Д-Аннунцио Габриеле - Торжество смерти

   - Да, я теперь чувствую себя хорошо. И он выпил вина.

   - Погляди! - воскликнула она. - Ортона в иллюминации!

   Оба взглянули на освещенный город на выдававшемся в темное море холме. В тихом воздухе медленно поднимались на небо, подобно огненным созвездиям, группы аэростатов, которые постоянно увеличивались в числе и населяли весь видимый небосклон.

   - Моя сестра Христина, - сказал Джиорджио, - находится в настоящее время в Ортоне у своих родных Валлереджиа.

   - Она написала тебе?

   - Да.

   - Как я была бы счастлива видеть ее! Она похожа на тебя, не правда ли? Христина твоя любимица.

   Она несколько секунд сидела задумавшись.

   - Как я была бы счастлива видеть твою мать! - добавила она. - Сколько раз я думала о ней!

   И после вторичного молчания она сказала нежным голосом:

   - Как она, должно быть, обожает тебя!

   Джиорджио вдруг почувствовал себя глубоко растроганным; в его уме мелькнуло воспоминание о заброшенном и забытом им родном доме; все недавние огорчения и печальные образы встали в его памяти: изможденное лицо матери со вспухшими и красными от слез веками, добрая и душу раздирающая улыбка Христины, болезненный ребенок с огромной головой, опущенной над почти бескровной грудью, мертвенно-бледная маска бедной жадной идиотки...

   А усталые глаза матери спрашивали: "Ради кого ты покидаешь меня?"

   Его душа снова почувствовала влечение к далекому дому, склоняясь неожиданно перед печальными образами, как дерево гнется под порывами бури. И тайное решение, принятое им во мраке в объятиях Ипполиты, поколебалось под влиянием какого-то непонятного предупреждения, когда он увидел мысленно закрытую дверь в комнату, где стояла кровать Димитрия, и надгробную часовню в углу кладбища, хранимого величественной голубой тенью родных гор.

   Но Ипполита говорила без умолку, неосторожно предаваясь как иногда и прежде, своим домашним воспоминаниям. Джиорджио стал прислушиваться к ее словам и с болью в сердце заметил некоторые вульгарные линии рта, появлявшиеся у нее, когда она увлекалась рассказом, и особенное движение, свойственное ей, когда она разгорячалась; это движение было настолько вульгарно, что, казалось, даже не принадлежало ей.

   - Ты один раз видел мою мать на улице, помнишь? - говорила она. - Какая разница между отцом и матерью! Отец был всегда добр и нежен с нами и не способен бить или грубо бранить нас.

   Она остановилась, может быть, потому, что заметила на лице Джиорджио выражение тоски и неудовольствия.

   - Тебе надоедают мои сплетни, не правда ли?

   - Нет, нет, продолжай, пожалуйста. Разве ты не видишь, что я слушаю?

   - Мы жили тогда в Рипетта, в доме неких Анджелини, с которыми мы близко сошлись. В нижнем этаже жил Луиджи Серджи, брат моего зятя Джулио, с женой Еудженией. Луиджи был скромный человек, ученый, весь ушедший в науку, а Еуджения была женщина худшего разбора. Несмотря на то, что муж ее много зарабатывал, она заставляла его постоянно влезать в долги. Никто не мог понять, куда она девает деньги. Правда, злые языки уверяли, что этими деньгами она оплачивает своих любовников. Она была страшно безобразна, и ее уродливость делала эти гадкие слухи правдоподобными. Моя сестра, не знаю каким образом, подружилась с этой женщиной и часто спускалась к ней под предлогом прорепетировать французский урок с Луиджи. Мать была очень недовольна этим, так как ее восстановили против Серджи старые девы Анджелини, которые делали вид, будто весьма расположены к семейству Серджи, а на самом деле ненавидели их, как эмигрировавших швейцарцев, и охотно говорили про них дурное. "Позволить, чтобы Адриана бывала в доме падшей женщины!" Строгость матери по отношению к Адриане удвоилась. Надо сказать, что Еуджения поощряла любовь Джулио к Адриане. Джулио часто приезжал по делам из Милана в Рим. Однажды, как раз когда он должен был приехать, моя сестра страшно торопилась сойти вниз. Мама запретила ей двигаться с места. Сестра стояла на своем. Мать ударила ее в споре; они сцепились; сестра укусила ее и помчалась вниз по лестнице. Но в тот момент, как она стучалась в дверь к Серджи, мама налетела на нее, и тут на площадке лестницы произошла ужасная сцена, которой я никогда не забуду. Адриану принесли домой полумертвой. Она заболела, с ней сделались судороги. Мама раскаялась и окружила ее всевозможными заботами; никогда еще она не была так нежна... Через несколько дней, еще не окончательно поправившись, Адриана убежала к Джулио... Впрочем, об этом я уже, кажется, рассказывала тебе.

   Ипполита так увлеклась своим рассказом, что не замечала, какое впечатление производил он на Джиорджио, и спокойно продолжала прерванный обед.

   - Почему ты так много пьешь сегодня? - спросила Ипполита, помолчав.

   - Меня мучает жажда. А ты почему не пьешь? Стакан Ипполиты был пуст.

   - Пей! - уговаривал Джиорджио, собираясь налить ей вина.

   - Нет, - ответила она. - Я по обыкновению предпочитаю пить воду. Мне не нравится никакое вино, кроме шампанского... Помнишь, в Альбано какое разочарование появлялось на лице у доброго Панкрацио, когда пробка не выскакивала сама из бутылки и приходилось прибегать к штопору?

   - В ящике, должно быть, осталось еще несколько бутылок. Я пойду поищу.

   И Джиорджио вскочил с места.

   - Нет, нет, я не хочу сегодня.

   Она хотела удержать его, но видя, что он все-таки идет к лестнице, сказала.

   - Я пойду с тобой.

   Она весело и легко спустилась с ним в одну из нижних комнат, обращенную в кладовую.

   Кандия прибежала со свечкой. Они порылись на дне ящика и нашли две бутылки с серебряными головками. Это были последние.

   - Вот они! - воскликнула Ипполита, в которой уже начинала пробуждаться чувственность. - Вот они! Целых две?

   Она подняла их к свету. Вино заблестело.

   - Пойдем!

   Выбегая со смехом из кладовой, она нечаянно толкнула Кандию в огромный живот и остановилась поглядеть на него.

   - Да благословит тебя Господь! - сказала она. - Ты родишь колосса. Когда ты ждешь?

   - Ах, синьора, с минуты на минуту, - ответила Кандия. - Может быть, даже сегодня ночью...

   - Сегодня ночью?

   - Я уже начинаю чувствовать схватки.

   - Позови меня. Я хочу помочь тебе.

   - Зачем ты будешь затруднять себя? Мама мне поможет; ведь она рожала двадцать два раза.

   И невестка семидесятилетней женщины обозначила это число, четыре раза подняв и опустив руку с пятью растопыренными пальцами, а на пятый раз растопырив только указательный и большой пальцы.

   - Двадцать два! - повторила она, улыбаясь и обнаруживая здоровые и блестящие зубы.

   И, опустив взор на живот Ипполиты, она добавила:

   - А ты не в ожидании?

   Ипполита повернулась, бегом поднялась по лестнице, поставила бутылки на стол и несколько секунд стояла, запыхавшись точно ошеломленная. Затем она тряхнула головой.

   - Погляди на Ортону!

   Она протянула руку в сторону разукрашенного города, от которого, казалось, веяло весельем. Красноватый свет был разлит на вершине холма, как на кратере вулкана, и из этого света продолжали подниматься бесчисленные аэростаты, располагаясь на голубом небе широкими кругами и давая представление о блестящем храме, отражающемся в море.

   - Откроем также коробку с восточными сластями, - сказала она, видя, что Джиорджио снимает с одной из бутылок металлическую головку.

   Над столом, уставленным цветами, плодами и конфетами, кружились ночные бабочки. Пена шипучего вина обрызгала скатерть.

   - За наше счастье! - пожелала она, протягивая свой бокал другу.

   - За наше спокойствие! - пожелал он, протягивая свой. Они чокнулись так сильно, что оба бокала разбились и

   светлое вино вылилось на стол, прямо на кучу чудных сочных персиков.

   - Вот хорошо! Это хорошее предзнаменование! - радостно воскликнула Ипполита. Это маленькое происшествие развеселило ее больше, чем большой глоток шампанского.

   Она дотронулась до морских персиков перед собою. Это были великолепные румяные плоды; казалось, что последняя утренняя заря увидела их зрелыми на ветке и нарумянила их. Оригинальная роса, казалось, оживляла их.

   - Какая прелесть! - сказала Ипполита, беря сочный персик.

   И, не очищая его, она с жадностью откусила кусок. Желтый сок, похожий на жидкий мед, потек из углов ее рта.

   - Откуси ты теперь!

   Она подала другу сочный плод тем же движением, как она подала ему кусок хлеба под дубом в сумерки в день своего приезда.

   Это воспоминание проснулось в нем, и он почувствовал потребность поделиться им с Ипполитой.

   - Помнишь, - сказал он, - помнишь, как ты в первый

   день откусила кусок свежеиспеченного хлеба и предложила и мне теплый и влажный кусок? Помнишь? Каким вкусным он показался мне.

   - Я все помню. Разве я могу забыть даже мельчайшую подробность того дня?

   Она вспомнила дорожку, усыпанную цветами дрока, эту милую и наивную встречу, устроенную ей на пути со станции в обитель. Несколько минут она молча созерцала это внутреннее поэтическое видение.

   - Дрок! - прошептала она, и в улыбке ее неожиданно выразилось сожаление.

   - Помнишь? - сказала она. - Весь холм производил впечатление сплошной желтой мантии, а от запаха кружилась голова. Какое странное растение! Кто бы мог представить себе теперь при виде голых кустов, как они были красивы прежде.

   Повсюду на прогулках они встречали эти кусты; длинные, острые вершины их были усеяны черными стручками, покрытыми беловатым пушком; в каждом стручке заключались семена и сидел зеленоватый червяк.

   - Пей! - сказал Джиорджио, наливая в новые бокалы блестящее вино.

   - За нашу будущую весну любви! - пожелала Ипполита и выпила все до последней капли.

   Джиорджио сейчас же снова наполнил ее пустой бокал. Ипполита запустила пальцы в коробку со сластями и спросила:

   - Хочешь янтарь или розу?

   Это были восточные сласти, присланные им Адольфо Асторджи: тягучая масса цвета янтаря и розы, осыпанная фисташками и так сильно продушенная, что она казалась мясистым и насыщенным медом цветком.

   - Где теперь Дон Жуан? - сказал Джиорджио, принимая сласти из рук Ипполиты с белыми от сахара пальцами.

   В его сердце зашевелилась тоска по далеким островам, продушенным смолой и изливавшим, может быть, теперь ночную прелесть на ветер, надувавший большой парус.

   Ипполита заметила в его словах сожаление.

   - Разве ты предпочел бы быть теперь с другом на судне, а не здесь, наедине со мной? - спросила она.

   - Ни там, ни здесь, а в ином месте! - ответил он, улыбаясь и шутливым тоном.

   Он привстал и протянул губы подруге.

   Она горячо поцеловала его липкими сахарными губами, не успев еще проглотить конфеты. Около них кружились бабочки,

   - Что же ты не пьешь? - спросил он после поцелуя немного изменившимся голосом.

   Она немедленно осушила бокал.

   - Оно почти теплое, - сказала она, выпив. - Помнишь frappe у Даниели в Венеции? Ах, как я люблю, когда шампанское медленно-медленно спускается вниз!

   Когда Ипполита говорила о том, что ей нравилось, ее голос звучал как-то мягко; губы складывались как-то странно при произнесении слов, в которых отражалась сильная чувственность. И каждое такое слово и движение причиняло Джиорджио острую боль. Ему казалось, что эта чувственность, которую он сам пробудил в ней, достигла теперь той степени, когда бесчисленные и сильные желания требуют быстрого удовлетворения. Ему казалось, что ей необходимо теперь постоянное присутствие мужчины и постоянное довольство. Она производила на него теперь впечатление женщины, неудержимо отдавшейся наслаждению во всех его видах, невзирая ни на какие унижения; когда его не будет или его любовь надоест ей, она должна была неизбежно принять самое щедрое и верное из предложений. Она могла бы поднять свою цену на небывалую высоту. Действительно, где можно было найти, даже на самых обширных рынках, более драгоценный предмет наслаждения? В ней сосредоточивались теперь все прелести и вся опытность женщины; она обладала именно той красотой, которая мимолетно поражает мужчин, волнует их до глубины существа и пробуждает в крови неудержимое желание; она обладала кошачьей грацией, тонким вкусом, уменьем одеваться и выбирать цвета и фасоны, гармонирующие с ее грацией; она научилась медленно произносить мягким и теплым, как ее бархатные глаза, голосом слова, которые пробуждают мечты и усыпляют заботы и огорчения; в ее организме таилась болезнь, которая иногда, казалось, пролизала таинственный свет на ее чувственность; иногда в ней проявлялись томность и слабость болезни, иногда же горячность и страстные порывы здорового организма; она была, одним словом, бесплодна. Итак, в ней соединялись все необходимые качества женщин, предназначенных властвовать над миром в силу своей нечистой красоты. Страстная любовь развила и усовершенствовала в ней эти качества. Теперь она достигла высшего развития своей мощи. Освободившись сразу от всех уз, какой путь избрала бы она для продления жизни? У Джиорджио больше не было сомнений; он прекрасно знал, какой это будет путь. Он все более укреплялся в уверенности, что его влияние на нее ограничивалось лишь воздействием на ее чувства и искусственным возбуждением некоторых сторон ума. Плотное плебейское основание осталось по-прежнему непроницаемым. Джиорджио считал, что именно это основание поможет Ипполите легко приспособиться к любовнику, не обладающему физическим и умственным благородством, одним словом, к обыкновенному любовнику. И наливая снова в пустой бокал ее любимое вино - вино, которое оживляет секретные ужины и современные тайные мелкие оргии, - он мысленно приписывал бесстыдные порывы страсти "бледной, жадной римлянке, усовершенствовавшейся в искусстве подчинять себе мужчин".

   - Как у тебя дрожит рука! - заметила Ипполита, глядя на него.

   - Да, правда, - сказал он, стараясь побороть волнение и казаться веселым. - Знаешь, у меня уже немного шумит в голове. А ты не пьешь! Ах, хитрушка!

   Она засмеялась и выпила третий бокал, испытывая детскую радость при мысли, что опьянеет, и чувствуя, что ее сознание начинает затуманиваться. Вино уже действовало, и демон истерии начинал волновать ее.

   - Погляди, как у меня загорели руки! - воскликнула она, засучивая выше локтей широкие белые рукава. - Ну, погляди на запястья.

   Несмотря на то, что у нее была смуглая кожа с теплым, матовым золотистым оттенком, на запястьях она была необычайно нежна, бледна и значительно светлее. Вся верхняя часть рук сильно загорела, но снизу запястья остались бледными. И в этой нежной бледной коже ясно сквозили тонкие голубые жилки с фиолетовым оттенком.

   Джиорджио много раз вспоминал слова Клеопатры послу из Италии! "Вот, целуй мои голубые жилы!"

   - Целуй! - сказала Ипполита, подавая ему по очереди обе руки.

   Он схватил одну из них и сделал вид, что хочет перерезать ее ножом.

   - Режь, - ответила она презрительным тоном. - Я не пошевелюсь.

   Джиорджио не сводил глаз с нежной голубой жилки; кожа в этом месте была так бела, что, казалось, принадлежала другому телу, телу блондинки. Эта особенность привлекла его и возбуждала в его уме трагически красивую картину.

   - Это место у тебя уязвимо, - сказал он, улыбаясь. - Вот ясный знак. Ты умрешь от вскрытия вены. Дай мне другую руку.

   Он положил рядом оба запястья и снова сделал вид, что хочет перерезать их одним ударом. В его уме встала полная картина: на мраморном пороге у двери, окутанной мраком, появляется умирающая женщина, протягивая голые руки со вскрытыми на запястьях жилами, из которых бьют два красных фонтана. Между этими красными фонтанами лицо медленно приобретает сверхъестественную бледность, глубоко впавшие глаза подергиваются бесконечной таинственностью, а на сжатых губах остановилось невысказанное слово. Вдруг потоки крови останавливаются, и бескровное тело рушится назад во мрак.

   - Скажи мне свои мечты! - попросила Ипполита, видя, что Джиорджио задумался.

   Он описал ей словами картину.

   - Великолепно! - говорила она, любуясь этой картиной, как настоящей.

   Она зажгла папиросу и выпустила изо рта волну дыма на лампу, около которой порхали ночные бабочки. Некоторое время она глядела, как трепещут их пестрые маленькие крылышки в волнующихся волнах дыма, затем повернулась в сторону освещенной Ортоны, встала и подняла взор на звезды.

   - Какая теплая ночь! - сказала она, глубоко дыша. - Неужели тебе не жарко?

   Она бросила папиросу, снова засучила рукава, затем подошла к Джиорджио и, неожиданно откинув его голову назад, стала медленно осыпать его лицо горячими поцелуями. Она с кошачьей грацией уцепилась и прижалась к нему и непонятным движением - настолько оно было ловко и незаметно - уселась у него на коленях; он почувствовал сквозь легкую одежду ее голое тело и запах кожи, сильный и в то же время нежный, который опьянял его в минуты наслаждения, как запах тубероз.

   Он дрожал всем телом, как недавно в ее объятиях на пороге комнаты, окутанной мраком умирающих сумерек. Ипполита приняла эту дрожь за чувственное возбуждение, и ласки ее стали смелее.

   - Нет, нет, встань, - прошептал он, отталкивая ее. - Здесь нас могут увидеть.

   Ипполита встала. Она слегка шаталась; по-видимому, она немного опьянела, и дымка застилала ее глаза и мозг, затуманивая зрение и мысли.

   - Какая жара! - сказала она, вздыхая и прикладывая ладони ко лбу и разгоряченным щекам. - Я просто готова раздеться...

   - Должен ли я умереть один? - повторял про себя Джиорджио под влиянием одной неотвязной мысли. Чем позднее становилось, тем сильнее его толкало что-то на преступный поступок. Он слышал позади себя в спальне тиканье часов и ровные удары трепала на соседнем гумне, и этот двоякий мерный шум обострял в нем сознание времени и возбуждал в его душе какую-то тревогу и ужас.

   - Погляди, какой фейерверк в Ортоне! - воскликнула Ипполита, указывая на праздничный город, освещавший небо. - Погляди-ка, сколько огней.

   Бесчисленное множество ракет взвивалось в воздухе из одного места наподобие огромного золотого веера, который медленно рассыпался дождем искр, а среди этих искр роскошный веер снова раскрывался и снова рассыпался и так без конца; подвижное изображение отражалось в воде. Издали доносился глухой шум, точно от пальбы, прерывавшийся более резкими раскатами и взрывами разноцветных бомб в голубой выси. Город, порт и длинный мол являлись при каждом взрыве в новом фантастическом освещении.

   Стоя у парапета, Ипполита любовалась зрелищем, приветствуя наиболее красивые картины радостными восклицаниями. Время от времени на ее белую фигуру падал отблеск пожара.

   "Она возбуждена, почти опьянена и способна на какое угодно безумие, - думал Джиорджио, глядя на нее. - Я мог бы предложить ей прогулку, которая уже давно интересует ее, а именно: предложить ей перейти через туннель при свете факела. Я спустился бы к рыбакам за факелом, она подождала бы меня у мостика. Оттуда я повел бы ее к туннелю по знакомой тропинке и устроил бы так, чтобы поезд настиг нас взаперти... Неосторожность, несчастный случай..."

   Ему казалось, что этот замысел не трудно привести в исполнение; он всплыл в его уме с такою ясностью, точно все время развивался с того дня, когда при виде блестящих рельс у него первый раз мелькнула эта неясная идея. "Она тоже должна умереть". Это решение все укреплялось в нем и становилось непоколебимым. Тиканье часов позади него возбуждало в его душе непреодолимую тревогу. Час прохода поезда должен быть близок. Может быть, у них оставалось только-только время спуститься вниз. Надо было действовать без замедления и сейчас же точно узнать час. Но Джиорджио казалось, что он не в состоянии встать со стула и что голос его задрожит, если он обратится с вопросом к ничего не подозревавшей Ипполите.

   Он вскочил на ноги, услыша вдали знакомый шум поезда. "Слишком поздно!" Сердце его билось так сильно, что он готов был умереть от волнения при звуках приближавшегося грохота и свиста.

   - Поезд! - сказала Ипполита, оборачиваясь. - Приди, посмотри!

   Джиорджио подошел к парапету, Ипполита обвила его шею голой рукой и прижалась к его плечу.

   - Он входит в туннель, - добавила она, когда шум изменился.

   В ушах Джиорджио этот шум усиливался ужасным образом. Он видел, точно в галлюцинации, себя и возлюбленную под темным сводом, частое мелькание факелов во мраке, краткую борьбу на рельсах, падение их обоих и тела, раздавленные ужасной силой. Он чувствовал в то же время прикосновение живой и ласковой женщины, продолжавшей торжествовать над ним; к физическому отвращению перед этой варварской смертью примешивалось в его душе чувство отчаяния и злобы против той, которая, казалось, ускользала из его рук.

   Наклонившись над парапетом, они глядели, как скорый зловещий поезд летел с грохотом и потрясал дом до самого основания, сообщая это сотрясение и им обоим.

   - Мне всегда делается страшно ночью, когда он проходит и потрясает дом, - сказала Ипполита, крепче прижимаясь к другу. - Тебе тоже, не правда ли? Я несколько раз замечала, что ты дрожишь.

   Он не слышал ее слов. Его душа была охвачена порывом такого бурного и мрачного волнения, какого он еще никогда не испытывал. Бессвязные образы и мысли кружились в его мозгу, а сердце терзалось болезненными уколами. Но один явственный образ царил над всеми остальными, постепенно затуманивая, вытесняя их. Что он делал в этот час пять лет тому назад? Он сидел у трупа и глядел на лицо, скрытое под черной повязкой, и на длинную и бледную руку...

   Руки Ипполиты беспокойно дотрагивались до него, забирались ему в волосы, ласкали затылок. Он почувствовал на затылке и под ухом ее влажный присосавшийся рот. Он не мог сдержать инстинктивного движения, высвободился из ее объятий и отодвинулся от нее. Ипполита засмеялась бесстыдным, ироническим смехом, составлявшим для нее обычное явление каждый раз, когда она встречала отпор со стороны друга. И в ушах Джиорджио медленно зазвучали ее прежние слова: "Из боязни перед моими поцелуями".

   Глухой шум, сливавшийся с отчетливыми раскатами, опять долетел до них из освещенного города. Снова начался фейерверк. Ипполита повернулась в сторону зрелища.

   - Погляди! Кажется, будто вся Ортона горит.

   Яркий красный свет разливался по небу и отражался в воде, и на фоне его вырисовывались контуры горевшего города. Ракеты, не переставая, взвивались в воздух с ярким блеском, бомбы разрывались с дивной красотой.

   "Пройдет ли еще и эта ночь? - спрашивал себя Джиорджио. - Возобновится ли завтра жизнь? И до каких пор?" Сильное отвращение, похожее на тошноту, и почти дикая ненависть поднимались из глубины его существа при мысли, что ему предстояло еще и эту ночь лежать с Ипполитой на одной подушке, прислушиваться во время бессонницы к дыханию спящей, чувствовать запах и прикосновение ее разгоряченного тела, снова попасть во власть чувственности, терзаться под гнетом животной грусти, снова встретить день и томиться в обычной праздности мелкой обыденной жизни...

   Яркий свет поразил его и привлек его взгляд к внешнему зрелищу. Огромная роза взвилась над разукрашенным городом и залила лунным светом на большое расстояние берег с цепью мелких, глубоких бухт и острых мысов. Мыс Моро Никкиоле, близкие и отдаленные скалы и даже Пенна-дель-Васто осветились на несколько секунд красивой вспышкой.

   "Мыс!" - шепнул вдруг какой-то внутренний голос Джиорджио Ауриспа в тот момент, когда его взгляд упал на хорошо известное ему возвышение, украшенное корявыми оливковыми деревьями.

   Мягкий свет потух. Далекий город замолк, продолжая светиться во тьме. Джиорджио опять услышал в тишине колебания маятника и мерные удары трепала. Но теперь он владел собой, чувствуя себя сильнее и трезвее.

   - Почему бы нам не пройтись немного? - сказал он Ипполите чуть-чуть изменившимся голосом. - Почему бы нам не пойти куда-нибудь полежать на траве и подышать свежим воздухом? Смотри, сегодня светло, почти как в лунную ночь.

   - Нет, нет, - ответила Ипполита капризно-своевольным тоном. - Останемся здесь.

   - Ведь еще рано. Разве тебе уже хочется спать? Ты знаешь, что я не могу рано лечь, потому что не сплю и только мучаюсь. Я охотно прошелся бы немного. Полно, не ленись, пойдем. Ты можешь идти как есть, не переодеваясь.

   - Нет, нет... Останемся здесь.

   Она опять нежно и ласково обвила его шею голыми руками, желая отдаться ему.

   - Останемся здесь. Приди полежать со мной на диване, - упрашивала она вкрадчивым голосом, стараясь его увлечь за собой. Чем больше он противился, тем сильнее становилось в ней чувственное желание. - Пойдем со мной.

   Она была сильно возбуждена и прекрасна собою. Ее красота сияла, как факел. Длинное змеиное тело дрожало под легкой тканью. Большие темные глаза блестели, как в минуты высшего наслаждения. Она была воплощением сильного сладострастия, повторявшего: "Я всегда вызываю в тебе желание... Я сильнее твоего ума. Запах моей кожи может разрушить в тебе целый мир..."

   - Нет, нет! - повторял Джиорджио, схватывая ее за руки почти с резкой решимостью, которую он был не в состоянии смягчить.

   - Ах, ты не хочешь? - засмеялась Ипполита. Ей нравилась эта борьба; она была не способна теперь отказаться от своего каприза и уверена, что победит в борьбе.

   Джиорджио спохватился. Чтобы увлечь ее в ловушку, он должен был представиться страстным, нежным и ласковым. Несомненно, что после этого ему удалось бы склонить ее погулять с ним ночью, отправиться на последнюю прогулку. Но он прекрасно понимал в то же время, что не должен ни в каком случае истратить в чувственном наслаждении той нервной энергии, на которую он должен был рассчитывать для будущего поступка.

   - Ах, ты не хочешь? - повторила женщина, прижимаясь к нему и глядя ему прямо в глаза с каким-то сдержанным безумием.

   Джиорджио позволил увлечь себя в комнату. Они упали, обнявшись, на диван.

   Тогда вся кошачья блудливость неприятельницы вылилась на тело того, которого она считала уже побежденным. Она распустила волосы, расстегнула платье и стала метаться и дрожать, как куст с пахучими листьями, чтобы излить весь свой запах. Казалось, она знала, что должна обезоружить, разрядить, ослабить этого человека, чтобы помешать ему погубить ее.

   Джиорджио понял, что все потеряно. С помощью усилия, основным импульсом которого была животная ярость, он высвободился из объятий Ипполиты, оттолкнул ужасное создание обратно на диван и с отвращением и с гневом до судорог удовлетворил сведенными руками ее отчаянное чувственное желание.

   Она стонала и вырывалась из его рук.

   - Довольно, довольно, оставь меня!

   Но, несмотря на то, что отвращение душило Джиорджио, он не выпускал ее из рук, видя, как судороги сводят ее и слыша страшный шум, производимый в ее животе вздрагиванием бесплодного и больного органа. Вся грязная сторона жизни была открыта перед его глазами.

   - Довольно, оставь меня!

   И вдруг ее охватил порыв нервного, безумного смеха, зловещего, как смех сумасшедшей.

   Джиорджио испугался и выпустил ее, продолжая глядеть с явным ужасом и думая: "Не сумасшествие ли это?"

   Она смеялась и смеялась, извиваясь всем телом, закрывая лицо руками, кусая пальцы, сжимая бедра; она смеялась и смеялась без удержу, вздрагивая, точно от протяжных звучных рыданий.

   Иногда она переставала смеяться на несколько секунд, потом ее охватывал новый порыв. Ничто не могло звучать более зловеще, чем этот безумный смех в ночной тишине.

   - Не бойся, не бойся! - говорила она в промежутки спокойствия, глядя на испуганное и удивленное лицо друга. - Я сейчас успокоюсь. Ступай, уйди отсюда, прошу тебя!

   Он вышел на балкон, точно во сне. Тем не менее, сознание его было поразительно трезво и ясно. Все, что он делал и чувствовал, казалось ему нереальным сном и в то же время имело глубокое значение, как аллегория. Он слышал еще за собой утихавший смех, сохранил в пальцах нечистое ощущение, видел над собой и вокруг себя красоту летней ночи и знал, что должно было совершиться.

   Смех прекратился. Джиорджио опять услышал в тишине тиканье маятника и мерные удары трепала на соседнем гумне. Стон в доме стариков заставил его вздрогнуть. Это страдала роженица.

   - Все должно совершиться, - подумал он и, повернувшись, без колебания вступил на порог комнаты.

   Ипполита лежала на диване бледная, спокойная и с закрытыми глазами. Чувствуя приближение друга, она улыбнулась.

   - Поди сюда. Сядь здесь, - прошептала она, слабо пошевелив рукой.

   Джиорджио наклонился и увидел, что ее ресницы влажны от слез. Он сел поблизости и спросил:

   - Ты плохо чувствуешь себя?

   - Мне немного душно, - ответила она. - Я чувствую здесь какую-то тяжесть, которая то спускается, то поднимается...

   Она указала на середину груди.

   - В комнате душно, - сказал он. - Почему бы тебе не сделать усилия и встать прогуляться? Воздух оживит тебя. Сегодня чудная ночь. Вставай, пойдем!

   Он встал и протянул ей руки. Она подала ему свои и позволила поднять себя. Встав на ноги, она тряхнула голового, чтобы откинуть назад распущенные волосы, затем наклонилась поискать на диване потерянные шпильки.

   - Где они могут быть?

   - Что ты ищешь?

   - Мои шпильки.

   - Оставь, ты завтра найдешь их.

   - Но я не могу причесаться без них.

   - Оставь волосы распущенными. Ты нравишься мне так. - Ипполита улыбнулась. Они вышли вместе на балкон. Она подняла глаза на звезды и вдохнула благоухание летней ночи.

   - Видишь, какая ночь? - сказал Джиорджио хриплым, но нежным голосом.

   - Треплют лен, - сказала Ипполита, прислушиваясь к неумолкавшему шуму.

   - Сойдем вниз, - сказал Джиорджио. - Пройдемся немного, вон до тех оливковых деревьев.

   Он не сводил глаз с ее губ.

   - Нет, нет... Останемся здесь. Погляди, в каком я виде. - Она указывала на свой смятый костюм.

   - Что же такого? Кто нас увидит? Теперь мы, наверно, не встретим ни души. Ты можешь смело идти в таком виде. Я тоже пойду как есть, без шляпы. Здешняя местность для нас - почти сад. Пойдем!

   Ипполита секунду колебалась; но она чувствовала потребность подышать свежим воздухом и уйти из дома, где, казалось, звучал еще отголосок ее ужасного смеха.

   - Пойдем, - согласилась она. Сердце Джиорджио чуть не перестало биться при этих словах.

   Инстинктивное чувство заставило его вернуться к двери освещенной комнаты и окинуть ее прощальным взглядом, полным тоски. Вихрь воспоминаний с безумной силой закружился в его душе.

   - Мы не будем тушить лампы? - спросил он, испытывая при звуках своего голоса неопределенное ощущение чего-то далекого и чужого.

   - Да, - ответила Ипполита. Они сошли вниз.