Д-Аннунцио Габриеле - Торжество смерти

г за друга, любуясь холодно-свинцовой Адриатикой, на которой назревавшие волны пенились ярко-белым цветом. Свежий ветерок шелестел иногда листвой акаций и разносил по воздуху их чудный аромат.

   - О чем ты думаешь? - спросил Джиорджио, искусственно оживляясь, точно он хотел отогнать от себя упорно овладевшую им грусть.

   Он стоял теперь наедине со своей возлюбленной, он жил и был свободен, но сердце его не было удовлетворено. Может быть, его отчаяние было безутешно? Чувствуя себя снова отделенным от безмолвного создания, он взял ее за руку и взглянул ей в глаза.

   - О чем ты думаешь?

   - О Римини, - ответила Ипполита с улыбкой.

   - Опять прошлое! Воспоминание из прошлой жизни в этот момент! Да ведь это было тоже Адриатическое море. - Враждебное чувство зашевелилось в его душе против бессознательно пробуждавшей в нем воспоминания Ипполиты. Но сейчас же в его памяти засветились и заблестели все наиболее возвышенные моменты из прошлого его любви и отдаленные события, окутанные волнами музыки, перерождавшими их и показывавшими их в ином свете. Перед ним мелькнули лирические моменты его страстной любви, окруженные самой благоприятной обстановкой, среди величественной природы и искусства, облагородивших его счастье. Почему же теперь, при сравнении, бледнели настоящие минуты? В его глазах, как бы ослепленных быстрой молнией, бледнело теперь все окружающее. И он заметил, что это уменьшение света причиняло ему какие-то неопределенные физические страдания, точно внешнее явление было в непосредственной связи с жизненным элементом.

   Он стал искать какие-нибудь слова, чтобы привлечь к себе внимание женщины, привязать ее к себе какими-нибудь чувствительными нитями, как бы вернуть себе потерянное сознание действительности. Но найти такие слова было крайне трудно; мысли его путались и производили хаос в его голове. Услышав стук тарелок, он спросил:

   - Ты не голодна?

   Этот вопрос, внушенный ему мелкой житейской надобностью и произнесенный с неожиданной детской живостью, заставил Ипполиту улыбнуться.

   - Да, немного, - ответила она.

   Они поглядели на накрытый стол под дубом. Через несколько минут обед должен был быть готов.

   - Тебе придется удовольствоваться тем, что есть, - сказал Джиорджио. - Здесь очень простой, почти деревенский стол.

   - О, с меня довольно одной зелени... Она с веселым видом подошла к столу и с любопытством

   стала разглядывать скатерть, приборы, хрусталь, тарелки, находя все необычайно изящным и радуясь как ребенок при виде голубых цветов, украшавших белый тонкий фарфор.

   - Все мне нравится здесь.

   Она наклонилась над большим круглым, еще теплым хлебом с красивой румяной коркой и с наслаждением стала вдыхать в себя его аромат.

   - Как чудно он пахнет!

   Она с детской жадностью отломила кусочек от хрустящего рая.

   - Какой чудный хлеб!

   Ее крепкие и чистые зубы блестели, откусывая хлеб; все движения губ живо выражали получаемое ею удовольствие. Ее внешность при этом дышала искренней и свежей грацией, которая прельщала Джиорджио, как неожиданная новость.

   - На, попробуй, как вкусно!

   Она протягивала ему начатый кусок хлеба с влажными следами зубов и проталкивала его Джиорджио в рот, смеясь и передавая ему свою веселость.

   - Попробуй!

   Он нашел его превкусным и отдался мимолетному очарованию, казавшемуся ему новым. Его охватило внезапно безумное желание заключить в свои объятия очаровательное создание и умчаться с ней, как с добычей. Его сердце наполнилось неясным стремлением к счастливой, почти дикой жизни, к физической силе, цветущему здоровью, к простой и нетребовательной любви, к великой первобытной свободе. Он почувствовал потребность немедленно сбросить с себя свою прежнюю оболочку, давившую на него, войти в новую жизнь совершенно обновленным, свободным от прежних страданий и обременявших его недостатков. Перед ним засияло светлое видение будущего: он освобождался от своих фатальных привычек, от всякого постороннего влияния, от печальных заблуждений и глядел на вещи, точно видел их в первый раз, и весь мир лежал перед ним как на ладони. Отчего бы эта молодая женщина, отломившая и разделившая с ним кусок хлеба на каменном столе под крепким дубом, не могла совершить этого чуда? Отчего бы не начаться действительно с этого дня Новой Жизни?

  

  

  

  

   Занималась заря. Небо было туманно, покрыто облаками и казалось молочным. Теплый неподвижный воздух был пропитан сыростью. Бледное бездушное море потеряло всякую прелесть и сливалось с далекими испарениями. Около островов Диомеда виднелся неподвижный белый парус, составлявший редкость на Адриатическом море, одинокий белый парус с необыкновенно длинным отражением, образующий как бы видимый центр этого бездушного мира, который понемногу исчезал.

   Ипполита сидела в усталой позе у перил террасы, устремив глаза на парус; его белизна ослепляла ее. Она сидела немного сгорбившись, и во всей ее фигуре отражалась усталость, а на лице лежало глупое, идиотское выражение, указывавшее на временное притупление ее внутренней жизни. Из-за отсутствия выразительности наиболее вульгарные и неправильные черты ее лица обозначались резче обыкновенного, а нижняя часть лица сильнее выдавалась вперед. Даже изящный и грациозный рот, внушавший столько раз ее возлюбленному при поцелуях что-то вроде неопределенного инстинктивного ужаса, казался теперь лишенным своей обычной прелести и сведенным к простому грубому органу, для которого даже поцелуи могли быть только простым механическим действием, лишенным всякого очарования.

   "Все кончено. Пламя внезапно потухло. Я больше не люблю ее, - думал Джиорджио, ясным и внимательным взором следя за бессознательным созданием, с жизнью которого он соединял свою жизнь до сего дня. - Я больше не люблю ее. Но как это могло случиться так внезапно?" - Он чувствовал не только отвращение после злоупотребления физическим удовольствием, но глубокую и сильную отчужденность, казавшуюся ему окончательной и неизгладимой. - "Как можно любить после того, что я видел?" - В нем повторилось обычное явление: соединяя первые разрозненные реальные впечатления в один призрак, он получал от него гораздо более сильное впечатление, чем от самого предмета. Ипполита олицетворяла теперь в его глазах только женщину, низшее существо без духовной жизни, простой предмет удовольствия, разрушения и смерти. - А он еще относился с отвращением к отцу. Разве он не делал сам того же самого? И в его уме мелькнуло воспоминание о содержанке отца и некоторые отрывки из ужасного разговора между ним и отцом в его деревенском доме у открытого окна, откуда он слышал крики своих маленьких незаконных братьев, перед огромным столом, заваленным бумагами, на котором он заметил стеклянное пресс-папье со скабрезной виньеткой.

   - Боже мой, как тяжело! - прошептала Ипполита, отводя взор от белого паруса, остававшегося неподвижным в беспредельном пространстве. - А ты разве не чувствуешь себя утомленным?

   Она встала, сделала несколько шагов в сторону большого бамбукового стула, покрытого подушками, грузно опустилась на него, глубоко вздохнула, откинула голову назад и закрыла глаза. Ее длинные ресницы дрожали. Она вдруг стала по-прежнему красива, и ее красота засветилась, как факел.

   - Когда же поднимется, наконец, северо-западный ветер? Погляди на этот парус. Он не движется с места. Это первая парусная лодка с тех пор, как я здесь. Мне кажется, что это сон.

   Джиорджио с таким напряженным вниманием следил за каждым ее жестом, движением, словом, что все остальное, казалось, не существовало для него. Ее недавний образ не отвечал больше ее теперешней внешности, но продолжал еще царить в его уме, поддерживая в нем чувство нравственной отчужденности и мешая ему глядеть на женщину с прежней точки зрения, видеть в ней прежнее существо, восстановить все ее права. Тем не менее, все ее жесты, движения, слова дышали неотразимой прелестью, и, казалось, образовали ловушку, в которую он попался и из которой не мог выбраться. Между ним и этой женщиной установилась какая-то физическая связь и органическая зависимость, в силу которой ее малейшее движение вызывало в его чувствах невольную перемену, и он был не способен жить и чувствовать независимо. Но как же могла уживаться эта скрытая связь с тайной ненавистью, которую он обнаружил в то же время в глубине своей души?

   Побуждаемая живым любопытством и инстинктивной потребностью умножить свои ощущения и слиться с окружающим миром, Ипполита внимательно следила за расстилавшимся перед ней зрелищем. Может быть, именно ее способность сообщаться с явлениями природы и находить сходство между человеческими чувствами и видом самых разнообразных предметов, - эта быстрая симпатия, связывавшая ее не только с предметами, с которыми она имела ежедневное общение, но и с посторонними, - эта способность к подражанию, благодаря которой она могла одним движением изобразить характерную особенность одушевленного и неодушевленного предмета или разговаривать с домашними животными, понимая их язык, - все эти мимические способности делали в глазах Джиорджио яснее превосходство в ней низшей физической жизни.

   - Что это может быть? - спросила она удивленным тоном, услышав неожиданный шум непонятного происхождения. - Ты ничего не слышишь?

   Это был глухой удар; за ним последовали другие, более быстрые удары, такие странные, что невозможно, было определить, раздавались они вблизи или вдалеке.

   - Ты ничего не слышишь?

   - Может быть, это гром?

   - О нет...

   - Тогда что же?

   Они удивленно оглядывались. Море ежесекундно меняло цвет, по мере того как небо освобождалось от тумана. Местами оно принимало зеленоватый оттенок незрелого льна, когда сквозь его прозрачные стебельки проникают косые лучи апрельского заката.

   - Да ведь это парус бьется там! - воскликнула Ипполита, довольная, что первая разоблачила истину, - это белый парус! Погляди, вот он надувается, а вот и лодка начинает двигаться.

  

  

  

   За исключением немногих промежутков вялости и лени, Ипполита чувствовала постоянную потребность находиться на воздухе, гулять на солнце, исследовать берег и соседнюю местность, открывать новые тропинки. Она звала с собой друга; иногда ей приходилось тащить его за собой силой, иногда же она уходила одна, а он неожиданно нагонял ее.

   Они шли однажды по горной дорожке между живыми изгородями, осыпанными лиловыми цветами, между которыми проглядывали крупные, белоснежные цветы с пятью нежными лепестками и чудным ароматом. За изгородями колыхались наклонившиеся на стеблях колосья, то зеленые, то желтые, собиравшиеся более или менее скоро окраситься в золотой цвет: некоторые колосья были так высоки и пышны, что переросли изгородь, напоминая чашку, из которой жидкость льется через край.

   Ничто не ускользнуло от зорких глаз Ипполиты. Иногда она наклонялась, чтобы разрушить одним дуновением легкие одуванчики на длинных тонких ножках; иногда останавливалась поглядеть на маленьких паучков, поднимавшихся с низкорослого цветка на высокую ветку по еле заметной нити.

   В одной залитой солнцем долине находилось поле уже зрелого льна. Желтоватые стебельки кончались золотыми шариками; там и сям золото казалось покрытым ржавчиной. Наиболее высокие стебельки еле заметно колыхались. Необычайным изяществом и воздушностью поле напоминало художественную работу золотых дел мастера.

   - Погляди-ка, это настоящая филигранная работа! - сказала Ипполита.

   Дрок начинал отцветать. Из некоторых цветов свисало что-то вроде белой пены в хлопьях; на других ползали черные и оранжевые гусеницы, мягкие, как бархат. Ипполита взяла в руки одну гусеницу с красными крапинками на нежном пушке и стала спокойно глядеть, как она ползает по ее ладони.

   - Она красивее цветка, - сказала она.

   Джиорджио замечал уже не в первый раз, что Ипполита не чувствовала сильного и непобедимого отвращения к насекомым и вообще многому, что он считал чудовищным.

   - Брось ее, пожалуйста!

   Она засмеялась и протянула руку, точно хотела посадить ему гусеницу на шею, но он с криком отскочил от нее. Она засмеялась еще громче.

   - Какой ты, однако, храбрый!

   Увлекшись игрой, она бросилась бежать за ним по дубовой роще, по крутым тропинкам, составляющим что-то вроде альпийского лабиринта. Ее звонкий смех спугивал целые стаи диких воробьев, ютившихся среди серых камней.

   - Я устала, - сказала Ипполита. - Посидим здесь немного.

   Они сели. Джиорджио обратил внимание на то, что они находились совсем близко от того места с цветущим дроком, где в майское утро пять девушек собирали цветы, чтобы усыпать ими путь Прекрасной Римлянки. Это утро казалось ему уже необычайно далеким, окутанным туманом мечты.

   - Видишь, вон там кусты без цветов? - сказал он. - Там мы наполняли корзины цветами, чтобы усеять ими твой путь по приезде. О, какой это был день! Ты помнишь?

   Она улыбнулась и под наплывом нежности взяла его руку в свои. Продолжая крепко держать ее, она прижалась щекой к плечу возлюбленного и углубилась в приятное воспоминание среди окружающего их уединения, тишины и поэзии.

   Временами вершины молодых дубков колебались от ветра, а подальше на склоне холма по серой листве оливковых деревьев пробегали светлые серебряные волны. Немая пастушка понемногу удалялась вместе со своими овцами и, казалось, оставляла за собой следы чего-то фантастического, как бы отражение сказок, в которых злые феи преображаются в жаб на поворотах тропинок.

   - Неужели ты не счастлив теперь? - продолжала Ипполита.

   "Уже пятнадцать дней прошло, - думал Джиорджио, - а ничего не переменилось во мне. Я постоянно тревожусь, постоянно беспокоюсь, постоянно недоволен. Мы только что начали новую жизнь, а я уже вижу конец ее. Как я могу наслаждаться при этом нашей жизнью?" - Он вспомнил некоторые фразы из письма Ипполиты: "О, когда я буду проводить с тобой целые дни, когда я буду жить твоей жизнью! Ты увидишь во мне перемену... Я буду говорить тебе свои мысли, и ты будешь говорить мне все, что ты думаешь. Я буду твоей возлюбленной, твоей подругой, твоей сестрой, а если ты сочтешь меня достойной, то и твоей советницей... Ты будешь иметь от меня только удовольствие и отдых... Это будет жизнь, полная любви, какой никогда никто не знал..."

   "И вот в течение пятнадцати дней вся наша жизнь состоит из мелких событий, подобных сегодняшнему. Я действительно вижу в ней перемену. Даже внешность ее меняется. Она невероятно быстро поправляется. Мне кажется, что каждая ягода и плод преображаются в ней в кровь, а живительный воздух проникает во все ее поры. Она создана для праздной, свободной, легкомысленной жизни, для низменных удовольствий. До сих пор ее губы ни разу не произнесли ни одного серьезного слова, указывающего на душевные заботы. С каждым днем ее поведение, вкусы, желания становятся более детскими. Между ней и мной только и есть общего, что утонченная чувственность. Она вносит даже в любовное упоение медленность и обдуманность, с которыми она ест вкусные фрукты и старается продлить всякое низменное удовольствие; она ясно показывает, что не хочет жить ни для чего другого и посвящает все свои заботы только тому, чтобы культивировать и изощрять свои и мои ощущения. Редкие промежутки молчания и инертности происходят у нее только от мускульной усталости, как сейчас".

   - О чем ты думаешь? - спросил Джиорджио.

   - Ни о чем. Я счастлива.

   И через несколько минут она добавила:

   - Хочешь, пойдем дальше?

   Они встали. Ипполита звонко поцеловала его в щеку. Она была весела и чувствовала потребность двигаться.

   Они остановились на середине склона, на опушке леса, под впечатлением поэтической красоты моря.

   Море было окрашено в нежный зелено-голубой цвет, становившийся понемногу все более зеленым; свинцово-голубое небо, изборожденное там и сям облаками, отливало розовым оттенком в направлении Ортоны, и этот свет слабо отражался на горизонте, напоминая растрепанные розы, плавающие на поверхности воды. На фоне моря красивыми ступенями выделялись сперва два огромных дуба с темными вершинами, ниже светлые оливковые деревья и еще ниже - смоковницы с яркой листвой и фиолетовыми ветвями. Огромная, почти полная оранжевая луна всплыла из-за горизонта, подобно прозрачному хрустальному шару, сквозь который виднеется изображение сказочной страны, высеченное в виде барельефа в массивном золотом круге.

   Тишина нарушалась близким и далеким щебетанием птиц. Где-то замычал бык, потом залаяла собака, затем послышался детский плач. Вдруг все звуки затихли, кроме этого плача.

   Это был негромкий и прерывистый, слабый и постоянный, почти нежный плач ребенка. Он хватал за душу, не позволяя человеку сосредоточиться ни на чем другом и наслаждаться прелестью надвигавшихся сумерок, наполняя душу искренней тоской, отвечавшей страданиям неизвестного маленького невидимого существа.

   - Ты слышишь? - сказала Ипполита, невольно понижая голос, в котором звучало сострадание.

   - Я знаю, кто плачет.

   - Ты знаешь? - спросил Джиорджио, неожиданно вздрагивая при звуке ее голоса.

   - Да.

   Она продолжала прислушиваться к жалобным звукам, наполнявшим, казалось, всю окружающую местность.

   - Это ребенок, которого сосет нечистая сила, - добавила она.

   Она произнесла эти слова без малейшей улыбки, точно разделяла сама это суеверное мнение.

   - Он там, в этой хижине. Кандия рассказывала мне про него.

   После нескольких секунд колебания, в течение которых оба прислушивались к жалобному плачу и воображение рисовало им картину умирающего ребенка, она предложила:

   - Не пойти ли нам посмотреть на него? Здесь недалеко.

   Джиорджио был в недоумении. Он боялся жалкого зрелища и общения с опечаленными грубыми людьми!

   - Пойдем, - повторила Ипполита с неудержимым любопытством. - Он там, внизу, в хижине под сосной. Я знаю дорогу.

   - Пойдем.

   Она пошла вперед, ускоряя шаги, по полю на склоне холма. Оба молчали, внимательно прислушиваясь к детскому плачу, по направлению которого они шли. И с каждым шагом неприятное впечатление становилось тяжелее, по мере того как плач делался отчетливее, и они ожидали увидеть сейчас маленькое бескровное, страдающее тельце, из которого вырывался этот плач.

   Они молчали. Их сердца сжимались, колени подгибались, во рту был горький вкус. Жалобный плач ребенка сливался теперь с другими голосами, с другими звуками, и они удивились, каким образом они могли издалека слышать так отчетливо один только плач. Но тут их взор привлекла высокая и прямая сосна, стройный ствол которой казался почти черным в рассеянном свете сумерек. На вершине сосны распевали воробьи.

   Когда они подошли к группе женщин, собравшихся около маленькой жертвы, пробежал шепот:

   - Вот господа, вот приезжие от Кандии.

   - Идите! Идите!

   Женщины расступились, чтобы пропустить приезжих. Одна из них - старуха с морщинистым лицом землистого цвета и безжизненными беловатыми глазами, казавшимися стеклянными шарами в глубоких впадинах, сказала, обращаясь к Ипполите и дотрагиваясь до ее руки:

   - Видишь, видишь, синьора? Нечистые силы сосут бедное создание. Погляди, до чего они довели его! Да освободит Господь Бог твое потомство!

   Ее голос был беззвучный и казался искусственным, как автомат.

   - Синьора, перекрестись, - добавила она.

   Ее предостережение, произнесенное голосом, утратившим всякое сходство с человеческими звуками и раздававшимися из провалившегося рта, прозвучало как-то зловеще. Ипполита перекрестилась и поглядела на своего спутника.

   Женщины стояли группой у двери в хижину, точно перед каким-то интересным зрелищем, и время от времени машинально выражали свое сочувствие. Состав группы постоянно менялся; уставшие глядеть уходили, и их место занимали новые. И все они делали почти одинаковые движения и повторяли почти одни и те же слова при виде медленной агонии.

   Ребенок лежал в маленькой люльке из грубых березовых обрубков, похожей на маленький гробик без крышки. Несчастное создание, голое, истощенное, худое, бледное, непрерывно издавало жалобные звуки, слабо шевеля ручками и ножками, точно прося о помощи. От него остались только кожа да кости. Мать сидела в ногах люльки, наклонившись так низко, что голова се почти касалась колен, и не отзывалась ни на чей зов. Казалось, что какая-то ужасная тяжесть давила ей шею и мешала выпрямиться. По временам она машинально дотрагивалась до края люльки своей грубой, мозолистой, сухой рукой и слегка покачивала люльку, оставаясь в прежней безмолвной позе. Плач на секунду затихал, а священные изображения, медальки и образки, которыми была увешана почти вся поверхность люльки, начинали с шумом колыхаться.

   - Либерата, Либерата, - закричала одна из женщин, тряся ее. - Погляди, Либерата, пришла синьора. Погляди на нее!

   Мать медленно подняла голову, растерянным взглядом обвела присутствующих и устремила на посетительницу сухие и темные глаза, в которых светились не столько усталость и страдание, сколько бессильный ужас перед ночными злыми силами, от которых не помогали никакие заклинания, ужас перед ненасытными существами, захватившими ее дом в свою власть и, по-видимому, не собиравшимися покинуть его иначе, как с маленьким трупиком.

   - Говори же, говори! - убеждала ее одна из женщин, снова тряся ее за руку. - Говори, скажи синьоре, чтобы она послала тебя к Чудотворной Божьей Матери.

   - Да, синьора, окажи ей эту милость! - стали просить все женщины хором. - Пошли ее к Божьей Матери, пошли ее к Божьей Матери.

   Ребенок заплакал громче. Воробьи на вершине большой сосны подняли оглушительный шум. Вблизи, между корявыми стволами оливковой рощи, залаяла собака. При свете восходящей луны начали вырисовываться тени предметов.

   - Да, - пробормотала Ипполита, будучи не в состоянии дольше выносить устремленный на нее взгляд безмолвной матери, - хорошо, хорошо, мы пошлем ее завтра...

   - Не завтра, а в субботу, синьора.

   - В субботу годовой праздник в Казальбордино.

   - Дай ей денег на свечку.

   - На большую свечку.

   - На свечку в десять фунтов.

   - Ты слышала, Либерата, ты слышала?

   - Синьора посылает тебя к Божьей Матери!

   - Божья Матерь смилостивится над тобой.

   - Говори же, говори.

   - Она онемела, синьора.

   - Она уже три дня не говорит.

   Ребенок плакал сильнее среди шума женских голосов.

   - Слышишь, как он плачет?

   - Когда наступает ночь, он всегда плачет громче, синьора.

   - Может быть, кто-нибудь уже приближается...

   - Может быть, он уже видит...

   - Перекрестись, синьора.

   - Скоро наступит ночь.

   - Слышишь, как он плачет.

   - Кажется, звонят в колокол.

   - Нет, отсюда не слыхать.

   - Тише!

   - Отсюда не слыхать!

   - Я слышу.

   - Я тоже слышу. Ave Maria.

   Все замолчали, перекрестились и склонили головы. Из далекого городка временами долетали до них редкие, еле заметные волны звуков, но плач ребенка сейчас же заглушал их. Мать упала на колени в ногах люльки и склонилась до земли. Ипполита горячо молилась, опустив голову.

   - Погляди-ка, что там у двери, - прошептала одна из женщин своей соседке.

   Джиорджио, внимательно следивший за всем происходившим, с беспокойством оглянулся. Дверь была темна.

   - Погляди-ка на дверь. Ты ничего не видишь?

   - Да, вижу, - ответила та неуверенным и немного испуганным голосом.

   - Что там? Что вы видите? - спросила третья.

   - Что вы видите? - спросила четвертая.

   - Что вы видите?

   Всех охватило внезапно чувство любопытства и испуга. Они стали глядеть на дверь. Ребенок продолжал плакать. Мать встала и тоже устремила свои расширенные неподвижные глаза на дверь, окутанную таинственным мраком сумерек. Собака лаяла в оливковой роще.

   - Что там такое? - спросил Джиорджио громким голосом, делая над собой усилия, чтобы не дать волю своему взволнованному воображению. - Что вы там видите?

   Ни у одной из женщин не хватило мужества ответить, но все видели во мраке что-то блестящее.

   Тогда Джиорджио приблизился к двери.

   Когда он переступил порог, духота от печи и отвратительный запах заставили его затаить дыхание. Он повернулся и вышел.

   - Это коса, - сказал он.

   Это была коса, висевшая на стене.

   - Ах, коса!

   И опять раздались восклицания.

   - Либерата, Либерата!

   - Да ты с ума сошла!

   - Она потеряла рассудок.

   - Наступает ночь. Мы уходим.

   - Он перестал плакать.

   - Бедное создание! Он спит?

   - Он перестал плакать.

   - Внеси теперь люльку в комнату. Становится сыро. Мы поможем тебе, Либерата.

   - Бедное создание! Он спит?

   - Он похож на мертвого. Он больше не шевелится.

   - Внеси люльку в комнату. Ты разве не слышишь, что мы говорим тебе, Либерата?

   - Она сошла с ума.

   - Где у тебя свечка? Сейчас вернется Джузеппе. У тебя разве нет свечи? Вот сейчас вернется Джузеппе с работы.

   - Она сошла с ума. Она не говорит ни слова.

   - Мы уходим. Прощайте.

   - Бедное измученное существо! Оно спит?

   - Спит, спит... Оно больше не мучается.

   - Господь наш Иисус Христос, спаси его!

   - Благослови нас, Господи!

   - Пойдемте, пойдемте. Спокойной ночи.

   - Прощайте!

   - Прощайте!

  

  

  

   Собака не переставала лаять в оливковой роще, когда Ипполита и Джиорджио шли по тропинке к дому Кандии. Узнав их, собака замолчала и, весело прыгая, подбежала к ним.

   - О, да это Джиардино! - воскликнула Ипполита, наклоняясь погладить бедное худое животное, к которому она успела уже привязаться. - Он звал нас. Уже поздно...

   Луна медленно поднималась на тихом небе, предшествуемая волной света, постепенно заливавшей небесную лазурь. Все звуки затихали под ее мирным светом, и внезапное прекращение всякого шума произвело на Джиорджио, объятого невыразимой тоской, впечатление чего-то необычайного, почти сверхъестественного.

   - Остановись-ка на минуту, - сказал он, удерживая Ипполиту.

   Он стал прислушиваться.

   - Что ты слышишь?

   - Мне казалось...

   И они оба оглянулись в сторону дома, скрытого за оливковой рощей.

   Но тишина нарушалась только ровным и тихим плеском моря в маленькой бухте, у подножия холма. Кузнечик прорезал воздух над их головой с таким шумом, точно алмазом резали стеклянную пластинку.

   - Как ты думаешь, не умер ли ребенок? - спросил Джиорджио, не скрывая своего волнения. - Он перестал плакать.

   - Правда, - сказала Ипполита. - Ты думаешь, что он уже умер?

   Джиорджио ничего не ответил, и они пошли дальше по серебристой оливковой роще.

   - Ты хорошо разглядела мать? - спросил он опять после минутного молчания под впечатлением мрачного образа.

   - Боже мой! Боже мой!

   - А эта старуха, дотронувшаяся до твоей руки... Какой голос! Какие глаза!

   В его словах звучал испуг и какая-то странная тоска, Щемившая ему сердце, точно он получил от недавнего зрелища ужасное откровение, и жизнь представилась ему сегодня в новом таинственном свете, нанеся ему жестокие удары, оставившие неизгладимые следы.

   - Знаешь, когда я вошел в дом, за дверью лежало дохлое животное. Оно, очевидно, уже наполовину разложилось. Невозможно было дышать из-за отвратительного запаха.

   - Да что ты?

   - Это была кошка или собака, я хорошенько не знаю... Там было плохо видно.

   - Ты уверен в этом?

   - Да, да, несомненно, это было дохлое животное... Какой запах!..

   И дрожь отвращения пробежала по его телу при этом воспоминании.

   - Но чем же это объяснить? - спросила Ипполита, которой передавались его тоска и отвращение.

   - Почем знать!

   Собака залаяла. Они дошли до дома. Кандия ждала их; стол был уже накрыт под дубом.

   - Как поздно, синьора! - воскликнула женщина, приветливо улыбаясь. - Откуда ты? Что ты мне дашь, если я отгадала, где ты была? Ты ходила навестить ребенка Либераты Маннеллы... Sabato sia, Gesu

   Когда Джиорджио с Ипполитой уселись за стол, Кандия опять подошла к ним и начала с любопытством расспрашивать их.

   - Ты видела его, синьора? Ему ничего не помогает. Чего только не делал отец с матерью, чтобы спасти его! Чего только они не делали!

   Она стала рассказывать обо всех их страданиях. Мать заклинала злых духов много раз, звала священника и он произносил над ребенком слова из Евангелия, покрыв его головку концом епитрахили. Она подвесила к потолку восковой крест, освященный в день Воскресения Христова, окропила святой водой петли ставень и прочитала три раза вслух Credo, завязала в тряпочку горсть соли и повесила ее на шею умирающему ребенку. Отец проделал семь ночей, т. е. в течение семи ночей просидел в темноте перед зажженным фонарем, покрытым котелком, прислушиваясь к малейшему шуму и готовясь напасть на злого духа, чтобы ранить его. Достаточно было бы одного укола булавкой, чтобы сделать духа видимым для глаза человеческого! Но семь ночей не принесли никакой пользы; ребенок таял и угасал с каждым часом. Наконец отец в отчаянии убил собаку и положил труп за дверью по совету одной знахарки. Злой дух не мог бы войти в дом, не пересчитав предварительно всех волосков на трупе животного...

   - Слышишь? - сказал Джиорджио, обращаясь к Ипполите.

   Они перестали есть от волнения. Сердца их сжимались от сострадания и тоски под тяжелым впечатлением мрака невежества, окружавшего их праздную бесполезную любовь.

   - Sabato sia, Gesu! - повторила Кандия с благоговейным чувством, дотрагиваясь ладонью растопыренной руки до своего живота, в котором трепетало живое создание. - Да спасет Господь Бог твое потомство, синьора!

   - Отчего ты ничего не ешь сегодня? - продолжала она. - У тебя нет аппетита. Ты жалеешь маленькую невинную душу. Твой муж тоже ничего не ест. Погляди!

   - Сколько народу умирает здесь... таким образом? - спросила ее Ипполита.

   - Ох! - ответила Кандия, - у нас плохое место. Очень уж тут дурной народ. Никогда нельзя быть спокойным. Здесь Sabato sia, Gesu.

   И повторив заклинание, она продолжала, указывая на стоявшее на столе блюдо:

   - Посмотри-ка на эту рыбу. Это морская рыба. Ее принес Туркино.

   И понижая голос, она добавила:

   - Хочешь знать? Туркино со всей семьей уже почти целый год находится во власти нечистой силы и до сих пор не может освободиться от нее.

   - Кто это - Туркино? - спросил Джиорджио, не спускавший глаз с лица женщины под впечатлением всей этой таинственности. - Это, кажется, человек, который занимается рыбной ловлей там, на мысу?

   Он помнил землистое лицо этого человека величиной немногим больше кулака, со слабо развитым подбородком и длинным, острым, как морда щуки, носом между маленькими блестящими глазками.

   - Да, синьор. Погляди в ту сторону. Если у тебя хорошее зрение, то ты увидишь его. Сегодня ночью он ловит рыбу при лунном свете.

   Кандия указала на черные скалы с огромным приспособлением для рыбной ловли, состоящим из грубо обделанных бревен, досок и канатов и белевшим вдалеке наподобие колоссального скелета допотопного земноводного.

   В тишине ночи слышался скрип ворот. Отлив оставлял скалы голыми, а запах водорослей поднимался по берегу, заглушая своей силой и свежестью благоухание плодородного холма.

   - Ах, какая прелесть! - прошептала Ипполита, вдыхая в себя опьяняющий запах, закрывая глаза и наслаждаясь сильным ощущением, заставлявшим вздрагивать ее ноздри. - Ты разве не чувствуешь, Джиорджио?

   Он внимательно слушал, что говорила Кандия, и представлял себе немую драму, висевшую над морем. Его душа, по природе суеверная и склонная к таинственности, придавала образам, вызванным наивной женщиной, безгранично трагическую, ужасную жизненную силу.

   - Да, у нас плохое место, - повторила Кандия, покачивая головой. - Но скоро придет Мессия из Каппелле и очистит землю...

   - Мессия?

   - Послушай-ка, отец, - крикнула Кандия, глядя на дверь своего дома. - Когда придет Мессия?

   Старик показался на пороге.

   - В один из этих дней, - ответил он.

   И, повернувшись в сторону залитого лучами берега вблизи Ортоны, он указал широким жестом, откуда должен был прийти новый освободитель, в которого верил народ и на которого он возлагал все свои надежды.

   - Он скоро придет. В один из ближайших дней.

   Болтливый старик подошел к столу, поглядел на гостя с неуверенной улыбкой и спросил:

   - Ты разве не знаешь этого?

   - Это, может быть, Симпличио? - сказал Джиорджио; в его памяти зашевелилось смутное воспоминание об этом Симпличио из Сулмоны, который приходил в экстаз каждый раз, как устремлял взгляд на солнце.

   - Нет, синьор, Сембри умер. Это Оресте из Каппелле, новый Мессия.

   И одноглазый старик образным языком стал с увлечением рассказывать новую легенду в таком виде, как она сложилась у жителей деревни.

   Оресте, бывший в то время монахом-капуцином, увидал Симпличио в Сулмоне и научился от него предсказывать будущее по виду восходящего солнца. Затем он отправился путешествовать по всему миру; он был в Риме и говорил с папой; в другом государстве он говорил с королем. Вернувшись на родину в Каппелле, он провел семь лет на кладбище, в обществе скелетов, одетый в рубище и подвергая себя день и ночь строгому подвижничеству. Он читал проповеди в местной церкви, вызывая плач и раскаяние грешников. Потом он снова отправился путешествовать по всем святым местам, пробыл тридцать дней на горе в Анконе, двенадцать дней в монастыре святого Бернарда, поднимался с обнаженной головой на самые высокие горы, покрытые снегом. По возвращении на родину он возобновил свои проповеди в местной церкви, но нападки и преследования врагов вскоре заставили его бежать на остров Корсику; там он сделался апостолом с целью пройти всю Италию и написать своей кровью на воротах каждого города имя Пресвятой Девы. В качестве апостола же он вернулся на родину и объявил, что видел в густой листве деревьев звезду, от которой получил откровение. И, наконец, по внушению Вечного Отца, он принял великое имя Нового Мессии.

   Он обходил теперь деревни, одетый в красную тунику и голубой плащ, с длинной бородой и отросшими волосами, развевавшимися по плечам. За ним следовали апостолы; это были люди, оставившие лопату и плуг, чтобы посвятить себя торжеству новой веры. В Панталеоне Донадио жил дух святого Матвея; в Антонио Секамильо жил дух святого Петра; в Джузеппе Скурти - дух Массимино; в Марии Кларе - дух святой Елизаветы. Винченцо ди Джиамбатиста представлял святого Архангела Михаила; он был посланником Мессии.

   Все эти люди прежде возделывали поля и виноградники, жали хлеб, выжимали масло из оливков; все они водили скот на ярмарку и торговались с покупателями; все они были женаты, производили детей, и эти дети рождались, росли и умирали на их глазах; одним словом, все они жили обыкновенной жизнью обитателей деревни среди равных им людей. А теперь это были последователи Мессии, и те самые люди, которые за неделю до того ссорились с ними из-за меры зерна, глядели теперь на них, как на святых. Они преобразились, делили с Оресте его святость, и он наделял их милостью Божьей.

   Все эти люди, кто на поле, кто дома, слышали голос и чувствовали, как в их греховную плоть вдруг вселился дух. В Джузеппе Коппа жил дух святого Иоанна, в Паскуале Базилико - дух святого Захария. Женщины тоже получали откровение. Одна женщина из Сенегалии, жена Августинона, портного из Каппелле, хотела дать Мессии доказательство своей горячей веры, повторив жертву Авраама, и зажгла сенник, на котором спали ее дети. Другие женщины тоже давали доказательства своей веры.

   А избранник шел теперь по деревням в сопровождении апостолов и Марии. Толпы народа стекались к нему изо всех прибрежных и горных деревень. Каждое утро на заре, когда он появлялся на пороге дома, где он проводил ночь, его глазам представлялась огромная коленопреклоненная толпа, ожидавшая его. Стоя на пороге, он говорил святые слова, исповедовал верующих и причащал их кусками хлеба. Сам он охотнее всего питался цветами бузины или головками дикой спаржи, заправленными яйцами, иногда же ел кушанье, приготовленное из меда, орехов и миндаля, которое он называл манной в память манны пустыни.

   Его чудеса были неисчислимы. Силой, заключавшейся в большом, указательном и среднем пальце, сложенных вместе и поднятых кверху, он освобождал бесноватых, исцелял больных, воскрешал мертвых. Когда кто-нибудь являлся к нему за советом, он не давал ему открыть рта и начинал сам перечислять ему имена всех его родных, определял его семейное положение, открывал самые сокровенные тайны. Он давал также сведения о душах умерших, указывал места, где спрятаны сокровища, своими треугольными образками выгонял печаль из сердец людей.

   - Одним словом, Христос опять явился на землю, - закончил свой рассказ Кола ди Шампанья, и в голосе его звучала горячая вера. - Он должен прийти и сюда. Разве ты не видишь, как вырос хлеб на полях, как цветут оливки, как богаты виноградники.

   Джиорджио спросил серьезным т