Жукова Мария Семеновна - Барон Рейхман

stify">   - Берегите лучше подарки и репутацию некоторых дам.

   Он бросил что-то с бешенством на стол. Левин схватил его со всею силою за руку.

   - Господа, господа! - закричали офицеры, бросаясь к ним.

   - Мы увидимся! - вскричал Готовицкий и скрылся.

   Левин остался как пораженный громом: на столе между карт, золота, кусков мела лежал тоненький волосяной браслет с замком. В комнате было смятение; кто слушал ротмистра, кто шумел; молодые офицеры собирались разразиться кучею насмешек над бедным браслетом. Левин готовился вызвать на дуэль всех и каждого.

   - Honni soit qui mal y pense! {Позор тому, кто плохо об этом подумает (фр.).} - сказал генерал, подходя к столу и закрывая браслет рукою. Он посмотрел значительно на офицеров, что остановило шутки их.

   - Вот что значит быть опрометчиву, господа! Ваше деятельное воображение сочиняет уже целые романы по поводу этого браслета, и вы не видите, что г-н Левин забавляется вашими заботами.

   Он положил дружески руку на плечо Левина и, улыбаясь, с совершенно непритворною веселостью сказал:

   - Может быть, г-ну поручику нравятся некоторые предположения; он хочет, чтоб для него перебрали имена всех городских красавиц, но этого не будет; мы вас обличим. Этот браслет, господа, есть подарок сестры г-на Левина и при мне отдан был, при прощаньи, помнится?

   Можно посудить, что чувствовал Левин, видя в руках генерала прощальный дар прекрасной Натальи Васильевны! Генерал рассматривал его.

   - Прекрасная работа! - сказал он и подавил тихонько пружину замка, неизвестную Левину. Замок открылся. Генерал показал Левину браслет.

   - Не правда ли, как хорошо вырезан вензель вашей сестрицы, кажется?

   Это был герб барона.

   Генерал увлек за собою из кабинета Левина и, оставя его в зале, поспешно вышел.

  

  

  

   Гнев, шампанское, неожиданность происшествия - все волновало кровь Левина. Весь ужас положения баронессы представился уму его. Что будет с нею, с этим милым, легкомысленным созданием, ветреным, но любящим, слабым, но преданным? Кто будет посредником между ею и справедливо раздраженным мужем? Счастие ее погибло, и навсегда!

   Жизнь мужчины двоякая: он семьянин, и вместе с тем на нем лежат гражданские обязанности. Несчастный дома, он может жить внешнею жизнию, еще имеет цель, круг действий, достаточный, чтобы вполне занять душу его. Женщина создана единственно для семейства; круг действий вне его уже чужд ей: она является в нем, как в сфере, ей несвойственной. Деятельность ее сосредоточивается в домашней жизни; она принадлежит обществу как ангел-утешитель земных бедствий, одною благотворительностию. Та, которая захотела бы искать своего счастия вне круга, ей назначенного, рано или поздно узнала бы, что преследует блуждающие огни, завлекающие странника в места непроходимые. Первое основание ее домашнего благополучия есть любовь супруга; потому что, не станем обманываться, власть находится в руках мужчины; он не пренебрегает правом сильного, который охотнее дает законы, чем принимает их, и нередко позволяет себе многое, несообразное с понятиями о равенстве, о котором так часто толкуют нам. Бывает и наоборот, знаю я: супружество есть непрестанная война, в которой превосходство ума или сила характера удерживают за собою победу. Но как мужчины имеют на своей стороне присвоенные или принадлежащие им искони права, не стану этого разбирать, то естественнее предполагать, что зависимость большею частию достается женщинам. Если же тот, кто имеет власть, не имеет любви, какое употребление сделает он из нее! Ответ не труден. Вот почему женщина, которая теряет любовь своего супруга, если б и сама не любила его, есть существо несчастнейшее в мире.

   Нам естественно любить тех, которые нас любят; еще свойственнее по самолюбию нашему ненавидеть, кто вопреки обязанности своей не любит нас. Обстоятельства, в которых находилась Наталья Васильевна, были таковы, что мудрено было бы надеяться разуверить барона в истинных чувствованиях жены его. Конечно, в наши времена мужья не убивают за неверность жен, не заключают их в подземелья, не посылают в монастыри, ни даже в деревни, не прибегают к несколько жестким средствам наших праотцов; но лучше ли оттого будет участь Натальи Васильевны, которая потеряла все права на любовь мужа и осуждена, может быть, провести всю жизнь обремененною презрением его, справедливою недоверчивостью и в каждом слове его, даже не к ней относящемся, видеть тайный упрек или намек на прошедшее? Ужасная мысль! Долгая, мучительная пытка целой жизни!

   И все это вдруг представилось уму Левина! Он не думал, что может иметь дуэль с мужем, что может быть убитым или убить его и что этот муж есть начальник его; он видел одну баронессу, робкую, слабую, без сил против угрожающей ей бури; обвинял себя в несчастии ее... Но как могло случиться это несчастье? как попался к Готовицкому браслет? этого он не мог понять. Одно было ясно для него, что Готовицкий был виною всего бедствия: наказать его было единственным желанием его. Он решился зайти к нему в ту же минуту, чтоб назначить час, место, но Готовицкий еще не возвращался. Левин, как и прежде случалось то, вошел в кабинет его и на первом попавшемся лоскутке бумаги написал: "Взаимное оскорбление наше может омыться только кровью. Место, оружие в вашей воле, время - шесть часов".

   Он оставил записку на столе и ушел.

   Прохладный воздух ночи несколько успокоил волнение Левина. Соображая обстоятельства, он понял, каким образом браслет очутился в руках Готовицкого.

   С давнего времени Готовицкий, ненавидевший, как известно, Левина, старался всячески вредить ему. Он распускал под рукою разные слухи, но они не доходили до своей цели, до генерала; клеветал, друзья смеялись с Левиным над клеветником; старался поссорить его с приятелями и прослыл в городе сплетником. Готовицкий рвался от досады, бесился, тем более что Левин не показывал никакого внимания к усилиям его злобы и даже не переменил с ним обращения, как наконец неосторожность Левина доставила Готовицкому случай, которого он давно желал.

   В день именин старинного обожателя прекрасной прокурорши Готовицкий приехал утром к Левину и застал его еще в постели. На письменном столе его в беспорядке лежали бумаги, часы, перчатки, последний роман Поль де Кока, том де Жерондо о нравственном усовершенствовании, лорнет, головная щетка, музыкальный альбом и посреди всего этого - волосяной браслет. Внезапная мысль блеснула в голове Готовицкого: схватить браслет и спрятать его в боковой карман было делом одной минуты. Он подошел к Левину, стыдил его за леность, торопил одеваться, рассказывал кучу анекдотов; между тем Левин одевался и хохотал от всей души. Но вот он готов. Готовицкий не дает ему, как говорится, времени образумиться, увлекает его с собою, и Левин мчится по городу, совершенно забыв о браслете. Он пробыл целый день у генерала, где было много офицеров, и только под вечер, почувствовав что-то неловкое на руке, вспомнил, что накануне, возвратясь поздно домой, он нечаянно, второпях расстегнул браслет, поленился надеть его и, положа на стол, бросился в постель. Но что ж за беда? Конечно, он обещал никогда не снимать его, этого заветного талисмана, врученного любовью в память последних обетов; но как узнает об этом мечтательница?

   Вы дивитесь, не верите? В самом деле, странно, непростительно! Как забыть прощальный дар, да еще и говорить: как узнает? Где же религиозное чувство любви, где святость обетов? Стало быть, он не любит, не любил никогда Натальи Васильевны?

   Э, нет! Он любил и любит, как любят и все. В первые дни разлуки он не забыл бы так заветного браслета; но время удивительно как охлаждает воображение, а ему безошибочно можно приписать все, что любовь имеет восторженного. Без крыльев воображения она была бы чувство простое, не взыскательное; ходила бы по земле, не взбираясь на небеса, и, может быть, супружества оттого не были бы несчастливее. Чем больше мечтательности, тем меньше истины. Можно забыть на столике браслет и любить искренно. Но этому не поверила бы Наталья Васильевна. Любовь есть главное дело в жизни женщины; воображение ее превращает ее в исполина, который владычествует над всем существом ее. Для мужчины - она дитя, которое он любит, лелеет, о котором заботится со всею возможною нежностью; но которое не помешает ему искать развлечений и жить вне круга его. Такова была любовь Левина: он не был фанатиком в любви, но теперь, когда несчастие угрожало женщине, вверившей ему сердце свое, он готов был собственною жизнию искупить ее спокойствие. Барон спас доброе имя ее, но этого было недовольно: надобно было представить его чистым в собственных глазах барона. Но как? что сказать? как опровергнуть свидетельство этого герба, этой пружины, о которой не знала или забыла ему сказать баронесса? Неосторожная отдала ему в минуту разлуки браслет, подаренный ей мужем и сделанный на заказ по воле его. Как уверить барона, что она не так виновна, как он мог предполагать? Он решился говорить с генералом; но уже начинает светать, заря занимается. Готовицкий должен скоро придти; прежде чем увидится с ним, Левин напишет к генералу; секундант его будет иметь поручение в случае смерти его доставить письмо по адресу; если же он останется жив, то объяснится сам с генералом. Он сел к письменному столу, солнышко показалось на краю неба, и луч его проник в комнату Левина. Он положил перо: мысль, что, может быть, это было последнее утро его жизни, молодой и едва развившейся, невольно овладела им... В эту минуту дверь в комнату его отворилась...

  

  

  

   - A, кстати! мне нужно было видеть тебя, Владиславский,- сказал Левин вошедшему офицеру.

   Это был друг его, полковой адъютант. Он казался встревоженным.

   - Ты должен был драться с Готовицким, Левин?

   - Ну да!

   - И ты писал к нему?

   - Что ж из этого?

   Владиславский ударил себя рукою в лоб, произнося энергическое проклятие.

   - Но он не сделает этого! - прибавил он, помолчав.

   - Да что же это все значит?

   - Это значит, что таких записок не пишут; что ты поступил как мальчик пятнадцати лет; что Готовицкий подлец и что вызов твой в руках генерала. Понимаешь ли теперь!

   Левин стоял, смотря на него во все глаза; но изумление его было непродолжительно.

   - Пускай будет, что должно быть,- сказал он, садясь на диван с наружным спокойствием.

   - Но я говорю тебе, что он этого не сделает! Клянусь богом, не сделает!

   - Кто? генерал?

   - Конечно; он горяч, но добр; вспыльчив, но великодушен.

   - Да пускай меня судят! Я не хочу великодушия с его стороны. Я поступил опрометчиво, написавши записку; но дело сделано.

   - Левин! - сказал Владиславский, остановясь перед ним и как бы пораженный внезапной мыслию.- Ты сомневаешься в генерале!.. Ужели...

   - Что ты хочешь сказать?

   - Есть тайны, которые должны оставаться тайнами и для дружбы. Я никогда не спрашивал тебя, Левин; но теперь... скажи, ужели слухи...

   - Мщение не всегда разборчиво в средствах, Владиславский.

   Владиславский ходил скорыми шагами по комнате.

   - Ты писал?

   - К генералу.

   - Хочешь ли, я доставлю письмо твое?

   - Я сам увижу генерала.

   - Невозможно, ты под арестом.

   - А! что ж далее?

   - Готовицкий получил приказание идти в отставку.

   - И он сам подал записку генералу?

   - Чего же ты ждал от подлеца? Генерал позвал его к себе сегодня утром. Он был взбешен и встал на заре. Готовицкий, кажется, уже ожидал этого и вместе с просьбою об отставке подал твою записку. Генерал прочитал ее. Лицо его не изменилось; я смотрел на него пристально. "Вы исполнили вашу обязанность, г-н Готовицкий, открывши начальнику противузаконный поступок,- сказал он,- но вы понимаете, что после этого ни один офицер не захочет встретиться с вами". Он оборотился к нему спиною и вышел.

   - И это почти накануне отъезда моего в Петербург! и нет средства наказать этого подлеца! Но он не уйдет от меня! Что? меня пошлют в крепость, разжалуют? Но не на век же! Я отыщу его!

   - Надобно это уладить, Александр.

   Между офицерами начался разговор; они советовались между собою.

   Прошло несколько дней. Генерал, казалось, совсем забыл об Левине. Ученья, смотры, вечера, все шло своим порядком. Левин терял терпение. Раз утром он сидел в длинных креслах с трубкою в руках и следуя взором за голубоватою струею дыма, которая, расходясь легким облаком, неприметно исчезала в воздухе.

   Мысль его была далеко; он думал о робком, неспособном перенести домашние бури характере баронессы, о средствах переговорить с генералом; собственная участь беспокоила его; вдруг его позвали к генералу.

   Не равнодушно вошел он в кабинет, где привык работать каждый день, где бывал как у себя. Генерал стоял посреди комнаты, опираясь рукою на стол. Несмотря на притворное спокойствие, на лице его видны были следы душевного волнения.

   - Вы желали иметь отпуск, г-н Левин. Вот он,- сказал генерал, подавая Левину бумагу.- И вот еще вещи, которые я должен вам отдать. Вот ваша записка к негодяю, а это...- прибавил он, подавая браслет.

   - Генерал! я должен...

   - Я не имею нужды ничего знать, г-н Левин. Возьмите этот браслет; я предоставлю сердцу вашему внушить вам, что вы должны делать.- И, не дав Левину времени отвечать, он вышел в залу, где его ожидало общество офицеров.

   Несколько минут стоял Левин, как пораженный громом. Генерал не оставлял ему средства оправдать баронессу. Он поступил с ним великодушно; но чего должна ожидать она? В эту минуту генерал вошел в кабинет в сопровождении многих офицеров, весело разговаривая с ними.

   - Господа,- сказал он,- г-н Левин изменяет нашим красавицам: он едет в Петербург. Постарайтесь, чтоб они, если можно, не заметили отсутствия любимого их дансёра. Вы сегодня же едете, г-н Левин? не правда ли? Счастливый путь, г-н поручик, счастливый путь!

  

  

  

   Известно, что в Петербурге сентябрь часто вознаграждает за лето, которым на севере иногда пользуются в одном воображении. Несмотря на это, обитатели островов оставляли уже веселые дачи свои, и по Неве, Фонтанке, Мойке тянулись барки, нагруженные мебелью всякого рода и представлявшие смесь предметов, кажется, дивившихся взаимному положению своему. Там цветочные горшки стояли на столах, взгроможденных на диваны; там кресла прятались под ширмами, на которых лежали тюфяки и подушки; там лавровое дерево возвышалось между картонами с шляпками, и поваренные кастрюли красной меди светились возле мраморной головки Венеры. Там на атласном табурете сидела чопорная кухарка, разговаривая с лакеем в синем сюртуке. Все это возвещало конечное запустение островов, которых временные гости, как перелетные стада диких гусей, постоянно направляющих в это время года путь свой на теплый юг, переселяются мало-помалу в город. Наталья Васильевна также оставила дачу, на которой провела все лето, и знакомые собирались к ней между обедом и вечером на так называемые les avant-soirêes в собственный дом ее на Фонтанке.

   В один вечер небольшое общество собралось в кабинете ее; говорили о новом балете, о будущих балах; разговор был оживлен; вдруг доложили о приезде Левина.

   Наталья Васильевна едва могла удержать радостное восклицание.

   - Ах! г-н Левин, мы совсем не рады вашему приезду,- сказала молодая дама, сидевшая возле хозяйки.

   - Но это совсем не обязательно,- возразил он.

   - Что же делать! Ведь вы приехали не для нас, а за баронессою. Вы хотите похитить ее у нас?

   - Очень желал бы. Кто же не эгоист на этом свете? Генерал препоручил мне отдать вам это письмо, баронесса! - сказал он, подавая довольно большой пакет и с намерением обращая внимание на знакомую ей печать.

   Наталья Васильевна поняла, но встревожилась. Для чего было Левину писать к ней?

   - Муж мой здоров, г-н Левин, не правда ли? Я только это и желаю знать; эти депеши можно прочесть и после.

   Она положила пакет на этажерку. Разлука еще более украсила Наталью Васильевну в глазах Левина; никогда не находил он ее так прекрасною.

   Он, казалось, по-прежнему был весел, любезен; но взоры любви дальновидны. Баронесса с беспокойством заметила скрытую грусть Левина и с нетерпением ждала минуты, когда останется с ним одна. Кто-то из гостей заметил, что пора сжалиться над хозяйкою, которая, верно, горит нетерпением узнать содержание письма. Наталья Васильевна отдохнула. Но Левин взял шляпу и откланялся.

   - Я надеялась...- сказала Наталья Васильевна, совершенно потерявшись, но серьезный вид Левина привел ее в себя.- Я надеюсь, что завтра мы увидимся, г-н Левин; вы должны мне подробно описать вашу провинциальную жизнь.

   - Я буду для вас дневною запискою генерала, баронесса,- отвечал он, откланиваясь.

   Она осталась одна. Рука ее затрепетала, хватаясь за пакет. Для чего он не захотел остаться? К чему эта излишняя предосторожность? Для чего пишет он? Что это все значит? О, как немного надобно, чтобы встревожить сердце, когда одна любовь убаюкивает его опасения! Никакие софизмы не заставят молчать совесть, этого верного мстителя нравов. Он засыпает, но и во сне все брюзжит потихоньку.

   Знакомый браслет упал из распечатанного пакета на колени Натальи Васильевны.

  

  

  

   Прошло несколько дней; кабинет Натальи Васильевны освещен слабо одною лампою, которой свет, проходя чрез матовый хрустальный колпак, распространяет по комнате неверное сияние. Огонек, треща и вспыхивая по временам в камине, бросает яркие отблески на мраморные кариатиды, поддерживающие фронтон, на котором пляшут амуры с бабочками, и на золоченые мебели орехового дерева, напоминающие грубою отделкою своею век Елизаветы.

   Наталья Васильевна сидела или почти лежала в высоких креслах перед столом, на котором лежало открытое письмо. Закинутая назад голова ее, бледное лицо, опущенные руки, положение всего тела показывали совершенное нравственное уничтожение. Это была обреченная жертва страдания, ожидающая последнего удара не с покорностию христианина, не с твердостию философа, но с немым отчаянием человека, не имеющего ни силы, ни воли. Вдруг лицо ее покрылось краскою. Она приподняла голову и, взяв письмо, пробежала в сотый раз окончание его.

   "Что мы должны делать, Natalie? покориться ли жребию нашему и следовать совету благоразумия, или не внимая ничему, кроме любви... Милая души моей! я не смею говорить более! Да внушит тебе благородное сердце твое... Жертва велика... Я жду твоего решения".

   - Что хочет он сказать? о какой жертве?.. Должно ли отказаться от любви или от света для любви? Но вот уже четыре дня, а его нет! Я ничего не знаю о нем. Нет! он никогда не любил меня!..

   Как, и этот голос, так нежно, так упоительно говоривший мне: люблю! этот голос обманывал меня?

   Когда здесь, на этом самом месте я слышала слова любви, читала страсть в глазах его, и это все был обман?

   Невозможно, невозможно! сердце не может так притворствовать! Ужели ничто не обличило бы обмана?.. Александр обманывал? о, нет! нет! скорее обманет жизнь! Но что же медлит он!

   Покориться жребию!.. но этот жребий?.. Оскорбленный муж, раздраженный или холодно презирающий... Кто уверит его, что любовь моя чиста, невинна? Но и самая эта любовь, не есть ли она уже преступление? Как перенести упрек его, как встретить взор его?

   Ужасно целый век притворствовать, обманывать человека, которого уважаешь в душе, трепетать каждую минуту, боясь, чтоб взор его не проник в тайну, долженствующую отравить жизнь его; но предстать пред ним виновною и без оправдания! переносить ежедневно упрекающий взор его, краснеть при малейшем намеке, трепетать при имени женщины, известной в свете своими слабостями, зная, что есть человек, который все, что скажут об ней, отнесет ко мне, который понимает страдания мои, что взор его ищет следов этого страдания на лице моем, что мщение его наслаждается ими. О нет, нет! Это невыносимо! Это страдания ада! О, лучше смерть...

   Но разве нельзя умереть для него, для общества, для целого мира?.. А, это лучше!

   Она упала в кресла; лицо ее прояснилось внезапной радостью; но радостью такой, как была бы радость человека, которому тайный друг подал бы кинжал в глубину темницы в минуту, когда он должен был идти на эшафот, обремененный презрением народа, нетерпеливо ожидающего жертвы своего любопытства.

   - Но Коко? - сказала она, как бы опомнясь.

   - Одеваться, одеваться, Анюта!

  

  

  

   Музыка гремела в великолепном зале; наряды дам спорили в блеске с их красотою; танцующие, сидя попарно, образовали пестрый круг посреди залы; танцевали мазурку. Наблюдатель заметил бы без большого труда одну пару, сидевшую несколько поодаль от других: это была молодая дама, которой наряд отличался простотою и изяществом вкуса. Ни один брильянт не оспаривал блеску ее прекрасных черных глаз, оживленных необыкновенным огнем; цвет лица ее был слишком жив и переменчив, чтоб можно было то приписать единственному удовольствию танцев. Молодой офицер, с которым она танцевала, казался несколько смешанным и столько был занят разговором, что, когда дамы выбирали его, он путал фигуры, говорил невпопад, что скоро было замечено, и красавицы, как бы условясь, наперерыв одна перед другою вызывали его на середину залы, так что разговор замечательной пары прерывался непрестанно.

   - Да, Александр, единственно для тебя приехала я сюда, к этой Езерской,- говорила дама.- Я была уверена, что найду тебя здесь. Мне надо было видеть тебя; ты не хотел быть у меня.

   - Г-н Левин! Гюльнара или Медора,- сказал высокий гусар, подводя к Левину двух дам. Левин полетел по зале с Гюльнарою.

   - Послушай, Александр! здесь должна решиться участь моя. Я не могу видеть барона; одно воспоминание об этом свидании ужасает меня.

   - Но что мы можем предпринять? Бога ради, успокойся; нас заметят.

   - Что мне до того! О, ты знаешь, я не дорожу светом. Но его презрение ужасает меня.

   - Г-н Левин! Вас избирают в confident {Поверенный (фр.).}.

   Фигура кончилась.

   - Ты знаешь, Александр, что вся жизнь моя, все бытие мое принадлежит тебе.

   - Завтра, бога ради, завтра! я буду у тебя!

   - О нет! теперь! неизвестность мучительнее всего.

   В это время хорошенькая головка молоденькой девушки наклонилась к нему, и тихий голосок Езерской шепнул: переменчивость.

   Надобно было отправляться по зале искать переменчивость между красавицами.

   Он снова возле своей дамы.

   - Скажи мне, Александр, но искренно, по совести; послушай, дело идет о целой жизни.

   - Обманывал ли я когда-нибудь?

   - Настала минута испытания. Скажи мне, любишь ли ты меня? можешь ли пожертвовать мне жизнию, планами, надеждами?

   - Что ты хочешь сказать?

   - Ты знаешь, что я богата, могу располагать значительным капиталом.

   - К чему это?

   - Хочешь ли следовать за мною за границу?

   - Возможно ли?

   - Почему же? там меня не знают; там скроюсь я от взоров, которые с жадностью стали бы здесь наслаждаться моим несчастием, моим стыдом. Поедем! В развалинах Рима, в горах Швейцарии или в лабиринте обширного Лондона я скроюсь неизвестная, забытая...

   - Но...

   - Я не приневоливаю тебя разделять мою безвестность, мое уединение: нет, будь в свете, в обществе и возвращайся ко мне, когда сердце твое будет иметь нужду в друге.

   - А Коко!

   - Я вижу только образ раздраженного мужа, мой стыд и вечную разлуку с тобою.

   - Но Коко?

   - О, ты жесток, Александр!

   В это время в руке его очутилась червонная дама. Молодой франт в прозрачных чулках подошел к Наталье Васильевне с трефовым королем, и все понеслись.

   Надобно признаться, что мазурка не совсем удобна для объяснений.

   - Выслушай меня, Natalie! - сказал Левин, возвращаясь на свое место.- Любовь есть счастье жизни; она - мое благо, моя отрада; ей готов я жертвовать связями, честолюбием, обществом, жизнию, если нужно. Но есть нечто выше любви - честь!

   - Я не думала этого, я не говорила этого, когда отдавала тебе сердце! - говорила она с раздирающим душу отчаянием и закрывая лицо платком, как будто бы желая навеять на него прохладный ветерок.

   - Должен ли я забыть великодушный поступок твоего мужа?- продолжал Александр.- Сделать баснею города имя его и отвечать черною неблагодарностию на доверенность, с которою он отпустил меня?

   Наталья Васильевна тяжело дышала, скрывая страдания души, изнемогавшей под бременем их, под веселою улыбкою, с которою смотрела вокруг себя.

   - Должен ли тебя, за любовь твою, за преданность, повергнуть в бездну несчастий, отнять у сына мать и покрыть стыдом женщину, вверившую мне судьбу свою? Есть жизнь сердца, милый друг; но есть и жизнь общественная: и та и другая требуют жертв...

   - Довольно, Александр... Мы можем кончить,- сказала она и в ту же минуту скрылась в рядах зрителей, окружавших танцующих. Левин последовал за нею, но ее уже не было.

  

  

  

   С душою растерзанною вбежала в кабинет свой баронесса, бледная как смерть, и первый предмет, представившийся взорам ее, был - муж.

   Она остановилась на одном месте как окаменелая; это не была Ниоба: там есть страдание, а здесь была холодная неподвижность смерти, но смерти, застигнувшей жертву свою в минуту высочайшего бедствия, возможного на земле.

   Барон подошел к ней свободно и с видом совершенно непринужденным.

   - Ты не ожидала меня, Наташа?

   - Нет... и... я рада.

   - О, я не сомневаюсь: это приятный сюрприз, не правда ли?

   - Конечно!

   - Ты еще похорошела, Наташа! право. Какой наряд! Я очень рад, что ты не оставляешь света и ищешь развлечения.

   - О, если б я знала, что ты будешь...

   - Хорошо, что не знала; я не хочу, совершенно не хочу мешать твоим удовольствиям. Ты должна быть свободна во всем!

   Наталья Васильевна упала в кресла, не имея более сил выносить страдания душевного. Ничего не замечая, барон поместился на диване против нее; рассказывал о своем путешествии, о маневрах, о жизни своей в ..., расспрашивал о знакомых; принесли ужин; он приглашал Наталью Васильевну отведать его походный пир, как говорил он, шутя и смеясь, как будто все было по-прежнему.

   Ужин окончен. Генерал встал.

   - Да! я забыл тебя спросить, Наташа! - сказал он, остановясь перед женою с видом притворного равнодушия. - Я желал бы знать, где проведешь ты зиму?

   - Где... хочешь ты.

  

   - Нет, ты свободна в выборе. Но я возьму с собою Коко.

   - О, и меня! - вскричала Наталья Васильевна; в голосе ее слышалось сердце матери.

   - Как ты хочешь! Человек! постель мне в моем кабинете! Вот видите, Наталья Васильевна: вы всегда будете свободны во всем, что касается до вас. Хотите ли остаться здесь или провести зиму со мною, что, мимоходом замечу, было бы благоразумнее для прекращения некоторых слухов; угодно ли вам ехать за границу или в деревни ваши, я вам ни в чем не буду прекословить. Я предоставлю себе только право располагать участью моего Константина и уверенность, что он останется единственным преемником моего имени. Добрая ночь, баронесса!

   И он вышел. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Наталья Васильевна провела зиму с мужем. Теперь она в южной Франции, куда поехала с своею теткою по совету докторов. Коко в солдатской шинели марширует по зале с генералом. Левин во фраке; он не возвращался более в полк. Недавно была помолвка его с Езерскою. Готовицкий - но Готовицкие не стоят, чтоб занимались судьбою их.

  

  

   Впервые - <М. С. Жукова>. Вечера на Карповке. Спб., 1837. Ч. I.

   С. 363. Эпиграф - из пятой песни поэмы Пушкина "Руслан и Людмила".

   Альбан - Франческо Альбани (1578-1660), итальянский живописец болонской школы. Изображал на картинах своих детей, отличавшихся редкостной красотой.

   С. 364. В последнюю турецкую войну...- имеется в виду русско-турецкая война 1828-1829 годов.

   Ливонский орден - немецкий рыцарский орден меченосцев, захвативший в средние века территорию Ливонии (нынешние Латвия и Эстония).

   Плетенберг Вальтер (ум. 1535) - магистр Ливонского ордена, талантливый полководец.

   Эклога - жанр буколической поэзии, изображение уединенной и мирной жизни в деревне, среди друзей и близких.

   Монмартрское сражение - битва союзных войск с французами под Парижем в марте 1814 года, после которой город капитулировал, а император Наполеон отрекся от престола.

   Варна - турецкая крепость, взятая русскими войсками в 1828 году.

   Белый зал - находится в Зимнем дворце.

   С. 366. Ламартин Альфонс де (1790-1869) - французский поэт-романтик и политический деятель.

   С. 367. Петрарка Франческо (1304-1374) - итальянский поэт, чья любовная лирика оказала огромное влияние на всю последующую поэзию, воспев чистое и высокое чувство.

   Гвидо Рени (1575-1642) - итальянский живописец.

   С. 368. Вольтер (Мари Франсуа Аруэ, 1694-1778) - французский писатель и историк.

   Ля Бомель Лоран (1727-1773) - французский писатель.

   Тинтере - игра в карты.

   С. 369. ...вертеровское поколение... - немецкие и русские сентименталисты и романтики, подражавшие герою знаменитого романа Гете "Страдания молодого Вертера" (1774).

   ...сынов юной Франции...- речь идет о французских романтиках 1830-х годов, возглавлявшихся Виктором Гюго.

   С. 370. Тассо Торквато (1544-1595)- итальянский поэт, автор поэмы "Освобожденный Иерусалим" (1580).

   Лаиса - знаменитая греческая куртизанка, любовница философа Аристиппа.

   Аристипп (ок. 435-360 до н. э.) - древнегреческий философ-идеалист.

   С. 371. Эпиграф - из стихотворения поэта-романтика И. И. Козлова "К другу В<асилию> А <ндреевичу> Жуковскому по возвращении его из путешествия" (1822).

   С. 372. Сбитень - горячий напиток.

   С. 374. Первый эпиграф - из "Евгения Онегина" (гл. 4, XVIII).

   Второй эпиграф - из "Максим и афоризмов" французского писателя Франсуа де Ларошфуко (1613-1680).

   "Пуритане" (1835) - опера В. Беллини, поставленная на сцене парижского "Театр Итальен".

   С. 376. Гимен - бог брака в античной мифологии.

   С. 377. Реньяр Жан Франсуа (1655-1709) - французский драматург.

   Бомарше Пьер Огюстен Карон де (1732-1799) - французский писатель.

   Развод - ежедневное построение войск, на котором офицеры и солдаты направляются на учения и работы.

   "Инвалид" - официальная военная газета "Русский инвалид", издававшаяся с 1813 года.

   С. 378. Полуимпериал - золотая монета достоинством в пять рублей.

   Понтер - играющий против банкомета.

   С. 379. "Дон Жуан" - скорее всего имеется в виду опера Моцарта.

   "Позор тому, кто плохо об этом подумает" - девиз английского ордена Подвязки.

   С. 382. Кок Поль де (1793-1871)-французский писатель, представитель легковесной буржуазной беллетристики.

   Жерондо Де - Дежерандо Жозеф-Мари (1772-1842) - французский философ и публицист.

   С. 383. Бэкон Фрэнсис (1561-1626)-английский философ-материалист.

   Буат Пьер-Клод-Виктор (1765-1824) - французский филолог и писатель.

   С. 385. Первый эпиграф - неточная цитата из "Руслана и Людмилы" Пушкина.

   Второй эпиграф - из поэмы Байрона "Абидосская невеста", переведенной И. И. Козловым.

   С. 387. Век Елизаветы - императрица Елизавета Петровна (1709-1761) правила с 1741 года.

   С. 391. Сирюс Публиус - римский поэт и актер, живший в I веке до н. э. Цитируется французский перевод его афоризмов, изданный в Лейпциге в 1822 году.

   Ниоба - в древнегреческой мифологии дочь царя Тантала, супруга царя Амфиона; оскорбила Латону, мать богов Аполлона и Артемиды, умертвивших своими стрелами 14 детей Ниобы. Окаменевшая от горя Ниоба обречена была вечно лить слезы. Миф о Ниобе послужил сюжетом для многих картин и статуй.