Раевский Николай Алексеевич - Джафар и Джан

афар, посмотрев на слежавшийся верблюжий и конский навоз, сказал, что люди ушли отсюда по крайней мере месяц тому назад.

   От разбойников мог уберечь только Аллах, а на случай, если встретятся с мирными бедуинами, было решено, что Джан прикинется немой. Ее могло выдать неумение говорить по-деревенски. В загорелой до черноты юной женщине, одетой в запыленную рубашку из грубого холста, никто бы теперь не заподозрил знатной горожанки. Где было можно, она по-прежнему шла босиком, но часто приходилось надевать грубые деревенские сандалии. Местами травянистая степь сменялась то песчаной пустыней, то лабиринтом невысоких скал, похожих на древние развалины, покрытые фиолетовыми лишайниками. Странное дело: в этом каменном царстве чистые холодные родники были в каждом логу.

   Зато тяжело пришлось каравану, когда он поднялся на невысокое плоскогорье, сплошь усыпанное мелким щебнем. Ни одной травинки, ни одного живого существа не было видно на этих заклятых полях. Несмотря на то, что только начинался май, от мертвой земли шел удушливый жар. Вспотевшие ишаки осторожно переставляли смазанные дегтем копытца и тяжело дышали. Измучились и люди. У Джан кружилась голова, няня едва шла, и даже Джафар чувствовал, что у него подгибаются ноги. Но, словно в награду за испытания путников, к вечеру они спустились в зеленеющую лощину, по которой среди ивняков прямо на восток тек ручей. Вероятно, это было верховье какой-нибудь речки, впадавшей в Тигр. Решили здесь устроить вторую дневку. Продовольствия было еще достаточно, один из ишаков захромал после перехода по щебню, да и торопиться теперь было незачем. Чем больше обветрится и опростится Джан, тем лучше.

   Вымывшись в холодном ручье, она снова ожила. С каждым днем ноги крепли, сил прибывало; даже на тонких, никогда раньше не работавших руках начали набегать упругие мышцы. Почти каждый вечер Джан храбро рубила саксаул, копала канавки вокруг места, выбранного для ночлега, чтобы не лезли туда скорпионы и фаланги. Руки все еще болели, на ладонях сочились лопнувшие пузыри, но она не показывала вида, что работать больно. Аппетит у принцессы Джан стал не многим меньше, чем у пастуха Джафара.

   Во время этой второй дневки няня сильно на него рассердилась. В зеленеющей лощине деревьев не было, но сейчас же за ней начинались пески, поросшие саксаулом. Джан отправилась туда нарубить дров. Подошла почти вплотную к низкому деревцу и в ужасе отскочила. Навстречу ей выползло полосатое чудовище, вроде крокодила. Чудовище, приподнявшись на передних лапах, раздуло шею и злобно зашипело. Длинный хвост быстро хлестал по песку. Джан, не помня себя от страха, примчалась обратно, размахивая топором.

   - Джафар!.. Джафар!.. Крокодил!..

   Юноша, опустив ногу осла, которую он перевязывал, укоризненно покачал головой и рассмеялся.

   - Ты такая ученая, Эсма, а говоришь глупости. Нет здесь крокодилов.

   - Честное слово, крокодил... Четыре лапы, шею раздул, шипит...

   - А, вот что... - он схватил топор.

   - Джафар, не ходи!.. Джафар, он съест тебя...

   - Мы его съедим, а не он нас. Где?..

   Огромная ящерица-варан все еще сидела под деревцом саксаула и не собиралась убегать. Джафар рассек ей голову и, выждав, пока тело перестало биться, взвалил добычу на плечи.

   Когда няня вернулась от ручья, где она стирала белье, пастух уже разложил на сковороде аккуратно нарезанные куски вараньего окорока.

   Олыга раскраснелась, раскричалась. Погань такую есть.. Теперь и посуды не отмоешь... Не хотела и смотреть, как Джафар уплетает жирное белое мясо. Джан с опаской попробовала. Оно было нежнее и вкуснее куриного. Кое-как уговорили отведать и няню. Она разжевала кусочек, величиной с ноготь, и удивленно пожала плечами. Степная нечисть оказалась превкусной. Второй окорочек положили в холодную воду, и вечером Олыга и Джан приготовили из него отличный вараний плов.

   Перед тем как заснуть, няня долго думала о Джафаре. Успела уже привязаться к нему за эти дни. Такой он хороший, ласковый, сильный... А ведь еще недавно была готова извести пастуха. Ну, пусть так. Только была бы счастлива бедняжка Джан. Силой вырвала свое счастье, украла его, унесла сюда в пустыню... Вот устроит ее где-нибудь с этим парнем - тогда все будет хорошо...

   И опять началась походная страда. Один день шли вдоль ручья, но потом он круто повернул на север. Пришлось снова от зелени и воды уходить в выгоревшую степь. Джан шагала бодро. С гордостью посматривала на свои ладони и подошвы. Пузырей больше не было. Нарастали мозоли. Бывшая гаремная жительница шла босиком по жесткой траве не хуже простолюдинки. С утра до вечера горячие солнечные потоки лились на ее загорелое тело, едва прикрытое крестьянской рубашкой без рукавов, с разрезами по бокам. Степной ветер осыпал его то мелким песком, то глинистой пылью, то белым пухом отцветших растений. Едкий пот слепил глаза, смешивался с пылью, тек по телу грязными струйками. Рубаха промокала, липла к ногам, мешала идти. Джан, не останавливаясь, сбрасывала ее, отжимала, скрутив жгутом. Не будь няни, она так бы и шла дальше - платок на голове, где нужно - сандалии, и больше ничего. Пот на ветру быстро высыхал, кожа, уже привыкшая к солнцу, не болела, а шагать голой было легко и забавно.

   Теперь Джан чувствовала себя не грешащей девицей, а женой любимого человека, но няня оставалась для беглянки няней. Олыга хмурилась, и Джан, передав ей поводья ишака, спешила снова натянуть опротивевшую грязную рубаху. Походная была всего одна, стирать ее удавалось не каждый день, и только по вечерам, покончив с ужином, Джан отводила душу. Долго и тщательно мылась, надевала рубашку из легкою шелка, расчесывала волосы. Джафар тоже приводил себя в порядок. Они расстилали свою кошму на траве, или на песке, или на плоских камнях, покрывали ее простыней и с радостным нетерпением прижимались друг к другу. Джан теперь хватало на все - и на долгие переходы, и на рубку дров, и на возню у костра, и на любовные игры до поздней ночи. Все шло на пользу юному сильному телу. На ветру жизни оно зрело и наливалось, как раннее яблоко на солнцепеке.

   Няня Олыга спала в трех шагах от Джафара и Джан. Легла бы подальше, но тогда пришлось бы и канавку против скорпионов копать длиннее. Няня не мешала. Няня ничего не слышала - ни поцелуев, ни шепота Джан. Няня умела посапывать и тогда, когда ей не спалось. Уставала за день, но сон, случалось, не приходил долго. Думала все о том же - о судьбе Джан.

   Она должна была скоро решиться. Путники приближались к Тигру. Однажды они видели уже на востоке мираж - широкая река блестела среди зеленых берегов. Она понемногу поднялась над горизонтом и расплылась в дрожавшем воздухе, но где-то далеко, наверное, была вода. Пролетела на восток одинокая чайка. Солнце взошло среди кудрявых облаков. Опасное путешествие близилось к концу. Все были довольны, особенно Джан. Она радовалась и тому, что няня теперь с Джафаром заодно. Обо всем с ним советуется, ласково шутит. Хорошо будет жить втроем.

   Последний вечер в степи. Назавтра должны выйти к реке. Долго сидели у костра. Няня размечталась.

   - Вот наняться бы нам к моему первому хозяину. Хороший старик, добрый... Говорят, живет теперь где-то недалеко от Багдада.

   - Кто он, няня? - Джафар уже привык называть Олыгу так же, как звала Эсма-Джан. Она ответила за няню:

   - Его зовут Физали. Он поэт, Джафар, великий поэт. Я бы согласилась чистить его бабуши, только чтобы быть возле него...

   - Ну, бабуши ты чистить, наверное, не умеешь, но на самом деле, няня... Ты знаешь, где он живет?

   - Знаю... Деревня Ба... Постой, постой... Наверное, Ба... Баюба, Балуба, Бануба... Неужели не вспомню?..

   - Няня, а не Бакуба? Есть такая.

   - Верно, верно, Бакуба... Там у него хутор есть. За что-то сам халиф подарил.

   - За стихи, няня.

   - Этого уж я не знаю. А хорошо бы нам к Физали, только нельзя...

   - Почему же?

   - Он узнает меня, Джафар.

   - Так что же?.. Тем лучше, что узнает.

   - Нет-нет, нельзя... Не спрашивай, Джафар... Нельзя и все...

   Джафар покорно замолчал. Давно заметил, что от него скрывают какую-то тайну. Сначала Эсма назвалась племянницей судомойки, потом запретила спрашивать, кто она, потом ее отец оказался казначеем, а судомойка - няней Эсмы... Теперь Олыга еще что-то не договаривает. Юноша боялся за свое счастье. Иногда ему казалось, что он спит и видит чудесный, безмерно затянувшийся сон. В конце же концов кто-нибудь пихнет его ногой, и вмиг не станет ни Эсмы, ни няни, ни сказочного путешествия неизвестно куда.

   Но эта майская ночь после разговора с няней оказалась самой удивительной из всех. Эсма, нагая, стройная, душистая, распустив волосы, задумчиво смотрела на луну. Нараспев читала чьи-то стихи:

   При лунном свете

   Играли дети в больших.

   В игре опасной вдруг стала ясной

   Любовь для них...

   Джафар, обняв ее сильной рукой, целовал загорелую грудь подруги. Еще вся ночь была впереди...

   Вдруг Эсма, прижавшись к юноше, зашептала торопливо и решительно:

   - Ну, Джафар, пора сказать тебе правду...

   У него похолодели руки и ноги. Грустно опустил голову. Вот, вот рухнет его счастье!..

   Она взяла его за подбородок. Посмотрела прямо в глаза.

   - Милый, ты не бросишь меня?

   - Скорее жизнь свою брошу.

   - Обещаешь?

   - Клянусь!..

   - Ну, тогда слушай... Я не Эсма и не дочь казначея,

   - Кто бы ты ни была, ты моя жена... Навсегда, навеки...

   - Да, милый, но ты должен знать: мое настоящее имя - Джан...

   - И ты... и ты...

   Целуя юношу в губы, она прошептала:

   - Да, ты догадался... но помни, родной мой - дочь эмира умерла, а твоя женушка Джан будет жить и тебя любить. Будет, будет, будет... - и она шутливым толчком опрокинула на кошму пастуха Джафара.

    

   Несчастья не ждут. Всегда почти приходит само. Так оно пришло и на этот раз.

   Утро было радостное. Джан, улыбаясь, подвела Джафара к Олыге.

   - Ну, няня, не называй меня больше Эсмой. Он все знает...

   Олыга наскоро вытерла мокрые руки. Расцеловала обоих. Всхлипнула.

   - Береги-ее, Джафар. Все ведь ради тебя бросила...

   Дружно работали все трое. Джан, поплевав на руки, как заправский дровосек, рубила непослушную саксауловую корягу. Хрупкое дерево крошилось на мелкие куски, разлеталось во все стороны белыми брызгами. Справившись с саксаулом, Джан положила топор, вытерла вспотевший лоб подолом рубахи. Несмотря на раннее утро, было душно. Неподвижный воздух терпко пах полынью. Безоблачное небо словно выцвело, и багровое солнце тускло светило сквозь туманную дымку. Когда собрали вьюки и няня пошла за ишаками, Джафар, вглядевшись в белесое небо, сказал:

   - Кажется, вымокнем... Гроза будет.

   Джан приложила палец к губам.

   - Только няне не говори. Она боится грозы.

   - А ты?

   - С тобой я ничего не боюсь!

   - Милая...

   - Хороший мой...

   Няни прервала их долгий поцелуй. Хмурилась, но ее смеялись:

   - Да будет вам! Вот ведь ненасытные. Джафар! - она ущипнула юношу за плечо.

   - Няня, я счастлив... понимаешь, няня?

   - Нянечка, я счастлива, ты же меня понимаешь, нянечка?

   - Понимаю, понимаю, все понимаю... Вьючьте, дети, ишаков. Пора.

   Ветра по-прежнему не было. В горячем воздухе висела мелкая пыль, К полудню снова пошли пески. Джафар тщетно искал родник или колодец. У Джан и няни только что выстиранные рубашки опять запылились и промокли от пота. Большой привал сделали в тени высокого бархана. Ишаки жалобно ревели от жажды, протягивая к людям лохматые морды. Пришлось и их напоить водой из бурдюков. Топлива на этот раз с собой не захватили - надеялись быстро выйти к реке. Джан и няня отправились искать саксаул. Джафар с сомнением покачал головой.

   - Не растет он в таких местах... Даром устанете и, смотрите, не заблудитесь...

   - По следам вернемся.

   - Все-таки берегитесь, следы не везде остаются. Лучше бы я пошел...

   - Нет, Джафар, давай уж, как заведено.

   Джан умеет упрямиться. Джан умеет быть самостоятельной. И, вытряхнув песок из сандалий, она вместе с няней поднимается на бархан. Ничего не видно, кроме песчаных волн. Следовало бы вернуться, но Джан настойчива. Джан хочет горячего кофе, непременно хочет. Вот что-то темнеет вдали между барханами. Может быть, верхушки саксаула. Глаза у Джан острые. Ночью ясно видит звездочку Всадника над второй звездой хвоста Большой Медведицы. Далее обидно, что сейчас из-за густой лиловой тени не может как следует рассмотреть, саксаул там или не саксаул. Надо подойти поближе. Замечает направление по солнцу. Бредут, ничего не видя, между песочными волнами. Песок мелкий, ноги уходят по щиколотку, Няня уже устала, да и Джан утомилась. Надо отдохнуть. Какое странное сегодня солнце - точно медный таз за кисейной занавеской. И тишина странная. И небо темнеет. Это что?..

   Няня побледнела, схватила Джан за руку.

   - Слышишь?.. Что это?.. Что это?..

   Откуда-то несутся звуки, нежные, чистые, певучие. Из веселых становятся жалостными, пронзительно кричат. Опять начинают петь, как далекие серебряные трубы. Рождаются неизвестно где, наполняют воздух, льются потоками с тускнеющего неба. Кажется, поют барханы, поет мгла, кто-то неведомый ноет со всех сторон...

   Джан ничего не понимает. Джан тоже страшно, но она стыдится струсившей няни. Надо посмотреть, что же там такое. И упрямая путница, не слушая уговоров няни, увлекает ее дальше. Снова поднимается на бархан. Олыга плетется за ней. Не бросить же Джан.

   Недавно был полдень, а солнце не светит. Можно на него смотреть. Тени еле заметны. На западе темно, как вечером. Надвигается оттуда что-то страшное: туча - не туча, туман - не туман... Неведомые звуки замолкли.

   - Скорее, Джан, не успеем!..

   Знает, что надо спешить, но не хочет признаться, что сердце колотится от страха. Большая ведь, взрослая, замужняя. Увидела на песке верблюжьи колючки - цветочки розовые, на мелких ярко-зеленых листьях крупинки, похожие на сахар. Джан садится на корточки, отправляет в рот одно зернышко за другим.

   - Скорее, скорее...

   - Сейчас, няня, сейчас...ько там ей нельзя было покупать лакомство бедных детей.

   Вдруг бешено срывается ветер. Все исчезло. Нет ни солнца, ни неба, ни барханов. Песок, песок... Летит желтой ревущей стеной, слепит, валит с ног. Самум, ветер-яд, желтая смерть...

   - Джафар!.. Джафар... - стоя на коленях, отчаянно кричит и не слышит собственного голоса. - Джа-фа-а-ар... - Песок слепит, набивается в рот, засыпает уши, не дает дышать. - Джаф-а-а-ар... - Кто-то повалил Джан на землю, закрывает лицо. Навалилось что-то тяжелое. Жгучая духота. Сердце останавливается. Самум... огненный ветер... ветер-яд...[26].

    

   Джан очнулась, но не знает, умерла она или жива. С трудом выползла из-под тяжелого.

   Ветер больше не ревет. Тишина. Протирает глаза, осматривается. Няня... Нагая, полузасыпанная песком. Лежит, раскинув руки и уткнувшись лицом в землю. Джан с трудом переворачивает тяжелое тело. Няня не дышит. Голубые глаза стекленеют. Изо рта сочится красная струйка.

   Нет больше няни Олыги... Умерла. Сорвала с себя рубашку, закутала Джан. Прикрыла своим телом. Задохлась.

   Джан целует мертвое, но еще теплое лицо. Целует полные спокойные руки. Громко, отчаянно рыдает. Как простая бедуинка, прядями рвет на себе волосы, в кровь раздирает щеки. Она сгубила няню!.. Она!.. Она!.. Милая, дорогая, родная... Няня, нянечка... Да что же это?!. И опять в голос отчаянно рыдает Джан.

   А Джафар?.. Точно кинжал в голову воткнули. Джафар... Может быть, и он?.. Падает ниц. Женщинам подобает молиться стоя, но она не может. Аллах простит. Аллах не допустит, чтобы умер Джафар... Или уже и молиться поздно?.. А няня, почему же няня?.. Ничего не может понять бывшая принцесса, бедная человеческая букашка, раздавленная горем...

   Закрыв Олыге глаза и кое-как одев покойницу, неподвижно сидит у холодеющего тела. Нельзя же его оставить. Сбегутся шакалы. Уже воют где-то совсем близко. И куда идти, когда ураган засыпал все следы...

   Вечереет. Тени вытягиваются. Джан мучительно хочет пить. Язык распух. Рот как огнем печет. Стучит кровь в висках. Умрет она здесь вместе с няней... Умрет, и шакалы сожрут их трупы. Опять Джан принимается звать на помощь.

   - Джафар! Джафар!.. Спаси меня, Джафар... Джа...ф-а-ар!.. - Кричит изо всех сил, кричит отчаянно, до хрипоты.

   Джафар нашел ее поздно вечером, когда уже загорелись первые звезды. Он бросился на помощь, как только услышал пение песков. Знал, что это верный признак близящегося самума. Захватил с собой плащи, тыкву с разбавленным пальмовым вином. Ураган застал его в пути. Пришлось лечь, закрыться абайе и ждать.

   Потом долго блуждал между барханами. Когда услышал вой шакалов, понял, что случилось несчастье. Там же, откуда шел вой, кружились коршуны. Кто-то кричал. Прислушался, узнал голос Джан. Побежал бегом.

   Напившись воды с вином и полежав с полчаса, Джан пришла в себя.

   Горе было тяжкое, но радость встречи с Джафаром вернула ей часть сил. Тело няни завернули в плащ. Понесли было вдвоем, но у Джан кружилась голова, и ноги были как из ваты. Пришлось Джафару взвалить печальную ношу на свои широкие плечи. Шли медленно, часто останавливались. Пастух осторожно опускал на песок черный тюк, и, смотря на него, Джан снова принималась плакать.

   Она хотела вывезти тело из пустыни, чтобы не затерялась могилка, но надо было спешить. Воды оставалось совсем мало. Ишаки, измученные самумом, снова ревели. Пришлось их напоить досыта, а самим выпить только несколько глотков. Джафар боялся, как бы ослики совсем не отказались идти. О том, чтобы везти покойницу по зыбучему песку, нанесенному самумом, не могло быть и речи.

   Джан не спорит. Покорная и тихая, делает все, что велит Джафар. Полдня тому назад она была бесстыдно-счастливой, жизнерадостной, сильной. Блестящие глаза весело и доверчиво смотрели на мир. Казалось ей, что судьба стала, послушной, как ишак, - куда потянешь, туда и идет.

   Ошиблась бедная Джан... Всю жизнь будет помнить, как налетел на нее ураган судьбы, ветер-яд, самум - желтая смерть. Налетел и унес кусок души, няню Олыгу, вторую ее мать...

   Могилу рыли при лунном свете попеременно. На одном настояла Джан - и она поработает для няни... Под песком оказалась глина. Хоть это хорошо: не раскопают шакалы и гиены. Когда стало светать, Джан обрядила покойницу. Из няниного тюка достала ее любимую парадную рубашку - желтый шелк с золотым узором по подолу. Причесала седеющие волосы, по обычаю славянок повязала их белым платком. Надела сафьяновые туфли. Первый раз в жизни прикасались к мертвому-телу, но страха не было: как ей бояться голубушки-няни?.. Потом завернули труп в саван - чистую простыню, и Джан принялась ее зашивать. Слезы мешали, капали на саван, расплывались темными пятнами. Вот одно лицо осталось незакрытым, милое, дорогое лицо... Джан опустилась на колени, долго смотрела на него. Поцеловала в последний раз.

   - Прощай, родная... прости, если можешь...

   Джафар глухо рыдал. Юноша не знал, кого ему больше жалеть - мертвую или живую.

   Схоронив Олыгу, Джафар и Джан в тот же день добрались до Тигра.

   Няня погибла в каких-нибудь четырех часах ходу от реки, в местах, где самум бывает раз в два-три года.

   Ночевали на всякий случай опять под открытым небом, в густых зарослях ивняка. Надо было решить, куда же идти дальше и что говорить людям.

   В эту ночь Джан приснился сон. Няню Олыгу судили в загробном мире. Ангелы подвели ее к огромным весам. Один положил на них два черных раздувшихся трупа. Джан узнала отравленных негров-евнухов. Чашка весов опустилась до самой земли, и ангел, обнажив пылающий меч, занес его над головой Олыги. Но судья подал знак ангелу-защитнику, и тот бросил на другую чашку серую деревенскую рубашку, ту самую, которую няня сняла с себя, чтобы спасти Джан. И рубашка оказалась тяжелее трупов, и ангел-защитник повел Олыгу к мосту в селения райские.

  

  

  

   Когда много лет тому назад халиф, зная причуды поэтов, предложил Физали самому выбрать себе одну из усадеб, принадлежавших казне в Бакубе и близ нее, Физали не захотел обосноваться в большой, богатой деревне. Дома там были один лучше другого. Каналы разводили воду из реки Диала по тенистым садам. Бакуба не знала засух, и путник, подъезжая к ней, издалека видел лес финиковых пальм, чинар и тополей, защищавших от зноя поляны, засаженные фруктовыми деревьями. Виноградные лозы вились по стволам пальм.

   Летом гранаты горели красными огнями крупных цветов, пушистые персики подрумянивались на солнце, по ночам дикобразы хрюкали от удовольствия, поедая опавшие яблоки и абрикосы.

   Осенью приходила пора приторно-сладкого инжира, подернутого лиловой пылью, миндальных орехов, огненно-желтых апельсинов. Земля Бакубы была доброй матерью и щедро вознаграждала людей за заботы о ней.

   Физали попал сюда весной, долго любовался душистым морем цветущих садов, но сама деревня ему не понравилась. Она стояла на большой дороге из Багдада в Персию. С утра до вечера проходили караваны. Глухо позванивали колокольцы верблюдов, кричали ишаки, щелкали бичи погонщиков. Из трех караван-сараев слышался говор, крики, арабская и персидская ругань. Пахло жареной бараниной и луком. Бродячие музыканты играли на своих дудках.

   Физали называл тишину подругой поэтов. В Бакубе ее не было. Он принялся бродить по окрестностям.

   В часе ходьбы от деревни ему показали уединенную усадебку, лучше которой он и не желал. На пологом склоне горы стоял небольшой старинный дом, окруженный тенистым садом. Пальмы здесь уже не росли - им не хватало тепла долины, но миндаль, оливки, виноград удавались отлично. Перед самым домом была лужайка, и посреди нее стояло старое миндальное дерево, осыпанное розовым снегом цветов. Дом, службы, сад - все было запущено. Пол террасы прогнил, плоские крыши поросли травой, розы одичали - в усадьбе, отобранной в казну, давно уже никто не жил. Только водоем, выложенный плитами песчаника, был в исправности. Через него протекал ручей, сбегавший с горы. Старожилы сказали поэту, что он не пересыхает и в самую большую засуху. Сбережения у Физали были небольшие. Их едва ли бы хватило на приведение усадьбы в жилой вид, но халиф, узнав о скромном выборе поэта, прислал ему десять тысяч диргемов, опытного строителя, пару лошадей и арбу с саженцами роз из собственного питомника. "Придет время, - писал Физали Гарун аль-Рашид, - когда от моего дворца не останется и развалин, люди забудут о моих войнах, забудут, где была моя могила, но, думаю, не забудут о том, что Гарун аль-Рашид умел ценить своих поэтов".

   К следующей весне все было устроено, как хотел новый хозяин. Сад расчистили, но ни одного дерева не срубили. На полянке перед домом разбили цветник. Вдоль главной аллеи росли розы, подаренные халифом. Они были подобраны так, что цвели с весны до поздней осени. В стороне от аллеи стояла беседка, заплетенная плющом. Там, в зеленом полумраке, Физали любил работать, сидя на циновках за низким дубовым столиком. В густых кустах кругом беседки было полно птичьих гнезд. Весной в саду с утра до ночи стоял веселый гомон. Сладко пахли розы халифа. Журчал ручей.

   Только в плохую погоду старый поэт усаживался в своей рабочей комнате. В ней он собрал все свои редкости, когда-то вывезенные из Африки, из страны русов, с Лунного Острова. На стенах висели слоновые клыки, череп тура, медвежья шкура, копья дикарей, славянские бабуши из лыка.

   В нише, задернутой зеленым шелком, Физали хранил на полках из орехового дерева свои рукописи, свитки пергамента, книги, переплетенные в сафьян, в телячью кожу, в потертый бархат.

   Широкий диван, покрытый коврами, занимал почти целиком одну из стен. С потолка спускалась бронзовая круглая люстра с четырьмя лампами, наполненными оливковым маслом.

   Эта же комната служила Физали и спальней. Рядом с ней находилась столовая, но поэт редко ею пользовался. Любил и есть на свежем воздухе, в тени террасы.

   Была в доме еще маленькая комната, в которой жила его чернокожая служанка - та самая рабыня, которую он когда-то вывез с берегов озера Чад. Теперь она поседела, хромала, кашляла и только изредка, вспоминая прошлое, снова принималась трещать, как веселая сорока, мешая арабские слова с наречием своей родной деревни. Состарился и садовник Физали, служивший в усадьбе уже пятнадцать лет. У него сильно болели натруженные ноги, а работать в саду и в огороде, разведенном за домом, приходилось немало, Поэт давно подумывал о том, что следует нанять помощника, но, как многие старые люди, всячески избегал перемен в доме и в особенности не любил брать новых слуг. Вероятно, садовник еще долго дожидался бы помощника, не попроси расчета третий слуга Физали, конюх, он же пастух. Молодой парень решил жениться. Не отпустить свободнорожденного было нельзя. Садовник воспользовался этим случаем и заявил, что и он один больше работать не будет.

   Поэт огорчился. Недавно он задумал новую поэму. План уже был готов. Хотелось, пока есть настроение, поскорее засесть за работу и, как назло, эта история со слугами... На поиски, наверное, придется потерять добрую неделю.

   И вдруг все уладилось в полчаса, без хлопот, без забот. Не одни только неприятности бывают в жизни.

   Утром, едва Физали напился кофе, к террасе подошел высокий, широкоплечий юноша в опрятной длинной рубахе простолюдина с короткими рукавами. Поклонился. Сказал, что он пастух. Пришел издалека, ищет работы. Физали внимательно всмотрелся в красивое загорелое лицо юноши. Заметил упрямые складки на лбу, резко очерченный подбородок, спокойный взгляд черных глаз. Под рубашкой чувствовались могучие мышцы человека, привычного к тяжелой работе, Молодой пастух спокойно и толково ответил на все вопросы. Сказал, что хотел бы наняться вместе с женой.

   - А что она умеет делать?

   - Может быть служанкой, отец мой.

   - Служанки мне не надо... В саду будет работать?

   - Не работала прежде, но постарается.

   - А где она, твоя жена?

   - Здесь, за оградой. Стережет вещи. У нас ишак...

   Поэт улыбнулся.

   - Ишак?.. А детей еще нет?

   Юноша покраснел. Переступил с ноги на ногу. Сказал тихо:

   - Мы всего месяц как поженились...

   - Ладно... Зови жену, только без ишака. Привяжи где-нибудь в саду у ворот, а то он мне тут потопчет цветы. И подождите немного - сейчас приду.

   Через несколько минут поэт, распорядившись по хозяйству, вернулся на террасу. Рядом с пастухом стояла юная босоногая женщина в грубом плаще, наброшенном на деревенскую рубашку. Огромные блестящие глаза были печальны. Тонкое, до черноты загорелое лицо казалось взволнованным и усталым. Женщина низко поклонилась поэту, коснувшись земли маленькой рукой. Физали с сомнением посмотрел на грациозную красавицу.

   - Как тебя зовут, дочка?

   - Джан, отец мой.

   - Слабенькая ты на вид, Джан... Работать-то сможешь?..

   - Могу, могу... Я не слабая, только устала от дороги.

   Грудной голос женщины звучал испуганно. Она поспешно сняла плащ. Показала старику свои мозолистые ладони. Физали по-хозяйски прошелся взглядом по стройному, едва прикрытому телу. Остался доволен. Ноги у красавицы сильные, руки послабее, но и на них набегают крепкие мышцы. В садовницы как будто годится. Поэт еще раз внимательно посмотрел на обоих. Подумал: "Эти, во всяком случае, не обокрадут. Увидим, увидим... Кажется, мне повезло".

   И он, назначив мужу и жене обычную в этих местах плату, сказал, что принимает их пока на пробу. Если месяц проработают, как следует, оставит.

   Уходивший конюх-пастух передал Джафару лошадей и три десятка овец. Была еще буйволица, но за ней издавна ходила негритянка.

   Вечером слуга очистил хижину близ водоема, в которой прожил три года. Побожился, что клопов там нет. В хижине была одна маленькая комната. За окном доцветала сирень. В сенях ласточки свили гнездо и бесстрашно летали над головами людей.

   Оставшись наедине с Джафаром, Джан обняла его и заплакала. Наконец-то у нее снова был свой дом.

   Физали вставал рано. Любил писать, пока в саду утренний холодок, густые тени и роса на цветах. В долине она уже не выпадала - там начался летний зной, но в горной усадебке весна еще не кончилась.

   В беседке было сыро. Поэт уселся на террасе. Рядом с его столиком в высокой бронзовой вазе стоял букет лилака-сирени. Ее кисти уже начали осыпаться, цветочки побледнели, но все еще пахли весной.

   Когда новая садовница с поклоном поставила перед ним эту вазу, Физали ласково спросил:

   - А почему же не розы?

   Джан смутилась. Хотела ответить: "Потому, отец мой, что розы будут у тебя до самой зимы, а лилак вот-вот расстанется с юностью..."

   Сообразила вовремя, что крестьянки так не говорят. Поклонилась еще раз.

   - Прикажешь переменить?

   - Нет-нет, оставь... Хороший букет, хороший.

   Садовница ушла, а старик задумчиво посмотрел ей вслед. Какая походка у этой работницы. Удивительно, удивительно... Физали знал латынь, и в его памяти неожиданно сверкнул стих Вергилия:

   Incessu dea patebat[27].

   Улыбнулся. Вынул из свитка, обернутого шелком, план поэмы, положил его рядом с листом, на котором уже было выведено заглавие: "Сады Аллаха". Посмотрел вдоль аллеи. Сквозь серебристую зелень оливковых деревьев виднелся малиновый шар недавно взошедшего солнца. Утренний ветерок шевелил на платанах черные кругляшки прошлогодних плодов. На песке аллеи горели багровые пятна. В кустах стеклянными колокольчиками звенели черные дрозды, пели славки, малиновки. Спрятавшись среди ветвей миндального дерева, иволга то нежно жаловалась на свою судьбу, то кричала пронзительно и грубо.

   Багровое солнце... чинары... птицы... Физали почувствовал, что стихи сами собою складываются в голове. Схватил камышовую палочку, обмакнул в чернила:

    

   Фазанокрылый знойный шар

   Зажег пожар в небесных долах.

   Мудрец живет в тени чинар,

   Лаская отроков веселых...

    

   Поэт усмехнулся. Пусть так... О себе бы написал: "... Лаская девушек веселых". Теперь-то нет, но недавно еще... А юношей не ласкал никогда - не то, что его багдадские приятели. Вот Абан Лахыкой, так тот всем и каждому поведал, что влюблен в своего соседа, молодого раба:

    

   Я страдаю от того, кого назвать не могу,

   И притом мой сосед живет дом о дом...

   Вот мимо несут мертвеца,

   А я, живой, словно мертвец...

    

   Абу-Нувас тоже не лучше. Вина пьет столько, что завел себе виночерпия-христианина и тоже влюблен в него. Непутевый народ - багдадские поэты, даром что их жалует халиф... Оттого всю жизнь и не хотелось Физали состоять при его дворе.

   Да простит Аллах распутников... Каждый проводит жизнь по-своему. И Физали снова опускает палочку в чернильницу. Продолжает гимн восходящему солнцу:

    

   Его надир, его зенит

   Собой граничит воздух тонкий...

   [28]

    

   Поэт работал спокойно. Жизнь в усадьбе снова наладилась. Джафар отдыхал - с тех пор, как он стал пастухом, никогда еще не было так мало работы, как сейчас. Новый хозяин несколько раз его проверял. Шерсть отлично вычищенных лошадей лоснилась. Овцы, благодаря умелой пастьбе, стали давать больше молока, из которого Джафар делал отличную брынзу. Конюх-пастух сам напросился в свободное время помогать в огороде и в саду. Вместе с женой копал, полол, поливал гряды и клумбы.

   Джан воевала с зелеными гусеницами, объедавшими листья роз. Целыми часами терпеливо осматривала один куст за другим. Садовник только распоряжался. Обиделся сначала, что в помощницы ему дали женщину, да еще никогда не работавшую в садах. Потом начал удивляться. Стоит ей только рассказать, что и как - выслушает, попробует, и на второй, третий раз все уже сделано как нужно. И работящая же эта пастухова жена... Рано утром как начнет поливать, не остановится, пока последнее растение не покропит.

   Через месяц Физали объявил молодым супругам, что оставляет их у себя и за хорошую работу прибавляет жалованья. Взглянув на радостное лицо Джан, старик ласково погладил ее по голове. Юная женщина порывисто поцеловала руку поэта. Физали задумчиво посмотрел на нее и промолчал. Ничего не было странного в том, что работница поцеловала руку своего господина, но поэт, любуясь ее грацией, опять вспомнил: "Incessu dea patebat".

   Джан смутилась и покраснела. Хотелось сказать, что не хозяйскую десницу она целует, а руку, которая пишет "Сады Аллаха". Уже несколько раз садовница, расставляя цветы в рабочей комнате поэта, украдкой заглядывала в рукопись. Знала, что это опасно - ни одна крестьянка в халифате читать не умеет, но очень уж сильно было искушение. На ее глазах великий поэт писал стихи, которые, быть может, переживут века. Она могла бы ему помогать, переписывать готовые страницы, а вот приходится делать вид, что и азбуки не знает...

   Это было не горе, но постоянное огорчение. Горе не забывалось. Не раз, вскапывая клумбу, Джан бросала работу и заливалась слезами. В тихий, горячий день, среди цветущих роз, вдруг вспоминался огненный ветер-самум, желтая смерть... Не раз по ночам, стараясь не разбудить Джафара, рыдала, уткнувшись лицом в подушку. Кляла свою неосторожность, свое себялюбивое упрямство, погубившее няню. Мысли о ней были густой тенью на счастье Джан. Другой тенью были мысли об отце. Они приходили не так часто. Ползли холодными змейками и снова прятались в подполье души. Что же делать - или отец, или счастье... Джан выбрала. Со стыдом призналась себе, что об отце горюет меньше, чем о няне Олыге.

   Не забывался страшный день в пустыне, были тяжелые думы, были огорчения, но все-таки Джан чувствовала, что она спокойна и счастлива. И этой мысли стыдилась, но обманывать себя не хотела. С Джафаром она жила душа в душу, и это было главное. Юноша наконец поверил, что его новая жизнь - не сон, который вот-вот оборвется. С той ночи, когда девушка, пахнувшая неведомыми цветами, впервые пришла к его костру, он понемногу отучился чему бы то ни было удивляться. Растерялся, правда, узнав накануне гибели няни, что Джан - принцесса, но быстро пришел в себя. Вы помните, что в ту жаркую майскую ночь на дочери эмира не было ни лоскутка, а в таком виде и весьма знатные женщины не так уж отличаются от совсем незнатных. Когда же, открыв свою тайну, Джан снова отдалась любимому, он и совсем забыл об ее знатном происхождении. Изо дня в день с ним была его любящая, старательная женушка, босоногая хлопотунья, половшая гряды, поливавшая клумбы, варившая на очаге в саду такой вкусный рассыпчатый плов... Только белье, к удивлению и негодованию негритянки и садовника, Джафар стирал сам, хотя во время путешествия-бегства покойница няня успела обучить свою питомицу и этому женскому делу.

   Иногда, просыпаясь среди ночи, Джафар с умилением смотрел на свернувшуюся калачиком Джан.

   От ее молодого крепкого тела шел теперь запах пота усталой простолюдинки, но пастух любил его не меньше, чем аромат индийских духов, запрятанных на самое дно мешка. Работящая садовница стала понятнее и ближе удивительной, ничего не умевшей сказочной красавицы первых дней.

   Страсть Джафара и Джан не уменьшилась, но она горела теперь ровным пламенем без неистовых пожаров первых дней, когда семнадцатилетняя девушка, впервые познавшая любовь, и юноша, почти ее не знавший, без устали наслаждались друг другом.

   Любовники стали супругами.

   Изредка ночью Джан спрашивала себя, жалеет ли она о прошлом. Твердила шепотом: нет, нет, нет... Опять гарем, замки на ночь, стена в три человеческих роста, замужество неизвестно с кем, покрывало до конца жизни. Ни за что... Умереть легче. Нет, она не жалеет... Но каждый раз этот разговор с собою кончался слезами. Хотелось отделаться от мысли об отце, а она стала возвращаться чаще. Джан вспоминала его мужественный голос, боевой шрам через всю щеку, привычку ласково щекотать ей затылок. Знала, что разлука с ним, как и с няней, вечная, но няня в могиле, а отец жив, и она никогда его не увидит. Расстаться со счастьем не хотела, да и поздно было - все равно возврата нет... Боясь обидеть Джафара, прятала от него слезы. Они жгли не только глаза. Неспокойна была совесть у садовницы поэта Физали, и дорого бы она дала за то, чтобы узнать, что с отцом... Послушать бы в деревне, не говорят ли об эмире Акбаре, да как это сделать?.. Самой нельзя - мало ли кого можно там встретить. Попросила Джафара походить по караван-сараям - отказался. У него счастье без теней. Стережет его, как скряга золото. Стала было упрекать любимого, но он взял ее за руки, пристально посмотрел в глаза и сказал с грустью:

   - Джан, не свое счастье берегу, а наше. Или ты перестала меня любить?

   Она горько заплакала, положив голову на плечо мужа. Нет, не надо думать об отце, не надо...

   В тот вечер Джафар, чтобы развлечь грустившую женушку, впервые в усадьбе поэта вынул най. Больше шести недель флейта лежала в нарядном чехле, который вышила Джан. Он боялся, не скажет ли Физали, что при лошадях и овцах музыканту не место. Теперь решился все-таки попробовать. Хозяин доволен и им, и Джан, - авось не рассердится...

   Солнце закатилось. Быстро наступила жаркая ночь. И в горах весна давно кончилась. В саду поэта торжественно благоухали белые лилии, заглушая аромат роз халифа. Полная луна горела в бархатном небе, и неподвижные лавры казались вылитыми из темного серебра.

   Старик-поэт, распахнув легкий шелковый халат, медленно ходил по главной аллее. Голова отдохнула от летнего зноя. Душистое тепло ласкало тело. Слова сами собой складывались в такие же душистые, ласковые стихи. Физали шепотом повторял их по несколько раз, чтобы не забыть.

   Вдруг он удивленно остановился: в саду раздались звуки ная. Чуткое ухо поэта сразу уловило незнакомую мелодию. Физали прислушался. Он любил и понимал музыку, хотя сам не играл ни на каком инструменте. Флейта пела задумчивую и страстную песню. Чувствовалось, что музыкант как следует не учился. Он строил прекрасное здание, но украшал его неумело. Узоры были то чересчур сложны, то по-деревенски грубоваты, а талант все-таки слышался в каждом звуке.

   "Неопытный флейтист, но музыкант милостью Аллаха, - решил про себя удивленный старик. - Кто же это, однако, ко мне забрел? - думал он, медленно пробираясь по узким тропинкам сада в том направлении, откуда неслись звуки ная. - Бюльбюль, бюльбюль... И талант же у этого человека! Халиф, что ли, решил меня порадовать? Нет, играет не по-багдадски..."

   Совсем близко най чуть слышно напевал колыбельную песню. Поэт, стараясь не шаркать бабушами, подошел близко. Осторожно раздвинул ветки отцветшего лилака.

   На крыльце хибарки, отведенной новым слугам, сидел полуголый конюх-пастух Джафар и играл на флейте. При лунном свете его могучий торс блестел, словно та статуя бога Папа, которую однажды выкопали при Физали на острове Лемносе. Рядом с музыкантом, положив голову на его плечо, примостилась садовница Джан. На ней была прозрачная рубашка, и сквозь нее виднелось юное тело, из-за которого, наверное бы, перессорились боги древней Эллады.

   Най продолжал петь одну песню за другой, и все они были новые. Физали с трудом верил своим ушам и глазам. Подумал, что в его саду творятся вещи, достойные метаморфоз великого выдумщика Овидия.

  

  

  

   На следующий день, едва Джафар вернулся с горного пастбища, хозяин снова пришел проведать своих лошадей и овец. Конюх-пастух не боялся этих посещений. Знал, что и в конюшне, и в загоне все в порядке. Чинно поклонился, приложив руку ко лбу и сердцу.

&n