Жукова Мария Семеновна - Барон Рейхман

  

  

  

   Русская романтическая повесть писателей 20-40-х годов XIX века. / Сост., вступ. ст. и примеч. В. И. Сахарова.- М.: Пресса, 1992.

   OCR Бычков М. Н.

  

  

  

   - Какая ты хорошенькая, мама! - говорил четырехлетний румяный мальчик в русской рубашке, с светлыми кудрями, как амур Альбана, хлопал ручонками, прыгая на одном месте перед молодою женщиною, которая поправляла перед зеркалом свои черные, атласистые букли.

   - Ты любишь маму нарядную?

   - Люблю маму, люблю папу.

   - А еще кого?

   - Люблю дядю Лелю.

   Молодая женщина обернулась к ребенку, потрепала его по полной щечке и спросила вполголоса:

   - За что же Лелю?

   - У Лели славная сабля, золотые снурки. Леля дает мне розовых карамелей; много, много!

   - Ты лакомка, Коко!

   И Коко получил розовую карамель, вероятно, за то, что был лакомка; Коко закричал с радости и побежал показать няне свое приобретение. Мы будем иметь случай познакомиться с Лелею; теперь скажем только, что Коко давал это имя адъютанту своего папеньки, который по целым часам иногда бегал с ним по залам. Между тем маменька продолжала любоваться своею прическою.

   - Мне кажется, эти шатоны совсем ко мне нейдут? Не правда ли, Анюта?

   - Ах, сударыня! все, что вы ни наденете, прекрасно к вам. M-r le Bean, который убирает целый город, то же говорит.

   - А ты перенимаешь у него? - сказала с довольною улыбкою молодая женщина.- Не кричи, Коко!

   - Мама, это Леля выучил меня петь.

   - А ты, Serge, ты ничего не скажешь мне об моем туалете? - продолжала она, обратясь к немолодому уже мужчине, стоявшему у камина.

   Serge был мужчина лет... в которые уже и мужчины не любят говорить о летах. Уже шесть лет как он был женат и с первого дня женитьбы принял обыкновение раз в неделю посвящать часть утра прекрасным бакенбардам, которые как черный бархат лежали по полным, румяным щекам его. Он освобождал их от серебряных волосков, которые начинали также показываться и на висках его. Но с некоторого времени это занятие сделалось чаще и отнимало более времени у барона.

   В 13-м году, при взятии Лейпцига, Serge был уже полковником и бригадным командиром в последнюю турецкую войну. Густые эполеты шли к его высокому, стройному стану, несколько более чем полному, что, однако, его не портило. Он был, что называется, bel homme {Красавец (фр.).}; сверстники находили его моложавым, красавицы очень любезным, и комплименты, которыми он осыпал их, не казались еще смешными в устах его. Имя его встречалось далеко в летописях Ливонского ордена и, от времени Плетенберга переходя через века, досталось не без известности предку его, который, вследствие неудачной попытки ливонского дворянства у Карла XII-го, переселился на Русь, где Великан созидал новое царство и привлекал дружелюбно иноземцев. Это пересадное дерево так сдружилось с климатом и почвою, что приняло все свойства туземной растительности и от всего немецкого сохранило одно имя, к которому барон был чрезвычайно привязан. Пусть будет он хоть Рейхман.

   Густые эполеты барона, равно как и две тысячи душ Натальи Васильевны, супруги его, играли важные роли в их женитьбе. Деревни и эполеты, длинные деревни и густые эполеты суть разнородные вещества, из которых составляется вольтаический столбик большого света, делающий чудеса!.. На сей раз эполеты были проводником, который привлек на генерала благоволение отца Натальи Васильевны, и можно сказать, к счастию ее. Генерал сверх эполет имел порядочное состояние, хотя и не без долгу, как говорили в свете, и множество душевных качеств, которые, казалось, ручались за счастие баронессы. Может быть, он и не влюбился бы в Наталью Васильевну, если б узнал ее в хижине; барон не любил эклог; но теперь он истинно был привязан к ней, как добрый муж.

   Но Наталья Васильевна любила его; не скучала его рассказами о Монмартрском сражении, о приступе к Варне и называла его своим героем. Чрез него она имела вход в дворец, бывала на придворных балах, в Белом зале. Честолюбие всегда находит небольшой уголок в сердце женщины; оно развивается, если время и обстоятельства лелеют его, как растение, пересаженное на добрую почву под небом благотворным, и томится как оно, если ни небо, ни почва не благоприятствуют ему. Одним была недовольна баронесса: она находила Сержа слишком матерьяльным, слишком привязанным к прозаической стороне жизни. Он не умел понимать сердца ее. Но как быть? Мир есть страна изгнания, где ничто не совершенно.

   При вопросе Натальи Васильевны барон посмотрел на нее с улыбкою несколько насмешливою, что не ускользнуло от ее внимания. С некоторого времени баронесса заметила, что муж ее был как-то странен в обращении с нею; как будто бы он был чем-то недоволен, как будто хотел говорить о чем-то - и не мог. Наталья Васильевна видела это и потому всегда была готова к войне оборонительной.

   - Разве мнение мое также значит что-нибудь? - сказал он, не оставляя своего места.

   - Негодный!

   Баронесса подбежала к мужу, обняла его одною рукою и другую приложила к губам его, говоря:

   - Целуй, целуй! А то я поссорюсь с тобою.

   - Поссоришься, за что же? Что значит мнение мужа в деле туалета?

   - Вот неблагодарность! Да для кого же, если не для вас, господа мужья, хотим мы быть прекрасными?

   - Очень благодарны! - отвечал барон, кланяясь в пояс.- Очень благодарны!

   Наталья Васильевна казалась недовольною. Барон обнял ее и несколько минут смотрел на нее, любуясь этим милым личиком, на котором досада оставила следы живого румянца.

   - Знаешь ли, Наташа, что это платье к тебе очень идет? Эти атласистые плечи кажутся еще белее в этой темной рамке синего бархата.

   - Вы очень добры, генерал! - сказала она, ускользая из рук его с видом, который говорил: я хочу, чтоб следовали за мною. "Ласка женщины - золото политика",- думал барон, но исполнил желание своенравной красавицы. Он сел возле туалета ее и с удовольствием смотрел на молодую женщину, которая, стоя перед зеркалом, расправляла свои прекрасные волосы.

   - Право, Наташа! ты сегодня вскружишь не одну голову! Бедный Левин!

   - Это что значит? - спросила баронесса, обратясь к мужу и совершенно забыв о букле, которую расправляла.

   - Что ж вас это удивило так, M-me la baronne!

   - Serge, да это ни на что не похоже? этот иронический тон! И к чему тут Левин? - сказала она, подходя к мужу с видом театральной невинности.

   - По совести, Наташа, Левин... нам не противен?

   - Что за мысль? Уж не ревность ли это! О, как я буду рада!

   - Чему же?

   - Ревнивый муж! то есть, немного ревнивый: да это прелесть! всегда надежное средство помучить его, отмстить кое за что... самым невинным образом. Ах, как бы я это любила!

   - Право? Но ты знаешь, что я не ревнив.

   - Ах, да! и это скучно! вечно рассудителен, вечно холоден! С тобою нет средства и поссориться.

   - О, не всегда!

   - Всегда; ты никогда не выходишь из себя... Скажи же, скажи: зачем говорил ты об Левине.

   - Потому что давно хотел говорить с тобою о нем,- отвечал с важностью барон, что смутило немного Наталью Васильевну.

   - О, да это становится серьезно,- сказала она, придвинула кресла и села подле мужа, положив руки на плечи его. Она была очень хороша и твердо уверена, что этот маневр обезоружит генерала, который приготовлялся говорить серьезно и об Левине.

   Но генерал почитал себя очень сведущим в женской тактике. Он посмотрел с большею важностию на Наталью Васильевну, на лице которой было написано внутреннее волнение, и вдруг засмеялся.

   - О, так и вас, наставниц наших в хитрости, можно провести!- сказал он.- Опыт удался прекрасно!

   - Что это значит?

   - Неужели ты думала, что Левин может серьезно беспокоить меня? Он добрый, хороший малый, но как я могу думать, чтоб он привлек на себя особенное внимание моей Наташи? Она не может быть соперницею какой-нибудь Лидии Езерской. Той извинительно влюбиться, хоть по уши, в хорошенького поручика Левина: он по всему ей пара, а не тебе.

   - Благодарю за доброе мнение,- сказала Наталья Васильевна, несколько покраснев.- Стало быть, г-н барон не совсем неприступен человеческим слабостям, и если бы Левин...

   - Был каким-нибудь Байроном или Ламартином, это дело другое. У нас в сердечке есть струны, которые сотрясаются при звуках славы или молвы, разносящей известное имя.

   - Может быть.

   - Левин имеет приятные таланты, правда; поет очень мило; довольно хорошо знает музыку, но я не вижу в нем ничего особенного. Словом, он не тревожит меня.

   - А если б это был не Левин, ты ревновал бы, а?

   - Нет; ревность мужа стесняет свободу жены, а я не хотел бы отнимать твоей. Мое дело заботиться о чистоте моего имени, вот и все. Жену без добрых нравов не спасет никакая ревность, никакие предосторожности. Но для чего говорить об этом? Сердце Наташи мне порукою за безопасность мою.

   - Но это все для света; ты не боишься потерять сердце жены твоей?

   - Да мне кажется, что одно не бывает без другого.

   - Ах, Серж:, не говори этого; разве нет Петрарков?

   - Разве я это сказал? Любовь играет в мяч и ходит сгорбясь над клюкой. Примеры виданы; следственно, Петрарки возможны.

   - Нет, вы ужасны, мужчины! вы никогда не поймете сердца женщины.

   Генерал улыбнулся.

   - Может быть, Наташа, но я скажу тебе одно: я лучше люблю уступить, чем разделять.

   - О, как это решительно и холодно! Ты не знаешь поэзии любви, Серж; твоя любовь есть что-то прозаическое, материальное.

   - Мне кажется, эта букля немного низко положена; посмотри, Наташа, не лучше ли так!

   Наталья Васильевна взглянула в зеркало как бы нехотя, и ей показалось, что поднятые кверху с выражением сердечной скорби глаза ее придавали ей сходство с белокурыми головками плачущих Магдалин Гвидо, и она улыбнулась; в голове ее мелькнуло сравнение...

   - Как смешно одевается эта Езерская! Крошечное лицо и совсем закрыто волосами! Точно моя Бьюти.

   - Мнения различны. Я сам слышал, как на бале у князя К. ее называли одною из самых хорошеньких.

   - По крайней мере те, которые называли ее так, не могут похвалиться хорошим вкусом.

   - Спроси Левина, он, кажется, из первых почитателей красоты ее.

   - Что это, mistriss Green, вы не укладываете Коко? Я совсем этим недовольна! Он должен быть в постели в восемь часов.

   Она бросила сердитый взгляд на mistriss Green и протянула руку маленькому Коко, который с робостью подошел к ней прощаться.

   - Ты привезешь мне гостинцу, мама?

   - Поди спать, Коко.

   - Я буду умен, мама!

   Бедное дитя! хорошенькие глазки его как будто спрашивали, за что сердятся на него? За что? Дитя! он забыл, что сам часто бьет своего картонного солдата, когда сердится на няню! Людям, не привыкшим управлять собою, надо непременно на что-нибудь излить свой гнев: так водится!

  

  

  

   Нет, я не стану описывать бала! Блеск огней, блеск алмазов, нарядов и красоты, сборное место страстей, которые расхаживают в праздничных полумасках; кому это неизвестно? Образ жизни, образ желаний, бал! Кому не представлялся он в очаровательном виде накануне, за час, в минуту, когда, расправляя смятые шляпою волосы, между двумя рядами ливрейных лакеев, по лестнице, украшенной миртами и леандрами, он входил в залу и с минуту был как бы обаян ослепительным блеском искусственного дня, звуками музыки, шумом бала, запахом цветов, и кто, по окончании бала, не садился в карету утомленный, иногда раздосадованный и всегда почти недовольный, с пустотою в душе и чувством обманутого ожидания? Иной вспоминает, что тот-то поклонился ему сухо; другой бранит судьбу и тинтере; одна жалуется, что наряд ее был не из первых, другая на безотчетную грусть, что значит в переводе: была не замечена. Иногда в карете отъезжающих начинается уже домашняя ссора, приправа однообразия супружеской жизни. Муж упрекает дражайшую половину в излишней веселости, в легкомыслии, в кокетстве... О! мужья всегда откровенны, особенно в подобных случаях. Они - сама искренность, когда дело идет не о них. Иногда супруга жалуется на судьбу, давшую ей в удел неизвестность и ничтожество, между тем как подруги ее та важнее, та значительнее, та богаче; во всем этом виновата судьба; а виновная судьба сидит, прижавшись в уголок кареты, и молчит, и пыхтит, пока, наконец, потеряв терпение, выскочит из кареты, и вслед за сим, утром рано, верховой скачет к доктору! Нервическими припадками страдает много женщин!

   Но уезжают и с приятными воспоминаниями. Надо быть женщиной, чтоб знать, что значит прелесть получаса между конечным разрушением туалета и первым сном, когда, склонясь на руку головою, закрыв глаза, красавица еще слышит звук оркестра, повторяющего быстрые такты мазурки, и милый голосок, нашептывающий: Et vous pouvez douter encore; vous! etc {И вы еще сомневаетесь? и т. д. (фр.).}, между тем как, следуя движению фигуры, она летит по зале, и глаза его горят, и маменьки, тетеньки, мужья, как бы их и не бывало! А вальс? вальс... Она засыпает в восхищении, упадая на ручку кресел, и сон представляет ей еще этот вальс...

   Но с каким чувством возвратилась с балу Наталья Васильевна? что думала она, снимая перья и брильянты? Она бросила их с досадою на туалет, изорвала блонду и, наскоро закутавшись в манто из темного grosgrin, упала в кресла. Ей не помешает мечтать шумное дыхание барона, уже заснувшего крепким сном. На этот раз она забыла жаловаться на скучные русские обычаи.

   Странное дело! Когда при входе в зал все лорнеты устремились на баронессу, когда и справа и слева она услышала шепот, который самолюбие перевело ей словами: чудо как хороша! - досада, с которой она приехала на бал, совсем рассеялась. Ей припомнились слова мужа: какой-нибудь Байрон и проч.; и эта молодежь в эполетах, с аксельбантами, в башмаках и бархатных жилетах, озабоченная надеждою будущего веселья, показалась ей мелочною, не стоящею внимания ее. Ей хотелось бы орденов, лент, если б это могло соединяться с молодостью... Она прошла очень важно по зале и еще с большею важностию заняла место в первой кадрили. Но напротив ее... это кажется, Езерская? Смешной наряд! Бедняжка! У нее нет вовсе вкуса! А это Левин? Он совсем на нее не смотрит. Он не сводит глаз с Натальи Васильевны. Смешон, кто любит не в шутку!

   Его встретили холодно; не слыхали его вопроса; когда, по окончании первой кадрили, он подошел ангажировать на вторую, сказали, что отозваны на восемь кадрилей; мазурку - также! Нет надежды танцевать с баронессою! нет средства подойти к ней! Наталья Васильевна окружена; она любезна со всеми, не замечает одного Левина; должно отказаться на этот вечер от надежды обратить на себя внимание красавицы. Но вот вальс! Она свободна: рука ее уже на плече Левина, глаза его зажглись, сердце забилось: вот минута узнать причину странной перемены.

   - Боже мой! какой вечер, какое страдание...

   - Не правда ли? чудесный! прелестный бал! - и вот красавица в экстазе от бала. Круг окончен. Левин откланялся и хочет занять пустое место возле нее.

   - Завтра вы обедаете у нас, г-н Левин? Nous ferons de la musique {Мы будем музицировать (фр.).}.

   И это сказано так рассеянно, так рассеянно, что Левин не знает, что и думать. Давно ли? вчера еще, в театре, лорнет ее искал его в креслах: во взоре ее было целое небо надежд... вчера и сегодня! О женщины, женщины! что будешь делать тут? - что? - Левин не принадлежал ни к вертеровскому поколению безотрадных вздыхателей, ни к разряду сынов юной Франции, юношей сильных страстями и мышцами, которым не достает только случая, чтоб быть Наполеонами, и воли, чтоб стать наряду с Тассами, Шиллерами, Гумбольдтами, юношами, которых любовь способна зажечь целый шар земной, от одного полюса до другого, начиная хоть с Берингова пролива. Он любил, но вот, видите ли? Он до сих пор мог смело говорить о любви то, что сказал о славной Лаисе греческий мудрец. Греки были снисходительны; у них попасть в мудрецы было не трудно, как у нас. Академия и Лаисы не мешали друг другу. Левин не был врагом первой, но не совсем чуждался и вторых. Читал из Эклезиаста:

  

   За чашей светлого вина

   Беседуй с мудрыми мужами - и проч.

  

   ...а в городе, особенно люди набожные, называли его mauvais sujet {Повеса (фр.).}. Ну, прошу покорно! в Афинах сказали ли бы об Аристиппе: mauvais sujet? О времена!

   Mauvais sujet Левин, видя, что он уничтожен в прах гордою красавицею, решился выйти из очарованного круга ее. Он снова обращается к Езерской, зовет ее танцевать. Лидия, не чуя ног под собою от радости, идет как будто равнодушно. Левин осыпает ее комплиментами, расточает перед нею язык ласкательства. Ах, зачем кокетство и любовь имеют один лексикон! Зачем первое похитило даже ее немой язык взоров, этот небесный язык, которого тайну должны бы были стеречь ангелы! Но нет; кокетство и личный интерес, согласуясь между собою, похитили у двух сестер, которых люди зовут "дружба" и "любовь", ключ к гиероглифическому языку их, и бедняжки плачут, обнявшись, смотря, как листы заветных книг их разносит ветер по рынкам большого света, исковерканные, размалеванные и, часто, тем самым привлекающие внимание большей части толпы. Что ж удивительного? Простое и истинное нравится немногим; новое и странное поражает всех.

   Теперь Левин не замечает баронессу. Он весь занят Лидиею; черные глаза его следуют за нею всюду; он говорит с нею таинственно и безумолкно, а безумолкно говорит одна любовь и болтливость. Наталья Васильевна знала Левина как любезного человека, но как болтуна... о, нет! у него болтливо только сердце, а впрочем, он бывает даже мрачен; у него столько поэзии в душе! Баронесса смотрит, точно ли не обманывают ее глаза ее? Нет; вот взор, который еще недавно был столько говорлив для нее - теперь... О вы согласитесь, что если бы в сердце баронессы и не было ничего особенного для Левина, то и тогда неприятно было бы видеть, что птичка разорвала сеть, в которую попалась, да и еще чтоб запутаться в чужом силке! Баронесса принялась завязывать распускающиеся петельки; но дело не клеилось: решительно, птичка на свободе!

   Но вот последняя надежда! Генерал подходит к Наталье Васильевне с часами в руках: пора домой! Левин увидит, что она выходит, проводит ее до кареты: это всегда так бывало, и всегда после кареты барона Рейхмана кричат карету Левина. Но его не видно; они сходят с лестницы: в дверях стоят несколько дам.

   - Карету Езерской!

   Дамы вышли; между головками их на подъезде мелькнуло белое перо и серая шинель.

   - Карета Левина!..

   О, это уже слишком! При этом воспоминании Наталья Васильевна вскочила с кресел. Слеза блеснула в глазах ее, слезы досады, если смею прибавить. Эта глупенькая Езерская! Да и Левин! Надобно быть очень глупым, чтоб влюбиться в нее! Стоят ли они того, чтоб ими заниматься? Отчего Наталье Васильевне пришлось думать об них, да еще и досадовать! Она отошла от туалета. Серж так добр и, право, мил! Как несносно только, что он начинает храпеть! Надо признаться, что женщины очень несчастливы, а Наталья Васильевна несчастливее всех. О, она очень сердилась бы, если б кто сказал ей противное: такова природа человеческая! Люди, знакомые с несчастием только по слуху, за неимением настоящего отыскивают ложное в своем воображении, и беда, кто будет сомневаться в законности усыновленного дитяти! Истинное несчастие скромно и прячется от взоров света; ложное тоже закутывается покровами, но так, как красавица Востока, которая нимало не гневается, когда нескромный ветер открывает лицо ее взору любопытного европейца.

  

  

  

   На другой день бывает многое иначе, как вчера.

   Это было ясное зимнее утро. Солнце роскошно рассыпало алмазы и золото по снежным пеленам, в которые природа закутывает наш северный край на длинные шесть месяцев. Как сонливая красавица, нехотя открывая свои прекрасные глаза, приподнимается на подушках и, брося мгновенный взгляд на опущенные шторы и комнату, погруженную в приятный полусумрак, снова засыпает сладким сном, так солнышко в это время года мгновенно является на горизонте, объемлет огненным взором столицу во всем пространстве ее и снова скрывается на долгий покой, оставляя по себе, как бы в утешение бедному жителю севера, полнеба, зажженного разноцветными огнями зари.

   Наталья Васильевна подошла к окну. Иней искрился на граните тротуаров, как искрились глаза ее вчера; теперь они томны, и длинные темные ресницы почти совсем закрывают их. Она печально смотрела на живую картину, которая представилась взорам ее. Казалось, мороз, налагая оковы на растительную жизнь, пробуждал новые силы в животном мире. Пешеходы не шли, а летели, как бы мороз приставлял им крылья; покрытые блестящей пудрою извозчики с заиндевелыми бородами неслись во всю прыть, насилу удерживая лошадей, от которых пар валил столбом; пригожий ярославец в синем чапане и белом фартуке расхаживал перед лавочкою, приглашая прохожих на горячий сбитень, между тем как легкий пар клубился светлым облаком над самоваром; немного далее биржевые извозчики ходили около лошадей, хлопая рукавицами, или боролись при громком смехе окружающих зрителей. Эта картина жизни не развеселила Наталью Васильевну. Уже не было досады в душе ее, но она уступила место тихой грусти. Неприязненное чувство не застаивается в добром сердце; оно проходит как весеннее ненастье, исчезающее при первом луче солнышка; но солнышко не всходило для бедной баронессы! Она сознавалась, что потеря Левина тяжела для нее. Напрасно желала бы она разувериться: так она любила его, и сердце ее сделало привычку верить любви его. Но кто знает? может быть, судьба, отдаляя от нее Левина, предохраняет ее от многих бедствий. Может быть, все к лучшему. Но неужели никогда не узнать счастья? Мечты, мечты! Ужели никогда не сбываться вам? ужели никогда не услыхать ей "люблю!" из милых уст, не узнать любви поэтической? Она вышла замуж по воле отца; Серж добр, снисходителен, всегда думает об ее удовольствиях; еще сегодня подарил он ей волосяные браслеты, сделанные по заказу и которых давно хотелось ей; но в нем нет поэзии, он не понимает сердца ее!

   И ужели любовь к нему была бы нарушением ее обязанностей? О, нет! любовь ее была чиста, свята, как любовь небожителей! Она заключила бы ее в сердце, отказалась бы далее от счастия видеть его, лишь бы изредка встречать его на бале, на гулянье, но быть уверенной, что она любима, понимаема; никогда не была бы она преступною, нет: слабая женщина была презрительна в глазах ее; она желала бы только знать, что она любима, видеть его издали, из окна.

   - Ах!..

   Наталья Васильевна в самом деле подошла к окну и в самом деле увидела Левина. Легкие санки его остановились у подъезда.

   Она увидит его? Но нет; он, верно, пройдет к барону...

   В зале слышны шаги и громкий смех Коко.

   - Поди сюда, папа здесь! поди сюда! - кричал Коко и тащил за собою Левина, смеясь, что обманул своего Лелю.

   - Скажите после этого, что нет случая!

   Как! в эту самую минуту, когда Наталья Васильевна была расположена так неясно... Вы знаете, что одно и то же происшествие будет иметь различные следствия оттого только, что случится минутою раньше или позже? Это не ново, но истинно.

   - Pardon, madame! - пробормотал Левин с робостью. Эта робость удивительно как шла к нему!

   Черные глаза молодого человека, как бы пожирающие собственное пламя, красноречиво высказывали то, чего не смели произнести уста его.

   Pardon, madame!.. но один взгляд на прекрасную хозяйку показал Левину, что на другой день бывает многое иначе, как вчера.

   Нет, ваше превосходительство, господин барон! вы хитрый, но не предусмотрительный политик и не умеете пользоваться открытиями, которые делаете! Вы превосходно понимаете тактику других, а сами плохой тактик! И право, не худо бы было вам позаняться от наших дедов, которые приголубили вашего прадеда. Они были люди не глупые и в семейных делах смышленые.

   И надобно же было, чтобы этот день был именно срочный, когда барон занимался своими сребристыми бакенбардами! Будь он свободен, Наталья Васильевна не имела бы случая говорить с Левиным, и это предупредило бы многое, очень неприятное для всех! Но барон был очень занят, и Наталья Васильевна имела время узнать, что холодность Левина, его любовь к Езерской было одно притворство, небольшое мщение; имела время признаться, что это мщение дорого стоило ей.

   Ах, барон! лучше было бы вам иметь несколько поболее седин в черных кудрях ваших!

   Но должно, однако же, сказать правду: подобные случаи возобновлялись очень редко. Не знаю, инстинктивная ли предосторожность барона или просто случайность была тому причиною, но Левин часто в отчаянии говаривал Наталье Васильевне:

   - Никогда невозможно видеть вас одну!

   Наталья Васильевна сперва говаривала:

   - Что нам до того? лишь бы быть вместе, лишь бы знать, что сердца наши понимают друг друга.

   Но потом она стала находить, что приятнее было бы, если б сердца могли чаще беседовать о том свободнее; но это было невозможно: Левин и барон были неразлучны. Первый не мог быть у баронессы, чтоб и другой не был тут же. Странная случайность! И Левин оставался Петрарком в воображении Натальи Васильевны, но ни она и никто, надеюсь, не припишут того попечениям барона. О, нет!

  

  

  

   - Совершенно прекрасно! Удивительное дарование! - говорил высокий молодой человек в военном мундире с маленькими быстрыми глазами и ястребиным носом, стоя за стулом учителя пения, который только что перестал аккомпанировать арию из "Пуритан", с чрезвычайною приятностью пропетую молодою хорошенькою девушкою, румяною, как роза, и с двумя ямочками на полненьких щеках.

   Неподалеку от них на диване сидела Езерская, довольно полновесная дама, и возле нее другая, обе уже тех лет, когда каждое утро уносит новую красоту и дарит в замену новые, увы! искусственные розы. Последнюю услугу, кажется, она оказывала только гостье госпожи Езерской.

   Молодая девушка, окончив последнюю строфу, подошла к матери, которая, обращаясь к сидевшей возле нее даме, сказала:

   - Вы желали присутствовать при уроке моей Лидии, княгиня; я исполнила ваше желание. Мы застали ее врасплох. Не правда ли, г-н Бриозо, Лидия пела, не приготовясь?

   - Я просматривала эту арию еще вчера, maman.

   - Но вы поете бесподобно, m-lle Lidie,- отвечала княгиня.- У вас очаровательный, прелестный голос!

   - M-lle Lidie обещает нам быть украшением наших концертов любителей,- сказал молодой офицер.

   - И какая музыкантша?

   - О, очень слабая! - возразила maman.- Она еще очень мало училась. Но это правда, что Лидия страстна к музыке и изучает ее как артист. Мы часто ссоримся с нею за это.

   - Позвольте взять сторону прекрасной художницы.

   - Ах, г-н Готовицкий! Разве для успехов в обществе нужно совершенство? Поверхность идет у нас наряду с глубоким знанием, и полуталанты без больших хлопот приводят в восхищение наши залы. К чему же терять время, здоровье даже, тогда как другие... Но это напрасно! Лидия не хочет слушать, когда я говорю о том.

   Жаль только, что maman говорила не совсем правду, и Лидии в подобных случаях слушают очень охотно. Лидия разбирала ноты.

   - О! таланту нужно собственное сознание в превосходстве,- сказал Готовицкий, бросая взор страстного удивления на артистку.

   - Вы даете уроки баронессе Рейхман? - спросила княгиня, которой казались скучными комплименты Готовицкого.- Не правда ли, у нее премиленький soprano?

   - Ma oui, madame, très jolie sa voix {О да, мадам, ее голос очень мил (фр.).},- отвечал итальянец.

   - Баронесса сделала очень много успехов эту зиму,- заметил Готовицкий.- Она часто, всякий день, я слышал, поет с господином Левиным; он очень хороший музыкант.

   - Ее совсем не видно в свете,- заметила Езерская.- Скажите, отчего это?

   - Я вам это объясню. Баронесса милая, прелестная женщина живого пламенного характера; она ничего не может любить вполовину. Вы помните, как неутомимо посещала она балы? Не было раута, вечера, обеда, где бы не была баронесса; говорили, что она кокетка; я этому не верю. Но впрочем, если это и было, то, право, кокетство не портит прекрасной женщины или, по крайней мере, извинительно ей. Она старалась нравиться мужчинам, бесила женщин, подавала надежды, которые, верно, не исполняла: что же за беда? Зато была мила, насмешлива, прелесть! Теперь она разлюбила общество; зато музыка сделалась ее страстью. По целым дням она сидит за фортепьяно с г-м Левиным. Тут ничего нет дурного. Он каждый день в доме, поет как соловей, так что барон, который не любит пения, часто уезжает из дому. Вы знаете, что она чудесная, истинно добрая мать, но музыка выше всего теперь; и Коко, чтоб не мешал, по целым дням запирают в детскую.

   Княгиня улыбнулась, закусывая губы.

   - Но г-н Готовицкий, что же можно из этого заключить? Забывать сына, выгонять мужа, оставить свет, и все для того, чтобы петь с господином...

   - Левиным, хотите вы сказать? Но это ничего не значит. Левин у них в доме как свой. Он курит трубку в комнате баронессы, катается с нею, не один, конечно, с ними бывает Коко. Баронесса любит его как родного. Я слышал вчера сам, как при выходе из театра она сказала ему: ты. Но это ничего не значит. Знаете, это просто милое свободное обращение женщины без предрассудков...

   - О слишком без предрассудков! - сказала княгиня.- Нет, мне, право, жаль баронессы; я люблю ее; мы были дружны с... детства почти. Она предобрая женщина. Этот Левин погубил ее.

   - Отчего же? в их дружбе нет ничего виновного.

   - Совершенно ничего; я очень уверена! но свет так зол, а она слишком неосторожна: она делает вещи непростительные. Жаль ее!

   - Но что же муж? - спросила Езерская.

   - Ну что муж, ma cherè! вдвое старее ее! Любовь в очках не далеко видит.

   - Если б это было говорено о ком-нибудь другом,- сказал Готовицкий,- я бы заметил вам, mes dames, что у нас вопреки древним в повязке ходил Гимен, а не Амур, которого мы сделали и дальновидным и математиком. Но здесь это некстати. Баронесса, несмотря на разницу в летах, умела выиграть полную доверенность генерала, и очень справедливо, по чести!

   - Но свет судит иначе, г-н Готовицкий. Говорят, что баронесса, пользуясь выгодами, которые дает ей молодость и красота, хотя я не нахожу ее прекрасною, но так говорят, итак, что, пользуясь своими преимуществами, она обманывает барона, легковерного, как все мужья-влюбленные; что она жертвует добрым именем, мнением света... О, я не хочу повторять всего, что говорит молва...

   - Говорит уже? - прервала Езерская.

   - Или заговорит, это все равно; но мне истинно жаль ее. Она прекрасная женщина!

   - Вы знаете, что мы скоро идем? - сказал Готовицкий.

   - Куда?

   - В лагерь. Назначены маневры.

   - А генеральша?

   - Переезжает на дачу.

   - Странно! - Две дамы обменялись взглядом.

   - Но осенью мы похитим у вас баронессу. Она переедет к нам в ..., где стоит наш полк.

   - И наши зимние балы лишатся своей прекрасной звезды?- сказала княгиня.

   - И Левина,- подумала Лидия.

   Этот разговор был на французском языке. Г-н Бриозо, как музыкант и итальянец, без труда понял то, что дополняемо было мимикою и тоном голоса. Получив билет, он поспешил разнести по ученикам своим приобретенные им сведения. Дорогою он перевел на обыкновенный язык все, что было бы темно в простом рассказе разговора. Перевод начинается так:

   - Как! вы не знаете? Да это весь город говорит! Бедный барон! и проч.

   Чувствительная княгиня, простясь с Езерской, заехала к кузине, чтоб пожалеть с нею о баронессе, прибавляя: "Бедный Левин! Этот Готовицкий из мщения за то, что Лидия предпочитает ему поручика, готов всклепать на него бог знает что! Бедная баронесса!"

   И вот благодаря жалостливому сердцу чувствительной княгини, досаде Езерской на Левина за то, что он совсем почти оставил дом ее, любезности г-на Бриозо, который любил забавлять новостями учеников своих, благодаря особенно ревности Готовицкого по городу разнеслись слухи, переходили из уст в уста, росли, увеличивались и темною тучею залегли на небосклоне жизни баронессы! Ах, Наталья Васильевна! что было бы вам не удовольствоваться антипоэтическою любовию вашего барона!..

  

  

  

   Это было в первых числах сентября. На дворе была слякоть; мелкий дождь в продолжение нескольких дней сряду не переставал наводнять улицы города, где квартировал полк Левина, и выводил из терпения молодых дам и офицеров, для которых развод, за неимением балов в это время года, был единственным публичным развлечением. Для первых он был целию приятной утренней прогулки, для вторых средством пощеголять перед любопытными красавицами лихим конем и ловкостью наездника. Ненастье мешало молотьбе; яровое большею частью было еще в поле в копнах или стояло на гумне в скирдах; цены на хлеб были низки, да и на базары возила его одна нужда. Поэтому помещики не думали еще оставлять деревень, и в городе было довольно пусто. Офицеры отдыхали после маневров и по вечерам собирались между собою потолковать о производстве, о наградах, о новостях, доставляемых "Инвалидом" и молвою, о лошадях, о новопривезенном табаке, словом, обо всем, что занимает праздную лень офицера.

   Г-н председатель гражданской палаты, старый холостяк, отменно любимый генералом и офицерами, давал вечер в день именин своих. Было также много и городских: вице-губернатор, правивший тогда должность губернатора, прокурор, губернский предводитель, словом, весь высший круг, кроме председателя уголовной палаты, с которым, как и с другими членами палаты, хозяин был как-то не в ладу. Он был удивительно беспечный и непредусмотрительный человек; знал городские новости всегда после всех; прищурив маленькие глаза, говорил со всеми запанибрата и носил фрак и прическу, как носили лет тридцать тому назад. Тогда ему было едва ли за двадцать пять, и прекрасная прокурорша так любила его прическу!.. Ах! ни за что на свете не согласился бы он переменить ее! Моды проходили над нею, не изменяя ни одного волоса, ни одной букли. Поговаривали, будто он скуп; но вечер, который задал он в свои именины, опровергал это несправедливое обвинение, и г-да офицеры могли засвидетельствовать, что он не жалел шампанского. Он сам с бутылкою в руках ходил между ломберными столами, наливая в пустые бокалы и убеждая опорожнить полные. На многих столах вист уже кончился и начинали сыгрываться, по неудобности расплачиваться крупною монетою.

   Левин и несколько офицеров, также и молодых людей во фраках, окружали ломберный стол в небольшом боковом кабинете, смежном с залою. Они отходили от стола, прохаживаясь по зале, снова возвращались и снова садились; рвали карты, краснели, бледнели, звенели золотом. Голубоватый дым от трубок покрывал таинственным туманом присутствовавших. Казалось, то были жрецы незнакомых алтарей, совершающие чудные таинства и приводимые в исступление присутствием неведомого божества их. Разговоров было мало; иногда были слышны энергические воззвания к подземным силам и технические, неизвестные профанам слова: пароли пе! плис, куш-мазу и проч. Генерал входил по временам в комнату, останавливался в дверях, подходил к столу, бросал полуимпериал или червонец и отходил. Звук золота, зеленый стол, исписанный мелом, и разорванные карты под столом имели для генерала ту же прелесть, что для г-на председателя его старинная прическа: прелесть воспоминаний молодости с ее бурями, страстями, утратами... Он много утратил, г-н барон фон Рейхман; и если б не Наталья Васильевна, то бог знает, чем отозвались бы эти утраты мятежной молодости! Но генерал давно уже сделался благоразумным, хотя и не мог иногда не предаться прелести воспоминаний...

   Вечер оканчивался; большая часть гостей уже разошлись. Генерал с вице-губернатором очень важно разговаривали о чем-то в гостиной, кажется, о славном гнедом рысаке, недавно купленном господином вице-губернатором у откупщика.

   Старый, с длинными седыми усами ротмистр председательствовал в таинственном кабинете. Он был главным жрецом и метал банк. Так, кажется, называлось таинство, совершаемое в кабинете. Понтеров было уже немного; самым горячим из них был знакомец наш Готовицкий. Он проигрывался, удвоивал куши и непрестанно изменялся в лице.

   - Ва-банк! - сказал он, останавливая ротмистра.

   Ротмистр посмотрел на него и продолжал метать. Банкометы умеют, капля по капле, истощать терпение понтеров, медленно опрокидывая карту и вскрывая тихо-тихо темную, так, что понтер успеет испить до дна чашу тревожных волнений ожидания. Старый ротмистр вполне обладал этим искусством.

   Раз, два; раз, два - убита! Готовицкий не смутился.

   - Double ou quitte {Удваиваю ставку (фр.).}, г-н ротмистр! отвечаете ли вы!

   - Игра не так значительна, г-н поручик, извольте.

   Безмолвие царствовало в комнате. Ротмистр стасовал карты, подал снять поручику и хотел метать.

   - Остановитесь, ротмистр,- сказал Левин, который во все время не отходил от стола.

   - Что это значит, г-н Левин? - спросил, вскочив с места, Готовицкий.

   - Пересчитайте карты, ротмистр,- хладнокровно продолжал Левин.

   - Г-н Левин! что вы хотите сказать? - Готовицкий был бледен, как статуя командора в "Дон Жуане".

   - Старо, г-н поручик! надо было выдумать что-нибудь поновее.

   Ротмистр считал карты, но Готовицкий бросил в них целую колоду, бывшую у него в руках.

   - Вы поплатитесь, г-н Левин!

   - Как вам угодно.