Стивенсон Роберт Льюис - Похищенный

о, только чайки кричали вокруг, и вся местность имела какой-то странный и торжественный вид.

   Не успели мы дойти до двери дома мистера Гендерлэнда, как, к моему великому удивлению - я успел уже привыкнуть к гайлэндерской вежливости, - он неожиданно промчался вперед, оставив меня позади, влетел в комнату, схватил банку и роговую ложечку и начал набивать свой нос табаком в самом неумеренном количестве. Затем он хорошенько прочихался и оглянулся на меня с глуповатой улыбкой.

   - Я дал обет, - сказал он, - что не буду брать с собой табак. Это, разумеется, большое лишение. Но когда я вспоминаю о мучениках не только в Шотландии, но и в других христианских странах, мне становится стыдно и думать об этом.

   Как мы только поели - овсяная каша и сыворотка были самыми вкусными из блюд добряка, - он с серьезным лицом заявил, что у него есть обязанности по отношению к мистеру Кемпбеллу, а именно - осведомиться о состоянии моей души. Вспомнив случай с табаком я готов был улыбнуться, но вскоре от его слов на глазах у меня выступили слезы.

   Доброта и скромность - вот два качества, которые никогда не должны утомлять человека. Мы редко встречаем их в этом грубом мире, среди черствых и надменных людей. Хотя я порядочно заважничал после удачного исхода моих приключений, но слова мистера Гендерлэнда, полные доброты и смирения, вскоре заставили меня опуститься на колени перед этим простым бедным стариком и радоваться и гордиться своим положением.

   Перед тем как лечь спать, он предложил мне на дорогу шесть пенсов из своих скудных сбережений, хранившихся в земляной стене его дома, и такой избыток доброты привел меня в большое смущение. Но он так настаивал, что я счел наиболее вежливым исполнить его желание, хотя после этого он стал беднее меня.

  

   Назавтра мистер Гендерлэнд нашел человека, владельца лодки, который в этот день собирался переплыть Линни-Лох, чтобы в Аппине заняться рыбной ловлей. Человек этот принадлежал к его пастве, и Гендерлэнд убедил его взять меня с собой, и таким образом мое путешествие сократилось на целый день, и я сберег деньги, которые пришлось бы уплатить за переправу на двух паромах.

   Мы отправились около полудня. День был пасмурный, небо затянулось облаками, и, пробиваясь сквозь них, солнечные лучи только кое-где освещали землю. Линни-Лох в этом месте был очень глубок и спокоен, так что я должен был взять воды в рот, чтобы увериться, что она действительно соленая. Со всех сторон поднимались высокие, неровные, бесплодные скалы, черные и мрачные в тени облаков и серебристые, изборожденные горными потоками, когда их освещало солнце. Аппинская страна показалась мне слишком суровой, чтобы я понял страстную привязанность к ней Алана.

   Надо упомянуть еще об одном. Вскоре после того, как мы пустились в путь, солнце осветило небольшое красное, движущееся пятно близ северного берега. Его цвет очень напоминал одежду солдат. Кроме того, на нем время от времени что-то блестело и искрилось, словно сталь при солнечном свете.

   Я спросил у лодочника, что бы это могло быть. Он отвечал, что это, вероятно, красные солдаты, вызванные из форта Виллиам по случаю выселения бедных арендаторов Аппина. Сознаюсь, что это зрелище опечалило меня. Оттого ли, что я думал об Алане, или от какого-то предчувствия, но я, только два раза видевший войско короля Георга, не почувствовал к нему особенного расположения.

   Наконец мы так близко подошли к берегу у входа в Лох-Левен, что я попросил высадить меня. Мой лодочник - честный малый, помнивший обещание, данное законоучителю, - охотно бы довез меня до Балахклиша. Но так как это отдаляло меня от места моего тайного назначения, я настоял на своем, и меня наконец высадили на берег около Леттерморского (или Леттеворского; мне приходилось слышать и то и другое) леса в Аппине - родине Алана.

   Лес этот, состоявший из берез, рос на крутом, скалистом склоне горы, нависшей над Лохом. В нем было много прогалин и долинок, покрытых папоротником, а посреди него с севера на юг шла дорога или, вернее, тропинка для всадников. У поворота тропинки бежал ручей, у которого я присел, чтобы закусить овсяным хлебом мистера Гендерлэнда и подумать о своем положении.

   Тут меня стали беспокоить не только тучи комаров, но также и сомнения, бродившие в моей голове. Как следовало мне поступить? Зачем мне было встречаться с Аланом - человеком, объявленным вне закона и готовым совершить убийство? Не благоразумнее ли было бы самостоятельно отправиться на юг? Что подумают обо мне мистер Кемпбелл и мистер Гендерлэнд, если когда-нибудь узнают о моем безрассудстве и самонадеянности? Вот сомнения, которые сильнее, чем когда-либо, одолевали меня.

   Пока я сидел и думал, в лесу послышались шаги и топот лошадей, и вскоре на повороте дороги показались четыре путешественника. Дорога в этом месте была такая неровная и узкая, что они шли поодиночке, ведя лошадей иод уздцы. Впереди выступал высокий рыжеволосый джентльмен с надменным раскрасневшимся лицом; шляпу свою он нес в руках и обмахивался ею, задыхаясь от жары. Второго - по его черной приличной одежде и белому парику - я с полным основанием принял за юриста. Третий был слуга в одежде из клетчатой материи; это доказывало, что господин его - гайлэндер - или осужден законом, или, напротив, находится в странно дружеских отношениях с правительством, так как ношение тартана воспрещалось актом. Если бы я больше понимал в этом деле, то заметил бы на тартане цвета Арджайлей (или Кемпбеллов). К лошади слуги ремнями был привязан объемистый чемодан, а у луки седла висела сетка с лимонами - для пунша, - так часто ездили богатые путешественники в этой стране.

   Что же касается четвертого, замыкавшего шествие, то я и прежде встречал ему подобных и сейчас же признал в нем помощника шерифа.

   Как только я увидел этих людей, то решил - не знаю почему, - что мои похождения будут продолжаться. Когда первый всадник приблизился ко мне, я встал и спросил у него дорогу в Аухарн.

   Он остановился и, как мне показалось, взглянул на меня несколько странно. Затем, обернувшись к стряпчему, он сказал:

   - Мунго, многие сочли бы это за дурное предзнаменование: я еду в Дюрор по известному вам делу, и вдруг из кустов папоротника появляется мальчик и спрашивает, не направляюсь ли я в Аухарн?

   - Гленур, - сказал тот, - это плохой предмет для шуток.

   Оба приблизились и смотрели на меня, тогда как двое других остановились за ними на расстоянии брошенного камня.

   - А что тебе нужно в Аухарне? - спросил Колин Рой Кемпбелл из Гленура, по прозванию Красная Лисица, - это был он.

   - Видеть человека, который там живет, - ответил я.

   - Джемса Глэнского? - задумчиво спросил Гленур и прибавил, обращаясь к стряпчему: - Как вы думаете, он собирает своих людей?

   - Во всяком случае, - заметил стряпчий, - нам лучше подождать тут и приказать солдатам присоединиться к нам.

   - Если вы хотите знать, кто такой я, - сказал я, - то я не принадлежу ни к вашей, ни к его партии. Я честный подданный короля Георга, никого не боюсь и никому не обязан.

   - Прекрасно сказано, - ответил агент. - Но осмелюсь спросить, что этот честный человек делает так далеко от своей родины и зачем он ищет брата Ардшиля? Должен сказать тебе, что я имею здесь власть. Я королевский агент в здешних поместьях и в моем распоряжении солдаты.

   - О вас идет молва, - прибавил я, немного раздраженно, - что с вами трудно ладить.

   Он с прежним сомнением продолжал смотреть на меня.

   - Да, - вымолвил он наконец, - ты смело разговариваешь, но я ничего не имею против откровенности. Если бы ты спросил у меня дорогу к Джемсу Стюарту как-нибудь в другой раз, я показал бы ее тебе и пожелал доброго пути. Но сегодня... Эй, Мунго!

   И он опять повернулся к стряпчему.

   Не успел он этого сделать, как с вершины горы раздался ружейный выстрел, и в ту же минуту Гленур упал на дорогу.

   - О, я умираю! - несколько раз повторил он. Стряпчий подхватил его, а слуга стоял рядом, ломая руки. Раненый окинул их затуманенным взглядом и произнес изменившимся голосом, который тронул мое сердце:

   - Позаботьтесь о себе, я умираю.

   Он попытался расстегнуть одежду, как бы отыскивая рану, но пальцы его соскользнули с пуговиц. Он испустил тяжелый вздох, опустил голову на плечо и умер.

   Стряпчий не произнес ни слова, но лицо его вытянулось и побледнело, как у покойника. Слуга громко заплакал и закричал, точно ребенок. Я же не двигался с места и в каком-то ужасе смотрел на них. Помощник шерифа при первом звуке выстрела побежал назад, чтобы поторопить солдат.

   Наконец стряпчий опустил мертвеца на дорогу, залитую кровью, и, шатаясь, встал на ноги. Это движение, вероятно, вернуло мне сознание, так как я сразу бросился к горе и стал быстро карабкаться вверх, крича:

   - Убийца, убийца!

   Времени прошло так мало, что, когда я взобрался на первый выступ и мог увидеть часть открытой горы, убийца был еще близко. Это был высокий человек в черной одежде с металлическими пуговицами; в руках он держал длинное охотничье ружье.

   - Вот он, - закричал я, - я вижу его!

   Тут убийца бросил быстрый взгляд через плечо и пустился бежать. Через минуту он скрылся между березами, потом появился снова и начал влезать, как обезьяна, на следующий, необычайно крутой уступ скалы. Затем он исчез за поворотом, и больше я не видел его.

   Все это время я бежал тоже и уже поднялся довольно высоко, как услышал голос, кричавший, чтобы я остановился.

   Я был на краю верхнего леса, но когда я оглянулся, то увидел перед собою всю открытую часть горы.

   Стряпчий и помощник шерифа стояли на дороге, крича и делая мне знак, чтобы я спустился. Налево от них из нижнего леса начинали поодиночке выходить солдаты с ружьями в руках.

   - Зачем мне возвращаться? - спросил я. - Лучше вы идите сюда!

   - Десять фунтов тому, кто поймает этого мальчишку! - заявил стряпчий. - Он соучастник. Его поставили здесь, чтобы задержать нас разговорами.

   При этих словах, которые я отлично слышал, хотя он обращался к солдатам, а не ко мне, душа мой ушла в пятки от совершенно нового чувства. Одно дело - подвергать опасности свою жизнь, а другое - рисковать не только жизнью, но и честью. К тому же все это совершилось так внезапно, точно гроза в ясный день, и я почувствовал себя пораженным и беспомощным.

   Солдаты рассыпались по горе; некоторые из них побежали вперед, другие вынули ружья и стали целиться в меня; я же стоял неподвижно.

   - Спрячься здесь за деревьями, - послышался голос рядом со мной.

   Я едва соображал, что делаю, но послушался. И не успел я спрятаться, как услышал выстрелы из ружей и свист пуль между березами.

   Под прикрытием деревьев стоял Алан Брек с удочкой в руках. Он не поздоровался со мной. Нам было не до учтивости. Он только сказал: "Идем!" - и побежал по склону горы по направлению к Балахклишу, а я, как овца, следовал за ним.

   Мы бежали между березами и то прятались за низкими выступами на склоне горы, то ползли на четвереньках между вереском. Мы бежали так быстро, что сердце мое готово было разорваться, и я не мог ни думать, ни говорить. Помню только, что с удивлением смотрел, как Алан время от времени поднимался во весь рост и оглядывался, причем каждый раз вдали раздавались крики солдат. Через четверть часа Алан остановился, упал плашмя в вереск и повернулся ко мне.

   - А теперь, - сказал он, - начинается самое трудное. Если хочешь спасти свою жизнь, делай то же, что и я!

   И с тою же быстротой, но с гораздо большими предосторожностями мы отправились обратно по склону холма, пересекая его, может быть, немного выше. Наконец в верхнем Леттерморском лесу, где я встретил Алана, он бросился на землю и долго лежал, спрятав лицо в папоротник и едва переводя дух.

   Мои бока так болели, голова так кружилась, во рту так пересохло, что я растянулся рядом с ним точно мертвый.

  

   Алан пришел в себя первым. Он встал, вышел из-за деревьев, оглянулся и, возвратившись, опустился на землю.

   - Да, - сказал он, - это было жаркое дело, Давид.

   Я ничего не ответил и даже не поднял головы. Я был свидетелем убийства, видел, как высокий, здоровый, веселый джентльмен в одну минуту был лишен жизни. Жалость, испытанная мною при этом зрелище, еще жила во мне, но не только это тревожило меня в ту минуту. Был убит человек, которого Алан ненавидел; сам Алан прятался между деревьями и убегал от солдат. Он ли стрелял или только отдал приказ это сделать - было безразлично. Выходило, что мой единственный друг в этой стране - настоящий убийца. Я чувствовал к нему отвращение, не мог взглянуть ему в лицо и охотнее согласился бы лежать в одиночестве под дождем и на моем холодном острове, чем в теплом лесу рядом с ним.

   - Ты все еще чувствуешь усталость? - спросил он опять.

   - Нет, - отвечал я, не поднимая лица из папоротника, - нет, я теперь не чувствую усталости и могу говорить. Нам надо расстаться, - сказал я. - Вы очень мне нравились, Алан. Но ваш путь - не мой и не божий... Одним словом, нам надо расстаться.

   - Мне жаль будет расстаться с тобой, Давид, без всякой на то причины, - сказал Алан чрезвычайно серьезно. - Если тебе известно что-либо порочащее мою честь, то во имя нашего старого знакомства тебе следовало бы высказаться. А если тебе просто перестало нравиться мое общество, то мне следует считать себя оскорбленным.

   - Алан, - ответил я, - к чему вы это говорите? Вы прекрасно знаете, что Кемпбелл лежит в крови на дороге.

   Он некоторое время молчал, а затем спросил:

   - Слышал ты когда-нибудь сказку о "Человеке и Добром Народе?"

   - Нет, - сказал я. - И слышать не желаю.

   - С вашего позволения, мистер Бальфур, я все-таки расскажу вам ее, - сказал Алан. - Человек был выброшен на скалистый остров, где, как видно, Добрый Народ останавливался и отдыхал по пути в Ирландию. Скала эта называется Скерривор и находится недалеко от места, где мы потерпели крушение. Человек, должно быть, очень жалобно сетовал на то, что перед смертью не увидит своего ребенка. Наконец над ним сжалился король Доброго Народа и послал гонца, который принес ребенка в мешке и положил его рядом с человеком, пока тот спал, так что, когда человек проснулся, он увидел рядом с собой мешок, в котором что-то шевелилось. Он, должно быть, принадлежал к той породе людей, которые всегда ожидают худшего. Прежде чем открыть мешок, он для безопасности пронзил его кинжалом, так что ребенка нашли уже мертвым. Мне кажется, мистер Бальфур, что ты очень похож на этого человека.

   - Вы хотите сказать, что не причастны к этому делу? - воскликнул я садясь.

   - Я прежде всего скажу тебе, мистер Бальфур из Шооса, как другу, - сказал Алан, - что если бы я собирался убить джентльмена, то не сделал бы этого в своей собственной стране, чтобы не навлечь неприятностей на мой клан. И ты не встретил бы меня без шпаги и ружья, а лишь с удочкой за спиной.

   - Да, - сказал я, - это правда!

   - А теперь, - продолжал Алан, вынимая кинжал и кладя на него руку, - я клянусь на Священном Мече, что не принимал в этом никакого участия ни делом, ни мыслью.

   - Благодарю за это бога! - воскликнул я и протянул ему руку.

   Он как будто не заметил этого.

   - Мне кажется, что какой-то Кемпбелл не стоит стольких разговоров! - сказал он. - Они вовсе не так редки, насколько мне известно.

   - Во всяком случае, - отвечал я, - вы не можете особенно осуждать меня, Алан, так как прекрасно знаете, что говорили мне на бриге. Но желание и действие не одно и то же, и я снова благодарю за это бога. Всеми нами может овладеть искушение, но хладнокровно лишить человека жизни... - В эту минуту я больше ничего не мог сказать. - Вы знаете, кто это сделал? - прибавил я. - Вы знаете того человека в черном кафтане?

   - Я не вполне уверен в цвете его кафтана, - сказал Алан хитро. - Но мне почему-то кажется, что он был синий.

   - Синий ли, черный ли, вы знаете его? - спросил я.

   - По совести, я не могу поклясться в этом, - сказал Алан. - Правда, он прошел очень близко от меня, но, по странной случайности, я в это время завязывал башмаки.

   - Можете ли вы поклясться, что не знаете его, Алан? - закричал я, готовый и сердиться и смеяться его уверткам.

   - Пока нет, - сказал он, - но у меня очень короткая память, Давид.

   - Но я видел ясно одно, - сказал я, - вы старались отвлечь внимание солдат на себя и на меня.

   - Очень возможно, - отвечал Алан. - И каждый джентльмен поступил бы так же; мы оба не причастны к этому делу.

   - Тем более имеем мы оснований оправдываться, если нас невинно подозревают! - воскликнул я. - Во всяком случае, о невинных надо подумать раньше, чем о виновных.

   - Нет, Давид, - сказал он, - у невинных еще есть надежда, что правота их выяснится в суде. Для человека же, пустившего пулю, лучшее место, я думаю, в вереске. Люди, не замешанные ни в каких неприятностях, должны помнить о тех, кто в них замешан. В этом и заключается настоящее христианство. Если бы случилось наоборот и человек, которого я не мог разглядеть, был бы на нашем, а мы на его месте, что легко могло бы случиться, то мы, без сомнения, были бы ему очень благодарны за то, что он отвлек на себя внимание солдат.

   Когда дело дошло до этого, я потерял надежду убедить Алана.

   Он, казалось, так наивно верил в свои слова и выражал такую готовность жертвовать собой за то, что считал своим долгом, что я не мог с ним спорить. Я вспомнил слова мистера Гендерлэнда о том, что мы сами могли бы поучиться у этих диких горцев, и принял к сведению этот урок. У Алана были превратные понятия, но он готов был отдать за них жизнь.

   - Алан, - сказал я, - не стану лгать, что и я понимаю так христианский долг, но это все-таки хорошо, и я во второй раз протягиваю вам руку.

   Тут он подал мне обе руки и заявил, что я, как видно, околдовал его, потому что он может мне простить все. Затем он очень серьезно прибавил, что нам нельзя терять времени и надо бежать обоим из этой страны: ему - потому, что он дезертир, и теперь весь Аппин будут обыскивать самым тщательным образом, и всех жителей будут подробно допрашивать о том, что они знают о нем; мне же - потому, что меня тоже считают замешанным в убийстве.

   - О, - сказал я, желая дать ему маленький урок, - я не боюсь суда моей родины.

   - Точно это твоя родина, - сказал он, - и точно тебя будут судить здесь, в стране Стюартов...

   - Это все Шотландия, - отвечал я.

   - Я, право, удивляюсь тебе, - заметил Алаи. - Убит Кемпбелл, значит, и разбираться будет дело в Инвераре - главной резиденции Кемпбеллов. Пятнадцать Кемпбеллов будут присяжными, а самый главный Кемпбелл - сам герцог - будет важно председательствовать в суде. Правосудие, Давид? Уверяю тебя, это будет такое же правосудие, какое Гленур нашел недавно там, на дороге.

   Признаюсь, эти слова меня немного смутили. Но я испугался бы еще больше, если бы знал, как верны предсказания Алана: действительно, он преувеличил только в одном отношении, так как среди присяжных было только одиннадцать Кемпбеллов. Но остальные четверо тоже зависели от герцога, так что это мало меняло дело.

   Я все-таки воскликнул, что он несправедлив к герцогу Арджайльскому, который, хоть и виг, был мудрым и честным дворянином.

   - Положим, - сказал Алан, - он виг. Но я никогда не стану отрицать, что он хороший вождь своего клана. Убит один из Кемпбеллов, и что скажет клан, если суд под председательством герцога никого не приговорит к повешению? Но я часто замечал, что вы, жители низменной Шотландии, не имеете ясного понятия о справедливости.

   Тут я громко рассмеялся, и, к моему удивлению, Алан стал мне вторить, смеясь так же весело.

   - Ну, ну, - сказал он, - ведь мы в горах, Давид, и если я советую тебе бежать, то послушайся меня и беги. Разумеется, тяжко прятаться в вересковых зарослях и голодать, но еще тяжелее сидеть закованным в кандалы в тюрьме, которую охраняют красные мундиры.

   Я спросил его, куда же нам бежать. Он отвечал:

   - В Лоулэнд. [Лоулэнд - южная, не горная часть Шотландии]

   Тогда я несколько охотнее согласился отправиться с ним, так как с нетерпением ждал возможности возвратиться домой и взять верх над моим дядей. К тому же Алан был так уверен, что в этом деле не могло быть и речи о справедливости, что я начал бояться, не прав ли он. Из всех видов смерти мне менее всего нравилась смерть на виселице. Это отвратительное сооружение с необыкновенной ясностью представилось моему воображению (я раз видел виселицу на обложке дешевой книжки, где были напечатаны народные баллады) и отняло у меня всякую охоту предстать перед судьями.

   - Я попытаю счастья, Алан, - сказал я, - я пойду с вами.

   - Но помни только, - отвечал Алан, - что это нелегкое дело. Может случиться, что тебе будет очень тяжело, что у тебя не будет ни крова, ни пищи. Постелью тебе будет служить вереск, жить ты будешь, как затравленный олень, и спать с оружием в руке. Да, любезный, тебе много придется перенести, прежде чем мы будем в безопасности! Я говорю тебе это наперед, так как хорошо знаю эту жизнь. Но если ты спросишь меня, какой же другой выход тебе остается, я скажу: никакого. Или беги со мной, или ступай на виселицу.

   - Выбор очень легко сделать, - отвечал я, и мы на этом ударили по рукам.

   - А теперь взглянем еще раз украдкой на красные мундиры, - сказал Алан и повел меня к северо-восточной опушке леса.

   Выглянув из-за деревьев, мы смогли увидеть обширный склон горы, очень круто спускающийся к лоху. Место это было неровное, покрытое нависшими скалами, вереском и редким березовым лесом. На отдаленном конце склона, по направлению к Балахклишу, то появляясь, то исчезая над холмами и долинами и уменьшаясь с каждой минутой, двигались крошечные красные солдатики. Утомленные ходьбой, они больше не обменивались ободрительными возгласами, но продолжали придерживаться нашего следа и, вероятно, думали, что скоро нагонят нас.

   Алан, улыбаясь, наблюдал за ними.

   - Ну, - сказал он, - они устанут, прежде чем достигнут цели! А потому, Давид, мы можем присесть и перекусить, немножко передохнуть и выпить глоток из моей фляжки. Потом мы отправимся в Аухарн, в дом моего родственника Джемса Глэнского, где мне надо будет захватить одежду, оружие и денег на дорогу. А затем, Давид, мы закричим: "Вперед, наудалую!" - и бросимся в заросли.

   Мы пили и ели, сидя на месте, откуда было видно, как солнце закатывалось за громадными, дикими и пустынными скалами, по которым я был обречен скитаться с моим товарищем. Во время этого привала, а также и после, по дороге в Аухарн, мы рассказывали друг другу свои приключения. Из похождений Алана я приведу здесь те, которые мне кажутся наиболее важными или интересными.

   Оказывается, что он подбежал к борту корабля, как только прошла волна, заметил меня в воде, затем потерял из виду, потом на мгновение увидел, когда я попал в течение и ухватился за рей. Это подало ему надежду, что я, может быть, достигну земли, и он сделал те распоряжения, вследствие которых я попал (за мои грехи) в эту несчастную аппинскую землю.

   Между тем на бриге успели спустить лодку, и двое или трое матросов уже находились в ней, когда подошла вторая, еще более сильная волна, приподняла бриг и, наверное, потопила бы его, если бы он не зацепился за выступ рифа. До сих пор нос брига находился выше, а корма была внизу. Но теперь корму подбросило кверху, а нос погрузился в море. И при этом вода устремилась в передний люк, точно из прорвавшейся мельничной плотины.

   При одном воспоминании о том, что последовало дальше, краска сбежала с лица Алана. Внизу еще оставалось двое больных матросов, беспомощно лежавших на койках. Увидя воду, хлынувшую в люк, они решили, что судно тонет, и стали громко кричать, и это было так ужасно, что все, кто был на палубе, бросились в лодку и взялись за весла.

   Не успели они отплыть еще и двухсот ярдов, как нашла третья большая волна и сняла бриг с рифа. Паруса его на минуту надулись, и он, казалось, двинулся по ветру; постепенно оседая, он стал погружаться все глубже и глубже, и море поглотило "Конвент" из Дайзерта.

   Пока лодка плыла к берегу, никто не произнес ни слова; все молчали, ошеломленные душераздирающими криками погибавших матросов. Но едва они ступили на берег, как Хозизен пришел в себя и приказал схватить Алана. Матросы сначала упирались, не имея ни малейшего желания повиноваться. Но в Хозизена, казалось, вселился бес. Он кричал, что сейчас Алан один, что у него большая сумма денег, что он виновен в гибели корабля и смерти их товарищей и они теперь могут отомстить ему и заодно обогатиться. Их было семеро против одного; поблизости не было ничего, что могло бы служить прикрытием Алану, и матросы, обступив его, стали подходить к нему сзади.

   - И тогда, - сказал Алан, - рыжеволосый человечек... Я позабыл, как его зовут.

   - Райэч? - спросил я.

   - Да, - ответил Алан, - Райэч! Он принял мою сторону и спросил, матросов, неужели они не боятся суда, и потом прибавил: "Хорошо, я сам стану защищать этого гайлэндера". Этот рыжий не совсем уж дурной человек, - сказал Алан. - В нем все же есть порядочность.

   - Да, - заметил я, - он по-своему был добр ко мне.

   - И ко мне тоже, - подтвердил Алан, - и, честное слово, я нахожу, что он хорошо себя вел! Но, видишь ли, Давид, гибель корабля и крики тех несчастных очень сильно подействовали на него, и я думаю, что это-то и послужило главной причиной его доброты.

   - Да, вероятно, - сказал я, - ведь сначала и он не отставал от других. Как же отнесся к этому Хозизен?

   - Очень плохо, насколько я помню, - ответил Алан. - Но тут маленький человек крикнул, чтобы я бежал, и, найдя, что он прав, я последовал его совету. Взглянув на них в последний раз, я увидел, что они кучкой стоят на берегу и, кажется, ссорятся.

   - Почему вы так думали? - спросил я.

   - Потому что в ход пошли кулаки, - сказал Алан. - Я видел, как один из них как сноп повалился на землю. Я счел благоразумным не ждать развязки. В этой части Малла, знаешь, есть небольшой участок, принадлежащий Кемпбеллам, а они плохая компания для подобных мне джентльменов. Если бы не это, я бы остался и поискал бы тебя сам, не слушая советов маленького человека. (Было смешно, что Алан постоянно напирал на маленький рост мистера Райэча, хотя, по правде сказать, сам был немногим выше.) Таким образом, - продолжал он, - я со всех ног побежал вперед и, встречая кого-нибудь, кричал, что у берега судно потерпело крушение. Уверяю тебя, они не останавливались и не задерживали меня. Ты бы только посмотрел, как они мчались к берегу! А добежав, убеждались, что спешили напрасно, и это очень хорошо для Кемпбеллов. Я думаю, что в наказание их клану бриг пошел ко дну целиком, а не разбился. Но это было неудачно для тебя: если б хоть какие-нибудь обломки выбросило на берег, они стали бы повсюду рыскать и нашли бы тебя.

  

   Пока мы шли, надвигалась ночь, и облака, появившиеся днем, сгустились настолько, что для этого времени года стало очень темно. Путь наш шел по неровным горным склонам, и, хотя Алан уверенно шел вперед, я не мог понять, как он находит дорогу.

   Наконец в половине одиннадцатого, мы добрались до вершины горы и увидели внизу огни. По-видимому, дверь одного дома была открыта, и через нее лился свет очага и свечей. Вокруг дома и служб сновало человек пять или шесть, каждый с горящими факелами в руках.

   - Джемс, должно быть, потерял рассудок, - сказал Алан. - Если бы вместо нас с тобой сюда подошли солдаты, попал бы он в переделку! Но, вероятно, у него стоит часовой на дороге, и он отлично знает, что ни один солдат не найдет пути, по которому мы пришли.

   С этими словами Алан три раза свистнул условленным образом. Странно было видеть, как при первом звуке все факелы остановились, точно люди, которые несли их, испугались, и как после третьего свистка суматоха возобновилась.

   Успокоив их таким образом, мы спустились по склону, и у ворот - жилище было похоже на богатую ферму - нас встретил высокий красивый мужчина лет около пятидесяти, который окликнул Алана по-гэльски.

   - Джемс Стюарт, - сказал Алан, - я попрошу тебя говорить по-шотландски, потому что я привел молодого человека, не понимающего никаких других языков. Вот он, - прибавил Алан, взяв меня за руку, - молодой джентльмен из Лоулэнда, лорд в своей стране, но я думаю, для него будет лучше, если мы не назовем его имени.

   Джемс Глэнский повернулся ко мне и поздоровался довольно благосклонно. Затем он обратился к Алану.

   - Это был ужасный случай, он навлечет несчастье на всю страну! - воскликнул он.

   - Ну, - сказал Алан, - ты должен примириться с ложкой дегтя в бочке меду. Колин Рой умер, и этому надо радоваться.

   - Да, - продолжал Джемс, - но, честное слово, я бы желал, чтобы он был жив! Однако дело сделано, Алан. Но кто же будет отвечать за него? Случай этот произошел в Аппине - помни это, Алан. И Аппин будет расплачиваться, а у меня семья.

   Пока они разговаривали, я наблюдал за слугами. Они, взобравшись на лестницы, разгребали солому на крыше дома и служебных построек, вытаскивая оттуда ружья, кинжалы и прочие военные доспехи. Другие уносили их, и, судя по ударам кирки, раздававшимся где-то ниже на склоне, я догадался, что их закапывали в землю. Хотя все работали усердно, но в работе не замечалось порядка: люди вырывали друг у друга ружья и сталкивались горящими фаеклами. А Джемс, постоянно прерывая разговор с Аланом, отдавал приказания, которых, очевидно, не понимали. Лица, освещенные факелами, выражали страх, и, хотя све говорили шепотом, в голосах слышались тревога и раздражение.

   Вскоре из дому вышла девушка с каким-то свертком в руках. Я часто потом улыбался, вспоминая, как, едва взглянув на этот узел, Алан мгновенно сообразил, что в нем находится.

   - Что девушка держит? - спросил он.

   - Мы приводим дом в порядок, Алан, - отвечал Джемс испуганно и немного заискивающе. - Ведь они будут обыскивать Аппин с фонарями, и все должно быть у нас в полном порядке. Мы, видишь ли, зарываем ружья и кинжалы в мох. А у нее, вероятно, твой французский мундир!

   - Зарыть в мох мой французский мундир! - закричал Алан. - Клянусь, этого не будет! - Он завладел свертком и отправился в сарай переодеваться, а меня пока поручил родственнику.

   Джемс повел меня на кухню, где мы сели за стол, и он, улыбаясь, начал беседовать со мной, как радушный хозяин. Но вскоре к нему вернулось уныние, он стал хмуриться и кусать ногти. Только иногда, вспоминая обо мне, он произносил, слабо улыбаясь, одно-два слова и снова предавался своему горю. Жена его сидела у очага и плакала, закрыв лицо руками. Старший сын, присев на корточки, просматривал кипу документов и время от времени один из них сжигал. Служанка, суетясь, хозяйничала в комнате, все время хныкая от страха. То и дело в дверях показывалось лицо какого-нибудь работника, спрашивавшего приказания.

   Наконец Джемс не мог более усидеть, извинился за неучтивость и пошел наблюдать за работами.

   - Я составляю плохую компанию, сэр, - сказал он, - и не могу ни о чем думать, кроме ужасного происшествия, которое принесет столько бедствий совершенно невинным людям.

   Немного позже, заметив, что сын сжигает бумагу, которую ему хотелось сохранить, отец не сумел совладать со своим волнением, и больно было видеть, как он несколько раз ударил паренька.

   - Ты с ума сошел! - воскликнул Джемс. - Ты хочешь, чтобы отца твоего повесили? - и, забыв о моем присутствии, еще долго что-то кричал по-гэльски, на что юноша не отвечал ни слова.

   Только жена при слове "повесили" накинула на лицо передник и зарыдала громче прежнего.

   Для постороннего свидетеля тяжело было все это видеть и слышать, и я очень обрадовался, когда возвратился Алан, снова похожий на себя, в красивом французском мундире, хотя, откровенно говоря, он так износился и вылинял, что едва ли заслуживал, чтобы его называли красивым. Тут меня увел другой сын Джемса и дал мне перемену платья, в котором я так давно нуждался. Кроме того, я получил пару башмаков из оленьей кожи, какие носят горцы. Сначала они показались мне странными, но вскоре я к ним привык и нашел их очень удобными.

   К тому времени, когда я вернулся, Алан, должно быть, уже успел рассказать мою историю, так как у них было уже решено, что я должен бежать с Аланом вместе, и все занялись нашим снаряжением. Каждому из нас дали по шпаге и пистолету, хотя я признался в своем неумении владеть первой. С этой амуницией, мешком овсяной муки, железным котелком и бутылкой настоящего французского коньяку мы были готовы в путь. Денег, правда, у нас не хватало. У меня оставалось около двух гиней; деньги Алана отправили во Францию с другим гонцом, так что все состояние этого верного члена горного клана составляло семнадцать пенсов. Что же касается Джемса, то он, кажется, так поистратился на поездки в Эдинбург и на судебные издержки по делу арендаторов, что смог собрать только три шиллинга и пять с половиной пенсов, почти всё медяками.

   - Этого мало, - решил Алан.

   - Ты должен найти где-нибудь поблизости безопасное убежище, - сказал Джемс, - и потом известить меня. Видишь ли, тебе надо поскорее выпутаться из этой истории, Алан. Теперь не время задерживаться из-за одной или двух гиней. Они наверняка пронюхают о тебе, будут искать тебя и всю вину свалят на тебя. А ты сам должен понять, что если обвинят тебя, то и мне несдобровать, потому что я твой близкий родственник и укрывал тебя, когда ты бывал в этом краю. А если меня обвинят... - тут он остановился и, страшно побледнев, стал кусать ногти, - нашим друзьям придется тяжело, если меня повесят, - прибавил он.

   - Это будет страшный день для Аппина, - согласился Алан.

   - При мысли об этом дне у меня сжимается горло, - сказал Джемс. - О Алан, Алан, мы оба рассуждали как дураки! - воскликнул он, ударив кулаком в стену так, что удар отдался во всем доме.

   - Да, это правда, - сказал Алан, - и мой друг из Лоулэнда, - при этом он кивнул на меня, - давал мне по этому поводу хороший совет. Если бы я тогда послушал его!

   - Но слушай дальше... - продолжал Джемс прежним заискивающим тоном. - Если они посадят меня в тюрьму, Алан, тогда-то тебе и понадобятся деньги, потому что после всего того, о чем мы говорили, на нас с тобой падут очень тяжкие подозрения, понимаешь? Ну, теперь поразмысли хорошенько и ты увидишь, что мне самому придется донести на тебя. Мне придется объявить награду тому, кто тебя поймает, да, придется! Тяжело прибегать к такому между близкими друзьями. Но если на меня падет подозрение в этом ужасном преступлении, мне придется защищаться, Алан. Согласен ты с этим?

   Джемс говорил с умоляющим видом, держа Алана за борт его мундира.

   - Да, - ответил последний, - я с этим согласен.

   - А тебе, Алан, надо бежать из этой страны и вообще из Шотландии, а также и твоему другу из Лоулэнда, потому что мне придется объявить награду и за него. Ты понимаешь, что это нужно, Алан? Ну скажи, что понимаешь!

   Мне показалось, что Алан немного покраснел.

   - Это жестоко по отношению ко мне: ведь я привел сюда его, Джемс, - сказал он, поднимая голову. - Это значит, что я поступил как предатель!

   - Нет, Алан, нет! - закричал Джемс. - Взгляни правде в лицо! О нем все равно будет написано в объявлении. Я уверен, что Мунго Кемпбелл объявит за его поимку награду! Не все ли равно, если я также объявлю? Кроме того, Алан, у меня есть семья. - Потом после короткого молчания он прибавил: - А ведь присяжными, Алан, будут Кемпбеллы.

   - Хорошо одно, - сказал Алан, размышляя, - что никто не знает его имени.

   - Никто и теперь не узнает, Алан! Вот тебе в том моя рука! - воскликнул Джемс, причем можно было подумать, что он действительно знает мое имя и отказывается от своей выгоды. - Придется только описать его одежду, лета, как он выглядит и тому подобное. Я не могу поступить иначе.

   - Я удивляюсь тебе! - сурово сказал Алан. - Неужели ты хочешь продать его с помощью твоего же подарка? Ты дал ему новую одежду, а затем хочешь выдать его?

   - Нет, Алан, - ответил Джемс, - нет, мы опишем одежду, которую он снял, ту, в которой его видел Мунго.

   Но мне показалось, что он сильно упал духом. Действительно, бедняга хватался за соломинку, и я уверен, что перед ним все время мелькали лица его исконных врагов, занимавших места на скамье присяжных, а за ними ему мерещилась виселица.

   - А ты, сэр, - спросил Алан, обращаясь ко мне, - что на это скажешь? Ты здесь под охраной моей чести, и я обязан позаботиться, чтобы ничего не делалось против твоей воли.

   - Могу сказать только одно, - ответил я, - что ваш спор мне совершенно непонятен. Простой здравый смысл говорит, что за преступление должен отвечать тот, кто совершил его, то есть тот, кто стрелял. Объявите о нем, направьте преследование по его следам, и тогда честные, невинные люди будут в безопасности.

   Но от этих слов и Алан и Джемс пришли в ужас и велели мне держать язык за зубами, потому что об этом и думать было нечего.

   - Что подумают Камероны? - говорили они, и это убедило меня, что убийство совершил Камерон из Мамора. - И разве ты не понимаешь, что этого человека могут поймать? Ты, наверное, не думал об этом? - говорили они с такой наивной серьезностью, что у меня опустились руки от отчаяния.

   - Прекрасно, - объявил я, - пожалуйста, донесите на меня, на Алана, хоть на короля Георга! Ведь мы все трое невинны, а это, очевидно, и требуется! Сэр, - обратился я к Джемсу, когда улеглось мое раздражение, - я друг Алана, и если я могу быть полезным его друзьям, меня не остановит опасность.

   Я подумал, что лучше сделать вид, будто я охотно соглашаюсь, потому что Алан начинал волноваться. "И, кроме того, соглашусь я или нет, - сказал себе я, - они все равно донесут на меня, как только я покину этот дом". Но я ошибался и сейчас же заметил это: не успел я сказать последнее слово, как миссис Стюарт вскочила со стула, подбежала к нам и бросилась с плачем на грудь ко мне, потом к Алану, благословляя бога за нашу доброту к ее семье.

   - Ты, Алан, выполняешь священный долг, - сказала она. - Но этот мальчик только что пришел сюда и увидел нас в самом ужасном положении, увидел хозяина, который умоляет о милости, точно нищий, тогда как он рожден, чтобы повелевать как король! Мой мальчик, я, к сожалению, не знаю твоего имени, - прибавила она, - но я видела твое лицо, и, пока сердце бьется у меня в груди, я буду помнить тебя, думать о тебе и благословлять тебя. - Она поцеловала меня и снова разразилась такими рыданиями, что я пришел в смущение.

   - Ну, ну, - сказал Алан с растроганным видом, - в юле день наступает рано, а завтра в Аннине начнется порядочная кутерьма: разъезды драгунов, крики "Круахан!" ["Круахан!" - боевой клич Кемпбеллов], беготня красных мундиров, и нам с тобой следует уйти поскорее.

   Мы попрощались и снова пустились в дорогу, направляясь к востоку. Была чудесная, теплая и очень темная ночь, но мы шли по такой же труднопроходимой местности.

  

   Мы то шли, то бежали, а когда начало светать, то бежать пришлось почти без передышки. Хотя на первый взгляд местность казалась пустынной, нам встречались уединенные хижины, спрятавшиеся между холмами. По дороге нам попалось около двадцати таких хижин. Когда мы приближались к какой-нибудь из них, Алан оставлял меня одного, а сам подходил к окну, стучал в него и разговаривал с разбуженным хозяином. Это называлось "сообщать новости". В той части Шотландии это считалось настолько обязательным, что Алан должен был останавливаться в пути, даже подвергая свою жизнь опасности. И