Раевский Николай Алексеевич - Джафар и Джан

bsp;  Аллах велик. Он знает, откуда солнце высосало дождевые капли, смочившие лысину поэта. Ему ведомо, где родятся драгоценные камни Индии и где выводят птенцов лебеди, которые зимой прячутся в камышах Евфрата. Ни одна женщина не зачнет в тайне от пего, и огонь вожделения не загорится без ведома Аллаха ни в подростке, подобном сухому труту, ни в старике, которого зажечь не легче, чем дубовую колоду, принесенную весенним наводнением.

   Аллах знал, конечно, и кто родители мальчика, получившего имя Джафара. Знать знал, но не соблаговолил открыть этого никому из смертных. Может быть, открыл одному - двум ангелам, но, когда бесплотным духам приказано молчать, они молчат так же крепко, как богохульный поэт, которому палач вырезал на багдадском рынке нечестивый язык и бросил его на съедение бродячим собакам.

   Джафар был подкидышем, и нашли его у воды. Не следует, однако, сравнивать его с еврейским пророком Моисеем, которого, как известно, некая египетская царевна, любившая купаться, обнаружила в тростниковой корзине на берегу Нила. Джафар на библейского пророка нимало не походил, да и нашли его, хотя и у воды, но совсем при других обстоятельствах.

   В деревне Апсахе близ Анаха, как и во всякой деревне, было несколько фонтанов. Речка протекала близко, но вода в ней не годилась для питья. Один из фонтанов находился на площади под вековым развесистым платаном. Вода лилась из железной трубки, пропущенной сквозь мраморную замшелую плиту, на которой когда-то деревенский каменотес вырезал, как умел, стих из корана, окруженный виноградными гроздьями, цветами и колосьями. Зимой струя била толще, чем большой палец первого деревенского богача, торговца скотом. В июне начинала худеть. В сентябре становилась порой тоньше мизинца новорожденного. Женщины с кувшинами на головах спешили тогда к фонтану чуть свет, чтобы занять очередь, всласть наговориться о своих снах, отдохнуть от мужей и заодно послушать, что же нового случилось на свете...

   Кувшины наполнялись медленно. Солнце успевало разбудить цикад на платане, и они начинали звенеть так пронзительно, что женщинам со слабым голосом приходилось их перекрикивать.

   В то сентябрьское утро, когда нашли Джафара, еще до пробуждения цикад у фонтана поднялся такой гам, что слепец-нищий, проходивший недалеко, послал мальчишку-поводыря узнать, не пожар ли где-нибудь на площади, или, быть может, лихие люди обокрали ночью единственную деревенскую лавку, у дверей которой этот нищий сиживал по вечерам, распевая нравоучительные стихи.

   Пробравшись через толпу женщин, поводырь увидел, что жена брадобрея, Айша, держит на руках голенького плачущего младенца и пробует его успокоить. Мальчишка знал, что родить она никак не могла, ибо приходила каждый день к фонтану тонкая и стройная, как антилопа пустыни. Так, по крайней мере, говорил любовавшийся ею мальчишкин дядя, а он знал толк и в женщинах, и в антилопах, так как долго служил в солдатах, и отряд его стоял гарнизоном на самой окраине Сирийской пустыни. Следует сказать, кроме того, что Айша и забеременеть-то не могла - почтенный Абу-Керим, муж ее, был весьма стар, а она, хотя и юна, но столь добродетельна, что матери ставили ее в пример подрастающим дочерям.

   В то утро Айша пришла к фонтану первой. К своему удивлению, услышала, что по другую сторону мраморной плиты громко плачет младенец. Он лежал между узловатыми корнями платана и надрывно кричал, перебирая ручками и ножками. Малютке было жестко и холодно. Кто-то оставил его на траве совершенно голым.

   Должно быть, "этот кто-то умел читать и знал, что по пеленкам из тонкого полотна, по золотым медальонам, игрушкам из слоновой кости не раз уже добирались до происхождения подкидышей, оставленных матерями весьма знатными. То же самое случалось, правда, и с родительницами совсем незнатными. Стоило завернуть младенца в кусок старого халата, и рано или поздно халат с оторванной полой обязательно попадал на глаза тому, кто растил подкидыша и берег тряпку.

   На ребенке, которого нашла Айша, не было ни единой нитки. Жена брадобрея принесла его домой. Почтенный Абу-Керим сразу же понял, что подброшенный ребенок ниспослан Аллахом именно ему в награду за добросовестное бритье правоверных в течение сорока восьми лет, усыновил его и назвал Джафаром.

   Прошел и год, и два, и пять, и семь. Мальчик в короткой рубашке (сыну брадобрея ходить голым не подобало) давно бегал на деревенской площади. Уходил и в степь. Научился уже плести из травинок клеточки для цикад и бросать пригоршнями пыль в христиан, проезжавших, как надлежало гяурам, на мулах, сидя по-женски. Читать Джафара не учили; однако он уже твердо знал, что только у правоверных бог настоящий, и Мухаммед пророк его, христианский же бог - ненастоящий и еврейский - тоже. Поэтому и в евреев он бросал пригоршнями пыль, но в Апсах они заглядывали редко.

   Пока в фонтане воды было много, о приемном сыне брадобрея никто не вспоминал, но лишь только струя начинала чахнуть и перед плитой выстраивалась очередь кувшинов, снова приходил черед Джафара.

   Стоило одной из женщин вспомнить о том, как год, три, пять, семь лет тому назад на этом самом месте был найден подкидыш, и затихавшая было болтовня снова разгоралась, как костер, в который подбросили сухого саксаула.

   Когда царствовал халиф Гарун аль-Рашид - да ниспошлет Аллах его тени тысячу гурий, алмазный дворец и саблю, по сравнению с которой его любимая сам-сама все равно, что ржавая кочерга по сравнению с дамасским клинком, - когда царствовал халиф Гарун аль-Рашид, хотим мы сказать, добродетель мусульманок была не менее тверда, чем мрамор армянских гор. Прекрасный камень, надежный камень, но бывает ведь, что и он трескается... Вряд ли поэтому ошибались те, которые считали, что, если, поискать как следует, то за двадцать часов ходу по стране можно найти не одну, а десятка два женщин, совсем недавно изменявших своим мужьям с их друзьями, двоюродными, а то и родными братьями, секретарями, погонщиками мулов, виночерпиями, конюхами и иными мужчинами.

   Но женщины хотели точно знать, кто же она, нарушившая супружескую верность. Хотели знать, но не могли дознаться.

   И пусть не думают слушатели сей повести, что тайна рождения Джафара, в конце концов, будет нами раскрыта. По воле Аллаха пророк запер ее в невидимый ларец и бросил ключ в океан эфира, который, как известно, тоже невидим. Найдется же ключ лишь в тот день, когда небо обрушится на пылающую землю, каждому воздается по делам его, и все тайное станет явным...

   Преклонимся поэтому перед мудростью Аллаха и не будем ломать себе голову над тем, откуда и каким образом попал в деревню Апсах новорожденный арапчонок, названный потом Джафаром. Мальчик он был веселый и спокойный. И маленьким плакал редко. Много чаще смеялся. Увидит котенка, потешно задравшего хвост - расхохочется. Найдет навозных жуков, сцепившихся задками, - смеется. Польет весенний дождь - Джафару весело. Загремит гром - он только вздрогнет и с улыбкой смотрит на перепуганную мать.

   Растить его было легко. Болел редко. Крепкое, вечно загорелое тельце не боялось ни жары, ни зимнем прохлады. Соседки завидовали Айше - не носила, не рожала, а послал же ей Аллах такого ладного сынка... Завидовали ему порой и мальчуганы-товарищи. Подкидыш, приемыш, а как его любит брадобреева жена. Ласкает, целует, игрушки ему дарит. Их вот родные матери шлепают, да еще как, а ему приемная все, все прощает.

   Как и все дети, Джафар любил солнце, зелень, воду, но больше всего он любил звуки. Совсем маленьким научился у ибисов цокать так похоже, что стоило ему, спрятавшись в кустах, начать призывную дробь самки, как со всех сторон взбудораженные самцы бежали, полураспустив крылья, и вытягивая длинные шеи. Научился он подражать и звону цикад. Те, правда, не обращали на него внимания, но зато маленькие товарищи удивлялись, а Айша нежно целовала черные волосы голосистого сынка. Она знала, что Джафар - мальчик благонравный, и, когда он подрос, не запрещала ему целые дни проводить в степи. Почтенному Абу-Кериму это не нравилось. Он давно решил, что его богоданный сын должен стать брадобреем. Хотелось ему поскорее взять мальчика к себе в цирюльню, но Айша пока не желала об этом и слышать. Пусть еще погуляет два-три года, окрепнет, выровняется, тогда можно и за работу... Старик хмурился, но до поры до времени любимой жене не перечил.

   Джафар уже давно перестал бросать пыль в проезжающих гяуров и плести корзиночки для цикад. Весной он с утра до сумерек просиживал в степи у ручья, вдоль которого густо рос тамариск, серебристая джида и терновник. Еду брал с собой. Там было соловьиное царство, и Джафар, затаив дыхание, подбирался к маленьким серым бюльбюль, чудесным птичкам, которых Аллах создал на усладу людям, умеющим слушать. Поужинав, мальчик снова уходил слушать соловьев, но уже не в степь - ночью по ней бродят шакалы и злые духи. Джафар пробирался на мутную речку, которая текла сейчас же за крайними домами деревни. И там в кустах жили бюльбюль. Мы знаем уже, что голосам ибисов и цикад он научился легко. Труднее было с песней жаворонка. Соловьиные трели дались тяжелее всего, но всемогущий дал Джафару отличный слух, да и усердия у него было немало. Никому ничего не говоря, часами насвистывал, забравшись в кусты, поближе к соловьям. Однажды, ласкаясь вечером к матери, мальчик вдруг громко и чисто запел, как бюльбюль. Айша была изумлена и расплакалась от восторга, но почтенному Абу-Кериму соловьиное искусство Джафара совсем не понравилось. Он испугался, что сын, ниспосланный богом, чего доброго, сделается фокусником и начнет потешать людей на базарах, позоря отцовские седины и ничем не запятнанное имя. На первый раз он строго-настрого запретил Джафару подражать соловьям, жаворонкам, франколинам и прочим птицам. Разъяснил мальчику, что это и весьма неприлично, и противно вере, ибо Аллах определил человеку быть человеком, а птице птицей, но не наоборот. Джафар, хотя и слышал кое-что о говорящих попугаях, но промолчал, боясь основательной порки. Мать по-прежнему никогда его не секла, отец же считал, что без розги путного человека не вырастишь. Пустил ее в ход через несколько дней после нравоучительного разговора о птицах. Джафар, воспользовавшись тем, что отец ушел в гости, залез на чердак и снова принялся свистеть по-соловьиному, а брадобрей, как на грех, вернулся домой раньше времени. Соловьиные трели обошлись мальчику недешево - дня три с трудом мог сидеть. С полгода он не подражал дома ни соловьям, ни цаплям, ни гусям, ни удодам, ни иным птицам, но в конце концов снова попался. Отец услышал, как он, спрятавшись за кустом жасмина, заливается жаворонком. На этот раз богобоязненный старик решил, что порка не поможет. Не трогая Джафара, он оттаскал за волосы вечную попустительницу Айшу и объявил ей, что берет мальчика в цирюльню. Как ни плакала нежная мать, муж остался непреклонен. Потребовал, чтобы она немедленно сшила Джафару две взрослых длинных рубашки вместо полудлинных, которые он носил лет с семи. Так на одиннадцатом году жизни соперник птиц расстался со своей свободой и начал обучаться благородному ремеслу брадобрея. Пока что он подметал глинобитный пол, усыпанный клоками волос - иссиня-черных, просто черных, рыжих, седеющих, седых, грел воду для бритья, особо почетным старикам стирал пыль с бабушей, но чаще всего мылил, мылил, мылил. С утра до вечера водил маленькой ладонью по щекам, заросшим деревенской запущенной щетиной. Иногда, правда, ладонь отдыхала, скользя по щекам юноши, впервые решившегося побриться, но это бывало редко. Надо сказать, что в цирюльнях нечестивых франков и в те далекие времена употреблялись помазки из барсучьего волоса, в царстве же халифа они были запрещены. Барсук ведь недалеко ушел от свиньи, и не подобало волосам из его хвоста прикасаться к щекам правоверных.

   К концу дня Джафар, случалось, потихоньку плакал от усталости и скуки, хотя по-прежнему был туг на слезы. Когда Абу-Керим драл его за уши, мальчик только закусывал губу и молчал. Знал, что отец наказывает не зря. То напустил лавочнику мыльной пены в глаза, то вода для бритья оказалась чуть теплой, то забыл обтереть бабуши зеленочалменному хаджи...

   Проработав несколько месяцев, Джафар начал уставать меньше, но скука осталась. Она росла, переходила в тоску. Праздников почти не было. Старик брадобрей любил свое немудреное дело, любил и деньги. Двери цирюльни не запирались с утра до ночи. С утра до ночи Джафар подметал, грел воду, мылил, мылил, мылил... Айша горько плакала, видя, как он худеет и чахнет, словно деревцо, лишенное света.

   Пока шли скучные зимние дожди и завывал холодный ветер, работать в цирюльне было еще полбеды. Селянам дома не сиделось. Сходились к Абу-Кериму. Играли в кости, рассказывали поочередно сказки, а Джафар, пока не замечал отец или подмастерье, стоял у притолоки и жадно слушал.

   Его мучения начинались весной. Мальчик знал, что в степи горит жгучее солнце, сотнями звенят жаворонки, цокают ибисы, цветут ковры красных и золотистых тюльпанов. Он же ничего не видит, ничего не слышит... Изо дня в день опротивевшая полутемная комнатушка, щетинистые щеки, клочья волос на полу, мыльная пена... Тоскливо было работать и летом, когда трава высохла, стрекочут кузнечики, звенят цикады и в обмелевшей речке вода такая теплая, что хоть целый день из нее не вылезай. Послушный раньше, ласковый мальчик становился строптивым и угрюмым. Иногда он не выдерживал - бросал работу и без спроса уходил в степь. Знал, что с неделю придется морщиться от боли, прежде чем сесть, и надолго распухнут уши, но все-таки уходил. Пробирался в царство бюльбюлей и, лежа на животе, прилежно учился новым для него соловьиный коленцам.

   Характер Джафара мог испортиться непоправимо, но, когда ему пошел тринадцатый год, в его жизни почти одновременно произошло два важных события: смерть приемного отца и появление в деревне Апсахе странствующего музыканта. Старый брадобрей умер неожиданно для всех и для самого себя. Накануне он, как обычно, целый день стриг, брил, пускал кровь, ставил пиявки, выслушивал и передавал деревенские сплетни. Вечером, в пятый раз за сутки, громко засвидетельствовал, что бог един и Мухаммед пророк его. Мирно отошел ко сну и не проснулся.

   Айше почудилось на рассвете, что рядом с ней лежит кто-то чужой. Испугавшись, она схватила мужа за руку и истошно закричала - рука была твердая и холодная, как остывшее баранье мясо.

   На похоронах Джафар горько плакал вместе с матерью. Абу-Керима он с малых лет больше боялся, чем любил. Отец всегда легко брался за розгу, а последние два года брался все чаще и чаще. Но мальчик все-таки плакал искренне - было жалко ворчливого старика, жалко его седой трясущейся головы, его сказок о мореходах, великанах, злых духах, девушках, унесенных драконами...

   Надо все же сказать правду. Джафар поплакал, поплакал и быстро успокоился. Жить ему стало много легче. По-прежнему мальчик работал в цирюльне, но и там после смерти отца чувствовал себя свободнее. Хозяином сделался подмастерье Абу-Керима, Абдоллах - молодой еще, красивый мужчина лет тридцати двух, который, на удивление всей деревни, упорно не хотел жениться. Нрав у него был веселый. Любил пошутить и посмеяться. Очень его забавляли соловьиные трели Джафара, который снова стал подражать пернатым, не боясь теперь ни за уши, ни за седалище. Иногда по вечерам Абдоллах нарочно созывал в цирюльню трех-четырех приятелей, и мальчик, на удивление всем, пел соловьем и малиновкой, цокал, как ибис, или, расшалившись, вдруг заливался таким отчаянным шакальим лаем, что деревенские псы, взъерошив шерсть, начинали рваться с цепей.

   Когда Джафар просился погулять, отказа ему не бывало. Возвращаясь с одной из степных прогулок, ученик цирюльника впервые в жизни услышал музыку. У лавочника, правда, висел на стене никому не нужный эль-уд[24], но из семи струн три были давно оборваны, да и шейка из черного дерева, выложенного перламутром, от времени рассохлась и треснула.

   Он знал, что поют птицы. А то, что может петь инструмент, мальчику и в голову не приходило до того вечера, который он навсегда запомнил. Была весна. Наслушавшись соловьев у ручья, Джафар возвращался домой. Недалеко от площади остановился, чтобы посмотреть, как маленькая дряхлая старуха тащит вязанку хвороста больше ее самой.

   Вдруг со стороны площади полились неведомые звуки.

   Джафар прислушался. Они были чистые, светлые, прозрачные, словно голос иволги. Журчали, как февральский ручей, сыпались веселым дождем, ныли, как больной ребенок. У мальчика забилось сердце. Во весь дух побежал на площадь.

   У фонтана стояла толпа. Прислонившись к стволу платана, сидел старик с невидящими глазами, подернутыми белой плевой. Он играл на длинной флейте из тростника. Узловатые, но быстрые пальцы то медленно опускались на темные дырочки, то начинали бегать по отверстиям так быстро, что нельзя было за ними уследить. Целый вечер флейта смеялась, плакала, звенела, как цикада в июльский полдень.

   Джафар забыл об ужине, забыл обо всем. Затаив дыхание, слушал старика, пока не настало время вечерней молитвы, и он, спрятав флейту в полотняный кошель, разостлал коврик для намаза.

   Ночью мальчик долго не мог уснуть. Думал о том, какие чудесные вещи есть на свете, а он их не знает... На следующий день прислушивался, не запоет ли флейта-най. Вечером снова пошел к фонтану, но нищею старика не было. Всезнающие мальчишки сказали, что он ушел со своим поводырем дальше. Пробирается в Багдад.

   Теперь Джафар целыми днями мечтал о том, как бы ему самому раздобыть чудесную флейту. Пробовал просить у матери подарить ему най, но Айша рассердилась всерьез. Чтобы ее сын да стал музыкантом! Этого только не хватало...

   О том, что при дворе Гарун аль-Рашида славный Эль-Моусели в великой чести у самого халифа, деревенская жительница, конечно, не знала. Не знала и того, что совсем близко - у бедуинов пустыни - музыканты почитаются любимцами Аллаха, наравне с певцами - шаирами. В Апсахе селяне смотрели на них, как на самых последних людей - не многим лучше погонщиков ослов и золотарей.

   Джафар все-таки не хотел расставаться со своей мечтой. Заметив, что его веселый хозяин Абдоллах за последнее время что-то еще больше повеселел, он отважился попросить дорогой подарок у него. Брадобрей не рассердился. Он только внимательно посмотрел на Джафара, усмехнулся и ничего не ответил.

   Прошла еще неделя, и в жизни мальчика снова произошло два важных события - на этот раз оба в один и тот же день.

   Во-первых, весельчак-брадобрей женился на его матери, во-вторых, новый отчим подарил ему заветную флейту. Обещал при случае найти и учителя.

   Деревня ахнула. С того дня как у фонтана юная тогда жена брадобрея нашла подкидыша, ни разу еще не было там такого шума. Говорили, кричали, спорили, конечно, не о том, следовало ли дарить Джафару флейту, а о браке его матери. Одна из женщин, некогда ставивших в пример ее добродетели своим подраставшим дочерям, заявила во всеуслышанье, что чувствует себя такой дурой, каких еще свет не производил. Соседка сказала ей, что она совершенно права, после чего обе женщины вцепились друг другу в волосы, и шум стал еще сильнее. Обижена была и сваха, которая лет десять подряд пробовала женить красивого Абдоллаха. Многие были обижены. Несколько благочестивых женщин потом просили и требовали у своих мужей, чтобы ноги их больше не было в доме, где творятся вещи столь богопротивные. Мужья, однако, на сей раз оказались тверды, как кремень, хотя благочестие уважали. Открывать вторую цирюльню никто не собирался, а ходить нестриженым и небритым никому не хотелось.

   Деревня поволновалась, поволновалась и успокоилась. Женскому коварству, конечно, нет предела, но в конце концов Коран не воспрещает вдовам выходить за бывших подмастерьев, а что не запрещено, то надо считать дозволенным.

   Прошло еще месяцев десять, Джафару шел четырнадцатый год. Он был высоким худощавым подростком. Давно вырос из своих когда-то длинных рубашек. Мать сшила целых четыре новых. В прохладные дни будущий цирюльник носил уже широкий полосатый абайе из верблюжьей шерсти и кожаные сандалии. В плаще, особенно сзади, выглядел совсем как взрослый парень. Сняв его, опять становился нескладным подростком с чересчур длинными руками и ногами, но Айша, смотря на него, больше не плакала. С тех пор как Джафар перестал быть целодневным затворником цирюльни, он опять загорел и поздоровел. При людях стеснялся уже ласкаться к матери, но, когда никого не было, охотно подставлял свои румяные щеки под ее поцелуи. Снова стал спокойным и приветливым. О розгах больше и помину не было. Подарив пасынку най, Абдоллах прочно завоевал его сердце.

   Мать Джафар, как себя помнит, любил крепко и нежно, но теперь ему казалось, что она стала еще ласковее и добрее. Недаром и най не отобрала. Айша была счастлива. Тайное, став явным, понемногу перестало быть новостью. Даже самые отъявленные сплетницы находили теперь, что дом цирюльника по-прежнему остался почтенным домом. Радовала Айшу и недрогнувшая любовь Джафара. Она никогда не говорила с ним о прошлом, но понимала, что подросток все знает. Однажды обняла его и, покраснев, спросила шепотом:

   - Ты не осуждаешь меня, мой мальчик?

   Он ответил просто и искренне:

   - Нет, мама, нисколько...

   Голос у Джафара начал ломаться. Соловьиные трели больше не выходили, да и перестали его занимать. В конце концов, прав оказался покойный отец - человеку определено быть человеком, а птице птицей... Теперь, уходя в степь, он всякий раз брал най. Чувствовал, что мог бы играть, если бы только кто-нибудь показал, как обращаться с флейтой. Внутри себя слышал чистые, ясные звуки, но извлечь их из ная не мог. Флейта упорно не слушалась его губ и пальцев. Она сипела, хрипела... Она свистела, как испуганный суслик. Наконец тростник издал однажды четкий, певучий звук. Потом опять пошел хрип и писк, но все же это был счастливый день для Джафара. Незадачливый музыкант надеялся, что рано или поздно най запоет. С замиранием сердца ждал этого дня - еще более счастливого.

   Каждый из смертных лежит, или сидит, или стоймя стоит на качелях судьбы - то вверх, то вниз, и опять вверх, и опять вниз, пока наконец не свалится в могильную яму...

   В жизни счастливого подростка (даже к цирюльне он стал привыкать) снова произошло важное событие - пятое по нашему счету. На этот раз событие было горестное. Вернувшись домой раньше времени, статный и красивый цирюльник Абдоллах застал жену в объятиях сутулого и некрасивого соседа. Будь он человеком знатным и богатым, Айшу, как полагалось, бросили бы в недалекий Евфрат в кожаном мешке вместе с черной кошкой и рыжей собакой. Трудно сказать - на счастье или на несчастье, но Абдоллах все еще считал себя бедным, хотя у него был теперь собственный дом и служанка. Он и поступил по обычаю бедных. Сосед успел выпрыгнуть в окно, а брадобрей, схватив жену за волосы, принялся нещадно бить ее деревянной скалкой. Услышав вопли матери, Джафар вбежал в комнату и схватил отчима за руку, но тот отпихнул его с такой силой, что пасынок отлетел в сторону, ударился головой о дверной косяк и лишился чувств. Очнулся он в каморке служанки. Матери в доме уже не было. Плачущая старуха не хотела сказать, что с ней случилось. Позже Джафар узнал, что Абдоллах, не позволив рыдавшей жене подойти к сыну, выволок ее в цирюльню, обрезал волосы и, сорвав с нее кафтан, на глазах соседей выгнал, полуголую, окровавленную, на площадь. Вдогонку крикнул:

   - Вон из деревни, шлюха, а не то убью, как собаку!

   И Айша ушла. Ушла, как была - в изодранной рубахе, босая, без денег, без вещей. Никто не захотел помочь дважды неверной жене, и мальчишки швыряли в нее камнями. Айша исчезла без следа. Говорили потом, что она будто бы где-то умерла от горячки. Другие, наоборот, утверждали, что жена брадобрея добралась до самого Багдада и стала там наложницей какого-то богатого купца. Правды не узнал никто.

   Джафар остался без матери. Найти ее не было никакой надежды. Умерла или не умерла, а из его жизни ушла безвозвратно - это подросток чувствовал. Его горе еще увеличивали деревенские россказни. Стояла июльская жара. Вода фонтана текла в кувшины словно из приличия - как слезы на богатых похоронах. Женщины, усевшись в кружок в тени платана, от нечего делать часами ругали Айшу. Не все доходило до Джафара, но кое-что он все-таки узнавал. Втихомолку горько плакал от обиды за мать. Когда ему передали, что у фонтана уже насчитали семерых ее любовников, разрыдался так, что кухарка еле его успокоила. Помещался теперь Джафар на чердаке. Служанка носила ему туда еду. Абдоллах не желал больше видеть приемыша изменившей ему жены. И Джафар не хотел больше с ним встречаться. Впервые в жизни возненавидел человека, возненавидел так, что готов был броситься на него с ножом. Была сначала мысль о том, что мать тоже неправа, но вскоре она погасла. Джафар решил, что с таким негодяем, как Абдоллах, ни одна женщина не смогла бы жить, не изменяя ему. Брадобрей задумал закрыть цирюльню, продать дом и уехать подальше. Боялся, что, оставшись в Апсахе, он станет посмешищем деревни. Столько лет благополучно обманывал почтенного Абу-Керима и вдруг сам оказался обманутым... Имел ли он право не дать Джафару ни диргема из денег, вырученных за дом, Абдоллах сам толком не знал, но все-таки не дал ни диргема. Когда подошло время очистить домик, бывший цирюльник стал думать, куда же ему девать Джафара. Пожалел, что сразу не выгнал его вместе с матерью, но теперь просто выгнать было уже поздно. Искусника-подростка, раньше удивительно подражавшего птицам, в деревне любили. Могли у него найтись защитники. Чего доброго, напомнили бы и о праве Джафара на наследство. Абдоллах поступил мудро. Пасынка он не выгнал. Определил его к своему дяде, торговцу скотом, который в это время начал всерьез богатеть. Два года тому назад засуха началась необычайно рано. Вместо конца мая степь выгорела уже в половине апреля. Даже степная осока не успела как следует вырасти. Скот и овцы стали падать. Бедные люди, не запасшие сена, оставляли только верблюдов и ишаков, которые всюду найдут себе корм, а буйволов, коров, овец распродавали подешевле. Торговец скупил их множество, кое-как продержал до конца засухи, а потом откормил и с большой выгодой продал. С того времени начал делать немалые дела. Люди были ему нужны, и он охотно взял Джафара в подпаски. Подросток принес с собой узел, в котором было сложено все его имущество: три рубашки (четвертая была на нем), плащ-абайе, кошма, запасные сандалии и флейта-най. Абдоллах не позволил ему взять больше ничего. Решил, что подпаску следует как можно скорее забыть о том, что он был приемным сыном, хотя и небогатого, но все же брадобрея, спал на простынях и по праздникам ел плов с изюмом.

  

  

  

   Джафару, действительно, пришлось многое забыть и многому научиться.

   Со скотом он обращаться, конечно, не умел - его за это бил хозяин, надсмотрщики и подпаски постарше. Быков боялся - и за это били. От усталости, случалось, засыпал в степи, овцы разбегались, а подпаска опять-таки били. Дома Джафар белья никогда не стирал. У него развелись вши, и за это его избили так, что трое суток подросток пролежал на своей кошме, а по ночам бредил. Хозяин испугался - умрет, пожалуй... Приказал, если нужно, бить полегче.

   Стирать Джафар выучился, но рубашку, как и все пастухи, стал носить только изредка, когда отпускали погулять. Понемногу научился обертывать вокруг поясницы козью шкуру так, чтобы она не спадала и ходьбе не мешала.

   Ходить почти голым было приятнее, чем в промокшей от пота грязной рубахе, но, завидев знакомых, подпасок долгое время не знал, куда деваться от стыда. Ему казалось, что все только и думают о том, что он похож теперь на полудикого бедуина.

   Еще больше первые месяцы Джафара мучило солнце. Одно дело изредка побыть без рубахи, другое не носить ее совсем. Все тело обгорело, по спине пошли пузыри и обратились в зудящие раны. По ночам измученного подростка била лихорадка. От жгучей боли почти не мог спать. Не раз думал о том, что все бы вынес, но мать... Вспоминая ее, опозоренную, избитую, вероятно, уже ушедшую в иной мир, Джафар с трудом сдерживал рыдания. Впивался зубами в руку, зарывался с головой в сено, чтобы никто не видел и не слышал. Умереть бы, поскорее умереть... уйти к матери.

   Най лежал в узле, старательно завернутый в рубашки, но Джафар к нему не прикасался. Не до того было...

   Все побеждает любовь. Об этом еще будет речь в нашем рассказе. Одно время сильнее ее, всепобеждающее, неодолимое время. Не справляйся оно и со скорбью, земля давно бы обратилась в кладбище самоубийц.

   Прошло четыре года. Джафар не умер. Юноше исполнилось семнадцать. Бить его давно перестали. Никто из товарищей и не отважился бы теперь ударить высокого, широкоплечего парня. Драться он не любил, но стоило ему молча погрозить кулаком, и у обидчика сразу пропадала охота продолжать ссору. И хозяин больше не дрался. У низенького стареющего человека с большим животом не поднялась бы рука на силача-подпаска, который был на голову выше его, но надо сказать, что торговец скотом и не собирался драться. Он очень дорожил Джафаром. Смышленый парень свое дело знал отлично. Даже молодые ярливые быки побаивались ловких ударов его бича. Пастухи к тому же народ суеверный, а про Джафара все говорили, что рука у него легкая - и коровы, которых он пас, телились благополучно, и ягнята выживали, и волкам редко-редко удавалось зарезать овцу из его отары.

   Юноша сроднился с солнцем. Из врага оно понемногу стало добрым другом. Зимой Джафар с нетерпением ждал, когда можно будет снять абайе. Девять месяцев в году с утренней зари до вечерней его навсегда загорелое тело безнаказанно купалось в солнечных лучах. Гладкая упругая кожа блестела, словно ее смазали оливковым маслом. Джафар чувствовал себя здоровым и сильным. Мяса он почти не ел - не полагалось его пастухам, а подпаскам и подавно. Зато молока пил вдоволь, сыра и масла тоже перепадало немало, да и хлеба хозяин не жалел. Расчет у него был простой: молоко свое, пшеница тоже своя, а вот деньги не свои, и их он платил как можно меньше, чтобы пастухи не избаловались и не ушли на другое место. Порой трудно приходилось Джафару. Когда вырос из старого плаща-абайе и понадобилось купить новый, откладывал по грошам несколько месяцев. Купил и новые сандалии, но носил их, как и рубашку, только по праздникам. В будни, даже и зимой, месил босыми ногами холодную липкую грязь. Случалось иногда, что и тонкий ледок подергивал под утро лужи. В такие дни Джафар возвращался из степи продрогший и озлобленный.

   Но зимнее ненастье длилось недолго. Солнце снова набирало силы и, празднуя его победу, степь покрывалась красными и желтыми коврами тюльпанов. Потом приходила пора пламенеющих маков, и заросли тамариска становились похожими издали на цветущую сирень.

   Нищий, босой и почти голый подпасок жил одной жизнью со степью. Вместе с ней радовался солнцу, весенним теплым дождям и ласкающему, еще не знойному, ветру. Но он не тосковал и тогда, когда сожженная солнцем степь, лишившись своих одежд, становилась серой и скучной. Знал, что впереди еще поздняя зеленая осень - второе ее воскресенье, когда низкое солнце уже не обжигает, а скромно светит и скромно греет.

   С наем он не расставался. Носил его в холщовой сумке вместе с хлебом, сыром, огнивом и побелевшей на солнце бараньей лопаткой, на которой хозяин нацарапал непонятную надпись - заговор. Эта кость была надежнейшим талисманом - предохраняла коров от выкидыша, овец от вертячки, а пастухов от моровой язвы и прочих болезней. Свободного времени, особенно летом, у Джафара было немало. Спокойнее всего было пасти овец. Разбившись на кучки, стадо, не торопясь, щипало сухую жесткую траву. Одни матки то и дело поднимали головы, оглядывались на длинноногих неуклюжих ягнят. Тревожно блеяли, подзывали к себе. Помощницы Джафара - лохматые, свирепые собаки - дело свое тоже знали. Не давали овцам слишком разбредаться, близко не подпускали чужих людей, издалека чуяли волков. Подпаску оставалось поглядывать и изредка покрикивать, чтобы животные чувствовали, что над ними есть человек. Только засыпать было нельзя, даже ненадолго. Стоило стаду, обглодав траву, наткнуться на песчаный яр - и оно, сгрудившись в блеющий поток, лилось по низине вслед за вожаком, не обращая внимания на яростный лай собак. Через час-два трудно было бы его найти.

   Всюду в степи виднелись серые пятна пасущихся отар, издали похожих друг на друга, как некрашеные абайе в мастерской сукновала. Надсмотрщики на ишаках с утра до ночи рыскали по пастбищам, и плохо пришлось бы подпаску, потерявшему свое стадо. Стегать бичами они умели и скот, и людей. С Джафаром, с тех пор как он вырос и окреп, такого несчастья ни разу не случалось.

   В летний зной и в январскую холодную мокреть ему помогал неразлучный товарищ - най. Пригнав стадо, юноша выбирал, когда было жарко, куст потенистее, садился на траву и вынимал свою флейту. Давно уже она перестала хрипеть и сипеть. Джафар чувствовал теперь, что играет не хуже того слепого старика, которого он когда-то слушал у фонтана в Апсахе.

   С благодарностью вспоминал другого бродячего музыканта, совсем еще молодого парня. Он случайно набрел на Джафара в степи, когда тот тщетно пытался заставить петь непослушный най. Подсел к подпаску, взял у него флейту и принялся показывать, как нужно дуть и работать пальцами. Джафар отдал неожиданному учителю весь хлеб и сыр, какой был в сумке. Уговорил его пожить в Апсахе несколько дней. Сам ел впроголодь, музыканта кормил досыта. Просил играть все, что тот умел. Старался запомнить как можно больше и, действительно, запомнил немало. На прощание обнял и расцеловал учителя. Встреча с ним была первой настоящей радостью с того дня, когда Джафар потерял мать.

   Непослушный най наконец покорился. Стоило подпаску приложить флейту к губам, и звуки лились широкой светлой рекой. Года полтора он играл только те песни, которым его обучил молодой музыкант-странник. Старался вспомнить и мелодии, когда-то слышанные у анахского фонтана. Потом захотелось сочинить что-нибудь свое, но Джафар не знал, как это делается. Иногда ему казалось, что в голове песня уже звучит. Он поспешно вынимал най, принимался играть, но вместо желанного дитяти всякий раз появлялся безобразный уродец.

   Джафар навсегда запомнил тот день, когда родилась наконец на свет его первая собственная песня. Ему шел тогда шестнадцатый год. Был конец весны. Степь уже выгорела. Подросток сидел в тени саксаула, смотрел и слушал. Блеяли на разные голоса овцы, трещали кузнечики, жаворонки висели в горячем, неподвижном воздухе и, не переставая, сыпали свои трели. Налетел ветер из пустыни, зашуршал ветками саксаула, засвистел, как кулики на берегу Евфрата. Джафар думал, что этот ветер принесет грозу, но он утих так же быстро, как и начался. Только ветки саксаула продолжали шуршать, не заглушая ни жаворонков, ни кузнечиков. Чтобы лучше слышать голоса степи, Джафар закрыл глаза. Голоса то затихали, то становились яснее и громче. Они переплетались, сливались друг с другом. Уже не было ни овец, ни жаворонков, ни кузнечиков, ни шелеста ветра. Пела степь. Полным голосом пела свою веселую, торжественную песню. Джафар открыл глаза. Песня продолжала звучать. Он приложил к губам най. На этот раз звуки флейты вторили голосу степи, словно послушное эхо. Сердце юного слагателя радостно билось. Несколько раз он проиграл новорожденную песню. Сам не знал, он ли сложил ее, или в самом деле в тот день пела степь, а он только повторял то, что слышал.

   Следующая песня была о матери. Давно не плакал Джафар. Время притупило горе. Когда в степи взялся за флейту, вспоминая ушедшую, опять потекли слезы. Плакал и пай. Потом запел о том, как любила Айша своего сына, как ласкала его по вечерам. Слышались ее тихие шаги. Шуршал ее кафтан. Переплетались и, переходя одна в другую, лились песни, которые она пела, сидя у постели засыпавшего мальчика. Конец был опять о ней самой. Джафар был уверен, что матери нет в живых. Сложил погребальную заплачку, заунывную, скорбную, горячую, как его слезы. Песни о матери юноша никогда не играл при чужих, а своих у него не было. Слушала ее только равнодушная степь.

   Степи же Джафар рассказал о своих первых любовных мечтаниях. Они начались, как только он окреп и привык к своей работе. Юная кровь заволновалась. Снились долгие, блаженно-туманные сны о чем-то непонятном и радостном. Пася овец, Джафар слагал короткие песенки об этих снах. Сначала дорожил ими, часто переигрывал, но в конце концов все перезабыл. Их вытеснили другие сны и другие песни. Непонятное и туманное облекалось волнующей плотью, стало женщиной. Джафар мечтал о ней целыми днями, а ночью женщина приходила к нему сама - радостная, дразнящая, бесстыдная. Она ложилась рядом с ним на кошму. Наслаждение нарастало, становилось нестерпимо-блаженным, спадало, как порыв бури, и опять загорался томящий огонь. Поутру юноша просыпался с тяжелой головой, усталый и сумрачный. Он никому не говорил о своих ночных мучениях, но товарищи постарше и так о них догадывались. Подсмеивались над Джафаром дружно и грубо. Они были так же бедны и все почти так же одиноки, как и он - других хозяин не брал. Всем им хотелось женщины, но женщины были для них недоступны. Правоверные, как и ныне, смотрели за женами и дочерьми в оба, евреи тоже. Христиане были менее строги. Одна из их сект полагала даже, что женщине необходимо хоть раз в жизни согрешить, ибо без греха нет покаяния, а без покаяния нет и спасения.

   Однако женщины этой секты предпочитали грешить с богатыми.

   Джафара влекло неведомое, страшное и желанное тело женщины. Стоило подпаску остаться одному - в сарае ли, в хозяйском саду среди гранатовых кустов, где он спал большую часть года, или на зимнем сеновале, стоило ему замечтаться - и в мире ничего не оставалось, кроме женщины. Джафар вынимал флейту, принимался звать ее, чудесную мучительницу. Най пел призывно, потом голос его начинал вздрагивать и замирать от страсти. Женщина приходила в сказочно сверкающем покрывале - сказки Джафар любил, как каждый араб, молодой и старый. Остановившись перед музыкантом, она открывала лицо. Он видел ее блестящие веселые глаза, юный румянец, маленький рот, ждущий поцелуя. Флейта пела радостную песню об ее красоте, пела так, словно в най вселилась чья-то душа, а пальцы юноши только гладят желтый тростник. Потом сверкающее покрывало падало на землю. Женщина стояла перед Джафаром нагая, стройная, манящая. Она протягивала к нему тонкие загорелые руки, тихо звеня серебряными запястьями. Най задыхался от счастья. Оно было так сильно, что флейта еле дышала. Кончала любовный припадок радостным воплем и опять начинала тихую песню о красоте.

   Для товарищей Джафара его мудреные песни были скучны. Хозяин их тоже не понимал, хотя не прочь был похвастаться своим подпаском-музыкантом. Любили их влюбленные женихи, но больше всего любили женщины. Случалось не раз, что у хозяйки, замечтавшейся под звуки ная, сбегало молоко, и очаг вдруг принимался неистово чадить, выбрасывая клубы вонючего дыма. Случалось, что молодые работницы, ткавшие ковер, заслышав флейту Джафара, замирали, словно заколдованные, и только подзатыльники следившей за ними старухи заставляли девушек снова приняться за дело. Но и старухи, случалось, втихомолку посмеивались, вздыхая, а то и слезу пуская от умиления, когда Джафар начинал призывать свою воображаемую подругу.

   Брось он пастушье дело и начни играть на свадьбах, в караван-сараях да на ярмарках, жилось бы ему и привольнее, и сытнее, и веселее, но вы знаете уже, что у селян бродячие музыканты, фокусники, заклинатели змей считались людьми совсем никудышными.

   Их слушали, на них смотрели порой с пьяных глаз, и платили неплохо, но никто бы не выдал дочь за человека, который таскается с дудкой из деревни в деревню. Джафар же мечтал о том, что, став из подпаска пастухом, он начнет зарабатывать побольше, скопит сотню-другую диргемов и тогда найдет себе хотя бедную, но пригожую невесту. Так ему и хозяин твердил - работай, работай, человеком, будешь, женишься...

   Советы гуртовщик давал превосходные, но по-прежнему держал взрослого парня в подпасках, хотя Джафар давным-давно самостоятельно управлялся со стадом и делал все, что пастуху положено. Только, когда дошли до него слухи, что прилежного, сильного юношу переманивают на другую работу, торговец скрепя сердце перевел-таки сто в пастухи. Зарабатывал Джафар по-прежнему мало, но все же втрое больше, чем прежде, и не медля начал копить диргемы. Завел себе кожаный мешочек и, чтобы не украли, прятал его в дупло старого оливкового дерева.

   В скором времени в его жизни произошло еще одно важное событие - важные события редко случаются порознь.

   Хозяин, богатевший все больше и больше, решил, что пора ему переселиться в Анах. Взял с собой нескольких пастухов потолковее, в том числе и Джафара. В Анахе пастух-музыкант и раньше бывал, гонял туда хозяйские стада, но города не любил. Казалось ему там шумно и душно - особенно на базаре. От ходьбы по мостовой с непривычки ломило ноги. В караван-сарае, где он останавливался с хозяином, неистово кусали клопы, а сада при здании не было. Когда впервые шел в город, надеялся взглянуть на дворец эмира, о котором в деревне рассказывали разные чудеса, но оказалось, что снаружи, кроме высоких желтых стен, верхушек пальм и лазоревого купола усыпальницы Зейнеб, ничего не видно,

   Не хотелось Джафару переселяться в Анах, очень не хотелось, но, нечего делать, пришлось. Гуртовщик поселился, правда, на самом краю города. При доме был большой запущенный сад, а за ним шел выгон, где собирали скот, отправляемый на продажу. Спал молодой пастух по-прежнему то в саду, то на сеновале.

   По-прежнему восемь, а то и девять месяцев в году ходил почти голый, но давно уже ему казалось, что иначе и нельзя. По-прежнему с рассвета до сумерек бродил по степи с овцами.

   И одинок Джафар был, как и раньше. Не стал за пастушьи годы ни злобным, ни черствым, но по-настоящему ни с кем не дружил. От прежних товарищей отстал, новых полюбить ему было трудно. Пока был слаб и ничего не умел, пастухи и подпаски на работе били, а в свободное время издевались над неженкой, тихоней, маменькиным сынком. Не могли простить Джафару, что до тринадцати лет он жил, не зная нужды. Для парней, никогда ничего не имевших, и сын брадобрея был господским дитятей.

   И битье, и издевки давно кончились. Если и подсмеивались над Джафаром, то с опаской и изредка. Как все почти сильные люди, он ссориться не любил, но каждый знал, что лучше его не задирать. Может и ребра переломать. Зубоскалили больше за глаза. Пастух-музыкант, слагатель непонятных песен казался странным и чужим. Его товарищи были грубы, то и дело похабно ругались. Джафар, в память матери, старался остаться прежним - вежливым, приветливым, таким, как учили его быть дома. Пастухи уверяли, что кланяется он совсем как мулла. Не мог только уже говорить, как научился когда-то, слушая деревенских грамотеев, приятелей отца. Пять пастушьих лет даром не прошли. Говорил как простой пастух, но думал не по-пастушьи, и товарищи это чувствовали. Нищий, босой, почти голый - и все-таки не свой...

   Анахские дни Джафара ничем не отличались от деревенских. Похожи были вначале и ночи, но вскоре его жизнь раздвоилась.

   До вечера прилежно делал свое пастушье дело. По вечерам куда-то исчезал и возвращался поздно ночью. Товарищи втихомолку посмеивались. Думали, нашел распутницу-христианку и оставляет у нее диргемы. Они ошиблись: женщины не было. Джафар пробирался со стороны Евфрата к дворцовому саду. Места здесь были глухие. Журчал ручей. По его берегам шли заросли кизила, бересклета и джиды. Юноша усаживался среди кустов и слушал. В мужской половине сада почти каждый вечер упражнялись музыканты эмира, настоящие, ученые музыканты. Впервые Джафар услышал эль-уд. Знал, что у него семь двойных струн из бараньих кишок, и перебирают их не пальцами, а пером коршуна. Бродячий музыкант, когда-то встретивший Джафара в степи, рассказал ему, что звенит эль-уд, как серебро, и что в раю ангелы тоже играют на лютнях, чтобы не скучали души праведников. Те звуки, которые доносились из дворцового сада, в самом деле походили то на мягкий звон серебряных диргемов, то на трели какой-то неведомой птицы. Джафар чувствовал, что музыкант, как и он, думает о женщине, видит ее перед собой, быть может, в самом деле, играет для женщины. Хорошо играет. Пастух думал, что ему никогда так не выучиться. Мудреная музыка, господская музыка, не для деревенских парией она...

   Пел зачастую за стеной и най. Джафар слушал его жадно. Эль-уд не знал, как и в руки взять, а флейта для него своя, родная. Но в дворцовом саду и она выводила такие мудреные узоры, что юноша только диву давался - как будто и не най вовсе. Начинала звучать знакомая песня, такая же, как певали в деревне, а потом точно неведомые ползучие цветы оплетали ее. Не верилось, что одно и то же можно играть на десять ладов. Каждый раз будет хорошо, и совсем по-новому, и все-таки песня останется сама собой, как ствол дуба, который не видно под плющом.

   После нескольких таких вечеров в кустах Джафар почувствовал, что и его собственные песни можно играть совсем по-иному. Отшлифовать, чтобы блестели, как самоцветные камни на кольцах хозяина, разрисовать узорами, словно двери мечетей, кое-где позолотить, кое-где набросить полупрозрачное покрывало, чтобы песня была - как лицо замужней красавицы.

   Джафару х