Раевский Николай Алексеевич - Джафар и Джан

е выходила из комнаты. Лежала на диване навзничь. Думала. После радостной, бездумной горячки последних дней пришла тоска, давящая, серая, гадкая, как гнилое яйцо.

   Еще одна ночь минула, а поутру в гареме поднялся плач и крик. Евнухи-негры выли от горя. Сидя на корточках, причитали и лили слезы. Многие жены и дочери эмира тоже плакали, но только от радости. Главный евнух Ибрагим и его помощник упились вином до смерти. Они лежали на кошмах еще теплые, но не дышали. На столике-курси стоял огромный кувшин с остатками вина. Хаким пришел, пощупал, приложил ухо к груди, развел руками... Смерть есть смерть, и ничего с ней не поделаешь. Пьяницы были известные. Один эмир об этом не знал.

   Дело все же показалось врачу весьма подозрительным. Унес кувшин к себе, прибавил к вину немного меда. Обмакнул кусок хлеба и дал съесть щенку. Песик быстро заснул, начал холодеть и издох. Придворный хаким решил промолчать. Во дворце он служил с молодых лет, и никогда еще таких историй не случалось. Знал эмира Акбара, как мало кто. Человек-то хороший, но разгневается - тогда страшно с ним... Словом, негры перепились до смерти, и никто тут не виноват, кроме их самих.

   Няня Олыга ходила суровая и мрачная. Насупившись, сказала Джан:

   - Аллах милостив... Аллах вырвал сорную траву...

   Принцесса молчала.. Ей было страшно смотреть на няню. Хотя и негры, и евнухи, но все-таки люди, и им пришлось умереть, потому что она, Джан, полюбила пастуха...

   То, что она пережила за эти дни, не ослабило любви, но девушка понимала, что больше ей Джафара не видать. Няня запрятала ключ неизвестно куда, может быть, выбросила. Смотрит на нее, вздыхает. Видно, страшно спросить, осталась ее питомица девушкой или нет.

   Мысли у Джан словно черви, что точат дерево днем и ночью. Мысли точат душу, и останется от нее, чего доброго, одна труха.

   Ночами не может спать. Забудется под утро, а то долгими часами сидит в саду под любимой чинарой. Думает, думает. Дальше что?.. Доносчики умерли, не успев донести, но приговор судьбы не отменен.

    

   Священный месяц зулхаджж кончается. Отец, должно быть, уже семь раз обошел Каабу, прося Аллаха указать для дочери достойного жениха. Семикратно пробежал между холмами Сахра и Мерва, принес жертвы в долине Мина. Недель через шесть вернется, и тогда конец...

   Выдаст замуж - муж убьет в первую же ночь или велит зашить живую в мешок и бросить в воду, а если признаться во всем отцу, убьет он. Любит крепко, но убьет собственной рукой - в этом она уверена. Джан видит искаженное гневом лицо отца.

   На висках налились синие жилы. Губы дергаются. Он срывает со стены любимую саблю. Взз... - и ее голова на ковре.

   Раз подсмотрела, как казнили на заднем дворе голого раба, опоившего отцовскую лошадь.

   Джан вздрагивает - точно январский ветер подул среди апрельского жаркого дня.

   Нет, лучше уж самой... А Джафар? Джан продолжала любить, но эти дни мало думала о любимом - больше о себе. Поняла вдруг до конца - не себя только погубила, а и его тоже, и няню Олыгу. Скажем, она покончит с собой... Догадаются сразу, что няня не могла не знать, почему принцесса Джан захотела умереть. Начнут пытать. Положат, как водится, голую на горячие уголья. Станут вырывать ногти и зубы. Не выдержит. Признается во всем.

   Джафар ничего не подозревает. Джафар любит Эсму, а до умершей дочери эмира ему дела нет. Его схватят. Не просто казнят - истерзают сначала. У отца есть палач-китаец. Нарочно выписал для отцеубийц, фальшивомонетчиков, богохульников. Остальным попросту перерезают горло на базарной площади, а этих в подземелье к китайцу. Умеет мучить и неделю, и две, и месяц, а все человек жив. Говорят, сдирает кожу со спины узкими ленточками - сегодня полоску, завтра другую, сначала вдоль, потом поперек. Решетка получается. И каждый раз кипящего масла на рану... Или суставы рук и ног отпиливает по половине в день. Или вырезает на коже изречения своих мудрецов. Успевает вырезать целую книгу. А когда видит, что умрет человек, обработает его так, что не отличишь мужчины от женщины. И еще сутки мучается преступник, а то и больше. Так вот и Джафара будут терзать...

   Холодный пот выступает на теле Джан. Дрожит вся. А что, если... если убить няню? Яда больше не достанешь... во сне, кинжалом в горло, а потом себя. Тогда больше некому рассказать. Слесарь, тот будет молчать, да и не знает он ничего.

   Джан до крови закусывает губу. Хватается за виски. Никогда. Никогда... Себя - да, а нянечку... Разве она может убить ее, родную, милую, все равно, что мать?!. Никогда, никогда. Это не она, Джан, подумала, шайтан шепнул, наверное, шайтан.

   Наплакавшись, продолжает думать. Ну, хорошо - предположим, перед тем, как умереть, она напишет отцу, что потеряла перу в бога, а без веры жить нельзя. Тогда, быть может, и не тронут няни. Ничего она не понимает в книгах и бумагах своей принцессы.

   Няня уцелеет, а Джафар все равно умрет. Последний раз сказал - и не сгоряча, а спокойно, обдуманно:

   - Эсма, родная моя... Без тебя я жить не могу и не буду. Ты - мой бог.

   Ужаснулась, стала выговаривать:

   - Не говори этого, Джафар, не кощунствуй.

   А он все свое:

   - Мне все равно, Эсма. Пусть Аллах делает, что хочет, а ты мне дороже. Бросишь - умру.

   Опять плачет. И нелепо же устроен мир, а еще говорят, что все в нем благо... Из-за ее потерянного девства уже умерли двое людей, и она должна умереть, и Джафар умрет. Родиться бы в стране русов, там, говорят, до замужества девушкам воля...

   Но что же ей здесь-то делать?.. Кто на свете скажет, что делать..

   И вдруг мысль сверкает, как молния среди ночи.

   Надо бежать!.. Бежать всем троим - и ей, и Джафару, и няне.

   Как это только раньше не пришло ей в голову?..

    

   Прошла еще неделя. Гарем только-только начал успокаиваться после внезапной смерти негров, и вдруг новое несчастье. Няня Олыга утонула в Евфрате. Вечером пошла выкупаться и не вернулась. На берегу нашли ее рубаху, сандалии и косынку. Хорошо плавала няня, даром, что располнела и отяжелела от спокойной, сытой жизни. Случалось, плавала наперегонки с молодыми рабынями, и те от нее отставали. Любила воду, с детства привыкла к ней, и вдруг такое горе... Евфрат, правда, как всегда весной, уже сильно разлился. В армянских горах таяли снега. Вода была быстрая, мутная. Лодочники с трудом переезжали на тот берег. И чего это няню угораздило купаться одной, и не в купальне, а прямо с берега?!.

   Долго искали тело. Ночью, при свете факелов, багрили, закидывали сети. Осмотрели берег вдоль всего Анаха. Трупа не было. Опытные рыбаки говорили:

   - Зря и ищем. Всю реку не перетыкаешь. Подождать надо, пока всплывет.

   Когда сказали Джан о гибели няни, она вскрикнула, схватившись за сердце, и без памяти повалилась на ковер. Побежали за хакимом. Пришел, осмотрел, удивился весьма. Сердце девушки билось спокойно и ровно. Велел перенести на диван, привел в чувство. Джан тряслась от рыданий, уткнувшись лицом в подушку. Как ни уговаривал принять лекарство, не захотела. Не отнимала рук от лица и билась, билась...

   Потом принялась рвать волосы. Утром на нее боялись смотреть. Даже завистницы-сестры и отцовские жены жалели - такое у девушки горе...

   Опять Джан почти не выходила из комнаты. Не ела, только кофе пила чашку за чашкой. Просила, чтобы искали еще, еще... Похоронить надо голубушку-няню.

   Дня через два как будто успокоилась. Принялась разбирать свои сундуки. До сих пор не было ни забот, ни хлопот - всем ведала покойница, а теперь и рубашки чистой не найдешь. Рабыня, которую дали Джан для услуг, ничего не понимает. Путает только. Принцесса рассердилась и выгнала девушку из комнаты, Сама все приведет в порядок.

   Твердый у нее характер, отцовский, - думал хаким, дважды в день навещавший Джан. Боялся, что заболеет всерьез, а она ничего. Держит себя в руках не хуже мужчины.

   Так прошло еще три дня, и вдруг рано утром спокойно спавший хаким почувствовал, что кто-то изо всей силы трясет его за плечо. Нехотя открыл глаза. Перед ним стоял перепуганный евнух. Путаясь и заикаясь, сказал такое, что хаким сам едва не лишился чувств. Позабыв надеть халат, босой, бросился в гарем.

   Принцесса Джан бесследно исчезла.

   На рассвете молодая рабыня пришла проведать свою новую госпожу и увидела, что в комнате никого нет, а постель осталась несмятой. Подняла тревогу. На курси лежали кучкой драгоценности Джан, над ними лист бумаги, исписанный ее почерком. Хаким с ужасом прочел:

   "Отцу и всем, кто меня любит.

   Я решила умереть. Ухожу вслед за няней. Она заменила мне мать, и без нее я жить не могу. Раздайте драгоценности сестрам. Не ищите моего трупа - вы никогда его не найдете.

   Отец, прости меня и молись за свою несчастную Джан".

   Лист дрожал в руках старого врача. Он заплакал. В тот день плакали в гареме все. Плакали сестры Джан, взрослые, а еще больше - маленькие. Плакали отцовские жены. Плакали служанки. Негры-евнухи, и те выли по своему обычаю, раскачиваясь всем телом.

   Пока жива была Джан, завидовали ей и сестры постарше, и жены. Знали, что отец любит ее больше всех. Придет в гарем - первым долгом в комнату Джан. И что в ней такого, чем она их лучше?.. Только что книги читает, как мулла. Но не стало девушки - и все добром поминают ее: веселая, ласковая, никому не делала зла. А теперь и тело загубила, и душу. Не быть ей в раю вместе с праведниками, не ходить по берегам медовых ручьев, где жемчужины вместо песка, а из земли сочится иссоп и мирра. Не отдыхать в тени дерева жизни, которому конца края нет - лошадь не проскачет за сто лет. Бедная, бедная Джан...

   Всюду по комнатам сидят женщины, девушки, девочки. Плачут горько, причитают. Бедная, бедная Джан... Попадет ее душа в пещеры преисподней и будет томиться там вместе с гяурами, еретиками и убийцами.

   И все из-за няни - стоила того рабыня!.. Забыли уже о том, как жалели Джан пять дней тому назад, когда утонула Олыга.

   Жалобно скулила собака принцессы - не приходит госпожа, нет ее... Ручной ибис Джан напрасно цокал у дверей ее комнаты.

   Попугай нахохлился и молчал. Все утро сидел голодным, а потом опять ему дали не тех орехов, к которым он привык.

   Трупа Джан действительно не нашли, хотя трое суток искали днем и ночью. Дворец обшарили от подземелий до чердаков. Осмотрели все закоулки сада, беседки, гробницу Зейнеб. Переметали стоги сена и запасы соломы на скотном дворе. Вычерпали воду из колодцев.

   Часовые клялись, что через ворота дворца принцесса не проходила. Пришлось им поверить - двери гарема, как всегда, были заперты на три замка.

   Осмотрели на всякий случай калитку в задней стене гаремного сада. Тоже оказалась запертой. Ключ нашелся в ларце умершего евнуха Ибрагима. На сухой земле - и в саду, и за оградой - разглядели едва заметные следы босых женских ног, но оказалось, что пока был жив Ибрагим, через эту калитку дважды в неделю выпускали прачек, полоскавших белье в Евфрате.

   Сестры Джан решили, что свое любимое ожерелье она унесла в могилу. Собирались разделить между собой чудесный жемчуг, но сколько ни искали, найти не смогли.

   Служанки толковали о том, что принцесса Джан либо провалилась сквозь землю, либо улетела на ковре-самолете. Начальник дворцовой стражи предположил, что в своих книгах она вычитала секрет волшебного напитка. Выпила его и стала невидимой. Так невидимкой и проскользнула между людьми, когда открыли двери гарема. Каждый думал по-своему, и каждый говорил свое. Молчал один старый хаким. В волшебные напитки и ковры-самолеты он не верил. Зато знал наверное, что евнухи умерли от яда, а сердце Джан билось спокойно и ровно, когда она рыдала и рвала на себе волосы.

   "Странно, очень странно"... - думал хаким, но никому ничего не сказал. На то он и был не просто врач, а врач, прослуживший всю жизнь во дворце.

  

  

  

   В сентябре Евфрат кое-где переходят вброд верблюды. В конце апреля - он широкая, многоводная река. Желтая мутная вода, затопив прибрежные луга, быстро бежит к югу, унося кучи тростника, не на месте сложенные бревна, кизяк и всякую грязь, накопившуюся за зиму. Нелегка в это время переправа у Анаха. Течение далеко относит круглые лодки - гуфы, сплетенные из ивняка и облитые горной смолой. Ночью никто не отваживается пускаться в путь по сердитой реке.

   Заметь люди, что глухой ночью по Евфрату плывет гуф, они, наверное, приняли бы его за наваждение шайтана. Но лодки не видел никто. Было так темно, что спускайся по реке хоть весь флот Синдбада-морехода, и его бы не заметили до самого рассвета.

   На воде было свежо. Джафар, завернувшись в черный абайе, подгребал широким, коротким веслом, следя за тем, чтобы тяжелую лодку не прибило к берегу.

   Уставшая Джан, тоже закутанная в плащ, спала, положив голову па плечо няни. И Олыга дремала, сидя на тюке с вещами, старательно завернутыми в дерюгу.

   В круглой лодке было тесно, ноги затекали, но столько волнений было за последние дни, что няне это ночное путешествие казалось отдыхом.

   Джафар думал об одном: уплыть как можно дальше от Анаха, пока не станет светать. Сначала он держался поближе к камышам, но там течение было медленным. Пришлось вывести лодку почти на середину Евфрата. Течение подхватило ее и понесло. Путники уходили на юг быстрее, чем рысит хороший верблюд. Вода грозно шумела, покачивая гуф. Джан и няня продолжали дремать. Джафар знал, что, налети гуф на подводный камень, лодка разобьется, как глиняный кувшин, но он твердо надеялся, что Аллах этого не допустит. Не будь его помощи, им бы не удалось и сесть и гуф.

   Уверенность Джафара в том, что всемогущий покровительствует беглецам, была бы еще сильнее, если бы он знал все до конца. На самом же деле он не знал почти ничего. По-прежнему не знал и того, что его возлюбленная - дочь эмира анахского. Джан решила, что так лучше. Когда-нибудь признается, но не сейчас. Пусть Джафар привыкнет к ней.

   Когда принцесса решила, что надо бежать, она опять подождала вечера и все начистоту рассказала няне. Джан не ошиблась, думая, что та не отваживается спросить ее о самом главном. После смерти евнухов Олыга несколько дней посматривала на свою питомицу жалкими глазами. Все еще надеялась, что, быть может, Джан осталась девушкой. Тогда все хорошо, все забудется, и она, Олыга, до конца своих дней проживет так, как жила до сих пор. Умная ведь Джан... Ну, бегала там на берег, целовалась, обнималась - дело молодое, понятное, но могла же она соблюсти себя...

   И вот настал тот вечер, когда няне пришлось узнать правду.

   Было поздно. Она уже пожелала Джан спокойной ночи, собиралась уйти, но принцесса вдруг обняла ее и сказала глуховатым, словно не своим голосом.

   - Няня, останься... Мне нужно с тобой поговорить...

   У Олыги подкосились ноги, и по спине прошла ледяная дрожь. Поняла сразу, что жизнь снова рушится, как семнадцать лет тому назад. Слова Джан падали, будто тяжелые камни. Сказала, что ей остается либо умереть, либо бежать, а бежать она может только вместе с Джафаром и няней - иначе замучат обоих.

   Олыга сразу согласилась на все. Взялась предупредить Джафара. Сказала юноше, что его возлюбленной грозит великая беда. Она не простая девушка и совсем не ее племянница. Отец Эсмы - важный человек, дворцовый казначей. Евнухи как-то дознались, что она ночью уходила из гарема на берег. С кем встречалась, пока не знают, но доберутся и до него - Джафара. Надо бежать, пока казначей не вернулся из Багдада - иначе всем троим смерть.

   И Джафар тоже понял сразу, что старая жизнь кончилась. Надо начинать новую. Он не испугался. Ходил гордый и радостный. Товарищи снова начали осторожно подсмеиваться. Клад он нашел, что ли?.. Хотелось сказать - да, клад, такой клад, который дороже всех сокровищ Али-Бабы.

   Няня понемногу выносила под плащом нужные вещи. Джафар прятал их в пещерке на берегу Евфрата, в получасе ходьбы от Анаха. Место было очень глухое. Приходилось без дороги продираться сквозь чащу кустарников. Там же укрылась и сама няня после того, как она будто бы утонула в Евфрате. Джафар носил ей пищу.

   Он тоже готовился исчезнуть. Хозяин не запрещал ему ловить рыбу до поздней ночи. Пастух опять работал исправно. Рано утром всегда был на месте и только позевывал иногда от усталости. В рыбную ловлю, правда, гуртовщик верил плохо, но в это дело не вмешивался. Посмеивался про себя - пропадает, наверное, Джафар у какой-нибудь христианской девки. Пусть себе... Не быть же одному такому парню. Хозяин не удивился и просьбе Джафара отпустить его на три дня к товарищу в дальнюю деревню. Что-то раньше не слыхать было о таком товарище, но Аллах с ним - пусть идет.

   И Джафар в условленный с няней день ушел. Переправился на ту сторону Евфрата, прошел далеко вверх по берегу реки, высмотрел лодку-гуф получше. До сих пор ничего не крал. Помнил завет матери: "Расти, мой мальчик, честным". На этот раз, чтобы спасти свое счастье, пришлось решиться на кражу, Ночью угнал гуф мимо Анаха и спрятал его в камышах, недалеко от пещерки, в которой второй день в тоске и страхе томилась мнимая утопленница Олыга. Джафар, снова переправившись на другую сторону, купил себе новый абайе. Старый плащ обильно полил бараньей кровью и, не доходя до деревни, где у него будто бы был приятель, в сумерках положил окровавленную одежду на лугу возле самой дороги. Не заметить нельзя. Кого-то здесь убили, а куда делся труп, неизвестно. Должно быть, увезли. Узнает и хозяин об этой находке. Пропал пастух Джафар. Убили...

   Все было готово. Почти все... Оставалось уйти Джан. Условились, что через три дня после исчезновения няни Джафар около полуночи дважды продудит худу - песенку верблюжьих погонщиков, подождет минут пять и сыграет еще раз. Это значит, все готово. Джан должна выйти в сад и открыть калитку.

   В последний день принцесса старалась быть как можно спокойнее, чтобы никто ничего не заметил, но многие заметили многое. Она как будто примирилась с гибелью няни. Стала ласкова со своей рабыней-прислужницей. Утром отнесла охапку ранних роз в мавзолей матери. Долго молилась одна. Вернулась в гарем с заплаканными глазами. Потом сестры, отцовские жены, евнухи, служанки старались припомнить все, что она делала в этот день. Была очень грустна. Кормила ручного ибиса хлебом, размоченным в молоке, плакала и целовала его в голову. Ласкала любимую собаку и опять плакала. Потом ее видели в приемном зале дворца. Джан рассматривала расшитые золотом шелковые ковры, висевшие по стенам. Водила рукой по тканям, точно впервые их видела. Глядела на мозаику пола, ореховый резной потолок, колонны из зеленого мрамора. Глядела так, точно не у себя дома была, а попала в чей-то чужой, совсем незнакомый дворец. Каждому почти казалось, что он заметил что-то необычное в Джан, а кому и не казалось, тот придумывал, чтобы не отстать от других.

   На самом деле тяжело было принцессе в эти последние часы. Знала, что для отца и для всех умирает навсегда. С сестрами, братьями, отцовскими женами она, надо сказать, расставалась легко. Любовь к Джафару была - как пламя костра по сравнению с огоньками ночников. Мучительно было думать об отце. Какое горе она готовит и ему, и самой себе!.. Никогда больше не видеть его улыбки, не слышать его голоса. Никогда, никогда... Лишить его и последнего утешения - помолиться на могиле дочери... Джан еще и еще раз подумала: не умереть ли ей на самом деле? Джафар и няня теперь в безопасности. Узнают, что ее не стало, поплачут, поплачут, а потом успокоятся, уйдут подальше. Будут где-то жить, что-то делать. А ее похоронят в мавзолее, рядом с матерью.

   Джан посмотрела на свое тело и представила себе, как оно будет гнить под саркофагом из белого мрамора с золотой плитой, на которой прибавят новую надпись из жемчуга,

   Нет, и этого не будет... Самоубийце там не место. Зароют где-нибудь подальше в саду. Нет, нет, она не хочет умирать. И Джафар... Никуда он не уйдет, не утешится. Ее смерть - его смерть. Сказал ведь. Надо бежать. И Джан, закрыв дверь на задвижку, принялась за прощальное письмо, которое утром нашли на курси вместе с драгоценностями.

   Походный сверток уже несколько дней лежал наготове. Принцесса положила в него самые необходимые вещи: десяток тончайших летних рубашек, сафьяновые туфли, флакон индийских духов, рукопись "Хезар Эфсане", кожаный, мешочек с тысячью диргемов, который отец подарил, когда Джан вернулась из оазиса Алиман, и крохотный ларчик с любимой жемчужной нитью. Она была уверена в том, что только эту нить и будут искать - о диргемах никто, кроме няни, не знает, а остальное никому не нужно. Лучше было бы и розовый жемчуг оставить, но ведь в суматохе ожерелье могли украсть, а, продавая исподволь жемчужины, можно безбедно прожить всю жизнь, - так, по крайней мере, думала принцесса Джан.

   В полночь она услышала дважды повторенную песенку верблюжьих погонщиков. Девушка закуталась в черный абайе, потушила ночник и выглянула из окна. В саду была тишина и непроглядная темень. Через несколько минут песенка прозвучала в третий раз. Джан в последний раз выпрыгнула из окна и, крадучись, вслушиваясь, вглядываясь, дошла до калитки. И открылась, и закрылась она, как и раньше, без скрипа. Из кустов выскользнула высокая темная фигура. Джафар обнял Эсму-Джан, начинавшую новую жизнь, Волна счастья захлестнула ее и понесла, словно лодку, забытую в бурю на морском берегу.

   На рассвете Джафар причалил к островку, густо заросшему тополями и ивняком. Лодку-гуф укрыл в камышах. Беглецы выбрались на берег. Нашли место поуютнее. Разостлали кошмы. Улеглись спать. Джафар всю ночь вел лодку, всю ночь думал, что вот-вот она разобьется. Измучился. Джан после вспышки радости погасла, как отсыревший факел. Болели затекшие ноги, все тело было точно не свое. Устала и няня. Натерпелась страху, ночуя одна в пещере. Где-то совсем близко ухали филины. Шакалы подбирались к входу и отчаянно рыдали, словно люди, с которых сдирают кожу. Не выходили из памяти отравленные евнухи. Хотя у негров, говорят, нет души, но кто его знает... Вдруг придут? И няня, закутавшись с головой, зажимала уши, стараясь не думать, не видеть, не слышать. Но перед глазами плыли огненные узоры, а шакалий вой просачивался, как вода сквозь дырявую крышу. Только одну ночь она проспала спокойно. Джафар, уже отпросившийся в гости, принес ей еду и остался ночевать. Прислушиваясь к его ровному дыханию, Олыга чувствовала себя в безопасности - большой, сильный, смелый... Раз уж так случилось, не пропадет с ним Джан. И няня Олыга только вздохнула, когда на островке, умывшись и пригладив волосы, Джафар приподнял одеяло, улегся рядом с подругой, и они, обняв друг друга, заснули молодым, счастливым сном. К чему теперь мешать... Если настигнут, все равно смерть всем троим, и какая смерть!.. А если не догонят, тогда бояться нечего. Няня Олыга ни одной умной книги не прочла, но недаром прожила свои сорок два года и видела немало вещей, удивления достойных.

   Отоспавшись, как следует, Джан опять повеселела. Путешествие в неизвестность началось благополучно. Для большей безопасности беглецы огня не разводили. Поели основательно, но всухомятку. Джан только понюхала мешочек с вкусно пахнувшим кофе и сделала печальное лицо, но в глазах у нее горели прежние смешливые огоньки. Принцессе-беглянке было весело.

   - Ничего, Джафар, сегодня потерпи, а завтра-послезавтра няня сварит такой кофе, какого ты, наверное, еще не пил.

   Он широко улыбнулся и обнял ее своими ласково-железными руками.

   - Милая, я его вообще никогда не пил...

   - Прости меня, я просто дура...

   - Нет, ты радость моя, жизнь моя.

   Он опять принялся целовать ее душистые волосы, ее глаза, ее руки.

   - Няня... чего ты плачешь, няня?

   - Мне страшно, Джа... Мне страшно, Эсма... могут ведь...

   - Не бойся, не бойся... с ним не пропадем, няня. Посмотри, какой он!

   Тонкими пальцами она любовно гладит коричневую блестящую спину, а Джафар, посмеиваясь, то собирает в комки свои могучие мышцы, то снова их расслабляет.

   Проговорили втроем до самых сумерек. Решали, куда же уходить дальше. Только начало было обдумано, и оно удалось, но надо было продолжать. У себя в комнате Джан мечтала уехать в Индию, или на Лунный Остров, или к китайцам, или в страну русов, благо, Олыга там родилась. Олыга оказалась разумнее. Сказала, что уходить далеко - значит попасться. Надо куда-то поближе, не выезжая из своей страны, но туда, где никто их не знает... и в пути чтобы как можно меньше встречаться с людьми.

   Решили, что проще всего добраться до Тигра и там обосноваться в какой-нибудь деревне.

   Вы уже знаете, слушатели сего рассказа, что из Раваха, местечка по другую сторону Евфрата, напротив Анаха, шла через пустынные степи караванная дорога прямо на Текрит, торговый город на Тигре. Путь проторенный, безопасный, но людный, и беглецам нельзя было на него выйти. Сговорились на том, что ночью спустятся дальше по Евфрату и высадятся где-нибудь на левом берегу. Джафар купит пару ишаков - пастуху это сделать не трудно. Навьючат на них вещи и пойдут напрямик через степи и пустыни. Ни лошадей, ни лишних ишаков покупать нельзя: чем меньше и беднее будет караван, тем лучше. Джафар знал от товарищей-пастухов, что львов в тех местах немало. Опасно встретиться и с бедуинами - у себя в становищах они принимают путников как дорогих гостей, в пустыне же грабят и убивают. Об этом промолчал. Спокойнее будет Эсме и няне, а уйти подальше от Евфрата все равно нужно. Побежит по реке молва о том, что случилось в Анахе, и кому-нибудь придет в голову, не тамошние ли это мертвецы. На Тигре же никто не станет искать покончившую с собой дочь дворцового казначея, утонувшую рабыню и пастуха, убитого разбойниками.

   Только бы дойти!.. Джафар целовал один за другим пальцы Джан и приговаривал:

   - А пальчики эти должны загрубеть, и ноготки такие жене пастуха не полагаются... Понимаешь, Эсма? Ты теперь моя бедная, маленькая, работящая жена. Что ты умеешь?

   - Многое, Джафар... Умею рассказывать сказки - хоть по десятку каждый вечер. Знаю много стихов, очень много. Верхом умею ездить. Ну, что еще?.. Могу тебе вышить бабуши - листья будут золотые, а цветы из мелкого жемчуга. Непременно вышью, Джафар... Хотя, подожди, я прежде всего сделаю бархатный мешочек для твоей флейты. Тоже красиво будет. Знаешь как? Золотые цапли и камыши из зеленого шелка.

   - Ах ты, маленькая моя... - он ловит губами ее смеющийся рот. - А плов ты сварить можешь? Рыбу вычистить? Дров нарубить? Все моя женушка должна уметь...

   - Научусь, Джафар.

   - То-то, Эсма... - И опять он целует ее, любуясь огромными блестящими глазами, тонкой шеей, иссиня-черными волосами, заплетенными в две косы. Она его, его навсегда, эта удивительная, ласковая, ничего не умеющая красавица из другого мира, мира богатых, ученых, счастливых людей. Будь что будет, а с ней он готов уйти куда угодно, хоть в ту страну, где, говорят, солнце прячется на три месяца и у людей один глаз во лбу.

   Ночь опять была темная, еще темнее, чем накануне. Накрапывал мелкий дождь. Джафар сразу же вывел лодку на самую середину реки, и неуклюжий гуф быстро поплыл дальше на юг, покачиваясь на волнах, разведенных ветром. Юноша знал, что, наскочи лодка на подводный камень, вряд ли они, одетые, выплывут в такую погоду. Он-то один, пожалуй, и выплыл бы, но, если утонет Эсма, сам глотнет воды побольше и пойдет ко дну. Или жить с ней, или совсем не жить... Много часов он то молился Аллаху, то с замиранием сердца ждал рокового удара.

   Но время шло, и вот уже небо стало светлеть, на темном еще берегу послышался лай собак, и замелькали редкие огоньки. Плыли мимо деревни. Прошло еще с полчаса. Близился рассвет. Джафар подогнал гуф к стене тростников. Лодка теперь двигалась медленно. Отмели найти не удалось. Пришлось всем троим соскочить в мелкую воду. К счастью, дно было песчаное. Беглецы, стараясь не шуметь, укрыли гуф в зарослях. Выбрались на берег. Нелегко было продираться сквозь густой кустарник, но место оказалось хорошее. Человеческого жилья нигде не было видно. Нашлась и полянка, со всех сторон прикрытая кустами. Проснувшиеся чайки с громкими криками носились над головами путников. Пара вспугнутых белых цапель пролетела, неторопливо взмахивая широкими крыльями. Посидели, отдохнули, обсушились. Дальше плыть не стоило. Тюки с вещами решили выгрузить. Джафар все хотел сделать сам, но Эсма-Джан не позволила. Усмехнулась лукаво:

   - Твоя женушка должна все уметь. Ведь правда?

   Няня со вздохом встала и тоже пошла было к реке, но Джафар и Джан схватили ее за руки.

   - Няня, нельзя... Нянечка, не надо. Мы сами. - Джан звонко поцеловала ее в щеку.

   Олыга послушалась. Ей очень не хотелось снова лезть в прохладную воду. Еще раз вздохнула, смотря издали, как ее питомица сбросила рубашку, Джафар снял свою шкуру, и, взявшись за руки, они со смехом побежали в воду.

   Вытащив тюки на берег, - Джафар, конечно, перенес те, которые потяжелее, - оба решили, что надо еще нарвать лотосов. На рассвете не заметили их, а теперь оказалось, что на водяных прогалинах, среди камышей, полно чудесных бледно-розовых цветов. С восходом солнца они широко раскрыли свои нарядные чаши и нежно пахли миндалем. Джан убрала лотосами голову. Свила из них гирлянду и надела на шею. Когда она, не одеваясь, вернулась к няне, та вздрогнула. Русалка, чистая русалка - в Днепре, говорили, такие живут. Не к добру эти цветы...

   Под вечер няня и Джан остались одни. Джафар отправился в деревню покупать ишаков.

   Ожидая его, девушка расплакалась. Волновалась и няня. Обе знали, что так близко от Анаха на люди им показываться нельзя. Русые волосы Олыги под платком незаметны, а голубые глаза спрятать некуда. Сразу догадаются, что она сиклаб - славянка... Джан же, хотя в дорогу опять надела рубашку из деревенского холста, но никто не поверит, что она жена пастуха.

   Джафар - другое дело. Ничего нет подозрительного в том, что ему хозяин поручил купить пару ишаков для каравана. И все-таки мало ли что может случиться. Откуда он здесь взялся, этот пастух? Не знает ни деревень, ни дорог, ни здешних людей. Схватят, поведут в город, бросят в тюрьму...

   Джан выросла взаперти, живой жизни не видела, но книг прочла множество, и страшные истории вспоминались ей одна за другой.

   А вечер подошел, на берегу бухает выпь, летучие мыши стали чертить свои петли. Джан завернулась в абайе, хотя целый день горячее солнце нагревало зеленеющую землю и от нее идет ласковый, теплый дух. Вернется Джафар или не вернется?.. Холодно Джан, прижалась к няне, дрожит.

   Все побеждает любовь, но как же трудно, как тяжело любить!..

   Он вернулся поздно вечером, когда Джан уже больше и плакать не могла. Чтобы не испугать, подходя к поляне, чуть слышно сыграл одно только коленце верблюжьей песенки. И сразу сердце истосковавшейся беглянки затопила жаркая радость. Сбросив абайе, обвила душистыми руками шею юноши и без конца целовала пыльные щеки, шею, грудь. Он нежно гладил ее вздрагивающее тело, смущенно смеялся:

   - Чего ты?.. Чего ты?.. Все хорошо. Вот, смотри, каких красавцев привел...

   Два крупных ишака равнодушно пощипывали траву. У Джан все еще была в запасе радостная нежность. Хватило ее и на ослов. Потрепала по спине, прошлась по ребристым бокам и вдруг, для самой себя неожиданно, прижалась щекой к лохматой, слюнявой морде.

   - Не смейся, Джафар, не смейся!.. Что бы мы без них делали? Спасители наши...

   - Ну, ладно. Посмотрим... На вид животные надежные. Теперь надо собираться, Эсма. Отдохнем утром.

   Укладывая вьюки, Джафар рассказал о своих поисках. Ему повезло. Не пришлось даже входить в деревню. Там как раз кончился базар. Встретил возвращавшуюся арбу, к которой были привязаны два ишака с вьючными седлами. Возница дремал. Злобно выругался, когда Джафар его окликнул, но быстро подобрел. На базаре он, видимо, запросил за своих ишаков слишком дорого. Покупателей не нашлось, а уступать не хотел - засмеют. С пастухом торговался до хрипоты. Уговаривал не жалеть хозяйских денег. Джафар еле сдерживал смех, но тоже артачился, чтобы было похоже на настоящий торг. Хозяин каравана, мол, взгреет, если он даст лишнее. Потом, сторговав ослов, пожелал продавцу прожить до ста лет и увидеть правнуков детей своих. Пусть поминает покупателя добром. Для большей верности погнал ишаков по большой дороге в обратном направлении и, только когда совсем стемнело, свернул в сторону, проселками обошел деревню и спустился к берегу.

   Когда все было готово, вспомнили о лодке. Джафар нашел тяжелый острый камень, снова влез в воду и, продолбив в днище небольшую дыру, выпихнул гуф из тростников. Течение подхватило его. Черная корзина быстро пропала в темноте. Пока Евфрат не обмелеет в сентябре, никто ее на дне не увидит.

   Вывели ишаков из ивняка. Джан отыскала Полярную Звезду. Обогнули возделанные поля. Вышли в степь и направились прямо на восток. Если все будет благополучно, недели через две доберутся до Тигра.

   Можно было бы и быстрее, но Джан к ходьбе не привыкла, а няня совсем отвыкла за семнадцать лет жизни во дворце.

   Ишаков к тому же надо было беречь - без них не пройти через степи и пустыни. Один вез все имущество беглецов.

   Казалось, что взяли только самое необходимое, а вьюки все-таки получились тяжелые. На другого нагрузили съестные припасы, небольшие вязанки дров и бурдюки с водой. Привьючили и лопату с киркой. Джафар заранее принес их в пещеру - мало ли что может случиться в пути. Только оружия не было, кроме обыкновенного топора. Джан хотела было унести один из отцовских кинжалов, но не отважилась - пропажу обнаружили бы, да и к чему им кинжал. Льва им все равно не заколоть, а у разбойников стрелы и копья.

   Рассвет застал путников в безлюдной степи. Шли без дороги по низкой густой траве. Местами она уже начала выгорать, но в низинах красными озерами цвели маки. Джан шагала через силу. С непривычки ноги натерла сандалиями, ступни горели. После каждой остановки становилось все труднее и труднее подниматься. И все из-за того, что надо выглядеть бедными людьми, которым не на что купить двух-трех лишних ишаков... Кладь завернули в дерюги, сами одеты по-деревенски. Не стоит таких и трогать... Джан все это знает, сама обдумывала вместе с Джафаром и няней, но ноги болят нестерпимо, глаза слипаются, и когда еще можно будет выспаться...

   Джафар видел, что подруга измучилась, но не хотел останавливаться, не найдя воды. Иначе надо пить самим, поить ишаков, бурдюки быстро опустеют, а потом где их наполнять?..

   Привычным глазом искал, где может быть родник. Путники шли прямо навстречу только что взошедшему солнцу, а в стороне виднелся скалистый пригорок и у подножия его ложбинка. Всмотревшись внимательно, пастух заметил, что над низиной стайками носятся саджи. Уверенно повел туда свой маленький караван: где поутру собираются эти степные птицы, там и вода. Чистый, холодный родник тек из расселины скалы. Трава в лощине была бархатисто-зеленая, и ишаки, напившись вдоволь, поспешно опустили в нее жадные морды.

   Беглецы расположились повыше, в тени скалы. Джан, едва успела умыться, сразу заснула, уткнувшись в маленькую сафьяновую подушку, взятую в дорогу няней. Отошла только под вечер. Захотела есть. Попробовала было хозяйничать, но Джафар и няня не позволили. Олыга осторожно проколола ей пузыри на ногах, протерла ранки пальмовым вином, обмотала ступни чистыми тряпками.

   Впервые после ухода из Анаха путники развели под скалой костер из привезенных дров. Няня сварила плов с изюмом, приготовила кофе.

   Джафар пил душистый крепкий напиток впервые в жизни. Ему стало легко и весело. Руки сами потянулись к наю, и, любуясь глазами подруги, он заиграл песню о любимой, которую сложил, еще не зная Джан. Джафару казалось, что флейта никогда не пела так задушевно, как в этот вечер. Первый раз он играл не для далекой, неведомой, а для той, которая лежала здесь, у догоравшего костра, закутавшись в абайе. Слушала, слушала, улыбалась пунцовыми губами, одобрительно кивала головой и опять принималась слушать.

   Най точно стал живым существом. Он разливался трелями бюльбюля, плакал, стонал от страсти, ворковал, словно дикие голуби в древних развалинах. Кончил тихой колыбельной песенкой.

   Когда флейта замолчала, Джан, выпростав руку из-под плаща, положила ее на плечо юноши.

   - Милый, это твоя песня?

   - Да, Эсма... Нравится тебе?

   Вместо ответа она прижала к губам его пальцы, только что бегавшие по наю.

   - Кто тебя научил так сочинять?

   - Никто... я сам. Играть помог научиться музыкант, а придумывал я сам.

   И Джафар принялся рассказывать ей историю своей жизни - при свиданиях на берегу не до того было, - ученичество у соловьев в то далекое уже время, когда он был сыном брадобрея и не знал нужды, работу в цирюльне, гибель приемной матери, голод, холод и побои в первые годы у торговца скотом. Рассказал, как проводил дни и ночи в степи, где пел и ветер, и жаворонки, и весенние воды, и где он встретился с учителем - бродячим музыкантом. Рассказал, как, подрастая, он иногда чувствовал, что кто-то невидимый напевает ему песни без слов, и оставалось, вынув из сумки най, повторить то, что уже звенело в голове.

   Было уже темно. Костер еле тлел. Няня посапывала на своей кошме. Где-то вдали выли шакалы, а они все говорили и говорили о том, как родятся песни, и можно ли передать звуками все, что видит и чувствует человек.

   Джан, не задумываясь, шила для своих мыслей привычно-нарядные словесные кафтаны. Джафар с трудом одевал их в деревенские рубища, но через прорехи бедной одежды сквозила полнокровная, радостно-здоровая суть, и Джан, слушая простонародную речь любимого, легко угадывала то, что ему было трудно сказать.

  

  

  

   Вторую ночь усталая и радостная принцесса Джан спала, обняв пастуха Джафара, а когда проснулась, подумала о том, что вряд ли на свете есть много женщин счастливее ее. Ноги все еще ныли, но на душе было легко, и легок был душистый утренний воздух степи. Джафар уже хлопотал вместе с няней у костра. Сильными взмахами рубил узловатую корягу саксаула. Невдалеке от становища он нашел несколько больших кустов. Топор вспыхивал на солнце розовым огнем, и ноги юноши, мокрые от росы, блестели, точно облитые маслом.

   Джан не хотелось подниматься. С нежностью вспоминала ночной разговор. Улыбалась своим мыслям. Что бы сказали подруги?.. Джан с ума спятила или как еще... Милые мои, не знаю, счастливы вы или нет со своими мужьями, а я счастлива. Да, пастух, да, безграмотный... Только ваши, грамотные, умрут, и ничего от них не останется, а от моего останутся песни, и какие песни!.. Ничего не знает? Да, почти ничего, зато понимает почти все... И я на что-нибудь пригожусь же. Обучу его, будем читать вместе. Смеетесь? Вот увидите, увидите... Груб? Дуры вы, просто-таки дуры... Помните - сами любовались раньше меня. Как породистым конем? Не врите, не врите... Ласкать не умеет? Так, дорогие мои, ласкает, что вам и не снилось. У него и най поет, и руки поют...

   Кончив воображаемый спор с подругами, Джан потянулась всем телом, блаженно усмехнулась. Опять загорелся огонек желания, но на этот раз он сразу же потух. Принцесса почувствовала, что по ее телу ползет что-то лохматое и цепкое. Сбросила одеяло, вскочила на ноги. Испуганно закричала.

   Джафар прибежал вместе с няней. Осторожно развернул одеяло. Из складок выползло коричневое чудище, вроде паука. Юноша убил его, прихлопнув сандалией, и принялся успокаивать взволнованную подругу.

   - Не слушай ты горожан. Мы, деревенские, лучше знаем. Совсем она не опасная. Ну, припухнет рука, поболит, и все. Не бойся, Эсма, ложись.

   Но Эсма-Джан никак не хотела поверить, что фаланга только на вид страшна, и пугливо тыкала травинкой в ее огромные челюсти. Перенесла свое ложе поближе с скале, где не было травы, и, значит, никакая нечисть не могла подползти незамеченной.

   Весь этот день отдыхали. Следовало бы поскорее уходить дальше от обжитых мест, но приходилось беречь непривычные ноги Джан. Она прихрамывала и на следующее утро. Потом сняла сандалии. Оказалось, что босиком идти легче. Степь стала ровнее и суше. Местами уже попадался песок, кое-где виднелись чахлые деревца белого саксаула.

   Перед выступлением Джан объявила, что с сегодняшнего дня она начинает учиться всему, что должна знать жена пастуха.

   Джафар посмотрел на няню, няня посмотрела на Джафара. Оба улыбнулись, но Джан не перечили. Она с решительным видом взяла поводья ишака, который вез продовольствие. Серый лентяй заартачился, но Джан заставила его идти за собой. С лошадью было бы много легче; ничего не поделаешь - ишак на то и ишак. Другого осла вел Джафар. Часа через три няня хотела сменить Джан, но та не позволила... Работать так работать... Не очень трудно вести ишака в поводу, а все-таки не для нее ведут - сама ведет. Шли опять без дорог, и опять за весь день не встретили ни одного человека. Раз только разглядели вдали несколько черных шатров бедуинов.

   Вечером Джан училась у няни печь лепешки. Одну сожгла, вторую кое-как можно было есть, третью она с гордостью подала Джафару - лепешка была как лепешка. Сама вымыла единственную сковородку, вычистила ее песком. За ее спиной няня смахивала одну слезу за другой. Да, нужно, чтобы у Джан поскорее загрубели руки и ноги, нужно ей хоть немного научиться готовить - иначе люди заметят сразу, что тут дело неладно. Нужно, нужно... Но у няни Олыги, вырастившей дочь эмира анахского, было очень горько на душе.

   Прошел и еще один походный день, и еще один, и еще один... По времени судя, путники уже проделали почти половину пути между Евфратом и Тигром. Шли медленно. С людьми старались не встречаться, да их почти и не было в этой дикой, бездорожной местности. Только однажды, приближаясь к колодцу, увидели, что там двое бедуинов поят коней. Кочевники стояли спиной к беглецам, и Джафар успел отвести свой караван в низину. Ослов спрятали за кустами, а сами, лежа на земле, следили за бедуинами, пока те не уехали. Другой раз неожиданно наткнулись на покинутое становище, но Дж