Главная » Книги

Даниловский Густав - Мария Магдалина, Страница 10

Даниловский Густав - Мария Магдалина


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11

ди бежал один, затем четыре, а потом два. Низко опустив голову, они забежали вперед, остановились и присели перед ней полукругом. Мария испугалась, сердце ее замерло, волосы стали дыбом.
   Острые морды демонов, казалось, хихикали беззвучно, насмешливо, а вздрагивающие ноздри вливали в себя ее запах, обнюхивали ее, как свою близкую и верную добычу. Кровь застыла у Марии в жилах, и, почти теряя сознание от ужаса, она одеревеневшей рукой потянулась за мечом, судорожно вцепилась в рукоять обеими руками и с диким криком стала размахивать им направо и налево.
   Звери пугливо убежали, Мария побежала за ними вдогонку, пока ноги ее не споткнулись, и она в обмороке упала на землю.
   С тех пор, боясь, что звери преградят ей выход, она уже больше не возвращалась в пещеру. Дни она проводила, укрываясь под скалой, а ночи под искрившимися звездами, бледным небом, с мечом в руках, стараясь не спать. Но однажды, когда она крепко заснула, крепче, нежели обычно, то, проснувшись на рассвете, увидела огромный прекрасный город. Мария пристально смотрела вдаль, на сияющие фантастические, словно из жемчужной массы построенные здания, крытые золотом крыши, стройные колонны и высокие башни. Как очарованная, она встала и направилась навстречу чудному видению, Но по мере ее приближения здания стали качаться и исчезать, колонны рассеиваться и лишь одни золотистые крыши некоторое время висели в воздухе, лишенные стен, а потом и они рассеялись, словно туман.
   Мария очутилась на берегу пустынного Мертвого моря.
   По скользкому и палящему песку, по теням развалин городов, мелькающих в глубинах вод, по множеству как бы разбросанных вокруг плодов, на вид съедобных, а на самом деле рассыпавшихся в руках, она теперь только поняла, что провела целые годы в проклятой Богом, смрадной и разрушенной Содомской земле.
   С ужасом смотрела она на многогранную от лучей солнца поверхность волн, по которым плавали громады почерневших трупов, сожженных чувственным пламенем, изуродованных насильственной смертью женщин и мужчин, сплетенных то с туловищами животных, то между собой, в судорогах неестественных наслаждений.
   Смертельно бледная, Мария смотрела на это ужасающее безумие новых, не испытанных ею грехов. Ноздри ее задрожали, блеснули сжатые зубы, а на лбу появилась мрачная складка.
   Она водила вокруг воспаленными глазами и вдруг увидала колыхавшийся на волнах огромный черный крест, который то поднимался вверх, то погружался в волны.
   - Иисусе, - крикнула Мария и бросилась в воду, но словно какой-то вихрь выбросил ее из пучины и бросил обратно на берег.
   Не успела она протереть залитые соленой водой глаза, как крест исчез и дальше колыхались на волнах лишь остатки отверженных, как бы стремясь воскреснуть и вновь сгореть в адском огне наслаждения.
   В ужасе Мария повернулась и ушла, не оглядываясь. Высоко поднявшееся солнце припекало ее раздраженную, изъеденную соленым купаньем, кожу.
   С тех пор видения креста стали преследовать ее все чаще и чаще. Он виднелся перед нею на горизонте и в ясные дни, и ночью, вырастая среди песков пустыни. Это уже были галлюцинации не только зрения, но и осязания.
   Когда она подползала к его подножию, то ощущала, что обнимает твердое дерево и вновь переживает те же чувства, что и на Голгофе. Иногда он ускользал у нее из рук и уносился вверх... Тогда она падала навзничь, и часто крест опускался вниз, становился меньше и ложился на нее. Придавленная тяжестью, чувствуя, как ее царапают сучки, ранят гвозди, она испытывала спазмы страдания, почти граничившие с наслаждением.
   От пламени этой муки как бы высохло тело ее, переставало чувствовать физические потребности, она не испытывала ни голода, ни жажды, прекратились даже обычные ежемесячные женские недомогания, Зато вскоре на руках и на ногах ее выступили горящие пятна, а под левой грудью появилась красная полоса.
   В полнолуние стигматы эти открывались и из них текла кровь, Мария упивалась этой кровью и испытывала чувство, что это не ее кровь, но кровь тех святых ран, к которым припадала она, когда сняли с креста возлюбленное тело учителя.
   Растроганная до глубины души этой милостью, проникнутая мистической дрожью, она то нежно, то пламенно целовала свои руки, подносила к губам залитые кровью ноги и рыдала от горя, что никак нельзя коснуться губами той раны, которая находилась под грудью и где билась живая кровь его сердца.
   Когда раны подсыхали и приходило сладкое бессилие, Мария испытывала впечатление лежащих на ногах и руках горящих угольев. Ощущение это доводило ее до припадков истерических рыданий, диких стонов и эпилептических судорог.
   Совершенно неожиданно она нашла лекарство против подобного состояния, чрезвычайно нарушавшего ее издерганные нервы. Она садилась на пороге пещеры, брала в руки меч, подставляла его под лучи солнца и смотрела пристально на блестящую сталь. Через некоторое время меч начинал казаться ей глубокой и тихой тенью пруда, постепенно замирали все болезненные ощущения, и Мария засыпала. Просыпаясь к вечеру, она проводила потом ночь в каком-то сонном, отупелом состоянии.
   Но однажды она проснулась в ясный полдень, сначала смотрела, ничего не понимая; меч выскользнул у нее из рук, Мария стремительно вскочила и, защищаясь руками, словно кого-то отталкивая, с ужасом отступила в пещеру.
   Стоявшие перед ней люди тоже испуганно отступили назад. Их было трое: галилеянин Тимофей, грек Стефан - прежние ученики и искренне обратившийся к Христу Никодим, теперь уже в сане диакона.
   Посланные Павлом из Тарса, чтобы возвестить Евангелие народам Аравии и Идумеи, они заблудились и, привлеченные оазисом, подошли к пещере.
   Никодим пристально смотрел некоторое время, а потом вскрикнул:
   - Во имя Бога нашего, ведь это Мария из Магдалы, Христова женщина, Он подбежал, схватил ее за руку и взволнованно говорил:
   - Мария, разве ты меня не узнаешь? Я Никодим, помнишь... Не бойся нас, мы все христиане, слуги твоего учителя и приветствуем тебя во имя Господне.
   Он сделал над ней знак креста, Мария дрожала, как в лихорадке, речь людская, которой она не слыхала уже столько лет, пугала ее, слова Никодима гудели у нее в голове, как бессодержательные звуки.
   - Отойдите, - обратился Никодим к своим спутникам, - она стыдится вас потому, что нагая, меня не будет стыдиться, ибо я уже видел ее такой.
   А когда смущенные его замечанием ученики, которые действительно любовались красотой Марии, отошли, Никодим сердечно заговорил:
   - Мария, вспомни, что я подарил тебе пурпуровый гиматион и перстень, помнишь, с желтым топазом, словно глаз тигра... Ведь я приходил в Вифанию предостеречь учителя. Я защищал его в синедрионе и советовал тебе использовать свои связи, чтобы повлиять на Пилата... Мы стояли рядом с тобой у креста и у гроба... Потом до меня дошла весть, что тебе первой он явился и открыл свою божественную силу... Ты исчезла бесследно - все были уверены, что ты умерла... Но теперь ты стоишь передо мной живая, здоровая, по неизреченной милости учителя, словно забальзамированная, по-прежнему молодая и прекрасная. Мария, ты должна идти с нами, ты по-прежнему предана ему душой. Ты должна идти с нами, дабы прославлять его, как мы, а твой голос и свидетельство твое будет дороже многих других.
   Никодим остановился, увидав, как тупые, словно затканные паутиной глаза Марии медленно проясняются, мертвенно-бледное, белое, как снег, лицо приобретает живой цвет. В голове Марии стали просыпаться, по-видимому, неясные воспоминания и, когда Никодим спросил еще раз:
   - Узнаешь меня?
   - Узнаю, - прошептала она и бессильно опустилась на песок.
   Никодим укрыл ее плащом, заставил ее выпить немного воды с вином и съесть сушеного винограда, а затем призвал учеников.
   - Мы вернемся назад в Дамаск. Встреча с Марией настолько важна для дела, что надо уведомить об этом апостола. Переждем жару в этой пещере, а под вечер двинемся.
   Он велел ученикам разостлать свои плащи, уложил на них Марию и нежно сказал:
   - Выспись, путь далек, мы тоже отдохнем.
   Вскоре все уснули.
   Мария была, как в лихорадке, металась и бредила. По отрывистым словам, вырывавшимся у нее из уст, видно было, что на нее нахлынули воспоминания прошлого... Она повторяла имена матери, Марфы, Лазаря, звала их к себе ласкательными, уменьшительными именами. Иногда нежная улыбка появлялась у нее на губах.
   Постепенно она успокоилась, волосы золотистой волной окутали ее всю, и она спокойно уснула.
   - Вставай, Мария, - услыхала она на закате голос Никодима, - пора уже двигаться в путь. По песку пустыни пойдешь босиком, ибо ножки твои в наших сандалиях были бы как в лодках. Оденешься в мой плащ, а потом мы купим тебе одежду и обувь.
   Мария вздрогнула, села и долго смотрела на Никодима, как будто бы снова его узнала.
   - Никодим, оставь меня здесь, тут мне хорошо... у меня нет сил возвращаться к суете и шуму мира.
   - Мария, - резко прервал ее Никодим, - и ты, ты это говоришь, ты, возлюбленная учителя, ты хочешь отклониться от его дела! Ты не знаешь, что творится на свете. Я повторяю тебе, что посев учителя растет, с трудом разрастается среди народа израильского, но зато роскошно принялся среди язычников. Общины во славу его существуют во всех концах земли...
   - Как это его? Разве он является в этих общинах? - оживилась Мария.
   - Будто бы видят его некоторые... так говорят, по крайней мере, - Что, в обычном своем виде или как слабый дух? - и она возбужденно смотрела ему в глаза. - Я не знаю, сам я его не видел, но апостол наш слышал его голос.
   Мария тихо вздохнула, закуталась в плащ и пошла вперед.
   На западе догорало темно-красное солнце в веере ярких лучей, и волосы Марии, падавшие вдоль плаща, казалось, горели в этом огне.
   - Эта женщина светит нам, как огненный столп Моисея, когда он вел свой народ из Египта, - заметил Тимофей.
   - Она выглядит, как богиня Эос, - сказал грек.
   - Нет никаких богинь, а есть только один вечный Бог и сын его Христос, серьезно упрекнул его Никодим.
   - Я только так, для сравнения, - оправдывался Стефан.
   Между тем солнце неожиданно зашло, как бы скатилось в пропасть. Пустыня на миг погасла, потемнела, а затем быстро опять засияла, освещенная луной.
   - Хорошо будет идти, Селена вся выплыла из океана, а вчера еще она смотрела на нас боком. Это прекрасная, больная от любви к убегающему от нее солнцу дочь Гипериона, - говорил Стефан.
   Никодим поморщился, недовольный тем, что его замечания проходят втуне и Стефан, хотя уже давно принявший крещение и ревностный последователь Христа, все никак не может избавиться от воспоминаний старой веры в божества.
   Тимофей тоже огорченно посмотрел на него, ни, видя, что диакон не говорит ничего, промолчал.
   Они старались не отставать от Марии, которая шла быстро и не оглядываясь, как будто бы она была одна. И вдруг среди тишины пустыни они услыхали ее проникновенный шепот, нежные слова и звонкие поцелуи, которыми она покрывала свои руки.
   Встревоженные ее странным состоянием, они подошли ближе и заметили, что после нее остаются на песке маленькие сырые следы. Никодим наклонился и увидел, что это кровь.
   - Мария, стой. Ты, вероятно, наступила на острый камень, сядь, мы посмотрим твои ноги.
   Но она шла, не останавливаясь, словно охваченная неведомой силой, когда же ученики догнали ее и остановили, то она окинула их непонимающим взглядом, губы ее жалобно задрожали.
   - Идите, идите, - говорила она, и прижала к устам полные крови руки. Плащ скатился с плеч, и спутники ее с ужасом увидели, что левая грудь Марии несколько обвисла и вся в крови, которая струей катилась на бедра.
   - Что с тобой, Мария? - воскликнул испуганный Никодим, сорвал с себя полотняную тунику и стал рвать ее на полосы, чтобы перевязать раны.
   Но Мария вырвалась у него из рук, - Не трогай меня, - проговорила она поспешно, - не видишь разве, что это не мои, а возлюбленного учителя моего раны, что это течет не моя, но его сладкая кровь, - и глаза ее стали тихими, ясными, а лицо приняло небесное выражение.
   Никодим стоял, точно в столбняке, а потом побледнел, упал на колени и, воздымая руки к небу, заговорил в экстазе:
   - Воистину правду говорит эта святая женщина, такие же раны были у него, когда мы сняли его с креста.
   Испуганные ученики упали лицом вниз, а Мария равнодушно посмотрела на них, отвернулась и пошла дальше.
   Она уже отошла довольно далеко, когда ученики поднялись и робко, тревожно осмелились взглянуть на изменившееся лицо диакона. Долго продолжалось общее молчание, наконец, задумавшийся Никодим очнулся, беспомощно развел руками и сказал:
   - Что делать теперь, ведь непристойно, чтобы эта святая кровь лилась на публичных дорогах.
   Переждем в Энегдале, может быть, это пройдет, - предложил Тимофей.
   - Допустим, что да, ибо ведь этого не было, когда мы ее нашли. Что делать покамест?
   - Я, - вмешался наблюдательный грек, - заметил и раньше на ее ногах огненно-красные пятна, но они были сухие. Это Селена, которая поднимает по ночам лунатиков, открыла ее раны.
   - Возможно, но как же оставить эту кровь здесь, где ее могут кощунственно топтать безбожные люди и грязнить шакалы?
   - Засыпать, - придумал находчивый Стефан.
   - Хороший совет, - согласился Никодим. И все трое, набрав в полы песку, осторожно шли вслед за Марией, сосредоточенно, благоговейно и старательно засыпая все кровавые ее следы, дабы их не профанировали люди.
  

Глава 13

   В Энегдале в убогом домике ткача Натана, в отдельной комнате, Мария пролежала три дня. На четвертый день раны ее подсохли, и на следующий решено было отправиться в путь.
   Никто не смел тревожить ее там, один только Никодим от времени до времени заглядывал к ней и видел, что пища остается нетронутой и что она постоянно бредит и находится в восторженном состоянии.
   Набожный Натан и его семья просили, чтобы им разрешили разрезать на части и раздать среди верных окровавленную простыню, на которой лежала Мария, но Никодим не решился им это позволить.
   Простыню он сам сжег, пепел всыпал в новый и еще не бывший в употреблении кувшин, затем велел все это глубоко закопать и привалить камнем.
   Две вдовы осторожно обмыли тело Марии, умастили маслами, расчесали ее спутанные волосы, заплели их в косы и, как золотой короной, увенчали ее голову. Никодим привез из Текоа хорошее темно-голубое платье и вуаль на голову. В глубоком убеждении, что ей не подобает ходить пешком, он нанял для нее мула.
   Под вечер, сделав значительный крюк, чтобы обойти Иерусалим, где священники преследовали христиан и пали мученической смертью первые жертвы, они направились вдоль Иордана, перешли на другую сторону по мосту Сестер Иакова и повернули на восток, в Дамаск.
   Никодим запретил ученикам говорить, кто такая Мария.
   Будучи ярым сторонником апостола Павла, тогда еще не признаваемого многими, Никодим понимал, что авторитет Павла значительно усилится, когда рядом с ним будет любимая учителем, со следами его ран, Христова женщина. Боясь, что противники Павла по дороге отнимут у него это сокровище, он на ночлегах у верных выдавал ее за сестру свою, Магдалину.
   Но ее поразительная красота, необычное поведение, образ действий и то невольное почтение, какое выказывали ей и сам диакон, и его ученики, давали повод думать всем, что это вовсе не обыкновенная сестра, Ее любопытный смелый взгляд, совершенно лишенный свойственной женщинам скромности, неумеренность в еде и пище и какое-то небрежное равнодушие к вопросам веры - производили сильное и тревожное впечатление.
   Молча, не благодаря никого и ни за что, она садилась на мула и, не заботясь ни о диаконе, ни о его спутниках, как будто бы это были ее слуги, не прощаясь ни с кем, покидала гостеприимные дома.
   Первые дни она не обменялась ни одним словом со своими спутниками. От времени до времени она только приподнимала вуаль и осматривала сожженный солнцем, напоминавший ей пустыню край Гавлонитов. Только тогда, когда они миновали эту убогую полосу Сирии, когда стали видны прекрасная вершина горы Гермон со снегом, белевшим в котловинах, мягкие склоны Антиливана и долина реки Фаррар, утопавшая в зелени виноградников, оливковых рощ, персиковых и сливовых садов, - Мария как бы очнулась.
   Она внимательно взглянула на Никодима и, любуясь его резким красивым профилем, сказала:
   - Ты значительно постарел.
   А потом, оглянувшись на Стефана, заметила:
   - Этот, должно быть, грек и, вероятно, певец, - Поет покаянные псалмы и гимны, - ответил Никодим.
   - Покаянные - жаль. Помнишь Тимона, тот умел слагать прекрасные, нежные, шаловливые песенки, украшал ими пиры, я любила его слушать.
   - Помню, - вздохнул диакон, огорченный тем, что их первая беседа принимает весьма светский характер.
   - Ты также умел говорить пламенно и увлекательно, хотя не так, как Саул. Его гимны, когда он славил мою красоту, горели огнем. Какие-то чары таились в струнах его цитры. Слушая Саула, заржало бы даже это противное, лишенное пола животное, - ударила Мария по шее мула.
   Она протянула вперед руки и заговорила звонким вибрирующим голосом:
   - Видишь, как чудесно цветет этот прекрасный край. Мне хотелось бы окунуться в эту зелень, побегать по этим садам, как некогда, - и возбужденная, глядя на Никодима блестящими глазами, она стала говорить нервно и быстро:
   - Вы силой увели меня из пустыни, не мой будет, но ваш грех, ваш, ваш! Вы ничего не знаете, что творится со мной, и даже я сама не знаю. Зачем вы забрали меня оттуда...
   Дай мне этот прут, - она вырвала тростник из рук диакона и с диким, ожесточенным выражением бледного лица стала неистово стегать мула, пока он не понесся вскачь. Обвитая золотистыми облаками пыли, она безумно мчалась вперед и вдруг исчезла из глаз.
   - Упала, - воскликнули испуганные ученики и побежали вперед.
   Они нашли Марию на лугу, мул щипал траву неподалеку. Думая, что она в обмороке, бросились к ней.
   - Оставьте меня, дайте мне полежать и упиться землей, пусть она охладит огонь моих костей.
   Мрачная складка прорезала ее лоб, дрожь пронизала все ее тело. Мария перевернулась, прижалась лицом к высокой траве и долго лежала так, потом встала и, увидав их, вновь вспылила;
   - Что вам надо?.. Ага... Хорошо... Идемте... Когда ж, наконец, будет этот проклятый Дамаск?
   - Недалеко, уже видно, - ответил ей Стефан.
   - Тимофей уже, должно быть, давно там, - заметил, чтобы сказать что-нибудь, Никодим, встревоженный состоянием Марии.
   Он помог ей сесть на мула, и вскоре они въехали в прекрасную, украшенную колоннами, тянувшуюся с запада на восток длиной в пять стадий и шириной в двадцать четыре римских шага прямую улицу богатого города, которым управлял эмир арабский, наместник короля Наватского Арета.
   Огромное движение яркой нарядной толпы, шум, говор, суета, где-то звучащая музыка - вся эта жизнь, освещенная ярким солнцем, ударила в голову Марии, словно бокал выпитого вина.
   Загорелась в ней кровь, заблистали глаза, задрожали ноздри, ей захотелось сорвать с головы вуаль, соскочить с мула и, танцуя, смешаться с веселой толпой.
   Между тем Никодим свернул в тихую боковую уличку, велел ей сойти с мула и ввел ее в обширную и мрачную комнату, где на скамейке у стены сидело несколько неизвестных ей мужчин.
   Когда она вошла, они встали, приветствовали Никодима и стали с любопытством присматриваться к Марии. Мария смущенно присела на указанное ей место и сразу угасла.
   Из-за прибытия Марии в комнате собрались наиболее уважаемые старейшины общины, ближайшие друзья и сторонники Павла. Они вполголоса переговаривались между собой, от времени до времени робко поглядывая на закрытые темной занавеской двери, откуда слышался все время как бы проникновенный шепот, прерываемый глухими стонами.
   Мария почувствовала себя как-то чуждо, печально и скверно среди этих людей, гораздо более одинокой, чем в пустыне, и ее охватила глубокая скорбь о покинутой тишине и уединении.
   Вдруг занавеска раздвинулась, все встали, невольно встала и она. На пороге появился мужчина невысокого роста, крепкий, пожилой, с широкими плечами, согнутыми в дугу ногами и лысой квадратной головой. На удивительно бледном лице, окрашенном густой бородой, особенно резко бросался в глаза длинный горбатый нос и большие черные глаза, проницательно смотревшие из-под нахмуренных бровей.
   Это был апостол Павел. Он быстро подошел к Марии, схватил ее за руку и, повернув ладони, осмотрел красные пятна, взглянул на стигматы ног и, без церемонии подняв высоко, до самой груди, с левой стороны платье, окинул взглядом яркую полосу на боку и воскликнул:
   - Воистину - все.
   Мария, обнаженная так неожиданно, вспыхнула, вырвалась у него из рук и торопливо опустила платье.
   А он сурово посмотрел на нее и сказал:
   - Обнажали тебя многие мужи из жадности к красоте твоей и ласкам твоим - и ты не стыдилась, чего же ты стыдишься теперь, когда тебя обнажает апостол, чтобы видеть знаки Христовы?
   - Я тебя не знаю, ты не был среди двенадцати, - порывисто ответила Мария, бледная от гнева и волнения.
   Присутствующие испугались. Мария задела самое больное место апостола.
   В глубоких глазах Павла загорелся огонь.
   - Я не был среди двенадцати. И не хожу к ним, и ничего не взял от них. Не выбирали они меня, как Матфея, но сам Иисус Христос избрал меня, призвал, крестил меня с неба огнем своим раньше, чем облил меня водой смертный человек.
   Разве я не апостол? - обратился он со стремительным вопросом ко всем стоявшим в зале.
   - Не видел ли я Иисуса Христа, Господа нашего. Не мое ли дело вы во Господе? Против меня говорят многие... Говорят, что я не работаю... Какой воин служит когда-либо на своем содержании? Кто, пася стада, не ест молока от стада?.. И если другие имеют у вас власть, не паче ли я?.. Разве я не имею власти иметь спутницей жену, сестру, как и прочие апостолы и братья Господни и Петр?..
   Голос его гремел.
   - Если для других я не апостол, то для вас апостол, ибо печать моего апостольства - вы во Господе... Таков мой ответ осуждающим меня, - проговорил он гордо, затем, подняв вверх дрожащие от волнения руки, стал кричать:
   - Я этой самой рукой, обрызганной кровью святого Стефана, имею право судить мир и людей, и ангелов...
   Я преследовал христианские общины, предавал в темницы мужчин и женщин, грешил... А ты, ты, - обратился он к Марии, - разве не грешила? И, однако, обращена была к сердцу Христа и царству его, как и я, той же самой силой любви, которая все покрывает, всему верит, на все надеется, все переносит и никогда не перестает - ибо любовь есть...
   Он прервал, пробежал несколько раз по комнате и среди общей тишины, став перед Марией, спросил ее резко:
   - Отчего ты ушла от дела Господня в пустыню?
   - Я хотела в одиночестве слиться с моим возлюбленным, - дрожащим голосом промолвила Мария.
   - И являлся он тебе в телесном виде?
   - Нет... только как тень, - прошептала она жалобно.
   - А откуда у тебя эти раны?
   - От креста, который ложился на меня...
   - Вероятно, ты испытывала искушение сатаны, который подбивает пустынников на страшные, темные дела?
   - Да.
   Павел задумался... встряхнул головой и сказал мрачно:
   - Страшно ядовито это жало плоти, врожденное в нашей крови, тяжела эта борьба с телом... ты, должно быть, от нее сильно страдала, и поэтому я не обвиняю тебя, ибо мы знаем, что закон духовен, а я телесен, предан греху. Я нахожу удовольствие в законе Божием по внутреннему человеку, но в членах моих вижу иной закон, противоборствующий закону ума моего и делающий меня пленником закона телесного. И если же я делаю, чего не хочу, уже не я делаю то, но живущий во мне грех. Слаб и ничтожен человек... - он вздохнул и прошелся по комнате.
   - Слугами Христовыми являются и иные, но больше всех я, много раз бывший в путешествии, в опасности на реках, в опасности от разбойников, в опасности от единомышленников, в опасности в городе, в опасности от язычников, в опасности в пустыне, в опасности на море, в опасности между лжебратьями... в труде и в изнурении, часто в бдении, в голоде и жажде, часто в посте, на стуже и в наготе... Кроме посторонних злоключений, у меня ежедневное стечение людей, забота о всех церквах...
   Кто болеет, а я не болею... И если должно мне хвалиться, то буду хвалиться немощью моей. Бог и Отец Господа нашего Иисуса Христа, благословенный вовеки, знает, что я не лгу...
   Но самим собою хвалиться я не буду, а только усердием моим, и чтобы я не превозносился, дано мне жало в плоть; ангел сатаны удручает меня, чтобы я не превозносился. Я дошел до неразумия, хвалясь - вы меня к сему принудили, дабы показать вам, что у меня ни в чем нет недостатка против высших апостолов, хотя я и ничто. Он остановился перед Марией.
   - Сколько тебе лет?
   - Двадцать восемь...
   Он стал пристально оглядывать ее.
   - Ты выглядишь моложе и прекрасна. Я против молодых диаконш и вдов в церквах, ибо они, впадая в роскошь, в противность Христу, шествуют вослед сатане, ищут в братьях тела. Я предпочитаю, чтобы они открыто вступали в брак, рождали детей, управляли домом... А так, будучи праздны, приучаются ходить по домам и бывают не только праздны, но и болтливы, любопытны и говорят, чего не должно. Но тебе позволяю... Не только назначу тебя диаконисой, ты будешь иметь голос в церквах, коль скоро захочешь говорить духом и пророчествовать... Поедешь в Марсель с Филоном... Это важная община, которая распадается... Сказки, сомнения, выводы беспочвенного разума, которые приносят гораздо больше споров и распрей, нежели устраивают дело, - разрастаются там, как репейник... Я сам не могу, должен идти в Антиохию, соединиться с Варнавой. Ты поедешь в Марсель, под начало настоятеля Максимина и старших диаконов, дабы они обратили тебя в очаг, возбуждающий веру и ревность в обращенных.
   - Господин, - заговорила Мария, заикаясь, - отпусти меня... я не для людей. Я вся Господа, учителя моего, - просила она раздирающим голосом, вся в слезах.
   - Я сказал раз, - гневно нахмурился Павел.
   - Отвести ее к женщинам, пусть оденут ее, как следует, и соберут в дорогу, - приказал он деспотически, Симон и Тимофей взяли Марию под руки и увели ее в другую комнату, где ее ожидали весьма заинтересованные и в то же время встревоженные ее удивительной красотой сестры апостольские.

* * *

   Церковь в Марселе была не особенно многочисленна. Но, принимая во внимание приморское положение города, который быстро разрастался и привлекал к себе пришельцев из различных стран, - это был весьма важный пункт.
   Основанная здесь по инициативе Павла христианская община не встречала никаких препятствий к своему развитию, ибо жена начальника римского гарнизона Корнелия, набожная и влиятельная Клавдия, очарованная новым учением, приняла ее под свое попечение, и по ее просьбе позволено было христианам выстроить за городом род монастыря с кельями для старейшин и обширной залой для молитвенных собраний. Благодаря разнообразным элементам, входившим в общину, она была одной из самых беспокойных и доставляла Павлу немало хлопот. Принадлежали к этой церкви туземцы, галлы, греки, евреи, славяне-рабы, немного римского плебса, германцы - и каждый из них вносил сюда свои суеверия, остатки прежних языческих верований, свой способ понимания нового учения.
   Да притом еще настоятель Максимин, человек, склонный к резонерству, стараясь внести порядок, прибегнул к способу, менее всего подходящему, пытаясь утвердить единство веры при помощи логических выводов; такая система, разрушая первоначальный энтузиазм, создавала почву, весьма удобную для всякого рода ереси. Слушатели его, развивая дальше начатые рассуждения, доходили до весьма крайних и часто очень греховных выводов.
   Следуя изречению "Если тебя соблазняет глаз твой, вырви его", - некоторые стали оскоплять себя, другие, напротив, общность имущества старались обратить на все. И напрасно как против распущенности, так и против крайнего аскетизма Павел писал одно послание за другим.
   "Но во избежание блуда каждый имей свою жену, каждая имей своего мужа. Если не могут воздержаться, пусть вступают в брак, ибо лучше вступить в брак, нежели разжигаться, - напрасно писал он. - Если же кто почитает непристойным для своей девицы то, чтобы она в зрелом возрасте оставалась так, тот пусть делает, как хочет, - не согрешит; пусть таковые выходят замуж". В общине все время царил хаос. И горячие проповеди Максимина, который то непомерно громил, угрожая адскими муками, то, впадая в другую крайность, провозглашал безграничность божественного милосердия, внушали многим убеждение, что все будет прощено, а других повергали в бездну отчаяния, что едва ли человек может спастись, но как один, так и другой грешили одинаково усиленно.
   Да и в самой общине не было никого, способного огнем чувств увлечь все сердца к Богу. Неудачные призывы с плачем и стенаниями заикающегося диакона Урбана сначала производили некоторое впечатление, но это продолжалось весьма недолго.
   Грек Флегонт в атмосфере распрей, споров и равнодушия утратил совершенно свой талант импровизации прекрасных гимнов и вдохновенных молитв.
   Максимин в отчаянии, что община, по-видимому, распадается, посылал послов к апостолу, чтобы он пришел поддержать своей мощной десницей дело Божие, и проницательный Павел решил послать туда Марию.
   Весть о том, что Мария ходила вместе с живым Христом, была его ученицей, свидетельницей его мук, видела его после смерти и как знак милости Господней носит на себе стигматы его ран, - произвела потрясающее впечатление.
   Приказание апостола, чтобы Мария стала очагом, возбуждающим веру и энтузиазм, было предметом долгих совещаний, споров и соответствующих приготовлений.
   Мария была тайно привезена в монастырь и укрыта в отдельной келье, дабы никто, кроме старейшин, не увидал ее преждевременно. По целым дням просиживали у нее диаконы и Максимин, поучая ее, что она должна говорить и как вести себя, когда они покажут ее верным.
   Они были в тревоге. Эта удивительно прекрасная женщина, казалось, слушала их с напряженным вниманием и в то же время не слышала ничего. Глаза ее как будто бы смотрели куда-то вдаль, иногда она окидывала их недружелюбным испуганным взглядом, и скорбная, почти мрачная усмешка кривила ее уста. На вопросы она не отвечала совсем или отвечала лаконически - да и нет, часто невпопад, противореча себе самой. Бывало, что неожиданно нервно плакала или впадала в такое возбужденное состояние, что все испуганно покидали ее келью.
   Они пробовали подсматривать, что она делает, оставаясь одна, и убедились, что ничего, увидели только, что она поразительно прекрасна. И действительно, Мария была красива, как никогда. Во время долгого морского путешествия стал удивительно свежим цвет ее бело-розового тела и она пополнела несколько, красота ее достигла своего расцвета.
   Перед самым ее приездом в Марсель только что прекратилось истечение крови и раны были уже сухие, но сильно покрасневшие.
   Дабы показать ее верным, решено было, как всегда, созвать к вечеру молитвенное собрание.
   Пришли все, зала была полна. Мария, одетая в черное шелковое платье, с широкими рукавами и разрезом на левом бедре, босая, дабы можно было видеть ее ноги, покидая келью, услыхала глухой шум голосов, напоминавший шум волн.
   Когда она вошла, окруженная старейшинами, то почувствовала, что на нее глядят сотни горящих глаз. Говор затих сразу, воцарилось торжественное молчание, прерываемое только шипением фитилей, горевших в светильниках.
   - Мария Магдалина, - заговорил взволнованный Максимин, - ты видела Христа, расскажи, каков он был.
   - Христос, учитель мой, прекрасен был, как никто из виденных мной людей, глаза его - звезды, волосы, ниспадавшие по плечам, - лучи солнца, губы полны были удивительной нежности, руки мягкие, белые, как лилии, плащ его - крылья ангела, а тело... ох, тело...
   - Я не спрашиваю тебя, каким он был по внешнему виду, а каким он был по духу, - сурово прервал ее Максимин.
   - Пусть говорит, как хочет, - раздались из толпы протестующие голоса.
   Мария молчала, ее широко открытые глаза как бы угасли, лицо стало мертвенно-неподвижным.
   - Ты была грешница, много грешила, исповедуйся нам, как была ты грешна, чтобы изменить тему, заговорил старший диакон.
   Мария задрожала...
   - Ох, тяжелое было, но и приятное ярмо моих прегрешений, росло оно вместе со мной, сначала коснулось поцелуем уст моих, потом перешло на шею, на грудь, бедра, потом охватило все мое тело. Его пламенным перевяслом я вязала мужей как снопы, и клала рядами, а много их было - не счесть... Каждый из них отличался своим особым наслаждением, но конец был всегда один - огонь в крови и безумие...
   Тело Марии задрожало, конвульсивно искривились ее губы - она загорелась страстью, и загорелась почувствовавшая ее огонь толпа.
   - И вывел тебя Господь из этой бездны, - нарушил тишину настоятель.
   - О, сладостная бездна! Готовы ловить ее сердца наши. Распахни свои бездонные объятия, обними нас, дабы мы с наслаждением упивались сном, охватывающим нас раньше, чем дни наши потонут в пропастях смерти. Пусть изливается кровь наша перед Господом, как вино; счастлив, кто упьется им. Как от гласа Господня загорается огненное пламя, родит бесплодная пустыня, так от голоса этой женщины загорается огонь в моей груди, возрождается моя утраченная было мощь... Эгей, радуйтесь души... - разразился неожиданным гимном Флегонт.
   - Эгей! - задрожала зала от криков. Ноздри Марии задрожали, грудь высоко поднялась, щеки зарделись ярким румянцем.
   - Братья, сестры, - расплакался от волнения Урбан и стал говорить бессвязно.
   - Вы видите, видите ту... которая... Христову женщину видите, видите... повторял он, рыдая.
   Ему вторили истерические рыдания. Мария почувствовала на глазах слезы.
   - Не плачьте. Увидим раны Христовы, - покрыл все звонкий голос Флегонта.
   - Подними руки, - приказал настоятель. Мария подняла вверх две белых руки с лепестками пылающей розы посередине.
   - Гвозди муки его были вбиты сюда, - среди глубокой тишины говорил Максимин.
   - Покажи свои ноги, Мария.
   Мария подняла платье выше щиколотки.
   - Так ему прибили к кресту ноги.
   - Повернись. - Два диакона распахнули разрез платья, обнажив ее ногу до бедра и выше до груди, - Здесь его пробили копьем, дабы убедиться, умер ли он, здесь брызнула его святая кровь.
   - Кровь, святая кровь! - повторили согласным хором диаконы.
   - Святая кровь, кровь... - застонала возбужденная толпа и подвинулась ближе к Марии.
   - Приложимся к этим святым знакам, - склонился первый настоятель, за ним старейшины, а затем ноги, руки, бедра, грудь и все пылающее тело Марии осыпали поцелуями, нежными, трогательными, легкими - женские губы, жадными, требовательными были прикосновения мужских уст, молодых, гладких, мягких, усатых, жгучих, и беспомощных, старческих, жестких, как щетина.
   Мария задрожала, забилась, как в лихорадке, зашаталась и упала навзничь.
   Судороги сводили все ее тело, пена выступила на губах, и дикий шепот, отрывистые выражения, глубокие вздохи, страдальческие стоны вырывались из ее груди.
   - Духом говорит втайне, духом говорит втайне, - шептала толпа и остолбенела.
   Отрывки фраз на различных языках, бормотание непонятных слов - все это создавало мистическую завесу, из которой каждый из слушателей выхватывал то, что ему нравилось, открывал одну ведомую лишь ему тайну, узнавал в этом пророчество, произнесенное на его языке.
   Вдруг в углу комнаты раздался истерический крик, на пол свалилась молодая женщина Аквилия, свернулась в клубок и покатилась по зале. Ничего не сознавая, она рвала на себе платье и произносила нашептываемые ей дьяволом бесстыдные слова.
   - Кирие элейсон, Христе элейсон, - запели диаконы среди общего шума, нервных рыданий и фанатического экстаза возбужденной толпы.
   - Кирие элейсон, Христе элейсон, - мрачно гремел хор, подхваченный другими.
   Под звуки пения подняли неподвижное, словно застывшее тело Марии и унесли в ее келью.
   А когда успокоилась Аквилия и уснула под влиянием заклятий, усталый, покрытый потом Максимин стал на колени и велел читать "Отче наш", Уже гасли светильники, а изнуренная толпа все повторяла и повторяла молитву Господню.
   Наконец, настоятель встал.
   - Идите в мире, теперь я вижу, что вы действительно начинаете познавать Господа.
   И он не ошибся. Под влиянием выступления Марии вновь разгорелся энтузиазм в сердцах верных, и община стала скоро ареной небесных восторгов, пламенного экстаза, мистических видений.
   Общая экзальтация достигла своего апогея, когда у Марии вновь открылись раны.
   Как только она впервые вошла в залу, истекая кровью, все собравшиеся, как один человек, упали на колени и прямо сходили с ума от восторга, когда она, по приказанию старейшин, стала посредине толпы и стряхивала на головы молящихся огненно-красные капли, как бы крестя их заново. Толпа целовала ее ноги, а она целовала свои руки с любовным шепотом, возбуждавшим всеобщий, глубокий плач. Нежно плакали женщины, рыдали мужчины, суровые, крепкие, закаленные в морских бурях рыбаки.
   А когда Мария падала без чувств и из уст ее вырывались слова любви; "Учитель, Иисусе мой любимый, возлюбленный мой Господи, приди ко мне", когда мольба ее превращалась в одну скорбную мелодию любовной тоски, - энтузиазм толпы доходил до безумия. Один за другим, словно в бреду, с дрожью ужаса, точно свершая нечто такое, что превосходит человеческие понятия, подходили они к Марии, погружали, как в кропильницу, пальцы в ее открытую рану на боку и, окропляя себя этой кровью, чувствовали в себе и над собой близкое присутствие Бога, наполнявшее их души мистическим страхом.
   Община крепла духом, но живой источник ее таинственных волнений и экстаза - сама Мария таяла и слабела. Вскоре она почувствовала, что чистый поток ее духовных стремлений и полетов к возлюбленному как бы иссякает и мутится весьма сильно чувственными элементами.
   Снова ее стало тянуть к старому, греховные мысли все чаще и чаще преследовали ее по ночам, все громче и громче звучал голос крови и страстной тоски.
   Сознание ее то гасло, то вновь разгоралось, она то становилась ясновидящей, то погружалась в бездну тоски и безумия. Мария становилась раздражительной, дикой, несдержанной.
   Она отказывалась слушаться старейшин, запиралась в своей келье, и часто вся община подолгу дожидалась ее напрасно. Несмотря на все настояния, Мария отказывалась показываться верующим.
   Однажды попробовали привести ее силой, но тогда она до того разозлилась, что, казалось, ею овладели все демоны, взятые вместе.
   Едва только Максимин обратился

Категория: Книги | Добавил: Armush (20.11.2012)
Просмотров: 366 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
Форма входа