Доде Альфонс - Тартарен на Альпах

  

   10 августа 1880 года, въ часъ пресловутаго солнечнаго заката, прославленнаго Путеводителями Жоанна и Бедекера, густой желтый туманъ заволакивалъ вершину Риги (Regina montium) и громадный отель, совсѣмъ не подходящ³й къ суровому горному пейзажу, знаменитый Риги-Кульмъ, куда съѣзжаются на одинъ день и на одну ночь толпы туристовъ восхищаться закатомъ солнца и его восходомъ. Въ ожидан³и втораго звонка къ обѣду, мимолетные гости громаднаго европейскаго каравансарая зѣвали отъ скуви и бездѣлья по своимъ комнатамъ или дремали на диванахъ читальной залы, пригрѣтые тепломъ колориферовъ. А тамъ, снаружи, вмѣсто обѣщанныхъ красотъ природы, злилась вьюга, разнося облака снѣжныхъ хлопьевъ, да однообразно поскрипывая тускло горящими фонарями. Нечего, сказать, стоило забираться на такую высь, тащиться за тридевять земель!... О, Бедекеръ!...

   Вдругъ въ туманѣ появилось нѣчто: сквозь завыван³е вѣтра послышался стукъ и лязгъ желѣза; въ вихрѣ метели обрисовывались как³я-то странныя движен³я, вынужденныя необычайнымъ снаряжен³емъ. Удрученные бездѣльемъ туристы и англ³йск³я миссъ въ мужскихъ шапочкахъ, глазѣвш³я въ окна, приняли было показавшуюся фигуру сначала за отбившуюся отъ стада корову, потомъ - за продавца жестяныхъ издѣл³й, обвѣшаннаго своимъ товаромъ. Шагахъ въ десяти отъ подъѣзда такъ нежданно явившаяся фигура приняла новыя, болѣе опредѣленныя очертан³я: вотъ видѣнъ лукъ-самострѣлъ на плечѣ, шлемъ съ опущеннымъ забраломъ,- изъ тумана выдвигался настоящ³й средневѣковый стрѣлокъ, встрѣча съ которымъ на этихъ высотахъ была еще менѣе правдоподобна, чѣмъ встрѣча съ безпастушною коровой или съ разнощикомъ.

   На крыльцѣ стрѣлокъ съ лукомъ оказался просто толстымъ, плечистымъ и коренастымъ человѣкомъ. Онъ остановился, шумно отдуваясь, стряхнулъ снѣгъ съ желтыхъ суконныхъ наколѣнниковъ, съ такой же желтой фуражки и съ вязаннаго "passe-montagne", изъ-за котораго видны были только клочки темной бороды съ просѣдью да огромные син³я очки пузырями. Горная кирка, альпенштокъ {Киркою вырубаютъ ступеньки во льду глетчеровъ; альпенштокъ - палка съ острымъ желѣзнымъ никонечникомъ и съ крючкомъ, вродѣ багра.}, мѣшокъ за спиной, связка бичевокъ черезъ плечо и нѣсколько желѣзныхъ крючьевъ у пояса, стягивающаго англ³йскую блузу, дополняли снаряжен³е это-то образцоваго альпиниста. На дикихъ высотахъ Монъ-Блана или Финстераархорна такое снаряжен³е никого бы не удивило, а тутъ, у Риги-Кульмъ, въ двухъ шагахъ отъ желѣзной дороги!...

   Альпинистъ, правда, шелъ со стороны, противуположной станц³и, и его обувь ясно свидѣтельствовала о долгомъ переходѣ по снѣгу и грязи. Онъ пр³остановился и удивленнымъ взглядомъ осмотрѣлъ отель и окружавш³я его постройки. Нашъ путешественникъ, очевидно, не ожидалъ встрѣтить на высотѣ двухъ тысячъ метровъ надъ уровнемъ моря такихъ громадныхъ сооружен³й, съ стеклянными галлереями, съ колоннадами, съ семью этажами горящихъ огнями оконъ и съ широкимъ подъѣздомъ, освѣщеннымъ двумя рядами фонарей, придававшими этимъ горнымъ вершинамъ видъ парижской Оперной площади въ осенн³я сумерки.

   Но какъ бы ни былъ удивленъ нашъ альпинистъ, обыватели отеля были удивлены еще болѣе его появлен³емъ, и когда онъ вошелъ въ огромную прихожую, толпы любопытныхъ высыпали изъ всѣхъ залъ: мужчины съ билл³ардными к³ями и съ газетами въ рукахъ, дамы съ работою или книгою, а тамъ выше и выше, со всѣхъ площадокъ лѣстницы, свѣшивались сотни головъ.

   Пришедш³й заговорилъ громко, на всю прихожую, густымъ "южнымъ" басомъ, напоминавшимъ звукъ литавръ:

   - Ну, погодка!... Будь она проклята!

   Чутъ не задыхаясь, онъ снялъ фуражку и очки. Ярк³й свѣтъ газа, тепло колориферовъ, великолѣп³е обстановки, швейцары въ галунахъ и въ адмиральскихъ фуражкахъ съ золотыми буквами Regina montium, бѣлые галстухи метръ д'отелей, цѣлый батальонъ швейцаровъ въ нац³ональныхъ костюмахъ,- все это ошеломило его на секунду, но только на одну секунду, не больше. Онъ почувствовалъ, что на него смотрятъ, и тотчасъ же пр³ободрился, какъ актеръ передъ полнымъ театромъ.

   - Чѣмъ могу служить? - съ неподражаемымъ достоинствомъ спросилъ управляющ³й, шикарнѣйш³й изъ управляющихъ, въ полосатой жакеткѣ и съ шелковистыми баками, ни дать, ни взять дамск³й портной.

   Альпинистъ ни капельки не смутился, спросилъ комнату, "маленькую, удобную комнатку", и вообще держалъ себя съ величественнымъ управляющимъ совсѣмъ запросто, какъ со старымъ школьнымъ товарищемъ. Онъ даже чуть-чуть не разсердился, когда къ нему подошла бернская служанка, въ золотомъ нагрудникѣ и вздутыхъ тюлевыхъ рукавахъ, и спросила, не угодно ли ему отправиться наверхъ на подъемной машинѣ. Предложен³е совершить преступлен³е не могло бы привести его въ большее негодован³е.

   - На подъемной машинѣ!... Да чтобъ я... я!...- но онъ сейчасъ же смягчился и дружескимъ тономъ сказалъ швейцаркѣ:

   - Pedibusse eut jambisse, моя хорошенькая кошечка...- и гордо пошелъ за служанкою по лѣстницѣ.

   По всему отелю, на всѣхъ языкахъ цивилизованнаго м³ра, пронесся одинъ и тотъ же вопросъ: "Это еще что же такое?..." Но вотъ раздался второй звонокъ къ обѣду, и всѣ забыли объ удивительномъ господинѣ.

   Любопытная вещь - столовая въ отелѣ Риги-Кульмъ.

   Середина громаднаго стола подковой на шестьсотъ приборовъ занята живыми растен³ями, съ которыми чередуются компотныя блюда, одни - съ рисомъ, друг³я - съ черносливомъ; въ ихъ то свѣтломъ, то темномъ сыропѣ отражаются тысячи огней и залоченыя вычуры лѣпнаго потолка. Какъ и за всѣми швейцарскими табль-д'отами, рисъ и черносливъ дѣлятъ обѣдающихъ на два враждебные лагеря. По взглядамъ, полнымъ ненависти или благожелан³я, съ которыми каждый посматриваетъ на эти дессертныя блюда, можно уже заранѣе опредѣлить, кто принадлежитъ къ какому лагерю. "Рисовые" отличаются худобой и блѣдностью, "черносливцы" - полнокровнымъ румянцемъ толстыхъ щекъ.

   На этотъ разъ численный перевѣсъ былъ на сторонѣ послѣднихъ; къ тому же, они насчитывали въ своихъ рядахъ нѣсколько важныхъ лицъ, европейскихъ знаменитостей, какъ, папримѣръ: великаго историка Астье-Рею "de l'Académie franèaise", барона фонъ-Штольца, стараго австро-венгерскаго дипломата, лорда Чипендаля (?), члена жокей-клуба, съ его племянницей (гм... гм!...), знаменитаго профессора Боннскаго университета, доктора Шванталера, перув³янскаго генерала съ семью дочками... Тогда какъ "рисовые" могли имъ противупоставить только бельг³йскаго сенатора съ семействомъ, супругу профессора Шванталера и возвращающагося изъ Росс³и итальянскаго тенора, щеголяющаго рукавными запонками величиною въ чайное блюдцо.

   Враждебное отношен³е этихъ двухъ сторонъ и было, по всей вѣроятности, причиной натянутой сдержанности, царившей за столомъ. Чѣмъ же инымъ могло бы быть объяснено молчан³е этихъ шести сотъ человѣкъ, надутыхъ, хмурыхъ, подозрительныхъ и посматривающихъ другъ на друга съ величественнымъ презрѣн³емъ? Поверхностный наблюдатель могъ бы приписать все это нелѣпой англо-саксонской спѣси, задающей теперь повсюду тонъ путешественникамъ. Но онъ ошибся бы, конечно. Немыслимо, чтобы люди, не утративш³е образа человѣческаго, стали вдругъ, безъ причины и повода, ненавидѣть другъ друга, задирать другъ передъ другомъ носы, дѣлать другъ другу презрительныя рожи изъ-за того только, что не былъ совершенъ обрядъ взаимнаго представлен³я. Тутъ, навѣрное, кроется другая причина, и, по моему мнѣн³ю, во всемъ виноваты рисъ и черносливъ. Только ими и можетъ быть объяснено мрачное молчан³е, удручающее обѣдающихъ въ отелѣ Риги-Кульмъ. Безъ этой причины розни и при такомъ количествѣ сотрапезниковъ самыхъ разнородныхъ нац³ональностей, табль-д'отъ былъ бы оживленъ и шуменъ, напоминалъ бы собою нѣчто вродѣ пиршества временъ столпотворен³я вавилонскаго.

   Альпинистъ не безъ нѣкотораго волнен³я вошелъ въ эту трапезу невольныхъ молчальниковъ, громко откашлялся,- на что никто не обратилъ вниман³я,- и сѣлъ_: на послѣднее свободное мѣсто. На этотъ разъ онъ имѣлъ видъ самаго зауряднаго туриста: плѣшивый, съ круглымъ животикомъ, съ густою остроконечною бородой, съ величественнымъ носомъ и добродушными глазами, осѣненными грозными бровями,- онъ отличался отъ другихъ только непринужденностью манеръ.

   Рисовый или черносливный? - этого пока никто незналъ.

   Едва успѣлъ онъ сѣсть, какъ тотчасъ же безпокойно завертѣлся на стулѣ, потомъ испуганно вскочилъ и съ словами: "Фу-ахъ!... Сквознякъ!" - кинулся къ свободному стулу, наклоненному къ столу. Его остановила швейцарка кантона Ури, въ бѣломъ нагрудникѣ и обвѣшанная серебряными цѣпочками:

   - Позвольте, занятъ.

   Сидящая рядомъ молодая дѣвушка, лица которой онъ не видалъ, сказала, не поднимая головы:

   - Это мѣсто свободно. Мой братъ болѣнъ и не придетъ сегодня.

   - Болѣнъ?...- переспросилъ альпинистъ участливо,- болѣнъ? Не опасно, надѣюсь?

   Въ его говорѣ рѣзко выдавалось южное произношен³е, и это, повидимому, не понравилось бѣлокурой дѣвушкѣ, такъ какъ она ничего не отвѣтила и только окивула сосѣда ледянымъ взглядомъ темно-синихъ глазъ. Не особенно расположеннымъ къ любезности казался и сосѣдъ справа, итальянск³й теноръ, здоровенный малый съ низкимъ лбомъ, масляными глазами и усами шиломъ, которые онъ сердито закручивалъ съ того момента, какъ альпинистъ сѣлъ между нимъ и дѣвушкой. Но нашъ добрякъ не любилъ ѣсть молча, считалъ это вреднымъ для здоровья.

   - Эге! Славныя запонки! - громко, но какъ бы самъ съ собою, проговорилъ онъ, разглядывая рукава итальянца.- Музыкальныя ноты, врѣзанныя въ яшму... чудесно, превосходно!

   Его громк³й, металлическ³й голосъ одиноко раздавался по залѣ, не находя отклика.

   - Вы, навѣрное, пѣвецъ? Да?

   - Non capisco...- пробурчалъ себѣ подъ носъ итальянецъ.

   Альпинистъ притихъ на минуту, рѣшившись ѣсть молча; но куски становились ему поперегъ горла. Наконецъ, когда сидящ³й противъ него австро-венгерск³й дипломатъ потянулся дрожащею отъ старости рукой за горчишницей, онъ предупредительно подвинулъ ее съ словами:

   - Къ вашимъ услугамъ, господинъ баронъ...

   Онъ слышалъ, что такъ титуловали дипломата.

   Къ несчастью, бѣдняга фонъ-Штольцъ сохранилъ только хитрую и тонкую физ³оном³ю, выработанную дипломатическою китайщиной, но давнымъ-давно растерялъ способности говорить и думать и теперь путешествовалъ по горамъ въ надеждѣ ихъ какъ-нибудь разыскать. Онъ широко открылъ выцвѣтш³е глаза, всмотрѣлся въ незнакомое лицо и опять закрылъ ихъ. Десятокъ заслуженныхъ дипломатовъ такой интеллектуальной силы упорными совмѣстными старан³ями едва ли бы въ состоян³и были выработать формулу обычной благодарности.

   При этой новой неудачѣ лицо альпиниста приняло отчаянно-свирѣпое выражен³е; а по стремительности движен³я, съ какимъ онъ схватилъ бутылку, можно было подумать, что вотъ-вотъ онъ сейчасъ пуститъ ею въ опустѣлую голову барона и прикончитъ на мѣстѣ заслуженнаго австро-венгерскаго дипломата. Ничуть не бывало! Онъ просто предложилъ пить своей сосѣдкѣ, которая даже не слыхала его словъ, занятая разговоромъ въ полголоса съ двумя молодыми людьми, сидящими рядомъ съ нею. Она наклонялась къ нимъ и оживленно говорила что-то на незнакомомъ языкѣ. Видны были только блестящ³е завитки бѣлокурыхъ волосъ. вздрагивавш³е вокругъ маленькаго, прозрачнаго розоваго ушка. Кто она: полька, русская, шведка? - во всякомъ случаѣ сѣверянка. И южанину сама собою пришла на память хорошенькая провансальская пѣсенка; не долго думая, онъ спокойно началъ напѣвать:

  

   "О coumtesse génto,

   Estelo dou Nord

   Que la neu argento,

   Qu' Amour friso en or..." *).

   *) "Прелестная графиня, звѣзда Сѣвера, снѣгомъ посеребренная, Амуромъ завитая въ кудри золотыя"... (Фридерикъ Мистраль).

  

   На этотъ разъ всѣ оглянулись, всѣ подумали: не съ ума ли онъ сошелъ? Онъ покраснѣлъ, молча углубился въ свою тарелку и опять оживился лишь для того, чтобъ оттолкнуть одинъ изъ поданныхъ ему соусниковъ раздора.

   - Опять черносливъ! Въ жизни никогда не ѣмъ!

   Это было уже слишкомъ. Вокругъ стола задвигались стулья. Академикъ, лордъ Чипендаль (?), боннск³й профессоръ и нѣкоторыя друг³я знаменитости черносливнаго лагеря встали съ мѣстъ и удалились изъ залы, выражая тѣмъ свое протестующее негодован³е. За ними почти тотчасъ же послѣдовали рисовые, такъ какъ и ими излюбленный соусникъ былъ отвергнутъ, подобно первому.

   Ни риса, ни чернослива!... Что же это такое?

   Всѣ вышли вонъ, и было что-то торжественно-ледяное въ этомъ молчаливомъ шеств³и недовольныхъ лицъ съ надменно поднятыми носами и презрительно сжатыми губами. Альпинистъ остался одинъ-одинёшенекъ въ ярко освѣщенной залѣ, всѣми отвергнутый, подавленный общимъ презрѣн³емъ.

   Друзья мои, не презирайте никого и предоставьте это недостойное дѣло выскочкамъ, уродамъ и глупцамъ. Презрѣн³е - маска, которою прикрывается ничтожество, иногда умственное убожество; презрѣн³е есть признакъ недостатка доброты, ума и пониман³я людей. Добродушный альпинистъ зналъ это. Ему уже давно перевалило за сорокъ лѣтъ, онъ былъ глубоко умудренъ жизненнымъ опытомъ и, кромѣ того, хорошо зналъ себѣ цѣну, понималъ важность лежащей на немъ мисс³и и настолько сознавалъ, къ чему обязываетъ его громкое, носимое имъ, имя, что не обратилъ никакого вниман³я на мнѣн³е о себѣ всѣхъ этихъ господъ. Къ тому же, ему стоило только сказать свое имя, крикнуть: "Это я",- и всѣ эти презрительныя лица низко склонились бы передъ нимъ; но его забавляло инкогнито.

   Одно стѣсняло его, это - невозможность поговорить, пошумѣть, разойтись, что называется, во всю, пожимать руки, похлопывать по плечу, называть людей уменьшительными именами. Вотъ что угнетало и давило его въ отелѣ Риги-Кульмъ, а главное - опять-таки это невыносимое молчан³е.

   "Вѣдь, этакъ просто типунъ наживешь, вѣрнѣйш³й типунъ!" ^- разсуждалъ бѣдняга самъ съ собою, бродя по отелю и не зная, куда приклонить голову.

   Онъ зашелъ было въ кофейную, огромную и пустынную, какъ городской соборъ въ будни, подозвалъ слугу, назвалъ его "другомъ сердечнымъ", приказалъ подать "хорошаго мокка... да смотри, безъ сахару". И хотя слуга не полюбопытствовалъ узнать, "почему безъ сахару",- альпинистъ, все-таки, прибавилъ: "По старой привычкѣ, которую и сдѣлалъ въ Алжирѣ, еще во время моихъ охотъ тамъ". И онъ уже открылъ ротъ, чтобы разсказать про свои знаменитыя охоты, но слуга убѣжалъ и стоялъ передъ растянувшимся на диванѣ лордомъ Чипендалемъ, требовавшимъ лѣнивымъ голосомъ: Tchimppègne! Tchimppègne! {Tchimppègne - на англ³йск³й ладъ исковерканное Champagne - шампанское.} Пробка глупо хлопнула, и опять ничего не стало слышно, кромѣ завыван³я вѣтра въ трубѣ монументальнаго камина, да лихорадочнаго шуршанья снѣга по оконнымъ стекламъ.

   Тоскливо-мраченъ былъ также читальный залъ; у всѣхъ газеты въ рукахъ, сотни головъ склонились вокругъ зеленыхъ столовъ, освѣщенныхъ газовыми рожками съ рефракторами. Отъ времени до времени слышится зѣвокъ, раздается кашель, шуршан³е переворачиваемыхъ листовъ и надъ всѣмъ этимъ, въ молчаливомъ велич³и, прислонившись спинами къ камину, стоятъ двѣ унын³е наводящ³я фигуры, отъ которыхъ такъ и вѣетъ затхлою плѣсенью оффиц³альной истор³и,- профессоръ Шванталеръ и академикъ Астье-Рею, капризомъ судьбы поставленные лицомъ къ лицу на вершинѣ Риги послѣ тридцати лѣтъ обоюдной ругани въ объяснительныхъ запискахъ и замѣткахъ, гдѣ они величали другъ друга то "безмозглымъ осломъ", то "vir ineptissimus".

   Можете себѣ представить, какъ они встрѣтили добродушнаго альпиниста, когда онъ подсѣлъ къ нимъ позаняться умными разговорами. Съ высоты этихъ двухъ кар³атидъ его сразу обдало такимъ уб³йственнымъ холодомъ, что онъ въ ту же минуту всталъ, началъ шагать по залѣ и, наконецъ, отворилъ библ³отечный шкафъ. Тамъ валялось нѣсколько англ³йскихъ романовъ въ перемежку съ толстыми Библ³ями и разрозненными томами записокъ швейцарскаго альп³йскаго клуба. Нашъ путешественникъ взялъ было одну книгу съ тѣмъ, чтобы почитать въ постели на сонъ грядущ³й, но вынужденъ былъ водворить ее на мѣсто, такъ какъ правила читальни не дозволяютъ разносить книги по нумерамъ.

   Продолжая безцѣльно бродить, онъ добрался до послѣдняго убѣжища - до салона. И тамъ царило то же всеподавляющее унын³е,- такое унын³е, какое возможно только въ Сенъ-Бернардскомъ монастырѣ, гдѣ монахи выставляютъ тѣла несчастныхъ, погибшихъ въ снѣгахъ, въ той именно позѣ, въ какой ихъ застигла смерть отъ мороза. Такой точно видъ представлялъ салонъ Риги-Кульма. Всѣ дамы уныло сидѣли группами на диванахъ, идущихъ по стѣнамъ, или одиноко замерли гдѣ попало въ креслахъ. Неподвижныя миссъ точно застыли съ альбомами и работами въ рукахъ. А въ глубинѣ передъ фортеп³ано, съ видомъ покойника, котораго забыли похоронить, сидѣлъ старый дипломатъ, положивши мертвыя руки на клавиши. Несчастный Штольцъ задремалъ, обезсиленный старан³ями припомнить польку, когда-то имъ сочиненную. За нимъ заснули и всѣ дамы, склонивши головки въ завиткахъ или въ уродливыхъ англ³йскихъ чепцахъ пирогами.

   Приходъ альпиниста не разбудилъ ихъ, и самъ онъ безпомощно опустился на диванъ, подавленный вселеденящимъ отчаян³емъ. Вдругъ по отелю разнеслись веселые и громк³е звуки музыки. Странствующ³е "musicos",- арфа, флейта и скрипка,- постоянно бродящ³е по отелямъ Швейцар³и, забрались въ Риги-Кульмъ и расположились въ прихожей. При первыхъ аккордахъ, нашъ герой ожилъ, вскочилъ на ноги.

   - Zou! bravo!... Музыка! Давай ее сюда! - и онъ кидается въ прихожую, растворяетъ настежь двери, тащитъ музыкантовъ, поитъ ихъ шампанскимъ и самъ пьянѣетъ не отъ вина, котораго онъ не пьетъ, а отъ звуковъ бродячаго оркестра, возвратившихъ его къ жизни.

   Онъ подсвистываетъ флейтѣ, взвизгиваетъ скрипкой, прищелкиваетъ надъ головою пальцами, кидаетъ кругомъ торжествующ³е взгляды, приплясываетъ и приводитъ въ недоумѣн³е туристовъ, сбѣжавшихся на шумъ со всего отеля. Подогрѣтые виномъ, музыканты, съ воодушевлен³емъ настоящихъ цыганъ, заиграли одинъ изъ увлекательныхъ вальсовъ Штрауса. Альпинистъ оглянулся и увидалъ у двери жену профессора Шванталера, уроженку Вѣны, толстушку съ бойкими глазами, сохранившую всю живость молодости, несмотря на сѣдину, словно пудрой засыпавшую ея голову. Онъ подлетѣлъ къ профессоршѣ, обхватилъ ея тал³ю и, съ крикомъ:

   - Э! Живо, берите дамъ! Впередъ, впередъ! - понесся по залѣ.

   Сразу все встрепенулось, ожило и закружилось въ общемъ вихрѣ, все затанцовало, вездѣ - въ прихожей, въ гостиной, въ читальнѣ, вокругъ зеленыхъ столовъ. И сдѣлалъ это онъ одинъ, всѣхъ расшевелилъ, разогрѣлъ, воспламенилъ; а самъ, однако же, не танцуетъ больше, запыхавшись на двухъ-трехъ турахъ вальса. За то онъ наблюдаетъ, распоряжается своимъ баломъ, командуетъ музыкантамъ, устраиваетъ пары, просовываетъ руку боннскаго профессора вокругъ тал³и старой англичанки, на серьезнаго Астье-Рею напускаетъ самую задорную изъ дочерей перув³янскаго генерала. Сопротивлен³е немыслимо. Необычайный альпинистъ обладаетъ какою-то обаятельною силой, которая такъ и поднимаетъ, такъ и мчитъ въ вихрь танцевъ. "Жги, жги!..." Презрѣн³я, ненависти - какъ не бывало. Нѣтъ ни "рисовыхъ", ни "черносливныхъ",- всѣ вальсируютъ. Настоящая эпидем³я танцевъ охватила весь громадный отель; даже на площадкахъ лѣстницы, до шестаго этажа включительно, вертѣлись швейцарки-служанки, точно деревянныя куклы на пружинахъ.

   Пусть непогода злится снаружи, пусть воетъ вѣтеръ, взметая облака снѣга на пустынныхъ высотахъ, до этого никому нѣтъ дѣла,- здѣсь тепло, хорошо, веселья хватитъ до утра.

   - Ну, а мнѣ, пожалуй, и на покой пора,- порѣшилъ добродушный альпинистъ, человѣкъ разсудительный, истый сынъ своей отчизны. гдѣ люди быстро увлекаются и еще быстрѣе успокоиваются. Посмѣиваясь про себя, онъ прокрался мимо профессорши Шванталеръ, послѣ тура вальса неотступно пристававшей къ нему съ своими: "Walsiren... dansiren..." - и тихонько удалился съ импровизированнаго бала.

   Онъ взялъ свой ключъ, подсвѣчникъ и на минуту пр³остановился на площадкѣ перваго этажа полюбоваться плодами своихъ дѣян³й, посмотрѣть на умиравшую отъ тоски толпу, которую онъ заставилъ прыгать и веселиться. Тутъ къ нему подошла запыхавшаяся отъ танцевъ швейцарка и, подавая перо, сказала:

   - Позвольте просить васъ, mossié, вписать ваше имя въ книгу.

   Съ секунду онъ колебался: сохранить или не сохранить инкогнито? Впрочемъ, не все ли равно? Предполагая даже, что вѣсть о его пребыван³и на Риги и разнесется по отелю, все-таки, никто неузнаетъ, зачѣмъ онъ собственно пр³ѣхалъ въ Швейцар³ю. А за то ужь ибудетъ же завтра потѣха, когда всѣ эти "инглишмены" узнаютъ... Служанка не вытерпитъ, разболтаетъ. Вотъ удивятся-то, вотъ пойдетъ говоръ по всему отелю: "Неужели? Онъ... онъ самъ!..."

   Эти соображен³я пронеслись въ его головѣ съ быстротою звуковъ гремѣвшаго внизу оркестра. Онъ взялъ перо и съ спокойною небрежностью написалъ подъ именами Астье-Рею, Шванталера и другихъ знаменитостей имя, долженствующее затмить всѣ прежде вписанныя; онъ написалъ свое имя и сталъ подниматься выше, не обернувшись даже посмотрѣть на эффектъ, который его имя должно произвести. Въ этомъ онъ не сомнѣвался.

   Швейцарка заглянула въ книгу и прочла:

  

   а внизу:

  

  

   Прочла и, какъ ни въ чемъ не бывало, глазомъ не мигнула. Она не понимала, что означаютъ буквы П. А. К., отъ роду своего не слыхивала ни о какомъ "Дардаренѣ".

   Дик³й, темный народъ!

  

  

   Когда подъ яснымъ, синимъ провансальскимъ небомъ, въ поѣздѣ, идущемъ изъ Парижа въ Марсель, торжественно раздается назван³е станц³и "Тарасконъ", любопытныя головы высовываются изъ всѣхъ оконъ вагоновъ, и пассажиры переговариваются между собой: "А, такъ вотъ Тарасконъ... Посмотримъ, что за Тарасконъ такой". Въ томъ, что представляется ихъ глазамъ, нѣтъ, однако же, ничего необыкновеннаго: мирный, чистеньк³й городокъ, башни, крыши домовъ, мостъ черезъ Рону. Но не это привлекаетъ взоры путешественниковъ; ихъ интересуетъ тарасконское солнце и производимые имъ миражи, поражающ³е удивительными неожиданностями, своею фантастичностью, потѣшнымъ неправдоподоб³емъ; ихъ интересуетъ этотъ крошечный, чудочный, своеобразный народъ, представляющ³й собою яркое выражен³е всѣхъ инстинктовъ юга Франц³и,- народъ живой, подвижный, болтливый, все преувеличивающ³й, забавный и до крайности впечатлительный... Вотъ что стараются уловить жадные взгляды пассажировъ поѣзда, мчащагося съ сѣвера къ Средиземному морю; вотъ что составляетъ громкую славу мирнаго городка.

   Въ достопамятныхъ разсказахъ, опредѣленнѣе указывать на которые автору не дозволяетъ скромность, истор³ографъ Тараскона пытался изобразить счастливые дни маленькаго городка съ его клубомъ, съ романсами, составляющими личную собственность каждаго обывателя, съ его любопытными охотами по фуражкамъ за неимѣн³емъ дичи. Потомъ наступили тяжелые дни войны и горькихъ испытан³й, въ которыхъ и Тарасконъ принялъ свою долю участ³я, готовясь къ геройской оборонѣ... Много лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, но Тарасконъ не забылъ пережитыхъ несчаст³й; онъ отказался отъ прежнихъ легкомысленныхъ забавъ и всѣ заботы направилъ къ тому, чтобы развить физическую силу, мускулы своихъ доблестныхъ сыновъ, въ чаян³и будущихъ "реваншей". Въ немъ устроились стрѣлковыя и гимнастическ³я общества, каждое съ своимъ особымъ костюмомъ, съ соотвѣтствующимъ снаряжен³емъ, съ своею музыкой и съ своимъ знаменемъ; открылись фехтовальныя собран³я, боксерныя бои на палкахъ, борцовыя. Состязан³я въ бѣгѣ и въ единоборствѣ замѣнили собою для людей высшаго общества охоты по фуражкамъ и платоническ³я охотничьи бесѣды въ лавкѣ оружейника Костекальда. Наконецъ, клубъ, самъ старый клубъ, отказался отъ пикета и безига и превратился въ альп³йск³й клубъ, по образцу лондонскаго "Alpine Club'а", слава котораго гремитъ даже въ Инд³и. Различ³е между лондонскимъ клубомъ и тарасконскимъ заключалось лишь въ томъ, что члены этого послѣдняго, не желая разставаться съ дорогою родиной изъ-за славы лазить по иноземнымъ горамъ, довольствовались тѣмъ, что было у нихъ подъ руками, или, вѣрнѣе, подъ ногами, тутъ же, сейчасъ за заставой.

   Альпы въ Тарасконѣ? Ну, не Альпы, конечно, а, все-таки, горы, не особенно высок³я, правда, покрытыя душистымъ тминомъ и лавандой, не очень крутыя и опасныя, возвышающ³яся метровъ на 150-200 надъ уровнемъ моря, рисующ³яся бирюзовыми волнами на горизонтѣ Прованса, но окрещенныя пылкою фантаз³ей мѣстныхъ жителей баснословными и характеристичными именами: le Mont-Terrible, le Bout-du-Monde, le Pic-des Geants и т. под.

   Истинное наслажден³е посмотрѣть, какъ въ воскресенье утромъ тарасконцы въ гетрахъ, съ альп³йскими палками въ рукахъ, съ мѣшками и палатками на спинахъ, при звукѣ рожковъ, отправляются въ свои горныя экспедиц³и, о которыхъ на другой день мѣстная газета Форумъ даетъ подробный отчетъ въ необыкновенно "картинныхъ" описан³яхъ, не щадя выражен³й: "страшные обрывы", "пропасти", "ужасающ³я стремнины", точно дѣло идетъ о Гималаяхъ. Само собою разумѣется, что, благодаря такимъ забавамъ, обыватели пр³обрѣли новыя силы, тѣ "двойные мускулы", которыми въ былыя времена могъ похвастать только одинъ Тартаренъ, добрый, неустрашимый, славный геройскими подвигами Тартаренъ.

   Если Тарасконъ резюмируетъ собою югъ Франц³и, то въ Тартаренѣ олицетворяется весь Тарасконъ. Тартаренъ не только первый гражданинъ города, онъ - его душа, онъ точное выражен³е всѣхъ его прекрасныхъ особенностей. Всѣмъ извѣстны его былые подвиги, его тр³умфы въ качествѣ пѣвца (о, незабвенный дуэтъ изъ Роберта Дьявола въ аптекѣ Безюке!) и поразительная одиссея его охотъ за львами въ Алжирѣ, откуда онъ вывелъ великолѣпнаго верблюда. Этотъ послѣдн³й изъ алжирскихъ верблюдовъ покончилъ въ Тарасконѣ свои земныя странствован³я и скелетъ его хранится въ городскомъ музеѣ среди тарасконскихъ рѣдкостей.

   А Тартаренъ остался все такимъ же, какимъ былъ. Такъ же крѣпки его зубы, такъ же вѣренъ глазъ; несмотря на то, что ему перевалило за пятьдесятъ, его воображен³е работаетъ по-прежнему и все увеличиваетъ не хуже добраго телескопа. Тартаренъ былъ и теперь "молодчиной", какъ называлъ его много лѣтъ назадъ храбрый Бравида, начальникъ гарнизонной швальни. Да, онъ былъ, несомнѣнно, "молодчина"! Только въ немъ, какъ и во всякомъ тарасконцѣ, что-то такое тамъ, въ глубинѣ его нутра, сдваивалось: съ одной стороны, была страсть къ приключен³ямъ, къ опасностямъ,- словомъ, къ молодечеству, съ другой - таился неопредѣленный страхъ передъ всякимъ утомлен³емъ, передъ сквознымъ вѣтромъ и передъ всякою случайностью, могущею повл³ять на здоровье, а тѣмъ паче - причинить и самую смерть. Извѣстно, однако же, что обусловленная такимъ страхомъ осторожность не помѣшала Тартарену показать себя храбрецомъ и даже героемъ, при случаѣ. И вотъ невольно возникаетъ вопросъ, зачѣмъ онъ забрался на Риги (Regina montium) въ свои лѣта и послѣ того, какъ онъ столь дорогою цѣной пр³обрѣлъ неоспоримое право на покой и мирный отдыхъ на лаврахъ.

   На этотѣ вопросъ могъ бы отвѣтить одинъ только злокозненный оружейникъ Костекальдъ. Этотъ недостойный гражданинъ представляетъ собою типъ, довольно рѣдк³й въ Тарасконѣ. Зависть, низкая и черная зависть яркими чертами выступаетъ въ злобной складкѣ его тонкихъ губъ и въ непр³ятной окраскѣ, поднимающейся изъ глубины его печени и заливающей желтыми тонами его выбритое, правильное лицо, все изрытое бороздами, напоминающими изображен³я Тивер³я или Каракалы на старыхъ римскихъ медаляхъ. Его зависть есть своего рода болѣзнь, которую онъ не старается даже скрывать; иногда, подъ вл³ян³емъ тарасконскаго темперамента, неудержимо прорывающагося наружу, ему случается, въ разговорѣ объ удручающемъ его недугѣ, высказывать так³я слова: "Вы не можете себѣ представить, какъ это тяжело!"

   Само собою разумѣется, что Тартаренъ былъ невольнымъ виновникомъ мучен³й Костекальда. Ему покоя не давала слава Тартарена: повсюду онъ, всегда онъ, этотъ Тартаренъ! И вотъ медленно, тихомолкомъ. незамѣтно, подобно муравью, забравшемуся въ деревянное изображен³е божества, онъ въ течен³е двадцати лѣтъ подтачиваетъ эту блестящую репутац³ю, грызетъ ее и подрываетъ. Когда вечеромъ въ клубѣ Тартаренъ разсказывалъ про свои охоты за львами, про свои путешеств³я по великой пустынѣ Сахары, Костекальдъ ехидно усмѣхался и недовѣрчиво пожималъ плечами.

   - А шкуры-то, Костекальдъ, львиныя шкуры, которыя онъ намъ присылалъ? Онѣ, вѣдь, тутъ налицо... вонъ онѣ въ клубной залѣ.

   - Хе, невидаль шкуры!... Мало ихъ, что ли, по-вашему, этихъ шкуръ-то въ Алжирѣ?

   - А слѣды пуль, круглыя дыры въ головахъ?

   - Знаемъ мы и это... видали! Вы забыли, должно быть, какъ во времена нашихъ охотъ по фуражкамъ шапошники держали прострѣленныя дробью и разорванныя фуражки для плохихъ стрѣлковъ.

   Так³е подвохи не могли, разумѣется, поколебать славу Тартарена - истребителя львовъ. Но далеко не такъ неуязвимъ онъ былъ въ качествѣ альпиниста, и Костекальдъ пользовался этимъ, злобствуя на то, что президентомъ альп³йскаго клуба выбрали человѣка, замѣтно "отяжелѣвшаго" отъ лѣтъ и, къ тому же, привыкшаго въ Алжирѣ въ мягкимъ туфлямъ, къ широкимъ одеждамъ, располагавшимъ къ лѣни и нѣгѣ. На самомъ дѣлѣ Тартаренъ рѣдко принималъ участ³е въ восхожден³яхъ на горы и довольствовался лишь тѣмъ, что напутствовалъ экскурс³онистовъ добрыми пожелан³ями, да потомъ въ торжественныхъ засѣдан³яхъ громко прочитывалъ потрясающ³е отчеты объ экспедиц³яхъ такимъ страшнымъ голосомъ и съ такими ужасающими взглядами, что дамы чуть не падали въ обморокъ.

   Костекалъдъ же, напротивъ, сухой,*нервный, "съ пѣтушиными ногами", какъ про него говорили, лѣзъ всегда впереди всѣхъ; онъ облазилъ одну за другою всѣ тарасконск³я "Альпины", на недоступныхъ вершинахъ водрузилъ знамя клуба съ изображен³емъ Тараска въ звѣздномъ полѣ. И, все-таки, онъ былъ только вицепрезидентомъ - В.-П. А. К.; но онъ работалъ, такъ неусыпно работалъ для достижен³я президентства, что на предстоящихъ выборахъ Тартаренъ долженъ былъ неминуемо провалиться.

   Неизмѣнные друзья, аптекарь Безюке, Экскурбанье, капитанъ Бравида, храбрый начальникъ гарнизонной швальни, сообщили объ этомъ Тартарену. Его геройская душа была глубоко возмущена такою неблагодарностью и гнусностью интриги. У него даже зародилась было мысль на все махнуть рукой, все бросить, покинуть самую родину, перебраться черезъ мостъ и поселиться въ Босерѣ у Вольсковъ; но онъ скоро успокоился. Невозможно, выше силъ его было бы покинуть этотъ маленьк³й домикъ съ садомъ, разстаться со старыми привычками, отказаться отъ президентскаго кресла альп³йскаго клуба, отъ величественныхъ П. А. K., красующихся на его карточкахъ, на бумагѣ и конвертахъ и даже въ тульѣ его шляпы!... И вдругъ ему пришла въ голову съ ногъ-сшибательная идея.

   Въ сущности, всѣ подвиги Костекальда ограничивались шляньемъ по тарасконскимъ горкамъ. Почему бы ему, Тартарену, въ течен³е трехъ мѣсяцевъ, оставшихся еще до выборовъ, не попытать совершить что-либо гранд³озное,- водрузить, напримѣръ, знамя клуба на вершинѣ одной изъ высочайшихъ горъ Европы, на Юнгфрау или на Монъ-Бланѣ? Каковъ былъ бы тр³умфъ при возвращен³и, каковъ ударъ Костекальду! Попробуй-ка онъ тогда, потягайся на выборахъ!

   Тартаренъ тотчасъ же принялся за дѣло, тайно отъ всѣхъ выписалъ изъ Парижа цѣлую кучу спец³альныхъ сочинен³й: Восхожден³я Вимпера, Ледники Тиндаля, Монъ-Бланъ Стефенъ д'Арка, Извѣст³я альп³йскаго клуба, англ³йскаго и швейцарскаго, и начинилъ себѣ голову множествомъ альп³йскихъ терминовъ, не понимая ихъ настоящаго смысла. По ночамъ ему стали сниться страшныя вещи: то онъ катился по безконечному глетчеру, то стремглавъ летѣлъ въ бездонную разщелину, то его засыпали обвалы, то онъ попадалъ на востр³е огромной ледяной сосульки, насквозь протыкавшей его грудь... И долго потомъ, уже проснувшись и напившись шоколата, по обыкновен³ю въ постели, онъ не могъ по настоящему придти въ себя, отдѣлаться отъ перепугавшаго его кошмара. Это не мѣшало ему, однако же, вставши, посвящать все утро дѣятельнымъ упражнен³ямъ, необходимымъ для его цѣли.

   Вокругъ всего Тараскона идетъ нѣчто вродѣ бульвара, обсаженнаго деревьями и носящаго у мѣстныхъ жителей назван³е "Городскаго круга". Каждое воскресенье, послѣ обѣда, тарасконцы,- отчаянные рутняеры, несмотря на пылкость воображен³я,- обходятъ этотъ "кругъ" и непремѣнно въ одномъ направлен³и. Тартаренъ сталъ обходить его по утрамъ восемь, десять разъ сряду и иногда даже въ обратномъ направлен³и. Онъ шелъ, заложивши руки за спину, неширокимъ, мѣрнымъ шагомъ, настоящею горною походкой. Лавочники, пораженные такимъ отступлен³емъ отъ общепринятыхъ обычаевъ, терялись во всевозможныхъ догадкахъ.

   У себя дома, въ своемъ экзотическомъ садикѣ, онъ дѣятельно упражнялся въ прыган³и черезъ разщелины, для чего перескакивалъ черезъ бассейнъ, въ которомъ нѣсколько золотыхъ рыбокъ плавало между водорослями; раза два онъ упалъ въ воду и долженъ былъ смѣнить платье и бѣлье. Так³я неудачи только больше раззадоривали его. Будучи подверженъ головокружен³ямъ, онъ взбирался на каменный бортъ бассейна и прохаживался по немъ, къ великому ужасу старой служанки, непонимавшей, ради чего продѣлываются всѣ эти необыкновенныя штуки. Въ то же время, онъ заказалъ хорошему слесарю въ Авиньонѣ стальные шипы, системы Вимпера, для обуви и кирку системы Кеннеди, пр³обрѣлъ лампу съ канфоркой, два непромокаемыя одѣяла и двѣсти футовъ веревки собственнаго изобрѣтен³я, сплетенной изъ тонкой проволоки.

   Получен³е этихъ разнородныхъ предметовъ, таинственные разъѣзды для заказовъ и покупокъ сильно интриговали тарасконцевъ; въ городѣ заговорили: "Президентъ затѣваетъ что-то". Но что онъ затѣваетъ? Навѣрное, что-нибудь необыкновенное и гранд³озное, ибо, по прекрасному и мѣткому выражен³ю храбраго капитана Бравиды, говорившаго не иначе, какъ апоѳегмами,- "орелъ не охотится за мухами".

   Тартаренъ не открывался даже самымъ близкимъ друзьямъ. Только въ засѣдан³яхъ клуба замѣтно было, какъ вздрагиваетъ его голосъ и вспыхиваетъ его взоръ, когда онъ обращается съ рѣчью къ Костекальду, косвенно вынуждающему его на эту новую экспедиц³ю, трудность и опасность которой все болѣе и болѣе выяснялась по мѣрѣ приближен³я времени отъѣзда. Въ этомъ отношен³и несчастный Тартаренъ нисколько не пытался обмануть себя; напротивъ, онъ представлялъ ихъ себѣ въ такомъ мрачномъ цвѣтѣ, что счелъ необходимымъ привести свои дѣла въ порядокъ и написать духовное завѣщан³е,- актъ, совершен³я котораго животолюбивъге тарасконцы боятся, кажется, не менѣе самой смерти.

   И вотъ, прелестнымъ ³юньскимъ утромъ, при чудномъ блескѣ безоблачно-лазурнаго неба, въ своемъ кабинетѣ, передъ дверью, отворенною въ чистеньк³й садикъ, наполненный экзотическими растен³ями, сидитъ Тартаренъ въ мягкихъ туфляхъ, въ широкой фланелевой одеждѣ,- сидитъ въ покоѣ и довольствѣ, съ любимою трубкой въ зубахъ, и вслухъ прочитываетъ только что написанныя на большомъ листѣ бумаги слова:

   "Симъ духовнымъ завѣщан³емъ я выражаю мою послѣднюю волю..."

   Что ни говорите, какимъ бы непоколебимымъ сердцемъ, какою бы силою характера ни обладалъ человѣкъ, въ подобномъ положен³и онъ переживаетъ, все-таки, страшно тяжелыя минуты. Тѣмъ не менѣе, ни рука, ни голосъ Тартарена не дрогнули въ то время, какъ онъ распредѣлялъ между своими согражданами этнографическ³я сокровища, собранныя и сохраняемыя въ образцовомъ порядкѣ въ его маленькомъ домикѣ.

   "Альн³йскому клубу,- писалъ Тартаренъ,- завѣщаю боабабъ (arbor gigantea), который поставить на каминѣ въ залѣ засѣдан³й.

   "Капитану Бравидѣ - карабины, револьверы, охотничьи и малайск³е кривые ножи, томагауки и все иное смертоуб³йственное оруж³е.

   "Экскурбанье - всѣ мои трубки, мундштуки, кальяны, маленьк³я трубочки для курен³я оп³ума.

   "Костекальду"...- да, онъ не забылъ и Костекальда и ему завѣщалъ знаменитыя отравленныя стрѣлы, съ надписью: "не дотрогивайтесь".

   Весьма возможно, что этотъ посмертный даръ былъ сдѣланъ не безъ затаенной надежды: авось либо предатель наколется отравленною стрѣлой и тоже умретъ. Но ничего подобнаго нельзя было вывести изъ содержан³я духовнаго завѣщан³я, заканчивавшагося возвышеннымъ и глубоко-трогательнымъ обращен³емъ:

   "Я прошу моихъ дорогихъ альпинистовъ не забывать ихъ президента... Я прошу ихъ простить моему врагу, какъ я ему прощаю, несмотря на то, что онъ-то и есть виновникъ моей смерти".

   Тутъ Тартаренъ вынужденъ былъ пр³остановиться; цѣлый потокъ слезъ хлынулъ изъ его глазъ. Онъ съ поразительною отчетливостью увидалъ себя разбитымъ, изуродованнымъ, растерзаннымъ въ клочки у поднож³я высокой горы,- увидалъ, какъ кладутъ въ телѣжку и везутъ въ Тарасконъ его обезображенные останки... Такова сила провансальскаго воображен³я! Онъ присутствовалъ на собственныхъ похоронахъ, слышалъ пѣн³е, рѣчи, произносимыя на его могилѣ, сожалѣн³я: "Бѣдняга Тартаренъ!..." - и, затерявшись въ толпѣ друзей, самъ себя горько оплакивалъ.

   Но тотчасъ же видъ его кабинета, залитаго солнечными лучами, игравшими на блестящемъ оруж³и и на рядахъ трубокъ, и веселое журчан³е маленькаго фонтана въ саду возвратили его къ дѣйствительности. На самомъ дѣлѣ: изъ-за чего умирать? Зачѣмъ уѣзжать? Что за неволя? Кто его гонитъ? Глупое самолюб³е!... Рисковать жизнью изъ-за президентскаго кресла и какихъ-нибудь трехъ буквъ!...

   То была, однако, лишь минутная слабость, такая же мимолетная дань человѣческой немощи, какъ и невзначай пролитыя слезы. Черезъ пять минутъ завѣщан³е было дописано, вложено въ конвертъ, запечатано огромною черною печатью, и велик³й человѣкъ принялся за окончательные сборы въ путь.

   Въ тотъ же день, когда часы на городской ратушѣ пробили десять, а улицы опустѣли и запоздалые гуляки, охваченные страхомъ, кричали другъ другу въ потемкахъ: "Добрый вечеръ... вы... кто тамъ"... и спѣшили захлопнуть за собою дверь, кто-то осторожно пробирался черезъ площадь къ аптекѣ Безюке, въ освѣщенныя окна которой можно было разсмотрѣть силуэтъ самого аптекаря, мирно спавшаго надъ Кодексомъ, облокотившись на конторку. Безюке принялѣ за правило каждый вечеръ вздремнуть часокъ-другой, чтобы быть бодрѣе въ томъ случаѣ, если бы кому-нибудь потребовались его услуги ночью. Между нами говоря, то была своего рода тарасконада, такъ какъ его никто никогда не будилъ и разбудить не могъ,- предусмотрительный аптекарь на ночь отвязывалъ проволоку у звонка.

   Въ аптеку вошелъ Тартаренъ, нагруженный одѣялами, съ дорожнымъ мѣшкомъ въ рукахъ. Онъ былъ такъ блѣденъ, такъ разстроенъ, что аптекарь, подъ вл³ян³емъ игры туземной фантаз³и, отъ которой не предохраняетъ и провизорство, воабразилъ, что случилоси нѣчто ужасное, и закричалъ благимъ матомъ:

   - Несчастный!... Что съ вами?... Васъ отравили?... Скорѣй, скорѣй, эпекак...- Онъ заметался, рояяя стклянки и натыкаясь на ящики. Чтобъ остановить суетившагося друга, Тартаренъ принужденъ былъ обхватить его обѣими руками.

   - Да выслушайте вы меня, чортъ возьми! - и въ его голосѣ звучала затаенная досада актера, которому испортили эффектный выходъ.

   Продолжая придерживать аптекаря у конторки, Тартаренъ тихо проговорилъ:

   - Безюке, насъ никто не слышитъ?

   - Д... да, конечно... - отвѣтилъ аптекарь, озираясь кругомъ въ безотчетномъ страхѣ. - Паскалонъ спитъ (Паскалонъ - его ученикъ), мамаша тоже... Да что такое?

   - Завройте ставни,- скомандовалъ Тартаренъ, не отвѣчая на вопросъ.- Насъ могутъ увидать съ улицы.

   Безюке повиновался, дрожа, какъ въ лихорадкѣ. Будучи уже старымъ холостякомъ, онъ никогда въ жизни не разставался съ своею мамашей и до сѣдыхъ волосъ остался тихимъ и робкимъ, какъ дѣвушка, что отнюдь не гармонировало съ его грубымъ цвѣтомъ лица, толстыми губами, здоровеннымъ носомъ, огромными усами, со всею внѣшностью алжирскаго пирата прошедшаго столѣт³я. Так³я противорѣч³я часто встрѣчаются въ Тарасконѣ, гдѣ головы удержали рѣзк³я характерныя особенности римскихъ и сарацинскихъ типовъ, въ то время какъ ихъ обладатели заняты самыми безобидными промыслами и ведутъ тихую жизнь: люди съ физ³оном³ями сподвижниковъ Пизаро торгуютъ въ мелочной лавочкѣ и мечутъ пламя страшными глазами изъ-за того, чтобы продать нитокъ на двѣ копѣйви, а Безюке, съ лицомъ разбойника Варвар³