Цомакион Анна Ивановна - Александр Иванов. Его жизнь и художественная деятельность

их статей помещена была спустя некоторое время в "Современнике"; в ней автор, лично знакомый с художником, объяснял, почему Иванова при жизни так же не оценили, как и Пушкина, и приводил отрывки из своей беседы с ним, дававшие ясное представление о взглядах Иванова на искусство. Самое существенное из этой беседы уже приведено нами раньше.

   5 июля в домовой церкви Академии художеств толпилась многочисленная публика, пришедшая отдать последний долг великому художнику, некогда произнесшему гордые слова: "Сего труда ни один человек, кроме меня, кончить не может", и действительно кончившему свой труд, но вместе с ним и жизнь свою. Члены Академии, молодые художники, литераторы, учащееся юношество, лица разных званий и сословий наполняли церковь. Отрадно было видеть эту торжественно-молчаливую, сосредоточенно-печальную толпу людей, большей частью совершенно чужих для художника, не видавших его при жизни, но видевших его великое произведение и полюбивших в нем человека, отдавшего свою жизнь на служение родному искусству. Все эти люди чувствовали, что Россия лишилась одного из лучших и достойнейших сынов своих. Умерший на руках нескольких друзей художник очутился после смерти среди огромной семьи: все стоявшие у гроба чувствовали себя его родными и плакали о нем братскими слезами. Зелень и цветы украшали гроб: лавровый венок - эмблема земной славы - лежал на пальмах - эмблеме страдания, окруженный цветами дружбы, усладившей последние минуты жизни художника. Когда кончилась божественная литургия и произнесено было надгробное слово, двери в академические залы отворились. Старшие члены Академии, молодые художники и несколько человек из публики понесли гроб на руках; за ними потянулась по залам до парадного входа молчаливая толпа, готовая заменить носильщиков... Внизу ждали погребальные дроги, но молодежь объявила, что понесет дорогую ношу до могилы, и, несмотря на нестерпимый жар и на очень значительное расстояние от Академии художеств до Девичьего монастыря, молодые люди донесли гроб на руках.

   Когда смолкли звуки последней молитвы и священники удалились, толпа все еще неподвижно стояла над разверстой могилой, точно не хотела еще расстаться с нею. Тогда среди водворившейся глубокой тишины выступил вперед молодой человек и произнес прощальное слово; за ним - другой. Много упреков пришлось выслушать впоследствии молодым ораторам, их обвиняли в непочтительности к старшим, которым они должны были предоставить слово, в отсутствии чувства меры. Быть может, все эти упреки были вполне основательны, быть может, речи молодых почитателей Иванова и грешили всеми указанными недостатками, но все же не нужно забывать, что это были речи, вырвавшиеся из глубины полных симпатии молодых сердец, слишком горячие, чтобы быть вполне обдуманными, слишком искренние, глубоко прочувствованные, слишком проникнутые глубоким трагизмом минуты, чтобы в достаточной степени соблюсти чувство меры... "Первые, у кого горе отозвалось особенно больно, - говорит Крамской, сам сильно потрясенный смертью Иванова, - были молодые сердца и горячие головы студентов". Кто знал любовь Иванова к молодежи, согласится, что именно ей и следовало говорить на его могиле; и если бы художник мог слышать раздающиеся над ним молодые взволнованные голоса, он помирился бы со многими из перенесенных страданий и из глубины своей холодной могилы послал бы горячее спасибо своим юным, чистым сердцем друзьям. Когда умолк второй оратор, вышел из толпы еще третий юноша и прочел стихотворение, написанное князем Вяземским за два дня до смерти художника, который умер, не узнав о его существовании. Этим стихотворением мы закончим наш очерк.

  

  

   Я видел древний Иордан.

   Святой любви и страха полный,

   В его евангельские волны,

   Купель крещенья христиан,

   Я погружался троекратно,

   Молясь, чтоб и душа моя

   От язв и пятен бытия

   Волной омылась благодатно.

   От оных дум, от оных дней,

   Среди житейских попечений,

   Как мало свежих впечатлений

   Осталось на душе моей!

   Они поблекли под соблазном

   И едким холодом сует:

   Во мне паломника уж нет,

   Во мне, давно сосуде праздном.

   Краснею, глядя на тебя,

   Поэт и труженик-художник,

   Отвергнув льстивых муз треножник

   И крест единый возлюбя,

   Святой земли жилец заочной,

   Ее душой ты угадал,

   Ее для нас завоевал

   Своею кистью полномочной.

   И что тебе народный суд?

   В наш век блестящих скороспелок,

   Промышленных и всяких сделок

   Как добросовестен твой труд!

   В одно созданье мысль и чувство,

   Всю жизнь сосредоточил ты;

   Поклонник чистой красоты,

   Ты свято веровал в искусство.

   В избытке задушевных сил,

   Как схимник, жаждущий спасенья,

   Свой дух постом уединения

   Ты отрезвил, ты окрылил.

   В искусстве строго одиноком

   Ты прожил долгие года,

   И то прозрел, что никогда

   Не увидать телесным оком.

   Священной книги чудеса

   Тебе явились без покрова,

   И над твоей главою снова

   Разверзлись в славе небеса.

   Глас вопиющего в пустыне

   Ты слышал, ты уразумел -

   И ты сей день запечатлел

   С своей душой в своей картине.

   Спокойно лоно светлых вод;

   На берегу реки - Предтеча:

   Из мест окрестных, издалече

   К нему стекается народ;

   Он растворяет упованью

   Слепцов владеющую грудь;

   Уготовляя Божий путь,

   Народ зовет он к покаянью.

   А там спускается с вершин

   Неведомый, смиренный странник:

   "Грядет он, Господа избранник,

   Грядет на жатву Божий Сын,

   В руке лопата: придет время,

   Он отребит свое гумно,

   Сберег пшеничное зерно

   И в пламя бросит злое семя.

   Сильней и впереди меня

   Тот, кто идет вослед за мною:

   Ему - припав к ногам - не стою

   Я развязать с ноги ремня.

   Рожденья суетного мира,

   Покайтесь: близок суд. Беда

   Древам, растущим без плода:

   При корне их лежит секира".

   Так говорил перед толпой,

   В недоуменье ждавшей чуда,

   Покрытый кожею верблюда

   Посланник Божий, муж святой.

   В картине, полной откровенья,

   Все это передал ты нам,

   Как будто от Предтечи сам

   Ты принял таинство крещенья.

  

  

  

   1. Михаил Боткин. Александр Андреевич Иванов, его жизнь и переписка. 1806-1858.

   2. В. В. Стасов. Александр Андреевич Иванов. Биографический очерк. "Вестник Европы". 1880, кн. I.

   3. В. В. Стасов. Двадцать пять лет русского искусства. "Вестник Европы". 1882, кн. 11.

   4. И. Н. Крамской. Об Иванове. Статья, помещенная в сборнике, изданном А. Сувориным: Иван Николаевич Крамской. Его жизнь, переписка и художественно-критические статьи. СПб., 1888.

   5. Я. В. Анненков. Замечательное десятилетие. "Вестник Европы". 1880, кн. 2, 3.

   6. Булгаков. Наши живописцы исторические и бытовые. "Новь". 1885, т. 3, No 9.

   7. Н. Г. Чернышевский. Очерки Гоголевского периода русской литературы. "Современник". 1855-1856.

   8. Фельетон. "Санкт-Петербургские ведомости". 1858, NoNo 145, 146, 152.

   9. А. Эвалъд. Иисус на картине Иванова. "Московские ведомости". NoNo 130.

  

  

  

   [1] - "Иисус с Магдалиной" и копия с "Сотворения человека"

  

   [2] - жанровые картины (фр.)

  

   [3] - человек очень эксцентричный, артист и т. д. (фр.)