Даниловский Густав - Мария Магдалина

что она препротивная скряга, прячет свою красоту, которою щедро могла бы оделить юношей и тем осчастливить их. Представь себе, что она расплакалась. Мне кажется, что напрасно я не разговорилась тогда с ней по душе. Может быть, мне удалось бы убедить ее в моей правоте. Потом она уже ни о чем слышать не хотела, заупрямилась в своей добродетели, и наконец-то нашелся счастливый ключ, который откроет перед ней двери наслаждения.

   - Счастливый ключ, - шутливо вздохнул Муций и повел Марию в триклиний.

   За ужином Мария была рассеянна. Мысли ее были дома, в Вифании, около сестры. Она думала о ее будущем счастье, о тихой жизни вдвоем, о ее будущих детях и задумалась, что лучше: такая ли тихая семейная жизнь или тот вихрь, который уносит ее и вечно будет гнать с места на место.

   Ужин был окончен. Мария удалилась в свою комнату. Муций со вздохом пожелал ей покойной ночи, надеясь, что ночь принесет ему неожиданный сюрприз.

   Но ночь не принесла ничего. И когда на другой день он встретил ее легким упреком, Мария весело ответила:

   - Было у меня такое намерение, но я заспалась. Возмещу в следующий раз. А теперь вели приготовить мне лектику. Я тороплюсь домой, мне хочется видеть этого Иисуса.

   - Хорошо, но завтра я опять пришлю за тобой. Ведь мы не нарвали роз, и нечему вянуть.

   - Можно еще нарвать, - глухим голосом ответила Мария и пошла в сад.

   Был полдень. Солнечный диск пылал жаром. Вдали слышался гул города, уже замиравшего от невыносимой жары, только где-то вблизи, упрямо сопротивляясь летнему зною, слышался мерный стук молотка какого-то неутомимого каменщика, обтесывающего камень на гранитной стене, окружавшей дворец.

   Они миновали засыпавший от жары птичник, мертвый пруд и вошли в подстриженную аллею, Мария от времени до времени смотрела горящим взглядом на следовавшего за ней Муция. У входа в беседку Мария губами сорвала розу и, протягивая Муцию руки, прошептала:

   - Целуй, чтобы скорее увяла.

   В ту же минуту стук молотка прекратился; каменщик соскочил со стены и, перебегая от дерева к дереву, тихонько подкрался к беседке, осторожно раздвинул ветки и долгое время подсматривал, что делается в беседке, а затем быстро перемахнул через стену, пробежал площадь и исчез в узких уличках.

   Когда Мария вышла из беседки, то в руках у нее был целый пук роз и несколько цветков были вколоты в волосы. Муций тоже нес целую вязанку и, поднимая цветы вверх, к жгучим лучам солнца, говорил:

   - Жги их сильнее, Гелиос, пусть рассыплются в прах, прежде чем я внесу их в дом, чтобы она пришла поскорее нарвать свежих, А Мария, смеясь, спрятала свои розы в тунике, говоря;

   - Цветите в тени, окутанные теплом моего тела, дышите как можно дольше свежестью и ароматом.

   Так, поддразнивая друг друга, они вошли в дом. Мария привела в порядок растрепавшиеся волосы и измятую тунику, прикрепила к поясу мешочек с флаконом для Марфы и села в лектику.

   Пусто было на улицах. Город словно вымер. Пылающий диск солнца заливал землю невыносимым жаром. Все живое искало тени. Мария тщательно задвинула занавески лектики и, понимая, как должно быть жарко этим несшим ее черным ливийцам и этому проводнику с мечом, решила по прибытии домой щедро вознаградить их. Они уже миновали Офлю и повернули в узкую уличку, как вдруг раздался протяжный свист и из кривых переулков высыпала толпа людей с несколькими фарисеями и рыжеволосым каменщиком во главе.

   Проводник выхватил меч, но, получив удар палкой по голове, упал без сознания. Рабы-ливийцы в испуге разбежались, лектика опрокинулась, и испуганную Марию подхватили чьи-то сильные руки, а другая грубая рука сорвала вуаль с ее лица.

   - Блудница! - оглушили ее дикие крики. Она чувствовала, что ее куда-то тащат, слышала вой толпы и свист брошенных камней.

   Почти без сознания от ужаса, она вновь очнулась на площади, минуту тому назад такой пустынной, но теперь полной отовсюду сбежавшейся чернью. На площади возвышался великолепный, сияющий, как снеговая гора, храм, а на последней ступеньке ослепительной беломраморной лестницы сидел мужчина с расчесанными волосами, золотом отливавшими на солнце. Одет он был в длинную белую одежду; его коричневый плащ лежал рядом с ним. Это был Иисус.

   Услыхав шум, он поднял глаза; заметив уже издали красные полы одежд фарисеев, Иисус догадался, что они бегут к нему с какой-нибудь новой уловкой. Он досадливо сдвинул брови и, притворяясь равнодушным, склонился, чертя пальцами на песке какие-то зигзаги.

   Когда первые ряды с Марией посредине остановились перед ним, шум прекратился и наступила тишина.

   - Учитель, - раздался громкий голос рослого фарисея, державшего под руки помертвевшую Марию, - учитель, эта женщина взята в прелюбодеянии. Товий, слуга Анны, видел своими глазами и свидетельствует против нее, - Свидетельствую! подтвердил рыжий каменщик.

   - Моисей в законе заповедал нам побивать таких камнями, а ты что скажешь нам?

   Иисус поднял голову и удивился. Он ожидал увидеть уличную, оборванную бродяжку, а увидал прекрасную девушку в голубой тунике, в жемчугах, рассыпавшихся на полуоткрытой, тяжело дышавшей груди, в золотых обручах на обнаженных руках, в усеянных золотом сандалиях, с золотыми растрепанными локонами. Ни ее белое, как мел, лицо, ни дрожь, пробегавшая по всему ее телу, ни широко раскрытые в диком страхе глаза не были в состоянии лишить ее тех чар совершенной красоты, которыми одарила ее судьба.

   Мудрые, глубокие карие глаза Иисуса кротким взглядом окинули ее испуганную фигуру, потом перешли на фарисеев, гордо и сильно взглянули на их хитро-лукавые лица и сурово остановились на лице насмешливо улыбавшегося Товия. Потемнев от гнева, глаза Иисуса снова обратились к Марии и вдруг стали прозрачными, светлыми, как бы загоревшимися от внутреннего огня.

   Он встал, по его губам пробежала тихая улыбка; с оттенком тонкой, едва уловимой иронии он сказал негромким, но звучным голосом:

   - Кто из вас без греха, пусть первый бросит в нее камнем.

   Как бы пораженные ударом в грудь, отступили первые ряды.

   - Что он сказал, что он сказал? - зашумела толпа. И слова учителя, передаваясь из уст в уста, словно разгоняли собравшуюся толпу. Чернь таяла, отступала в кривые переулки и, наконец, исчезла.

   На опустевшей, залитой солнцем площади остались только Иисус и дрожавшая, как тростинка, Мария. Остолбенев, не понимая, что произошло, сквозь слезы, застилавшие ее глаза, она видела, как в тумане, его сияющие торжеством, горевшие еще огнем вдохновения глаза и услыхала как бы доносившийся издалека мелодичный голос:

   - Женщина, где твои обвинители? Никто не осудил тебя?

   - Никто, господин! - ответила она сквозь сжимавшие ее горло рыдания.

   - Никто? - повторил Иисус. - И я не осуждаю тебя. Возьми, покрой свои растерзанные одежды. - Он набросил ей на плечи свой плащ и добавил мягким голосом, прозвеневшим нежным аккордом в ее сердце:

   - Иди и впредь не греши! Он еще раз взглянул в полные слез глаза, отвернулся и стал подниматься вверх по ступенькам храма. Извивы его золотисто-рыжеватых волос сияли, переливаясь на солнце, все выше и выше, пока, наконец, он не растаял среди белой колоннады храма.

   Ноги Марии подогнулись, она упала на колени, а потом села и тихо заплакала. Ее охватила какая-то смутная задумчивость, слезы высохли, и она увидела перед собой на песке отчетливый оттиск его ноги. Некоторое время она всматривалась в этот оттиск, потом прижалась к нему лицом и лежала до тех пор, пока горячий песок не стал жечь ее вздрагивающие от не знакомых ей ранее волнений уста.

   Мария встала с земли, закуталась в плащ и машинально пошла домой, а очутившись в своей комнате, бросилась на кровать, совершенно истощенная всем пережитым.

   Спустя час вошла к ней Дебора и объяснила, что Муций прислал раба и просит дать знать, не случилось ли чего-нибудь с ней. Мария открыла испуганные глаза и не была в состоянии понять, чего от нее хотят...

   - Знак, знак! - повторила она машинально несколько раз и так же машинально сняла с пальца подаренное ей Муцием при первом знакомстве кольцо, единственный подарок, который она приняла от него до сих пор, дала его Деборе, повернулась к стене и снова заснула тяжелым, лихорадочным сном.

   Когда она проснулась, было уже совершенно темно. Сквозь открытое окно в комнату заглядывали яркие, мигающие звезды, проносилось легкое веяние ветерка и доносился какой-то говор со двора.

   - Иисус прибыл! - вспомнила Мария и задрожала от мысли, что, может быть, это тот, который спас ее сегодня, Затаив дыхание, она стала прислушиваться. Голоса отдалялись, послышались суета и возня на дворе, но вскоре все замолкло.

   Мария торопливо встала и выбежала на крыльцо. Перед домиком Симона мелькали силуэты людей и лилась по траве яркая полоса света.

   Мария тихонько сошла с крыльца и, пробираясь меж кустов, словно ничего не сознавая, направилась к домику Симона. Сердце ее билось так сильно, что прямо становилось трудно дышать; наконец, она притаилась за деревом в нескольких шагах от дома.

   В дверях стояло несколько человек, просто одетых. В глубине дома заметна была чернокудрая голова Марфы. Слышались кашель Лазаря и голос что-то доказывающего Иуды.

   Когда Иуда умолк, люди расступились, и она увидела сидевшего между братом и Симоном незнакомого человека. Она узнала его. Это был Иисус.

   Склонившись немного, он снимал сандалии, потом бросил их на пол и стал растирать рукой опаленные ноги. Подняв лицо, Иисус смотрел прямо перед собой, и Марии казалось, что он видит ее и улыбкой своей призывает ее к себе.

   Как вихрь, ворвалась Мария в комнату и с криком: "Спаситель!" упала к его ногам. Роскошные руки в золотых запястьях охватили его колени, прекрасная голова склонилась к глиняному полу.

   Удивление охватило всех, и вдруг чудный, одуряющий запах наполнил комнату; Мария вылила розовый бальзам на ноги Иисуса, сорвала со своей головы сетку и заревом распустившихся волос, вздрагивая от переполнявших ее грудь рыданий, стала вытирать ими усталые ноги Иисуса.

   Иисус склонился над ней, поднял ее, положил ее голову к себе на колени и сказал мягко:

   - О чем же ты плачешь еще?.. Симон, который только теперь узнал Марию, шепнул ему предостерегающе:

   - Учитель, это Мария из Магдалы, сестра Лазаря и большая грешница.

   Иуда добавил раздраженным тоном;

   - Лучше бы продать это масло, а деньги раздать бедным.

   - Не плачь, - успокаивал Иисус Марию, а когда она робко взглянула на него испуганными глазами, он, пристально смотря в них, сказал:

   - Ты мне ничего не говорил, Лазарь, что у тебя есть еще сестра, и такая прекрасная, - а затем, повернувшись к Симону, заговорил несколько проповедническим тоном; - Прощаются ей грехи ее многие за то, что она возлюбила много, а кто мало любит, тому и мало прощается. Я пришел к тебе, Симон, а ты пожалел мне воды омыть ноги; она слезами своими омыла мне ноги. Ты не умастил маслом главу мою, а она драгоценным миром помазала ноги мои и этими волосами, мягче шелка, драгоценнее золота, отерла их. Не тревожься и ты, Иуда, ибо нищих вы всегда будете иметь с собой, а меня не всегда. Ходили вы со мной долго, слышали вы меня много и все сомневались и спрашивали, кто я. Раздумав много, пошли вы вослед мне, а эта девушка, едва только утром увидала меня, в тот же вечер, повинуясь голосу сердца, припала к моим ногам. Иди и усни теперь; измучил сердце твое этот день. Пойдем и мы на отдых, потому что ничего уже более лучшего не может встретиться нам в этот день.

   Мария послушно поднялась с колен, вышла, и едва только коснулась подушки, как сладко уснула. Ученики Иисуса рассеялись по саду и, закутавшись в плащи, уснули под деревьями.

   Погасли огни, и вскоре глубокая тишина воцарилась во всей усадьбе.

   Один только Иуда не мог заснуть, он вышел за ворота, сел на камень и думал, следя угрюмым взглядом за ярко горевшими созвездиями, золотистым Млечным Путем и неподвижно стоявшим на синем небе стеклянным кругом луны. В его курчавой голове бродили спутанные мысли: он понимал, что теперь трудно будет пытать счастья у Марии, был зол на то, что Иисус публично сделал ему выговор. Тревожило Иуду еще, как бы равви, выступавший, как полагал Иуда, благодаря его влиянию, все более и более мужественно перед священниками, как бы он не отказался от последнего решительного шага, имея за собой легионы смелых галилеян, как бы не отступил. Тревога и беспокойство, что, может быть, его жадные стремления и желания не сбудутся, закрались в душу Иуды.

   Не спала также и Марфа. Она сидела в своей каморке, освещенной слабо горевшим светильником, смотря на большую квашню теста, которую надо было замесить, ибо она сама обещала лично приготовить хлеб для учителя. Она понимала, что ей предстоит еще много работы, но усталые ноги и измученные руки, да вдобавок какое-то глухое, непонятное горе отнимали у нее последние силы. Она чувствовала, что должна радоваться обращению сестры, но напротив неизмеримая печаль заволакивала ее сердце и душу, что-то дорогое, ценное умирало и гасло для нее. С тяжелым вздохом встала она, высоко засучила широкие рукава, завязала их сзади и, обнажив белые, полные, стройные руки, принялась за работу, но вдруг голова ее задрожала и слезы, как град, покатились по бледнеющим от тайной боли и страданий щекам.

  

   Анна понял, что он ошибся. Произошло нечто весьма неприятное: не противореча закону, Иисус своим поразительным ответом уничтожил одну из самых суровых его заповедей, остановил руки, уже схватившиеся за камни, вызвал замешательство в понятиях толпы и встревожил старейшин. Великий в Галилее не умалился в Иерусалиме, как предполагал синедрион, напротив - слава его возросла, и он стал еще более популярным.

   Глаза всех обращались к молодому равви, как только он появлялся в храме, а крытая колоннада Соломона, где он так любил проповедовать, не могла вместить всех желающих слышать его. В роскошных галереях этого здания, с его тройным рядом колонн и резной крышей, стоявшего на обрыве Кедронской долины перед лицом памятников, поставленных в честь древних пророков, проникновенный учитель не только излагал свое новое учение, но и вел одновременно ожесточенную борьбу с ревнителями старого закона, которые лукаво испытывали его, стремясь извратить его речи перед народом. Не удавалось им это: каждый раз им приходилось терпеть горькое поражение и принимать удар, направленный на самую сущность их верований.

   Когда Иисуса спрашивали, почему он братается с самаритянами и грешниками, он отвечал:

   - Не здоровые имеют нужду во враче, но больные... - и затем развивал эту мысль в простых и понятных толпе притчах о блудном сыне, пропавшей овце, милосердном самаритянине. Когда священники упрекали его за то, что он излечивает больных в субботу, то Иисус отвечал:

   - Как вы полагаете; должно ли в субботу добро делать или зло делать? Душу спасти или погубить?

   Не зная, что ему ответить, они говорили, что он имеет в себе Вельзевула и изгоняет бесов силою князя бесовского.

   Иисус отвечал им сравнениями, что не может же дьявол изгнать дьявола:

   - Ведь никто не может войти в дом сильного и расхитить вещи его, если прежде не свяжет сильного; и только тогда он расхитит богатства его.

   А потом, обращаясь к народу, он открывал ему глаза на лицемерие священников, которые увеличивают воскрылия одежд своих и, под предлогом долгих молитв, поедают дома вдов, называл их змеиным племенем, порождениями ехидниными, слепыми вождями слепых, которые обходят море и сушу, дабы обратить хоть одного нового еврея, а когда это случится, то делают его вдвое худшим сыном геенны, и, указывая на памятники пророков, он говорил:

   - Вы строите гробницы тем, которых избили отцы ваши, - таким образом, свидетельствуете против них. На вас надо искать всю кровь праведников, пролитую на земле, от крови Авеля до крови Захарии, которого вы убили между храмом и жертвенником... У вас, повторяю вам, я буду искать ее!

   Ужас этих слов отнимал язык у священников и производил такое сильное впечатление, что вокруг наступала мертвая тишина, а над толпой слышался только звучный голос учителя.

   Народ, угнетаемый духовенством, тяжко вздыхал, в толпе раздавались глухие стоны и сдавленные восклицания, словно идущие откуда-то из моря темноты. А Иисус обращался к толпе со словами любви и прощения, говоря:

   - Приидите ко мне все труждающиеся и обремененные - и я успокою вас, я дам отдых рукам вашим и покой душам вашим!

   Толпа колыхалась, как колосья в поле, раздавались рыдания, из уст мужчин вырывались крики восторга, а женщины благословляли чрево, носившее его, и сосцы, его питавшие.

   Книжники и фарисеи извивались от злобы, но не смели поднять на него руку, боясь толпы, провозглашавшей его пророком. Да и среди самих старейшин возникли сомнения. Член совета, Иосиф из Аримафеи, стал говорить об Иисусе весьма снисходительно, а Никодим прямо восторгался им.

   - Всегда и во все времена каждый пророк обличал... - выразился как-то Никодим на заседании синедриона.

   - Каждый обличал, но в общих чертах, заблуждения мира, а этот прямо пальцем на нас указывает! - угрюмо ответил Каиафа.

   Никодим резко возразил ему;

   - Вы обещали уничтожить его, испытываете его постоянно, наступаете на него и отходите прочь, разбитые наголову! Я каждый день хожу его слушать и возвращаюсь, словно ослепленный новым светом. Он проник в самую глубину моей души, когда однажды, смотря на меня, сказал:

   "Камень, который отвергли строители, тот самый сделался главою угла". Это старое изречение с тех пор не выходит у меня из головы, Анна, имевший самые точные сведения о деятельности Иисуса, добавил:

   - "...И тот, кто упадет на этот камень, - разобьется, а на кого он упадет, того раздавит". Это было направлено против нас! Дело обстоит так, что или мы будем стерты в порошок, или он ляжет во прах... Пусть проповедует дальше, авось до чего-нибудь договорится!

   И старик, задыхаясь от гнева, обвел всех таким яростным взглядом, что задрожал Иосиф из Аримафеи, смутился даже смелый Никодим.

   Пока старейшины совещались между собой, народ увлекался новым учителем, в особенности женщины, которые теснились к нему поближе, стараясь прикоснуться к его одежде, уверяя, что это прикосновение облегчает их различные недуги. Они подносили к нему детей, прося благословить их, ловили и целовали полы его плаща.

   Желание видеть и слышать Иисуса стало таким всеобщим, что даже неизлечимые больные, бесноватые и прокаженные, изгнанные из городов, обитатели пещер и могил, выбегали из своих логовищ, чтобы хоть издали посмотреть на него.

   А он шел тихий и спокойный, ласково улыбаясь, расточая слова утешения, хотя прекрасно знал, что начал борьбу на жизнь и смерть с могучим духовенством и предвидел ее исход.

   Среди учеников Иисуса также стали высказываться опасения.

   Учитель, действовавший раньше так осторожно, запрещавший называть себя Христом, теперь открыто давал понять, кто он такой, так резко нападал на священников, становился таким нетерпеливым по отношению к своим сторонникам, суровым и требовательным к своим приближенным, что они прямо боялись его.

   На их робкие замечания по этому поводу он отвечал:

   - Я пришел, чтобы низвести огонь на землю, и чего же вы хотите, если он уже возгорелся? Я пришел разделить человека с отцом его, дочь с матерью и невестку со свекровью ее, чтобы человек бросил все и пошел за мной!

   Но особенно встревожились ученики, когда однажды, слушая их восторги при виде роскошного иерусалимского храма, он заметил:

   - Все это будет разрушено, так что не останется здесь камня на камне! - и дал им понять, что дело разрушения совершит он.

   А когда они с тревогой спрашивали его, когда это произойдет, Иисус рисовал им страшные картины, в которых слышался гром битвы, гул вихря, зарево пожара и кровавые видения будущих гонений.

   - Ив скорби будете вы и будете ненавидимы всеми во имя мое, но претерпевший до конца спасется, и вы увидите меня, грядущего с силою многою и славою. Когда вы услышите об этих войнах и волнениях, не ужасайтесь, ибо надлежит сему быть. Но это еще не конец. Восстанет народ на народ и царство на царство, и предадут вас, и будут вас преследовать в судилищах и синагогах, и поставят вас пред правителями и царями, но я вам дам мудрость, которую не смогут побороть противники ваши. Вы будете преданы вашими родными и друзьями, и умертвят некоторых из вас, и все будут ненавидеть вас. А когда начнут твориться такие вещи, что люди станут замирать от страха и ожидания, вы смело глядите вперед и высоко поднимайте голову, ибо, значит, царствие близко... Вас будут преследовать на земле, но вы верьте... Я покорю мир!

   Ученики, слушая эти слова, дрожали от страха, но совершенно иные впечатления переживал Иуда. Никакой тревоги не было в его душе, а, напротив, гордость охватывала ее. Ноздри его расширялись, словно чуя запах крови приближающейся битвы; перед глазами проходили неисчислимые отряды Иисуса, топчущие тяжелой стопой выю народов земли, воздвигающие величественный царский трон, а около трона высокое подножие для него, Иуды. Иуда был уверен, что если кто и погибнет, то уж наверно не он. У него в памяти постоянно звучали слова, когда-то сказанные Иисусом Петру:

   - Когда я воссяду на престоле славы своей, то сядете и вы на двенадцати престолах судить двенадцать колен Израилевых!

   И в то время, когда другие апостолы падали духом, пугаясь страшных предсказаний Иисуса, сердце Иуды наполнялось храбростью, мужеством и верой в близкую победу.

   Теперь он уж смело, не боясь ничего, не отступая ни на шаг от учителя, дерзко поглядывал на фарисеев и на свой собственный страх и риск вел лихорадочную агитацию в народе. При этом в его речах слова Иисуса претворялись в настоящие воззвания, призывавшие народ к открытому восстанию. Идеальный характер нового учения, в изложении Иуды, приобретал чисто вещественный колорит. Будущее царство рисовалось, как завоевание мира грубою силою.

   И, таким образом, в уме угнетенного народа Иудеи, народа, считавшего себя избранным и, значит, призванным к власти над миром, создавалось представление о Мессии как виновнике великих и необыкновенных событий, возносящих Иерусалим из бездны рабства на вершины славы.

   Боевой пыл речей Иисуса, резкость, с которой ударял кроткий прежде учитель по сердцам, застывшим в догме закона, вспыльчивость, взрывы негодования ввиду встречаемой оппозиции - все эти перемены в настроении Иисуса весьма радовали Иуду, И ему не понравилось только одно, это совет быть терпеливыми. Он понимал, что терпение было нужно до тех пор, пока на стороне учителя была одна лишь Галилея, но теперь, когда на его сторону перешло население Иерусалима, всякие проволочки Иуда считал только напрасной тратой времени. По его мнению, уже довольно было слов; надо было действовать.

   И, действительно, Иисус вскоре перешел к делу. При виде той торговли, которая велась в преддверия храма, учитель вскипел гневом; скрутив бич из веревки, он разогнал торговцев, раскидал их деньги, опрокинул прилавки и бросил в лицо священникам жестокий упрек, что из дома молитвы они сделали разбойничий вертеп.

   Толпа испугалась. Ученики разбежались в разные стороны; один только Иуда не отступал ни на шаг от учителя и был в восторге от его смелого поступка. Он демонстративно шагал вслед за Иисусом, который с изменившимся лицом, бледный, устремив взгляд в пространство, не замечая никого, шел среди глубокой тишины сквозь расступавшуюся перед ним толпу.

   Таким образом, они миновали дворы храма, площадь, перешли через Кедрон и, наконец, остановились в Гефсиманском саду, где Иисус, совершенно истощенный, опустился на камень. Возбуждение его улеглось и сменилось глубокой задумчивостью. В рамке рыжеватых волос, словно повитое облаком меланхолии, белело его лицо. Иуда пристально смотрел на учителя и, наконец, сказал;

   - Ты победил их в их собственном доме, почему же ты так печален?

   - Победил, но не убедил... - с глубокой печалью ответил Иисус, - Учитель, - живо заговорил Иуда, - поверь мне: я - человек бродячий, бывалый, хорошо знаю темные дела и делишки этого мира. Дикий он, завистливый, лукавый, надменный перед слабыми, покорный силе. Не удержит его любящая рука, а крепко держать будет лишь вооруженный кулак... Не последовали торгующие слову твоему, но рассеялись, когда ты взялся за бич. Учитель! Смелые, сильные и мужественные пастухи Галилеи любят тебя. Самаритяне всегда последуют за тобой. Чернь иерусалимская и многие из чужого народа, с которыми я уже говорил, тоже пойдут вслед за тобою. Чего же ты ждешь? Ты увлекаешься сравнениями, но сравнения лишь тень самой сути, Довольно уже этих притч. Пора собирать урожай!

   - Время мое еще не настало, - ответил Иисус, - а урожай мой, Иуда, должен долго произрастать в сердцах, дабы зелеными побегами покрыть землю, скалы и камни, сухие места и болота, горы и долины, берега морские и песчаные пустыни, ибо нива моя есть целый мир!

   - В сердцах, ах, в сердцах! - нервно бросил Иуда. - У священников в сердцах пылает ненависть к тебе, а под их влиянием начинается в народе раскол; одни говорят, что ты праведный пророк, а другие шепчут, что ты соблазнитель. Толпа не может ждать. Она не может стоять на месте и разбегается, если ее не ведут вперед. Ты сам говорил, что нет ничего тайного, что не стало бы явным. Дай же, наконец, знамение, брось же лозунг!

   - Иуда, - как бы с упреком проговорил. Иисус, - разве я не даю знамений ежедневно, не призываю ежечасно? Имеющие уши да слышат... Разве я не благословляю очей, которые видят, не говорю, что кто не со мной, тот против меня, и кто не собирает со мною, тот расточает? Разве я не предупреждаю, чтобы вы были постоянно готовы к принятию царствия моего? Разве я не повторяю: что вы сказали в темноте, то услышится во свете, и что говорили на ухо внутри дома, то будет провозглашено на кровлях? Я знаю, что между мною и храмом разрыв навеки, но не думай, что это произошло только сегодня: так было от века. Так было, есть и будет!

   Иисус встал и начал подниматься на гору Елеонскую. На вершине ее он остановился и залюбовался городом.

   Среди домов с плоскими крышами, рассеянных по холмам и вереницами сбегавших вниз в овраги, то здесь, то там мелькали слабые огоньки. Вокруг них темнели мощные изгибы тройной стены, окружавшей Иерусалим, виднелись высокие четырехугольники башен, казавшихся издали величественными колоннами, поддерживающими небесный свод. Почти посредине города возвышалась гора Сион с ее роскошным храмом, который, казалось, весь сиял, ибо там, где не было золота, слепил глаза своею белизною мрамор. На краях золотых стрел, украшавших крышу храма, переливались лучи месяца, словно синие огоньки, Долго всматривался Иисус в дивное здание и проговорил сурово вполголоса, словно самому себе:

   - Разрушу этот храм...

   - Но когда? - мрачно бросил Иуда.

   - Скоро... И немного дней пройдет, воздвигну новый, во сто крат больший...

   - Чтобы царствовать в нем?

   - Да, чтобы жить в нем!

   Иуда, понимавший каждую вещь вполне реально, схватил Иисуса за полу и стал говорить с жаром;

   - Тогда я стану рядом с тобой, как стоял сегодня, когда те убежали, изменяя тебе!

   Иисус вздрогнул, посмотрел ему в глаза и, понимая, к чему, собственно, стремится Иуда, ответил сурово:

   - Убежали и, может быть, не раз из боязни сердца отрекутся от меня, но ты берегись, чтобы в жадности духа своего не изменил мне окончательно...

   - Ты всех должен подозревать, коль скоро так думаешь! - с обидой сказал Иуда.

   Иисус, услыхав позади себя шелест, обернулся и, заметив стройную фигуру, сказал:

   - Ошибаешься; вот хотя бы сердцу этой женщины я верю, вполне верю, что она никогда не покинет меня!

   Иуда обернулся и увидал Марию. Она уже давно следила за ними и испытывала необычайное впечатление. Тяжелый, нескладный Иуда в рыжем плаще и стройный Иисус в белом казались ей воплощением двух элементов ее собственной натуры. Она видела первого возлюбленного своей горячей крови и первую девичью чистую любовь своего сердца. И Мария испытывала впечатление, что куда-то, в необозримую даль, уходит вся прежняя легкая телесная радость ее жизни, а охватывает ее что-то нежное, какое-то непонятное чувство окутывает все ее существо, словно облаком, сотканным из паутинной и неразрывной основы, забирая в вечное владение ее недавно свободную, беззаботную, а теперь до глубины встревоженную душу.

   - Иисусе! - воскликнула она и припала к рукам учителя. - Твои ученики уже были у нас и, не найдя тебя, пошли искать. Я так боялась за тебя, но ты здесь... И я счастлива, что первая увидела тебя. Позволь мне созвать их! - и звучная, громкая трель, словно жемчуг, брошенный в воздух, вырвалась из ее уст.

   Повторило ее далекое эхо, и вскоре раздались ответные возгласы, среди которых выделялись звучный голос Иоанна и громкий дискант Марфы. Вскоре все собрались вместе и направились к дому Лазаря.

   Во время ужина ученики робко и с раскаянием посматривали на учителя, но он уже, казалось, позабыл обо всем. Лицо его выражало полнейшее спокойствие, глаза сияли тихим светом. Он расспрашивал о здоровье Лазаря, расхваливал хлеб, испеченный Марфой, а встречаясь с мечтательными, сиявшими, как звезды, глазами Магдалины, улыбался так нежно, что от этой улыбки кружилась ее голова и замирало сердце.

   В этом тихом, уютном доме, окруженные любовью набожной семьи, учитель и апостолы находили отдых от шума, суеты, духоты города и тревожных волнений духа.

   Но однажды, поздно вечером, когда все уже разошлись на отдых, Дебора доложила своей госпоже, что какой-то человек, по-видимому знатный, настойчиво желает видеться с ней. Напрасно она объясняла ему, что госпожа не принимает никого, он все-таки настоял на своем и ждет ее за воротами.

   Встревоженная Мария вышла. Из мрака кипарисов выступил навстречу ей закутанный в плащ стройный мужчина. Это был Никодим.

   Узнав его, Мария смутилась и отступила к воротам, но Никодим схватил ее за руку и прошептал:

   - Мария, если ты действительно, как говорят, любишь равви, то заклинаю тебя памятью ночей, проведенных когда-то вместе со мной, и моим достоинством князя Иудеи, вызови учителя, чтобы я мог поговорить с ним наедине.

   - Учитель уже спит...

   - Разбуди его! Дело, по которому я пришел, весьма спешное и важное...

   И видя, что Мария колеблется, смотрит на него недоверчиво, проговорил с глубокой серьезностью:

   - Мария, ты, может быть, и не знаешь о том, как я защищал тебя когда-то в синедрионе, когда старейшины говорили, что тебя надо побить камнями. И как я защищал тебя когда-то, так и теперь учителя, спасшего тебя, я защищаю один против всех. Ты знаешь меня и знаешь, что я не лгу!

   - Что ты говоришь? Подожди... - испугалась Мария и побежала в комнату, где спал Иисус.

   Двери были полуоткрыты. В углу догорала маленькая лампочка, а в глубине комнаты слабо виднелись очертания ложа. Мария остановилась на пороге; все закружилось перед ней. Ей показалось так страшно и странно, что так поздно ночью она войдет одна к нему. Сердце ее стремительно забилось. С изменившимся лицом, то смертельно бледнея, то вспыхивая румянцем, она осторожно на цыпочках подошла к ложу и склонилась над ним, затаив дыхание.

   При слабом свете ночника белело прекрасное лицо; о чем-то необычном думал и грезил высокий лоб, окруженный прядями волнистых волос.

   Неподвижно, словно зачарованная, широко раскрыв глаза, всматривалась Мария в его лицо. Забыто было все; и поручение Никодима, и даже ощущение собственного "я". Бессильно, словно мертвая, упала она на колени, склонившись головой на его грудь...

   Иисус вскочил с ложа.

   - Мария! - странным, чужим голосом вскрикнул он, поднял ее, привел в чувство и сурово спросил:

   - Зачем ты вошла сюда?

   - Не за тем, не за тем... Никодим, Никодим ждет тебя... - зарыдала Мария.

   - Никодим!

   - Никодим, член синедриона, велел разбудить тебя, хочет говорить с тобой немедленно... - и залилась слезами.

   Иисус понял, наконец, и сказал мягко:

   - Не плачь и владей собой, как я... Где этот Никодим?

   - За воротами.

   - Приветствую тебя, равви! Я - член синедриона... - начал Никодим, увидев Иисуса.

   - Я знаю тебя, и кто ты. Говори, чего ты хочешь?

   - Прежде всего узнать, кто ты такой?

   - Ты - учитель Израиля, и этого ли не знаешь? - ответил Иисус.

   - Я верю, что ты муж праведный; верю, что Бог с тобой, но я сомневаюсь, может ли кто-нибудь, кроме цезарей, владеть миром и судить его?

   - Я пришел не судить мир, но спасти его...

   - Однако ты говоришь о царствии своем, призываешь к участию в нем! Как же войти в это царствие?

   - Кто не родится свыше, тот не увидит его.

   - Учитель, что ты говоришь? Как может человек вторично войти в утробу матери своей и родиться?

   - От духа нужно родиться, от духа... - повторил Иисус. - Я часто вижу, как ты слушаешь мои проповеди, но ты слушаешь меня и не слышишь, смотришь на меня и не видишь. Ты, слепой, пришел допытываться у меня, а может быть, и испытывать меня!

   - Я пришел предостеречь тебя. Тебя хотят поймать и судить как нарушителя закона и мессита, а там, в синедрионе, пожалуй, никто, кроме меня одного, не станет тебя защищать. А ты знаешь, чем это грозит?

   - Знаю, - был спокойный ответ.

   - А раз знаешь, то поскорее уходи из этого города, дабы не погибнуть, как многие другие... Они ненавидят тебя, - А ты?

   - Мне жаль тебя. Ты молод и прекрасен, да и притом старый закон давно уже разрушен в моей душе... Твое новое учение трогает меня, когда я слушаю тебя, но бесследно исчезает, когда ум мой начинает размышлять. Ибо я знаю, что нет воскресения из мертвых, и всех нас ждет один и тот же конец - темная могила.

   - Мне во сто крат больше жаль тебя, - взглянул на него с глубоким сочувствием Иисус, - ты тонешь, а между тем отказываешься от спасения, которое я несу тебе.

   - Может быть, я и хотел бы спастись, но что же делать, если я не могу... усмехнулся Никодим. - Прими покамест спасение от меня и не говори никому, что я здесь был, а то меня заклюют. Прощай, - он закутался плащом и исчез во мраке.

   На другой день Иисус не учил в храме, а только присматривался к народу, жертвовавшему деньги в сокровищницу храма.

   Видя, как кичатся богачи размером своих приношений, а убогая вдова робко бросила две мелких монетки, он громко заметил;

   - Истинно говорю вам, что эта бедная женщина положила больше всех, клавших в сокровищницу, ибо все клали от избытка своего, а она от скудости своей положила все, что имела, все пропитание свое...

   А потом, обращаясь к народу, он говорил, чтобы не творили милостыню перед людьми, но втайне, чтобы левая рука не знала, что делает правая, И советовал им, чтобы они не молились на людях, но тихонько, у себя дома, тщательно закрыв двери комнаты, и недолго, но искренне, и как образец молитвы преподал им свое "Отче наш". Потом, выйдя из города, ушел в свой любимый Гефсиманский сад и долго размышлял там наедине.

   Вечером, вернувшись в Вифанию, когда кончали ужинать, он сказал:

   - Готовьтесь завтра в путь. Рано утром мы уйдем в Галилею...

   - В Галилею! - весело вскочили из-за стола апостолы, стосковавшиеся по тихому, плодородному краю, где их окружала общая любовь и симпатия, остались их родные дома, лодки и рыбачьи сети, прошли их детство и молодость, где им был знаком каждый ручей, каждая прогалина и каждая тропинка в горах.

   Один только Иуда не разделял общей радости. Угрюмый, он остался сидеть за столом, и, испытующе глядя в лицо учителя, еле скрывая свое раздражение, он спросил:

   - Итак, значит, ты уходишь?

   - Отлучаюсь только, - спокойно ответил Иисус, - чтобы потом вернуться. Мы не пойдем через Пирею, как это делают зилоты, стараясь миновать самаритян, а свернем именно на Самарию, дабы показать ее обитателям, что и они наши братья.

   Иисус встал из-за стола и долго сердечно говорил с Марфой, Лазарем и Симоном, благодаря их за приют.

   На другой день, когда на рассвете все собрались в путь, к ученикам робко присоединилась Мария в простой дорожной одежде, с маленьким свертком в руках. Слезы навертывались у ней на глазах, и сердце мучительно сжималось при одной только мысли, что учитель, несомненно, прикажет ей остаться дома. Но Иисус посмотрел на нее ласковым взглядом и, улыбаясь, сказал шутливо:

   - Мария, в этой обуви не уйдешь далеко. Только изранишь свои белые ноги. Беги, одень более прочную обувь, а мы подождем тебя, раз ты хочешь идти вместе с нами.

   Мария, как пташка, помчалась в свою комнату и лихорадочно стала рыться в своих вещах, но не найдя никакой другой более прочной обуви, надела роскошные вызолоченные сандалии с серебряными пряжками. Ничего другого не оставалось делать, и Мария, желая укрыть их роскошь, старалась как можно мельче перебирать ногами. Напрасно! При лучах восходящего солнца и на фоне белой дорожки ее маленькие ноги в золоченых сандалиях мигали, как два ярких огонька. Видя ее замешательство, Иисус ласково сказал:

   - Не горюй, Мария, когда мы подойдем к лугам, ты сможешь их снять и босиком побежать по траве, по утренней росе.

   При упоминании о родных лугах апостолы радостно от всей души воскликнули хором:

   - Гей, по ранней по росе, гей!

  

   Далеко позади них остались закрытые горами Самарии грозный Иерусалим и скалистые тропинки суровой Иудеи. Когда они проходили мимо города Тира, их объяло свежим ветерком, долетевшим из горной Галилеи, растянувшейся от Тивериады почти до самого моря, от широких равнин Эскадота до самой Вирсавии.

   Они переждали жару в Гебо и к вечеру опять двинулись в путь.

   Хотя была уже весна, но ночь оказалась такой холодной, что им пришлось развести костер. Весело запылал хворост, затрещали ветки кедра, и ароматный, смолистый дым разнесся далеко вокруг.

   - Уже близко, - с радостью мечтая о родном крае, повторяли собравшиеся у огня апостолы.

   - Далеко еще придется идти? - с любопытством допытывалась Мария, протягивая над огнем иззябшие руки.

   Начался спор о том, сколько стадий надо еще пройти. Одни утверждали, что пятьдесят, другие - что больше.

   - Во всяком случае спать еще будут, когда мы придем в Эблаум, - прервал спор Иисус, посмотрев на сиявшее звездами небо.

   - Конечно, мы смело можем и кашу сварить сейчас, - подтвердил Варфоломей.

   - Я забыл взять соли, - буркнул Иуда.

   - Жаль, голод донимает, - сетовал болезненный Симон, - У меня есть соль, развернула свой узелок Мария, - кроме того, сушеные финики, абрикосы, два хлеба, сыр и банка оливкового масла, - и она стала добывать свои запасы, Будь благословенна, предусмотрительная женщина, - радостно воскликнули ученики.

   Иисус, который тоже был голоден, шутливо заметил:

   - Видите, она гораздо лучшая хозяйка, чем ты, Иуда.

   Мария полными счастья глазами взглянула на него и сказала:

   - Не хвалите меня - это не моя заслуга, об этом позаботилась Марфа.

   Отдохнув, они погасили огонь и снова тронулись в путь. И действительно, на рассвете замелькали перед ними домики погруженного в глубокий сон местечка.

   Начинались предрассветные сумерки; где-то протяжно пропели петухи, побледнели звезды, потянуло легким ветерком и воздух стал ясным, прозрачным, пропитанным серебристою пылью.

   Далеко на северо-западе, словно барельеф, вырезанный на ясном фоне неб