Доде Альфонс - Тартарен на Альпах

нь желалъ бы встрѣтить гдѣ-нибудь въ тихомъ мѣстѣ и раздѣлаться съ ними,- чортъ ихъ возьми! - за все зло, причиненное ими молодежи...

   Представьте же себѣ, что все это философское препирательство происходитъ на отвѣсной ледяной стѣнѣ, мокнущей и оскользающей, едва освѣщенной блѣднымъ утреннимъ лучомъ; представьте себѣ длинную вереницу лѣпящихся къ ней другъ за другомъ и связанныхъ другъ съ другомъ людей, зловѣщее журчанье воды, доносящееся снизу изъ глубины з³яющей бездны, ругательства проводниковъ, ихъ угрозы отвязать веревку и покинуть путешественниковъ... Наконецъ, Тартаренъ понялъ, что никак³я убѣжден³я не подѣйствуютъ на безумца, безсильны разогнать охвативш³й его порывъ къ самоуб³йству; тогда нашъ герой попытался внушить шведу мысль спрыгнуть съ вершины Монъ-Блана... - "То ли дѣло броситься съ такой вышины!... А то нашелъ гдѣ, въ какомъ-то подвалѣ... въ мерзкой щели!..." Тартаренъ проговорилъ это такимъ рѣзкимъ, задушевно-откровеннымъ голосомъ и такимъ убѣжденнымъ тономъ, что шведъ послушался, согласился, и вотъ они одинъ за другимъ вылѣзли изъ ужасной пропасти.

   Вылѣзли, развязались, сдѣлали привалъ, выпили и закусили. Совсѣмъ ободняло. Холодно и сумрачно; кругомъ гранд³озмыя скалы, отдѣльные остроконечные пики и надъ ними Монъ-Бланъ, до вершины котораго все еще остается пятнадцать тысячъ метровъ. Проводники отошли въ сторону, жестикулируютъ, о чемъ-то совѣщаются, покачивая головами. Бонпаръ и Тартаренъ, прозябш³е и встревоженные, оставили шведа одного доѣдать завтракъ и подошли въ проводникамъ въ то время, когда старш³й изъ нихъ (guide-chef) съ озабоченнымъ видомъ говорилъ:

   - Это точно, куритъ трубку... Что вѣрно, то вѣрно.

   - Кто куритъ трубку? - спросилъ Тартаренъ.

   - Монъ-Бланъ куритъ... Вонъ смотрите.

   И проводникъ указалъ на самой вершинѣ какъ бы облачко, бѣлый дымокъ, тянущ³йся по направлен³ю въ Итал³и.

   - А скажите, другъ, когда Монъ-Бланъ куритъ трубку, это что же должно означать?

   - Это должно, сударь, означать, что тамъ на вершинѣ страшный вѣтеръ, буря снѣговая, которая скорёхонько доберется и до насъ. Штука эта опасная!

   - Вернемся,- сказалъ позеленѣвш³й Бонпаръ.

   - О, да, конечно,- прибавилъ Тартаренъ.- Упрямство и глупое самолюб³е въ сторону!...

   Но тутъ вмѣшался шведъ; онъ заплатилъ деньги за то, чтобы быть на Монъ-Бланѣ, и ничто не помѣшаетъ ему быть тамъ. Онъ пойдетъ одинъ, если всѣ откажутся сопровождать его.

   - Трусы, подлецы! - прибавилъ онъ, обращаясь въ проводникамъ тѣмъ же замогильнымъ голосомъ, которымъ только что толковалъ о прелестяхъ самоуб³йства.

   - А вотъ мы вамъ покажемъ, как³е мы трусы... Связывайся, и въ путь! - крикнулъ старш³й проводникъ.

   На этотъ разъ Бонпаръ сталъ энергически протестовать. Довольно съ него, онъ хочетъ вернуться, требуетъ, чтобы его вели назадъ. Тартаренъ настойчиво поддерживаетъ товарища.

   - Развѣ вы не видите, что этотъ молодой человѣкъ сумасшедш³й? - восклицаетъ онъ, указывая на шведа, быстро шагавшаго впередъ подъ хлопьями снѣга, наносимаго вѣтромъ. Но ничто уже не могло остановить проводниковъ, которыхъ упрекнули трусостью, и Тартаренъ не успѣлъ уговорить ни одного изъ нихъ отвести его съ Бонпаромъ къ стоянкѣ Grands-Mulets. Къ тому же, и путь былъ очень простъ, всего три часа, считая двадцать минутъ на обходъ большой разсѣлины, если они боятся перейти ее одни.

   - Э, да... еще бы не бояться!...- заявляетъ Бонпаръ. уже нисколько не стѣсняясь.

   Обѣ парт³и разошлись въ разныя стороны.

  

  

   И вотъ наши тарасконцы остались одни. Связанные веревкой, они осторожно подвигаются по снѣговой пустынѣ; Тартаренъ впереди важно ощупываетъ каждый шагъ киркой. Онъ проникнутъ лежащею теперь на немъ отвѣтственностью за товарища и въ этомъ сознан³и ищетъ себѣ поддержки.

   - Смѣлѣй, смѣлѣй! - покрикиваетъ онъ каждую минуту Бонпару.- Прежде всего, хладнокров³е!...

   Такъ офицеръ во время сражен³я отгоняетъ отъ себя забирающ³й его страхъ, махая саблей и врича своимъ солдатамъ:

   - Впередъ!... Не всякая пуля попадаетъ!...

   Наконецъ, они добрались до конца страшной трещины. Отсюда до станц³и нѣтъ уже никакихъ серьезныхъ препятств³й. Но сильный вѣтеръ ослѣпляетъ ихъ снѣжною метелью; дальше идтя нельзя, не рискуя заблудиться.

   - Остановимся на минуту,- говоритъ Тартаренъ. Огромная ледяная глыба даетъ имъ пр³ютъ въ углублен³и, находящемся у ея подошвы. Они залѣзаютъ въ него, укладываются на одѣялѣ, подбитомъ каучукомъ, и раскупориваютъ баклажку съ ромомъ, единственный припасъ, оставленный имъ проводниками. Изъ нея пр³ятели почеринули немного тепла и благополучнаго настроен³я. А тѣмъ временемъ удары кирки слышались все дальше и выше и свидѣтельствовали объ успѣшномъ ходѣ экспедиц³и. Въ сердцѣ Тартарена они возбуждали нѣчто вродѣ сожалѣн³я о томъ, что онъ не пошелъ до вершины Монъ-Блана.

   - Кто же узнаетъ объ этомъ? - нахально возражаетъ Бонпаръ.- Носильщики захватили съ собою знамя; въ Шамуни подумаютъ, что и мы тамъ.

   - Это правда, честь Тараскона спасена,- закончилъ Тартаренъ убѣжденнымъ тономъ.

   А непогода становилась все сильнѣе; вѣтеръ перешелъ въ бурю, снѣгъ летѣлъ клубами. Друзья молчали подъ гнетомъ самыхъ мрачныхъ думъ; имъ вспоминались кладбищенская витрина старика, его печальные разсказы, легенда объ американскомъ туристѣ, погибшемъ отъ холода и голода и найденномъ съ записною книжкой въ судорожно сжатой рукѣ. Въ эту книжку онъ записалъ всѣ пережитыя имъ тревоги и муки до потери сознан³я, лишившей его возможности подписать свое имя.

   - Есть у васъ записная книжка, Гонзагъ?

   Бонпаръ безъ объяснен³я понимаетъ, въ чемъ дѣло.

   - Записная книжка... Что же вы думаете, что я такъ и стану тутъ умирать, какъ тотъ англичанинъ?... Идемъ скорѣй, вылѣзайте.

   - Невозможно... Съ перваго же шага насъ снесетъ, какъ солому, сброситъ въ пропасть.

   - Въ такомъ случаѣ, надо звать. Старикъ трактирщикъ не далеко...

   Бонпаръ на колѣняхъ высунулъ голову изъ-подъ ледяной глыбы и въ позѣ ревущей на пастбищѣ скотины завопилъ изъ всѣхъ силъ:

   - Помогите, поногите! Сюда...

   - Караулъ! - подхватилъ Тартаренъ такимъ голосомъ, что нависшая надъ нимъ ледяная глыба дрогнула.

   Бонпаръ схватилъ его за руку.

   - Несчастный!... Глыба-то!...

   Еще одинъ звукъ и вся масса скопившагося льда обрушилась бы на ихъ головы. И вотъ они лежатъ, не смѣя шевельвуться, затаивши дыхан³е, охваченные ужасомъ передъ окружающимъ ихъ безмолв³емъ смерти, среди котораго вдругъ пронесся далек³й раскатъ, который все приближался, все росъ и, наконецъ, замеръ гдѣ-то далеко подъ землею.

   - Несчастные люди!... - прошепталъ Тартаренъ, разумѣя шведа и его проводниковъ, навѣрное, захваченныхъ и унесенныхъ лавиной.

   - Оно и наше-то положен³е, кажется, не лучше,- сказалъ Бонпаръ, покачивая головой.

   На самомъ дѣлѣ ихъ положен³е было ужасно; они не смѣли двивуться въ своемъ ледяномъ гротѣ, ни вылѣзти изъ него въ такую бурю. А тутъ еще, какъ нарочно, чтобы лишить ихъ послѣдняго остатка бодрости, изъ глубины долины доносится завыванье собаки, предвѣщающее смерть. Вдругъ Тартаренъ, со слезами на глазахъ, съ дрожащими губами, беретъ за руку товарища и, кротко глядя на него, говоритъ:

   - Простите меня, Гонзагъ... да, да, простите меня. Я былъ рѣзокъ съ вами, я назвалъ васъ лгуномъ...

   - Э, вотъ велика важность!...

   - Я-то менѣе, чѣмъ кто-нибудь, имѣлъ на это право, потому что и самъ много лгалъ въ моей жизни... И въ этотъ страшный, быть можетъ, послѣдн³й мой часъ я чувствую необходимость признаться, снять съ моей души тяжесть, принести публичное покаян³е въ моихъ обманахъ.

   - Въ обманахъ... вы?

   - Выслушайте меня, другъ... Начать съ того, что я никогда не убивалъ львовъ.

   - Это меня нисколько не удивляетъ...- говоритъ Бонпаръ спокойно.- Такъ развѣ же стоитъ мучиться изъ-за такой малости?... Вѣдь, это же не мы... это все наше солнце дѣлаетъ; мы родимся съ лганьемъ... Да хоть бы я... Развѣ я хоть разъ въ жизни сказалъ правду?... Стоитъ мнѣ ротъ открыть, а нашъ югъ-то - тутъ какъ тутъ, такъ и подхватываетъ. Я разсказываю про людей, а самъ ихъ въ глаза не видывалъ, говорю про страны, и никогда въ нихъ не бывалъ... И изъ всего этого составляется такой переплетъ всякихъ небылицъ, что я уже и самъ не могу въ немъ разобраться.

   - Это воображен³е! - вздыхаетъ Тартаренъ.- Это оно въ насъ лжетъ.

   - И наша ложь никогда никому не причинила зла, тогда какъ злой человѣкъ, завистливый, какъ Костекальдъ...

   - Не напоминайте мнѣ никогда объ этомъ негоднѣ!- прерываетъ его П. А. K., охваченный внезапнымъ припадкомъ злости.- Чортъ его возьми! Что-же, легко, что ли...

   Испуганный жестъ Бонпара остановилъ его.

   - Ахъ, да, глыба...- и, понизивши тонъ, вынужденный изливать свой гнѣвъ шепотомъ, бѣдняга Тартаренъ продолжаетъ, дѣлая огромныя и забавныя усил³я говорить непривычнымъ тихимъ голосомъ:

   - Легко, что ли, умирать во цвѣтѣ лѣтъ по милости мерзавца, который теперь преспокойно попиваетъ кофе на Городскомъ кругу!...

   Пока онъ высказывалъ все накопившееся въ немъ негодован³е, воздухъ мало-по-малу прояснился. Вѣтеръ стихъ, снѣга нѣтъ, кое-гдѣ начинаетъ проглядывать синева неба. Въ путь, скорѣе въ путь!... Быстро связавшись веревкой съ товарищемъ, Тартаренъ опять пускается передомъ и, оглянувшись, прикладываетъ палецъ къ губамъ:

   - Только знаете, Гонзагъ, все, что здѣсь говорено, чтобы осталось между нами.

   - Ну, еще бы!...

   Они бодро подвигаются впередъ по колѣна въ свѣженанесенномъ снѣгу, закрывшемъ собою слѣды каравана; а потому Тартаренъ черезъ каждыя пять минутъ посматриваетъ на компасъ. Только компасъ-то у него тарасконск³й, привычный къ жаркому влимату и совсѣмъ сбивш³йся съ толку со времени пр³ѣзда въ Швейцар³ю. Стрѣлка вертится зря, какъ попало. И вотъ путники идутъ наудачу, разсчитывая съ минуты на минуту увидать черныя скалы Grands-Mulets среди однообразной и безмолвной бѣлизны, ослѣпляющей ихъ и нагоняющей большой страхъ, такъ какъ подъ ея гладкою поверхностью могутъ таиться опасныя трещины.

   - Хладнокров³е, Гонзагъ... прежде всего, хладнокров³е!

   - Его-то какъ разъ мнѣ и не хватаетъ,- жалобно отвѣчалъ Бонпаръ.- Ой-ой! нога...- стонетъ онъ.- Ай, нога... Пропали наши головы... не выберемся мы отсюда!...

   Послѣ двухъ часовъ ходу, на серединѣ одного труднаго снѣжнаго подъема, Бонпаръ испуганно крикнулъ:

   - Тартаренъ, вѣдь, мы идемъ вверхъ!

   - Да и я тоже вижу, что вверхъ,- отвѣчаетъ президентъ далеко не спокойнымъ тономъ.

   - Понастоящему, я думаю, намъ слѣдовало бы спускаться внизъ.

   - Конечно! Но что же я-то тутъ подѣлаю? Пойдемъ, все-таки, до верху; быть можетъ, тамъ и окажется спускъ.

   Спусвъ, точно, оказался, и даже страшно крутой, сначала по снѣговому уклону, потомъ чуть не по отвѣсному глетчеру, за которымъ на огромной глубинѣ чуть виднѣлась хижина, лѣпящаяся на скалѣ. До этого убѣжища надо было непремѣнно добраться до ночи, такъ какъ надежда найти стоянку Grands-Mulets была совсѣмъ потеряна. Но легко сказать - добраться, а какихъ это должно стоить усил³й, сколько предстоитъ опасностей, быть можетъ?

   - Смотрите, Гонзагъ, пуще всего не выпустите меня...

   - И вы меня тоже, Тартаренъ.

   Они обмѣнялись этими обоюдными увѣщан³ями, уже не видя другъ друга. Ихъ раздѣлялъ гребень, за которымъ исчезъ Тартаренъ, чтобы начать тихо и боязливо спускаться, тогда какъ Бонпаръ продолжалъ еще лѣзть вверхъ. Оба примолкли даже, сберегая всѣ свои силы. Вдругъ, въ ту минуту, когда Бонпаръ былъ въ разстоян³и одного метра отъ гребня, онъ услыхалъ отчаянный крикъ товарища, и, въ то же время, туго натянутая веревка начала безпорядочно дергаться... Бонпаръ хочетъ потянуть ее на себя, чтобы удержать друга надъ пропастью. Но, должно быть, веревка попалась старая, не выдержала, лопнула.

   - Outre!

   - Bouffre!

   Два зловѣщихъ крика одновременно огласили горныя пустыни. Вслѣдъ за тѣмъ наступила ужасающая тишила, безмолв³е смерти, ничѣмъ ненарушаемое на всемъ пространствѣ дѣвственныхъ снѣговъ и льдовъ.

   Вечеромъ того же дня человѣкъ, смутно напоминающ³й собою Бонпара, похож³й на призракъ съ того свѣта, съ волосами, стоящими дыбомъ, измокш³й, покрытый грязью, едва добрелъ до трактира Grands-Mulets, гдѣ его оттерли, отогрѣли, уложили въ постель, причемъ отъ него не могли добиться ни одного другаго слова, кромѣ слѣдующихъ безсвязныхъ, возгласовъ, прерываемыхъ слезами и рыдан³ями:

   - Тартаренъ... погибъ... веревка лопнула...

   Понятно было одно, что произошло несчастье.

   Пока старый трактирщикъ хныкалъ и присоединялъ новую главу къ повѣствован³ямъ о катастрофахъ, въ ожидан³и обогащен³я своего музея какимъ-нибудь остаткомъ отъ погибшаго, шведъ и его проводники возвратились изъ экспедиц³и и тотчасъ же пустились на поиски Тартарена съ веревками, лѣстницами и всѣмъ необходимымъ припасомъ для спасен³я погибающихъ. Увы, всѣ ихъ старан³я остались тщетными. Бонпаръ, точно обезумѣвш³й, не могъ дать никакихъ опредѣленныхъ свѣдѣн³й ни о подробностяхъ случившагося несчастья, ни о мѣстѣ происшеств³я. Только на вершинѣ, носящей назван³е Dôme du Goûter, былъ найденъ обрывокъ веревви, застрявшей въ трещинѣ льда. Но, что всего страшнѣе, веренна эта оказалась обрѣзанной съ обѣихъ концовъ какъ бы какимъ-то острымъ оруд³емъ. Наконецъ, послѣ цѣлой недѣли самыхъ тщательныхъ розысковъ, когда всѣ убѣдились, что нѣтъ никакой возможности найти несчастнаго президента, удрученные горемъ делегаты отправились въ Тарасконъ и взяли съ собою Бонпара, потрясенный мозгъ котораго все еще не могъ оправиться отъ страшнаго пережитаго имъ удара.

   - Не напоминайте мнѣ обо этомъ,- отвѣчалъ онъ на все разспросы о несчастьи,- никогда не надоминайте!

   Къ списку жертвъ, погибшихъ на Монъ-Бланѣ, прибавилось еще одно имя, и какое имя!

  

  

   Нѣтъ, да и никогда не было на всемъ земномъ шарѣ болѣе впечатлительнаго города, чѣмъ Тарасконъ. Иной разъ въ праздничный день, когда весь городъ на улицѣ, когда гремитъ музыка, "Городской кругъ" кишмя кишитъ гуляющими, пестрѣетъ красными и зелеными юбками, арльскими косынками, когда разноцвѣтныя афиши сулятъ всяк³я зрѣлища,- стоитъ только какому-нибудь шутнику крикнуть: "Бѣшеная собака!..." или: "Быкъ сорвался!..." и всѣ бросаются бѣжать, давятъ другъ друга, жечутся, какъ угорѣлые, запираютъ двери на всѣ замки и засовы, закрываютъ окна, ставни, жалузи... и въ городѣ пусто, не слышно ни звука, не видно ни души живой, ни даже кошки, сами кузнечики прячутся и замолкаютъ.

   Такой именно видъ представлялъ городъ въ одинъ прекрасный день, который не былъ, однако, ни воскреснымъ, ни праздничнымъ: лавки заперты, дома точно вымерли, улицы и площади пусты. "Vasta silentio",- говоритъ Тацитъ, описывая Римъ въ день похоронъ Германика, и это выражен³е великаго историка о Римѣ, облекшемся въ трауръ, какъ нельзя болѣе подходило къ Тараскону, такъ какъ въ его соборѣ шла заупокойная служба о душѣ Тартарена, и все населен³е оплакивало своего героя, обожаемаго, непобѣдимаго, сложившаго свои кости и двойные мускулы въ ледникахъ Монъ-Блана.

   И вотъ въ то время, какъ заунывный погребальный звонъ оглашалъ пустынныя улицы, дѣвица Турнатуаръ, сестра доктора; которую болѣзнь вынуждала сидѣть вѣчно дома и изнывать отъ скуки въ большомъ креслѣ у окна смотрѣла теперь въ это окно и прислушивалась къ жалобному голосу колоколовъ. Домъ доктора Турнатуара находился на Авиньонской дорогѣ, почти противъ дома Тартарена. Видъ этого прославленнаго жилища, хозяинъ котораго уже не возвратится въ него, видъ навсегда запертой калитки сада наполняли щемящею тоской сердце бѣдной больной дѣвушки, уже болѣе тридцати лѣтъ пылавшей тайною страстью къ тарасконскому герою. О, неразгаданная тайна сердца старой дѣвы! Для него высокимъ наслажден³емъ было подкарауливать выходъ изъ дома героя въ его урочные часы и повторять каждый разъ: "Куда онъ идетъ?"... слѣдить за измѣнен³ями въ его туалетѣ, будь онъ одѣтъ альпинистомъ и въ свою жакетку змѣино-зеленаго цвѣта. Теперь уже она его никогда не увидитъ; она лишена даже послѣдняго утѣшен³я пойти помолиться за упокой его души вмѣстѣ со всѣми дамами города.

   Вдругъ на длинномъ и безцвѣтномъ лошадиномъ лицѣ дѣвицы Турнатуаръ проступила легкая краска; ея полинявш³е глаза широко раскрылись, а худая, морщинистая рука начала творить широк³я крестныя знамен³я... Онъ, положительно онъ шелъ вдоль стѣнъ по противуположной сторонѣ улицы... Сперва она приняла было его появлен³е за галлюцинац³ю... Но нѣтъ, это самъ Тартаренъ, своею собственною, настоящею персоной, только поблѣднѣвш³й, жалк³й, оборванный, крадущ³йся, какъ нищ³й или воръ... Однако, чтобы объяснить его никому невѣдомое пребыван³е въ Тарасконѣ, намъ необходимо вернуться на Монъ-Бланъ, на Dôme du Goûter, и къ тому самому моменту, когда каждый изъ друзей находился на разныхъ его склонахъ и когда Бонпаръ почувствовалъ, что веревка вдругъ рванулась какъ бы отъ паден³я привязаннаго къ ней человѣка.

   Насамомъ же дѣлѣ веревка увязла, заѣла между двумя льдинами, и Тартаренъ, почувствовавш³й такой же толчокъ, подумалъ съ своей стороны тоже, что его товарищъ сорвался въ пропасть и его увлекаетъ за собой. Тогда, въ эту рѣшительную минуту...- но какъ передать это, Боже мой!...- тогда оба, смертельно перепуганные, забыли торжественную клятву, данную въ отелѣ Бальте, и одинаково инстинктивнымъ движен³емъ одновременно перерѣзали веревку: Бонпаръ - своимъ ножомъ, а Tapтаренъ - ударомъ кирки. Потомъ, въ ужасѣ отъ совершоннаго преступлен³я и убѣжденный въ томъ, что погубилъ друга, каждый изъ нихъ бросился бѣжать въ противуположномъ направлен³и.

   Въ то время, какъ еле живой Бонпаръ явился въ трактиръ Grands-Mulets, еле живой Тартаренъ добрался до старожки Авезайль... Какъ, какимъ чудомъ, послѣ сколькихъ паден³й и скатыван³й? На это могъ бы отвѣтить только Монъ-Бланъ, такъ какъ П. А. К. провелъ двое сутокъ въ совершенномъ безпамятствѣ и безъ языка. При первой возможности его доставили въ Курмайоръ - Шамуни итальянской стороны. Въ отелѣ, гдѣ онъ остановился, чтобъ окончательно оправиться, только и было говору, что о страшной катастрофѣ, случившейся на Монъ-Бланѣ, точь-въ-точь такой же, что когда-то произошла на Сервенѣ, причемъ погибъ одинъ альпинистъ отъ того, что оборвалась веревка.

   Въ полномъ убѣжден³и, что дѣло идетъ о Бонпарѣ, Тартаренъ, терзаемый угрызен³ями совѣсти, не посмѣлъ ни явиться къ делегатамъ, ни вернуться на родину. Ему казалось, что на всѣхъ лицахъ, во всѣхъ взглядахъ онъ встрѣтитъ одинъ вопросъ: "Каинъ, что сдѣлалъ ты съ братомъ твоимъ?"... Но недостатокъ въ деньгахъ, въ бѣльѣ, наступлен³е сентябрьскихъ холодовъ, разогнавшихъ туристовъ, заставили его пуститься въ путь. Какъ бы тамъ ни было, а, вѣдь, никто же не былъ свидѣтелемъ его преступлен³я. Ничто не помѣшаетъ ему придумать какую-нибудь подходящую истор³ю, и, при помощи дорожныхъ развлечен³й, онъ началъ совсѣмъ оправляться. Но когда онъ былъ уже близко отъ Тараскона и увидалъ на лазурномъ небѣ нѣжныя очертан³я Альпинъ, его опять охватили и стыдъ, и раскаянье, и страхъ суда; тутъ-то, чтобъ избѣжать появлен³я въ городскомъ желѣзнодорожномъ вокзалѣ, онъ сошелъ на послѣдней станц³и.

   Ахъ! Сколько разъ, бывало, по этой чудесной тарасконской дорогѣ, на вершокъ покрытой бѣлою, скрипящею подъ ногами пылью, безъ малѣйшей тѣни, кромѣ телеграфвыхъ столбовъ и проволокъ; сколько разъ по этому тр³умфальному пути онъ проходилъ во главѣ своихъ альпинистовъ или охотниковъ по фуражкамъ!... И кто бы призналъ теперь доблестнаго, всегда торжествующаго тероя въ этомъ жалкомъ, оборванномъ пѣшеходѣ, боязливо озирающемся кругомъ, какъ бродяга, высматривающ³й жандармовъ? Знойный воздухъ, вопреки наступившей уже осени, и арбузъ, купленный имъ у бакчевника, показались ему восхитительными въ тѣни телѣги въ то время, какъ крестьянинъ изливалъ свое негодован³е на тарасконскихъ хозяекъ, поголовно убѣжавшихъ въ это утро съ рынка "по случаю заупокойной обѣдни по комъ-то изъ горожанъ, сломавшемъ себѣ шею гдѣ-то въ горной трущобѣ. Ишь вонъ... колокола звонятъ!... Отсюда слышно"...

   Не могло быть сомнѣн³я, что этотъ печальный перезвонъ по покойникѣ раздается въ честь несчастнаго Бонпара. И подъ такой-то аккомпаниментъ приходилось великому человѣку возвращаться на родину!...

   Тартаренъ быстро отворилъ и тотчасъ же захлопнулъ калитку своего садика. Онъ дома, и тутъ видъ узенькихъ дорожекъ, исправно вычищенныхъ, съ аккуратно подстриженными бордюрами, бассейнъ съ фонтаномъ, красныя рыбки, встрепенувш³яся отъ шума его шаговъ, и гигантск³й боабабъ въ горшкѣ изъ-подъ резеды,- все это на минуту погрузило Тартарена въ благополучное настроен³е покоя у себя дома, въ тепломъ гнѣздѣ, послѣ столькихъ подвиговъ и опасностей. Но колокола, эти ужасные колокола зазвонили еще сильнѣе, и ихъ мрачные звуки легли опять нестерпимымъ гнетомъ на его сердце. Въ этихъ похоронныхъ звукахъ ему опять сшшатся вопросы: "Каинъ, что сдѣлалъ ты съ братомъ твоимъ? Тартаренъ, что сталось съ Бонпаромъ?..." И онъ безпомощно опустился на раскаленный солнцемъ бортъ бассейна, подавленный и уничтоженный...

   Колокола смолкли. Религ³озная церемон³я окончилась, и весь Тарасконъ направился къ альп³йскому клубу, гдѣ въ торжественномъ засѣдан³и Бонпаръ долженъ прочесть сообщен³е о катастрофѣ, передать всѣ подробности о послѣднихъ минутахъ жизни президента. Кромѣ членовъ клуба, множество привилегированныхъ лицъ, военныхъ, духовныхъ, дворянъ, крупныхъ коммерсантовъ, заняли свои мѣста въ залѣ засѣдан³й. Настежь открытыя окна дозволяли толпившейся подъ ними массѣ городскаго населен³я примѣшивать выражен³я своего сочувств³я и печали къ рѣчамъ господъ членовъ. Громадная толпа тѣснится на улицѣ, на крыльцѣ, стараясь уловить хоть как³е-нибудь отрывки изъ того, что говорится въ засѣдан³и; но окна слишкомъ высоко и никто бы ничего не узналъ безъ двухъ или трехъ молодцовъ, которые залѣзли на большой платанъ и съ его вѣтвей кидали внизъ кое-как³я свѣдѣн³я, подобно тому, какъ бросаютъ съ дерева косточки съѣденныхъ вишенъ.

   "Э! Костекальдъ-то притворяется, что плачетъ. Ишь, негодный, сидитъ на предсѣдательскомъ мѣстѣ... А бѣдняга Безюке... какъ онъ сморкается! Глаза красные, красные!... Té! Знамя обвязано крепомъ... Вотъ Бонпаръ... идетъ къ столу съ тремя делегатами... Онъ что то кладетъ на столъ... начинаетъ говорить... Должно быть, хорошо говоритъ! Всѣ чуть не падаютъ отъ слезъ".

   На самомъ дѣлѣ впечатлѣн³е становилось все болѣе и болѣе общимъ по мѣрѣ того, разъ развивался фантастическ³й разсказъ Бонпара. О, въ нему вернулась память, а съ нею и воображен³е. На вершину Монъ-Блана они взобрались лишь вдвоемъ,- онъ и его славный товарищъ, такъ какъ проводники, испуганные дурною погодой, отказались слѣдовать за ними. Тутъ, на высочайшей горѣ Европы, они развернули знамя Тараскона. Затѣмъ онъ разсказалъ, и съ какимъ глубокимъ чувствомъ, о необычайныхъ опасностяхъ спуска, о паден³и Тартарена въ пропасть, о томъ, какъ онъ, Бонпаръ, обвязавшись веревкой въ двѣсти метровъ, спустился въ обрывъ на поиски.

   - Болѣе двадцати разъ, милостивые государи... нѣтъ, что я говорю, болѣе девяноста разъ предпринималъ я изслѣдован³я этой ледяной бездны и не могъ добраться до нашего несчастнаго президента, хотя нашелъ явственный слѣдъ его паден³я по этимъ обрывкамъ, подобраннымъ мною на острыхъ выступахъ льда.

   Говоря это, онъ выложилъ на столъ осколокъ челюсти, нѣсколько волосъ бороды, лоскутъ жилета, пряжку отъ помочей - ни дать, ни взять, какъ въ музеѣ стараго трактирщика на Grands-Mulets.

   При видѣ этихъ печальныхъ останковъ, собран³е уже не могло сдерживать долѣе выражен³я всеобщаго горя. Даже самые черствые люди, приверженцы Костекальда, и люди самые солидные, нотар³усъ Камбалалетъ, докторъ Турнатуаръ, пролили слезы величиной въ графинную пробку. Присутствующ³я дамы огласили залу раздирательными воплями, покрытыми ревомъ Экскурбанье, плаксивымъ мычан³емъ Паскалона, звуками похороннаго марша, который заигралъ расположенный подъ окнами оркестръ.

   Видя, что общее возбужден³е дошло до высшей степени, до настоящаго отчаян³я, Бонпаръ закончилъ свой разсказъ выразительнымъ жестомъ по направлен³ю къ предметамъ, разложеннымъ на столѣ въ видѣ вещественныхъ доказательствъ, и такими заключительными словами:

   - И вотъ, милостивые государи и дорог³е сограждане, все, что я могъ разыскать и что осталось намъ отъ нашего славнаго и горячо любимаго президента... Остальное намъ возвратятъ альп³йск³е ледники черезъ сорокъ лѣтъ.

   Онъ уже хотѣлъ пуститься, для лицъ мало свѣдущихъ, въ объяснен³е новѣйшихъ открыт³й относительно правильнаго движен³я глетчеровъ, но его прервалъ скрипъ маленькой двери въ глубинѣ залы, въ которую вошелъ Тартаренъ, блѣднѣе вызваннаго Юмомъ привидѣн³я.

   - Vé! Тартаренъ!

   - Té! Гонзагъ!...

   И таковъ этотъ удивительный тарасконск³й народъ, легко готовый вѣрить всякимъ неправдоподобнымъ истор³ямъ, самымъ отчаяннымъ небылицамъ и ихъ быстрымъ опровержен³ямъ, что появлен³е великаго человѣка, посмертные останки котораго лежали еще у всѣхъ на глазахъ, произвело на присутствующихъ довольно слабое впечатлѣн³е.

   - Это простое недоразумѣн³е,- сказалъ успокоенный и с³яющ³й Тартаренъ, дружески кладя руку на плечо человѣка, въ смерти котораго такъ горько винилъ себя.- Простое недоразумѣн³е. Дѣло въ томъ, что я взошелъ на Монъ-Бланъ съ одной стороны, а сошелъ съ другой, что и дало поводъ думать, будто я погибъ.

   При этомъ онъ умолчалъ, конечно, о томъ, что съ Монъ-Блана онъ не сошелъ, а съѣхалъ на спинѣ.

   - Ну, Бонпаръ! - сказалъ Безюке,- задалъ же онъ намъ своею истор³ей...

   И всѣ смѣялись, всѣ жали другъ другу руки, тогда какѣ оркестръ, не слушая приказан³й замолчать, продолжалъ играть на улицѣ похоронный маршъ Тартарену.

   - Vé! Посмотрите, какъ пожелтѣлъ Костекальдъ!- прошепталъ Паскалонъ командиру Бравидѣ, показывая на оружейника, поднявшагося съ мѣста, чтобъ уступить президентское кресло благодушно с³яющему Тартарену.

   Бравида, неизмѣнно вѣрный своей привычкѣ говорить короткими сентенц³ями, взглянулъ на разжалованнаго Костекальда, вынужденнаго занять опять подчиненное положен³е, и тихо отвѣтилъ:

   - Да, непр³ятно изъ поповъ попасть въ дьяконы!...

   И засѣдан³е пошло обычнымъ порядкомъ.