Эберс Георг - Жена бургомистра, Страница 6 - Книги

justify">

- Прежде был, Вильгельм, прежде. Но в последнюю пятницу мы с ним сильно поругались из-за новой боевой маски, и теперь ученый полубог ждет от меня извинений; однако мне едва ли удобно первым начинать отступление...

- О дорогой господин, - воскликнул Белотти с трогательной мольбой. - Бедное дитя лежит в страшном жару без всякой помощи. Если вас самих небо благословило детьми...

- Успокойтесь, старик, успокойтесь! - ответил учитель фехтования, ласково проводя рукой по седым волосам Белотти. - Оставьте моих детей в покое, мы и без того сделаем для молодой девушки все, что возможно. До свидания, господа! Роланд, мой патрон, чего только не увидишь на свете! Ведь конопля в Голландии дешева, а между тем такие чудовища живут себе среди нас до вороньих лет!

С этими словами он спустился по лестнице. Только на улице он придумал выражения, в которых он извинится перед доктором; но между тем в его глазах и на усатых губах играла улыбка.

Ученый друг легко принял его извинения; и Белотти, вернувшись домой, нашел врача у постели больной.

Госпожа Елизавета фон Нордвик и супруга городского секретаря ван Гоута, каждая со своей стороны, приглашали госпожу бургомистершу отправиться вместе с ними за город, чтобы вполне воспользоваться прекрасным весенним воскресным днем; но никакие уговоры Варвары не могли заставить молодую женщину принять это приглашение.

Со времени отъезда Питера прошло восемь дней, которые так же медленно тянулись от утра до вечера, как медленно подвигается к реке мутная вода какой-нибудь канавы, перерезающей луга Голландии.

Сон любит посещать ложе молодости. Он посещал и Марию, но с восходом солнца снова возвращались тоска, беспокойство и душевные волнения, которые были прерваны благодетельным сном. Она чувствовала, что так быть не должно и что отец, увидя ее такой, стал бы ее порицать.

Есть женщины, которые стыдятся румянца своих щек, стыдятся откровенной жизнерадостности, и чувство страдания доставляет им какое-то неизъяснимое удовольствие. Мария, конечно, не принадлежала к числу таких женщин. Она была бы рада чувствовать себя счастливой; она перепробовала все, чтобы вернуть свою прежнюю сердечную веселость. С искренним стремлением исполнить свой долг она вернулась к постели маленькой Лизы, но едва девочка оставалось наедине с ней, она тотчас же беспокойно металось и звала Варвару, Адриана или няню.

Мария попробовала читать, но те немногие книги, которые она привезла с собой из Дельфта, были давно читаны-перечитаны, и не успевала она углубиться в старые произведения, как ее мысли принимали иной оборот.

Вильгельм принес ей новые романсы, и Мария пробовала петь их; но музыка требует всего сердца того, кто хочет насладиться ее дарами, и потому ни лютня, ни пение не доставляли ей ни удовольствия, ни утешения, так как все мысли были обращены на другие предметы.

Когда она помогала Адриану в его работах, ее терпение истощалось гораздо скорее, чем прежде. В первый базарный день она отправилась с Траутхен исполнять поручение мужа и сделать закупки. Разного рода товары продавались на площадях: здесь была выставлена рыба, там мясо, а там овощи. Пробираясь сквозь пеструю толпу и слыша со всех сторон: 'Госпожа бургомистерша, сюда!' или 'Госпожа бургомистерша, у меня есть то, что вы желаете', - она забыла все, увлекаясь покупками.

С пробудившимся в ней чувством хозяйки она пробовала муку, горох и сушеную рыбу и считала долгом чести хорошо поторговаться; пусть Варвара видит, что она умеет делать закупки. Толкотня была велика на всех площадях, так как городское начальство велело объявить, чтобы все хозяева, в виду грозящей опасности, запаслись на рынках в возможно большем количестве съестными припасами; однако молодой жене бургомистра уступали место даже оптовые покупатели, и это ей также доставляло удовольствие.

Мария вернулась домой с прояснившимся лицом и приятным сознанием добросовестно исполненного долга и прямо прошла в кухню к Варваре. Дружески расположенная к ней золовка отлично заметила, какая тяжесть лежит на душе у ее невестки, и потому с удовольствием отпустила ее за покупками. Выбирая товар и торгуясь, она, наверное, рассеет свою печаль и перейдет к другим мыслям. Разумеется, осторожная хозяйка, которая приписывала Марии все достоинства, кроме умения вести сильной и ловкой рукой хозяйство, поручила Траутхен предостерегать госпожу от обмана. Но если на рынке спрос вдвое или втрое превышает предложение, то цены поднимаются. Вот почему, когда Мария рассказывала вдове, сколько она заплатила за ту или другую вещь, Варвара не переставала восклицать: 'Но ведь это, дитя мое, совершенно неслыханные цены!' или 'Да ведь так можно по миру пойти!'

Эти восклицания, которые в данном случае были по большей части совершенно несправедливы, раздражали Марию; однако она дорожила миром со своей золовкой, и хотя ей было тяжело переносить несправедливость, но ее натуре было противно и оскорбительно выражать свое негодование в резких словах, и потому она сказала только со сдержанным волнением:

- Узнай, пожалуйста, сколько заплатили другие женщины, а потом уже бранись, если находишь это справедливым.

Затем она вышла из кухни.

- Дитя мое, да я вовсе не бранюсь! - воскликнула вслед ей Варвара, но Мария, не желая ее слушать, быстро взбежала по лестнице и заперлась в своей комнате. Вся ее веселость исчезла бесследно.

В воскресенье Мария пошла в церковь. После обеда она наполнила всякими припасами полотняную сумочку Адриана, который предпринимал с несколькими друзьями прогулку в лодке, и села у окна в своей комнате. Мимо нее проходили высокие и статные господа, между прочим, и члены городского совета; они шли с разряженными женами и детьми; за руку по двое и по трое шли по дорожке вдоль рва молодые девушки с цветами на груди; им хотелось потанцевать в деревне перед Зильскими воротами. Они проходили тихо и с целомудренно опущенными глазами, но иные краснели до корней волос и не могли удержать на своих свежих губках с трудом скрываемого смеха, когда сыновья горожан, следовавшие за мерно выступавшими девушками так же суетливо и весело, как чайки летят за кораблем, начинали их поддразнивать и задевать или нашептывать им слова, которые не полагалось слышать никому третьему.

Все подвигавшееся к Зильским воротам казалось таким веселым и беззаботным, и на каждом лице отражалось ожидание провести несколько часов самым приятным образом на свежем воздухе и на залитых солнцем лугах. И самой бургомистерше представлялось чудесным и желанным то, что их влекло из города; но что бы она стала делать одна среди чужих, печальная среди веселых? Тень домов виделась ей сегодня особенно темной, городской воздух представлялся тяжелее обычного, и ей начинало казаться, что весна пришла для всех людей, больших и маленьких, старых и малых, только не для нее.

Тени от построек и деревьев, росших вдоль канала, уже стали удлиняться, а золотистый благоухающий воздух, паривший над крышами, уже начинал окрашиваться в легкий розовый цвет, когда Мария услышала топот коня приближавшегося всадника. Она выпрямилась во весь рост, и сердце ее быстро забилось. Она хотела встретить Питера иначе, чем прежде, она хотела быть с ним откровенной, высказать ему все, что было у нее на уме, и сказать, что это не может так продолжаться, она искала уже подходящих слов, чтобы выразить то, что ей хотелось. Конь остановился у дверей. Она подошла к окну и видела, как ее муж соскользнул с седла и радостно посмотрел вверх, на окно ее комнаты. Она не поклонилась ему, но все ее сердце рвалось к нему навстречу. Забыты были все рассуждения, все передуманное за это время, и, словно несясь на крыльях, она поспешила вниз по лестнице. Он успел уже вступить в прихожую, и она окликнула его по имени.

- Дитя, Мария, это ты! - раздалось снизу, и с быстротой юноши он взбежал вверх по лестнице, встретился с ней на одной из верхних ступенек и с порывистой нежностью прижал ее к сердцу.

- Опять, опять ты со мной! - воскликнул он радостно, целуя ее глаза и душистые волосы. Она крепко обвила руки вокруг его шеи, но он их снял, сжал в своих и спросил: - Дома Варвара и Адриан?

Она покачала отрицательно головой.

Тогда, смеясь, он слегка нагнулся, поднял ее, как ребенка, на руки и понес в свою комнату. Теплота его чувства охватила ее, несмотря даже на укрепившееся в ней за все это время намерение принять его холодно, - как жар от горящего дома охватывает стоящее поблизости от него прекрасное дерево, хотя его и стараются предохранить от пламени, обливая холодной водой. Она с искренней радостью отдавалась его власти и охотно поверила, когда он в нежных выражениях рассказал ей, как тягостна была для него разлука, как тяжело ему не видеть ее и как отчетливо он, который никогда не отличался способностью представлять себе отсутствующего, видел перед глазами ее образ.

Как тепло, в каких глубоко убедительных выражениях умел он сегодня выразить свою любовь! Итак, она была счастливая женщина и чистосердечно призналась ему в этом.

Варвара и Адриан вернулись домой, и за ужином у всех нашлось много, что порассказать. С Питером во время путешествия приключились странные вещи, и у него явились новые надежды; мальчик сделался отличным учеником в школе; а болезнь Лизочки уже можно было считать опасностью, принявшей хороший оборот. Варвара сияла от радости, потому что между Марией и ее братом, казалось, снова царило полное согласие.

Весело прошла прекрасная апрельская ночь, теплая, как летняя. Когда Мария на следующее утро переплела волосы черным бархатом, она чувствовала себя взволнованной и благодарной, потому что нашла в себе мужество сказать Питеру, что ей хотелось бы принимать большее участие в его заботах, и получила радостное согласие. И с этих пор, так мечтала она, для нее начнется более достойная и счастливая жизнь, чем та, какую она вела раньше. Еще сегодня он должен будет рассказать ей, что он там затеял и сделал для принца в Дортрехте, потому что до сих пор он даже не заикнулся об этом.

Хозяйничавшая в кухне Варвара, только что поймавшая трех куриц, чтобы их зарезать, позволила им еще немного пожить и даже бросила в клетку полную горсть ячменных зерен, когда услышала шаги невестки, которая, напевая, спускалась по лестнице. Отдельные такты из нового мадригала Вильгельма звучали так красиво, были так полны обещания, как первая песнь соловья, которого садовник слушает в конце затяжной зимы. Снова в доме была весна, и ее доброе круглое личико смотрело, подобно подсолнечнику из зеленой чашечки, из ее большого чепчика ясно и безмятежно, когда она воскликнула, обращаясь к Марии:

- Ну, дитя, сегодня у тебя хороший день. Мы растопим масло и посолим ветчину!

Это звучало так весело, как будто бы она передавала ей приглашение в рай, и Мария охотно помогала ей в работе, которую не стала откладывать в долгий ящик. Давая работу рукам, вдова не могла оставить в покое и язык; то, что должно было произойти между Питером и его молодой женой, сильно возбуждало ее любопытство. Она довольно искусно перевела речь на только что приехавшего и как бы невзначай уронила фразу.

- Ну, он извинялся за то, что уехал в день годовщины свадьбы?

- Я же знаю, что он не мог остаться.

- Конечно, конечно, нет; но того, кто оденется в зеленое, съедят козы. Не надо слишком много позволять мужчинам. Можно давать, но в то же время нужно брать. Перенесенная несправедливость - это гульден, на который в браке покупают теленка.

- Я не могу торговаться с Питером, и если бы у меня и лежало на душе против него и то, и другое, то после такой долгой разлуки я охотно забыла бы все.

- Мокрое сено может испортить весь амбар, и пусть тот и ловит зайца, к кому он забежит в капусту! Если что-нибудь мучит человека, он должен не таить это про себя, но привести в ясность, для этого ему и дан язык, а вчера было самое подходящее время, чтобы покончить со всем удручающим тебя.

- Он был в таком хорошем настроении, вернувшись домой; и потом, почему ты так уверена, что я непременно чувствую себя несчастной?

- Несчастной? Разве я тебе сказала это?

Мария покраснела, а вдова схватила нож и открыла клетку с курами.

Траутхен помогала занятым на кухне женщинам, но ее часто прерывали, так как в это утро дверной молоток не желали вовсе оставлять в покое; но приходившие доставляли бургомистру, вероятно, мало удовольствия, так как его низкий негодующий голос доносился порою до самой кухни.

Всего дольше он толковал с городским секретарем ван Гоутом, который явился к нему не только с целью разузнать и рассказать новости, но и в качестве истца.

Действительно, это было довольно необыкновенное зрелище, когда эти люди, значительно превосходившие своих сограждан не только своей наружностью, но и нравственной серьезностью и одушевленной преданностью делу свободы, выясняли в разговоре свои мнения и давали общее выражение своему негодованию. Быстро воспламеняющийся, нервный и одаренный богатым воображением, ван Гоут держал первый голос, тогда как рассудительный и медлительный ван дер Верфф с важной серьезностью держал второй.

Среди 'отцов города', богачей из старых родов, крупных ткачей и пивоваров царил дурной образ мыслей: состояние, жизнь и почет для них были важнее религии и свободы, тогда как бедняки, в поте лица своего зарабатывавшие хлеб для своих семей, радостно решались отдать за правое дело и жизнь, и все свое добро. Приходилось преодолевать одно затруднение за другим. Было необходимо сровнять с землей все подмостки, навесы, одним словом, все, что могло бы служить укрытием для засады, как раньше это было сделано со всем, находившимся в загородных домах и других зданиях поблизости от города. Много вновь возведенных построек было уже уничтожено, но богачи всего дольше отказывались поднять топор на свои постройки. Около важной крепости Валькенбург начали воздвигать новые земляные укрепления; но один участок земли, который работники должны были вскапывать, принадлежал пивовару, тот требовал за повреждение луга значительную выкупную сумму. Когда в марте была снята осада, было восстановлено обращение бумажных денег, круглых кусочков картона, на одной стороне которых красовалось изображение нидерландского льва с девизом 'Наес libertatis ergo!'^[25], а другой - герб города и изречение: 'Господи, спаси Лейден'. Теперь эти деньги нужно было обменять на звонкую монету или на зерновой хлеб, но состоятельные спекулянты сделали большие запасы бумажных денег и старались поднять их цену. Требования всякого рода сходились у бургомистра, но, кроме всего этого, ему приходилось еще думать о собственных делах, так как скоро всякие сношения с внешним миром могли прекратиться и следовало воспользоваться временем, чтобы привести в порядок многие дела с гамбургским представителем его торговли. Грозили большие потери, но он употреблял все меры, чтобы обеспечить для своих то, что еще можно было спасти.

Жену и детей бургомистр видел только изредка. Однако ему казалось, что он исполняет обещание, которое взяла с него Мария в вечер его возвращения, если он коротко отвечает на ее вопросы или добровольно бросит ей несколько фраз вроде: 'Сегодня в ратуше шел горячий разговор!' или: 'Однако обмен необходимых монет представляет больше затруднений, чем можно было ожидать'. Он не ощущал никакой потребности иметь доверенную подругу и рассказывать ей обо всем, и его первая жена была совершенно довольна и счастлива, когда он в спокойные времена тихо сидел около нее, называл ее своим сокровищем, радовался, глядя на детей, и похваливал ее вафли и праздничное жаркое. Торговая и общественная деятельность были его делом, а кухня и детская - ее. То, что у них было общее, это было сознание любви, которую они чувствовали друг к другу, дети, уважение и честь дома и владение им.

Мария желала большего, и Питер был намерен дать ей это, но когда она вечером забрасывала утомленного мужа вопросами, которые он привык, обычно, слышать из уст мужчины, то он утешал ее надеждой на более спокойные времена или начинал дремать среди ее расспросов.

Мария видела, какая тяжесть лежала на нем, как неутомимо он трудился, но зачем же хоть часть работы он не свалит на другие плечи.

Однажды в прекрасную погоду они пошли вдвоем за город. Она воспользовалась случаем и доказывала ему, что ради самого себя и ради нее он обязан давать себе больше отдыха.

Он терпеливо выслушал ее, и, когда она окончила свои просьбы и увещания, он взял ее руку в свою и сказал:

- Ты встречала господина Марникса фон Альдегонде и знаешь, чем ему обязано дело свободы. Ты знаешь его девиз?

Она кивнула и тихо ответила:

- 'Идущий дойдет!'

- Мы отдохнем где-нибудь в другом месте, - повторил он твердо.

Тогда по ее телу пробежала легкая дрожь, и, отнимая у него руку, она думала: 'Где-нибудь в другом месте - значит не здесь. Здесь нет места для покоя и счастья'.

Она не сказала этого, но эта мысль не выходила у нее из головы.

XII

В этот день самая мрачная тишина царила в доме Гогстратенов. На улице перед домом, по приказанию доктора Бонтиуса и управляющего заболевшей старой дамы, лежал сноп соломы и песка. Окна были плотно завешены, а между молотком и дверью висел кусок войлока. Двери были только притворены, но за ними сидел слуга, чтобы отвечать тем, кто желал войти в дом.

Утром первого мая на Дворянскую улицу завернули музыкант Вильгельм Корнелиуссон и Ян Дуза. Они были увлечены оживленной беседой, но по мере приближения к песку и соломе говорили все тише и наконец совсем замолкли.

- Вот ковер, который смерть расстилает под ногами триумфатора, - сказал молодой дворянин.

- Можно надеяться, что она только один раз опустит здесь свой факел и отдаст предпочтение старости, как бы мало она ни была достойна уважения. Не оставайтесь слишком долго в зачумленном доме, господин Вильгельм.

Музыкант осторожно отворил дверь. Слуга молча поклонился ему и повернулся к лестнице, чтобы позвать Белотти: 'шпильман' уже не раз вызывал дворецкого.

Вильгельм вошел в кабинет, в котором обыкновенно ждал его слуга, и в первый раз застал там другого посетителя, и притом в очень странном положении. На кресле сидел навытяжку, но со склоненной набок головой, патер Дамиан. Он спал. Лицо священника, человека лет около тридцати, было обрамлено жидкой светло-желтой бородкой; оно было белое и румяное, как у ребенка. Вокруг большой тонзуры узким веночком росли жидкие светлые волосы; в руках его, которые во время сна опустились ему на колени, висели сильно потемневшие четки из оливкового дерева. Мягкая и дружелюбная улыбка играла на его полуоткрытых губах.

'С виду и не скажешь, - подумал Вильгельм, - что этот кроткий священнослужитель в длинной женской одежде умеет крепко держаться за что-нибудь, и, несмотря на это, его худые руки привыкли к усиленной работе и покрыты мозолями'.

Войдя в кабинет и увидев спавшего патера, Белотти бережно подложил ему под голову подушку и сделал Вильгельму знак следовать за собой в переднюю.

- Дадим ему немного отдохнуть, - сказал итальянец. - Со вчерашнего полдня он до сих пор сидел у постели моей госпожи; всего два часа, как он покинул ее. Она почти все время не сознает, что с ней происходит, но едва к ней возвращается сознание, как она начинает жаждать духовного утешения. Причаститься она все еще решительно отказывается: она не хочет понять, что может умереть. Иногда, конечно, когда приступы становятся сильнее, она в смертельном ужасе спрашивает, все ли готово, так как она боится умереть без миропомазания.

- А как чувствует себя госпожа Хенрика?

- Немного лучше!

Священник вышел из кабинета. Белотти с благоговением поцеловал ему руку, а Вильгельм почтительно поклонился.

- Я заснул, - сказал Дамиан просто и естественно, но голос его был не так силен и низок, как этого можно было ожидать от его широкой груди и высокого роста. - Я прочитаю мессу, навещу поскорее моих больных, а потом опять приду сюда. Ну что, одумались вы, Белотти?

- Нет, господин. Пресвятой Деве известно, что это невозможно. Мой отказ был произнесен первого мая, а теперь уже восьмое, а я все еще здесь, я не покинул этого дома, потому что я христианин. Теперь дамы находятся на попечении хорошего доктора, сестра Гонзага исполняет свой долг, а вы сами своими заботами заслуживаете место в раю среди мучеников; таким образом, не считая себя в чем-нибудь виноватым, я могу связать свой узел.

- Не годится, Белотти, - сказал серьезно патер, - и если вы все-таки настаиваете на своем желании, то по крайней мере не называйте себя христианином!

- Вы останетесь, - воскликнул Вильгельм, - хотя бы ради молодой госпожи, к которой вы так добры!

Белотти покачал головой и спокойно ответил:

- Вы, молодой господин, ничего не сможете прибавить к тому, что мне вчера высказал достопочтенный патер. Однако мое решение принято бесповоротно: я хочу уходить. Но так как для меня дорого хорошее мнение достопочтенного патера и ваше, то я прошу вас милостиво выслушать меня. У меня за спиной шестьдесят два года, а старому коню и старому слуге приходится долго стоять на рынке, прежде чем кто-нибудь купит их. В Брюсселе еще нашлось бы, пожалуй, место для дворецкого-католика, хорошо знающего свое дело, но это старое сердце рвется в Неаполь, рвется горячо, горячо, невыразимо. Вы, молодой господин, видели наше синее море и наше небо, и, разумеется, меня тянет и к ним, но еще более к другим менее важным вещам. Мне уж и то представляется каким-то счастьем, что я могу говорить на своем родном языке с вами, мейстер Вильгельм, и с вами, мой отец. Но есть страна, где все и каждый говорят, как я. У подножия Везувия лежит маленькое местечко... Милостивое небо! Порою, когда дрожит вся гора, сыплется дождем сверху зола и рекою льется пылающая лава, тогда страшно пробыть в этом местечке и полчаса. Разумеется, дома там не так красивы, а окна не поражают такой чистотой, как в здешней стране. Боюсь даже, что и вообще-то в Резине очень немного стеклянных окон, но наши дети мерзнут от этого не более, чем у вас. Что бы сказала лейденская хозяйка о нашей деревенской улице? Столбы, перевитые виноградом, ветви смоковницы и пестрое белье на крышах, окнах, кривых и косых балконах; апельсинные и лимонные деревья, обремененные золотыми плодами, в маленьких садах без прямых дорожек и одинаковых грядок. Все растет рядом и как попало. И мальчишки, которые лазают по белым стенам виноградника в своих лохмотьях, не шитых и не чиненных ни одним портным, и маленькие девочки, которым мать причесывает волосы перед дверьми дома, разумеется, они не так белы и румяны и не так чисто вымыты, как голландские дети, но как бы мне хотелось хоть разок взглянуть опять на смуглые черноволосые личики с темными блестящими глазами и закончить свои дни среди этого шума и беспорядка, в теплом воздухе, без забот и работы, вместе со своими племянниками, племянницами и родными.

Лицо старика раскраснелось во время этого монолога, и в его темных глазах вспыхнул огонь, который, как казалось недавно, уже навсегда погас на долгой службе и на воздухе севера. Но так как ни патер, ни Вильгельм ничего не ответили на его прерванную речь, то он продолжал спокойнее:

- Монсеньер Глориа отправляется теперь в Италию, и я могу сопровождать его до Рима в качестве дорожного маршала. Оттуда я уже легко попаду в Неаполь, а на проценты своих сбережений я могу жить без всяких забот. Мой будущий господин отправляется пятнадцатого числа, а двенадцатого я должен уже быть в Антверпене, где и найду его.

Глаза патера и музыканта встретились. У Вильгельма не хватило духа отговаривать дворецкого от его намерения, но Дамиан, подумав несколько мгновений, положил руку на плечо старика и сказал:

- Если вы проживете здесь еще несколько недель, Белотти, то обретете истинный покой; я говорю о покое чистой совести. Тем, кто до самой смерти пребывает в верности, обещан венец жизни. Когда окончатся эти тяжелые дни, то уже будет легко проложить вам путь на вашу родину. Около полудня мы с вами опять увидимся, Белотти. Если нужно будет мое присутствие, то пошлите за мной; старый Амброзии уж найдет меня. Да будет на вас благословение Божие и на вас, мейстер Вильгельм, если вам угодно принять его от меня.

Когда священник вышел из дома, слуга вздохнул:

- Ведь в конце концов он заставит меня согласиться с ним. Он злоупотребляет своей властью над душами. Я вовсе не святой, а то, чего он от меня требует...

- Только должное, - решительно сказал Вильгельм.

- Но вы не знаете, что значит выбрасывать, как поношенный башмак, лучшую надежду долгой, тяжелой жизни. И для кого, спрашиваю я, для кого? Вы знаете мою госпожу? О господин, в этом доме я узнал такие вещи, даже о возможности которых не догадывается ваша юность. Молодая фрейлейн обидела вас! Прав я или нет?

- Вы ошибаетесь, Белотти!

- Действительно? Я радуюсь за вас, потому что вы - скромный художник, но синьорина носит имя Гогстратенов, а этим все сказано. Вы знаете отца Хенрики?

- Нет, Белотти.

- Вот кровь-то, так кровь! Вы никогда не слышали историю старшей сестры нашей синьорины?

- Разве у Хенрики есть старшая сестра?

- Да, господин, и когда я вспоминаю о ней... Представьте себе синьорину, совершенно нашу синьорину, только выше, стройнее, красивее...

- Изабелла! - воскликнул музыкант. Предположение, которое в ярких чертах представилось ему со времени его разговора с Хенрикой, казалось, подтверждалось. Он схватил руку дворецкого так быстро и неожиданно, что тот даже отступил, и умоляющим голосом продолжал:

- Что вы знаете о ней, Белотти, расскажите мне, пожалуйста, все.

Слуга посмотрел вниз на лестницу и затем, покачав головой, ответил:

- Вы ошибаетесь! Насколько я зндю, в этом роду никогда не было никакой Изабеллы; однако я все же к вашим услугам. Придите сюда после захода солнца, только предупреждаю вас, что вам придется услышать совсем не веселую историю.

Как только сумерки уступили свое место ночному мраку, музыкант опять вошел в дом Гогстратенов. Кабинет был пуст, но ему пришлось не долго ждать Белотти.

Старик поставил на стол около лампы красивый поднос с кувшином вина и бокалом и, сообщив о состоянии здоровья больной, с изысканной вежливостью предложил Вильгельму стул. Когда музыкант спросил его, почему он не принес бокала и для себя, тот ответил:

- Я пью только воду, но разрешите мне сесть. Комнатный лакей покинул этот дом, и я только и делаю целый день, что спускаюсь и поднимаюсь по лестнице. Это очень тяжело для моих старых ног, а мы, сверх того, еще никак не можем рассчитывать на спокойную ночь.

Кабинет был освещен единственной свечой. Белотти, глубоко сев в кресло и откинувшись на спинку, разжал сложенные руки и медленно заговорил:

- Так значит... я говорил уже сегодня утром о роде Гогстратенов. Но хотя везде дети от одних и тех же родителей выходят совсем различными, но в вашей маленькой стране, которая говорит своим собственным языком и вообще имеет много особенностей - вы не станете отрицать этого, - каждый старый род имеет свои особенности. Я могу это уверенно утверждать, так как побывал в Голландии в нескольких знатных домах. У каждого рода есть своя кровь и свои собственные особенные нравы. А где много гербовых полос, если можно так выразиться, там они редко не сопровождаются у члена рода известными родовыми чертами. У моей госпожи француженка видна больше, чем в госпоже вашей матери. Однако я хочу рассказать вам только о синьорине; итак, я буду продолжать.

- Подождите, Белотти. У нас ведь есть время, и я с большим удовольствием слушаю вас, только прежде ответьте мне на один вопрос.

- Ах сударь, как у вас пылают щеки! Уж не встречались ли вы с синьориной в Италии?

- Может быть, Белотти!

- Да, разумеется, да! Кто хоть раз ее видел, не легко забудет ее. Так что же вам угодно знать?

- Прежде всего имя этой дамы.

- Анна.

- А не Изабелла?

- Нет, сударь, она всегда называлась только Анной!

- Когда она покинула Голландию?

- Постойте: это было... На Пасху исполнилось четыре года.

- Была ли она брюнетка, шатенка или блондинка?

- Я сказал уже раньше, совершенно такая же, как синьорина Хенрика. Но разве есть какая-нибудь дама, которая не была бы брюнеткой, шатенкой или блондинкой? Я думаю, мы скорее придем к своей цели, если вы мне теперь позволите предложить вам один вопрос. Не было ли у дамы, о которой вы говорите, как раз на середине лба, ниже волос, большого полукруглого шрама?

- Достаточно! - воскликнул Вильгельм, вскакивая с места. - Ребенком она ударилась головой об оружие своего отца!

- Ошибаетесь, сударь, эфес шпаги молодого дворянина ван Гогстратена рассек лоб его родной дочери. Что вы смотрите с таким изумлением и ужасом? Господи, то ли я еще видел в этом доме? Но теперь опять вопрос вам: в каком городе моей родины вы встретились с синьориной?

- В Риме, одинокой и под вымышленным именем! Изабелла - голландская девушка! Белотти, пожалуйста, продолжайте свой рассказ. Уверяю, что я не стану больше прерывать вас. Что предосудительное сделала бедная малютка, что ее родной отец...

- Молодой ван Гогстратен - самый сумасшедший изо всех Гогстратенов. В Италии вам, может быть, приводилось встречать что-нибудь подобное, но в этой стране вам пришлось бы долго искать такого сорвиголову. Вы будете не правы, если сочтете его за это каким-нибудь злодеем, но от одного слова, которое не гладит его по шерстке, от одного косого взгляда он теряет голову и делает такие вещи, в которых сам же и раскаивается сейчас же. Что же касается шрама у синьорины, то дело было вот как. Она была еще ребенком и, разумеется, не должна была трогать огнестрельного оружия; однако она всегда, когда было возможно, делала это; таким-то образом она разрядила однажды пистолет и уложила пулей одну из лучших охотничьих собак. Молодой дворянин услышал выстрел и, увидя животное на полу, а пистолет у ног малышки, схватил ее и ударил острым краем грифа^[26].

- Ребенка, свою собственную дочь! - с негодованием воскликнул Вильгельм.

- Разные люди бывают! - продолжал Белотти. - Одни - и к числу их, конечно, принадлежите вы, - прежде хорошенько обдумают, а потом уже говорят и действуют; другие долго взвешивают и, приготовившись, говорят долго-долго, к делу же не переходят никогда, наконец, третьи, и во главе их стоит род Гогстратенов, нагромождают поступки на поступки, и если и им случается иной раз задуматься над ними, то это чаще всего происходит уже после совершения поступка. Если они находят, что поступили нехорошо, то гордость, явившаяся вовсе некстати, запрещает им сознаться в этом, поправить свою ошибку или отказаться от своих слов. От этого происходит несчастье для других; но это вовсе не мучит этих господ и отлично забывается за вином и игрой, на турнире или на охоте. Долгов у них всегда довольно, но кредиторам они предоставляют заботиться самим о своих деньгах, а мужчинам, которым не остается в наследство ровно ничего, всегда найдется местечко в армии или при дворе, для девушек же, которые принадлежат к нашей святой религии, никогда, слава Богу, не оказывается недостатка в монастырях; наконец, и у тех, и у других всегда остается надежда на богатых тетушек и других родственников, которые умрут без потомства.

- Однако вы рисуете их яркими красками.

- Тем не менее это самые натуральные краски, и они все подходят к молодому дворянину. Разумеется, ему вовсе не нужно было сохранять имение для сыновей, так как жена его не принесла ему ничего. Он встретил ее при дворе в Брюсселе, а происходила она из Пармы.

- Вы знали ее?

- Она умерла раньше, чем я поступил в дом к госпоже Гогстратен. Сестры выросли без матери. Вы слышали, что дворянин мог наложить руку и на них, но все-таки он любил их, и никак не мог решиться отдать их в монастырь. Иногда он чувствовал, конечно - по крайней мере он охотно разговаривал об этом с ее сиятельством, - что есть места, более подходящие для подрастающих барышень, нежели его замок, в котором им жилось довольно-таки худо, и потому он прислал наконец свою старшую дочь к нам. Моя госпожа вообще не могла терпеть около себя близости молодых девушек, но Анна была одна из ее ближайших родственниц, и я знаю, что она пригласила племянницу по собственному желанию. Я как теперь вижу перед собой шестнадцатилетнюю синьорину. Ни раньше, ни после не приходилось мне встречать такое милое создание, и при этом нельзя сказать, чтобы она всегда была одна и та же. Мне случалось видеть ее мягкой, как фландрский бархат, но в другое время она могла шуметь и бушевать, как ноябрьская буря в вашей стране. Она всегда была прекрасна, как юная роза, и так как ее воспитала старая камеристка ее матери, она родилась в Лугано, а учил ее священник, происходивший родом из Пизы и известный как отличный музыкальный маэстро, то она владела итальянским не лучше и не хуже, чем любое тосканское дитя, и в совершенстве знала музыку. Вы, вероятно, сами слышали ее пение, ее игру на арфе и на лютне, но надо вам сказать, что все дамы из рода Гогстратенов, за исключением моей госпожи, обладают особенными талантами к этому искусству.

Мы жили летом в чудном загородном доме, который перед осадой был спасен вашими друзьями; думается мне, что это было не очень-то справедливо. Тогда к нам приезжало верхом немало видных посетителей. Мы жили открыто, а где можно найти хороший обед, да еще такую прелестную синьорину, как наша, там уж не замедлят появиться и рыцари. Между ними был один знатный господин средних лет, маркиз д'Авенн, которого ее сиятельство пригласила к себе с определенным намерением. Ни одному князю не оказывали мы такого внимания, это и понятно, потому что его мать была родственница ее сиятельства. Вам, вероятно, известно, что моя госпожа по матери родом из Нормандии. Конечно, маркиз д'Авенн был изящный кавалер, но гораздо более красивый, чем мужественный. Скоро он влюбился, как сумасшедший, в Анну и просил ее руки. Ее сиятельство отнеслась милостиво к его сватовству, а молодой Гогстратен сказал просто: 'Ты выйдешь за него замуж'. Противоречий он не терпит. И другие рыцари не очень-то спрашивают своих дочерей, лишь бы нашелся подходящий жених.

Таким образом, синьорина стала невестой маркиза, но госпожа объявила решительно, что ее племянница еще слишком молода для брака. Она сумела уговорить молодого фон Гогстратена, которого держала так крепко на веревке, как кузнец жеребенка, отложить свадьбу до Пасхи. Зимой нужно было приготовить приданое. Маркизу было поставлено условие потерпеть еще полгода. С кольцом на пальце он отправился назад во Францию. Его невеста не пролила ни одной слезинки после его отъезда и на глазах своей камеристки, от которой я и узнал это, бросила свое кольцо, как только жених уехал, в шкатулку для драгоценностей. Анна не посмела возражать отцу, но перед ее сиятельством она не стала скрывать своего мнения относительно маркиза, и ее тетка, которая покровительствовала его сватовству, позволяла ей высказываться. Позже между старой и молодой фрейлейн часто происходили бурные сцены, и когда старшая задумала подрезать крылья подросшему дикому соколенку и поучить его тому, что подобает знатным дамам, тогда и синьорина сочла себя вправе жаловаться на требования, которыми ее сиятельство портила для нее все радости существования.

Мне жаль, мейстер, омрачать доверчивость вашей юности, но кто дожил до седых волос, не закрывая глаз ни перед чем, тот встречал на своем веку людей, которых радует чужое горе, которым просто необходимо обижать других. При этом мне кажется, право, утешительным то, что никто не бывает зол только для того, чтобы быть злым; да, я часто убеждался, что самые дурные побуждения происходят от искажения или от безмерного преувеличения величайших добродетелей, причем они являются их оборотной стороной или карикатурой. Из прекрасного чувства честолюбия получается желанная зависть, из сильного стремления к богатству - пагубная алчность, из нежной страсти - дикая ненависть. Моя госпожа умела в молодости верно и беззаветно любить, но была постыдно обманута, и вот с тех пор ею овладела злоба не против какого-нибудь одного известного лица, но против жизни, а из благородной верности в ней развилась упрямая твердость в дурных желаниях. Почему я так думаю и как это произошло, об этом вы сегодня узнаете, если только захотите послушать дальше.

Когда пришла зима, я получил приказание отправиться в Брюссель и устроить там блестящим образом новое хозяйство. Дамы приехали вскоре вслед за мной. Это было четыре года тому назад. В это время еще герцог Альба как вице-король проживал в Брюсселе; и этот важный господин был очень высокого мнения о моих дамах: два раза он оказал нам честь своим посещением. Захаживали к нам и его знатные офицеры. Между ними был дон Люис д'Авила, дворянин старинного рода, принадлежавший к числу любимцев герцога. Как и маркиз д'Авенн, он уже был не первой молодости, однако совсем в другом роде, чем тот: человек высокого роста, как будто выкованный из стали; игрок и при этом поразительно искусный фехтовальщик; опаснейший забияка, в горящих глазах и прекрасном голосе которого скрывалась таинственная сила, очаровывавшая женщин. В людской рассказывались его бесконечные любовные похождения, и половина из них была похожа на правду; позже я сам достоверно узнал об этом. Вы ошибаетесь, если думаете, что этот сердцеед имел вид веселого кудрявого баловня счастья, к которому девушки спешат навстречу, неся в руках свою любовь: дон Люис был человек серьезный, с бледным лицом и коротко остриженными волосами, никогда не носивший другой одежды, кроме темной, даже на его шпаге вместо золота и серебра красовался гриф из черненого металла. Он скорее походил на смерть, чем на цветущую любовь. Может быть, это-то и делало его неотразимым, потому что мы все рождены для смерти, и ни один претендент на руку Анны не был так уверен в победе, как он.

Сначала баронесса отнеслась к нему не очень благосклонно, но потом все переменилось, и уже к Новому году его стали приглашать на маленькие вечера. Он появлялся так часто, как только его приглашали, но для нашей синьорины у него не нашлось ни одного слова, ни одного взгляда, он едва кланялся ей. Только когда синьорина пела, он подходил к ней ближе и в резких выражениях высказывал ей все, что ему не понравилось в ее исполнении. Иногда пел он и сам, обыкновенно выбирая те же песни, которые исполняла Анна, как будто хотел показать ей свое превосходство в искусст