Лепеллетье Эдмон - Римский король

лошадьми. Ну, а с этим мошенником что мы будем делать?

   - Сейчас увидишь. Получай! - сказал Анрио, доставая из кармана два наполеондора. - Выпей за мое здоровье!

   - Да здравствует ваша милость! - воскликнул Самуил.

   - Постой! Ты получишь еще два наполеондора, если вернешь этому честному солдату крест Почетного легиона, украденный тобой у него.

   - Я знаю, где он. Старьевщик, купивший его у меня, еще не успел продать его. Куда следует доставить крест?

   - Дай нам свой адрес, - сказал ла Виолетт, - ты можешь понадобиться нам.

   Сам некоторое время оставался в нерешительности, но потом, обнадеженный двумя наполеондорами, заманчиво позвякивавшими в кармане его жилета, сказал:

   - Я живу на улице д'Аржантей, номер четырнадцатый. Но полагаюсь на вас, что вы меня не выдадите.

   - Будь спокоен. Послезавтра я принесу тебе обещанные два наполеондора, а до тех пор не попадайся полиции.

   - О, постараюсь не попасться! Да здравствуют ваши милости! - весело ответил Самуил Баркер.

   - Лучше кричи: "Да здравствует император!" - ответил ему ла Виолетт, - в этом по крайней мере есть известный смысл!

   Самуил Баркер отдуваясь, бросился по улице и, скрываясь во тьме ночи, заорал во всю глотку:

   - Да здравствует император!

   - Удивительно приятно услыхать такой возглас, что вы скажете, полковник? - сказал ла Виолетт, делая под козырек.

   - О, да, да, - взволнованно ответил Анрио, - это так отрадно! Мне уже давно хотелось закричать это, но я не смел! - И, повернув в узенький переулочек, который вел к фонтанам, Анрио повторил вполголоса, словно священное заклинание, словно магическую формулу: - Да, да! Да здравствует император! Да здравствует Наполеон!

  

  

  

   Мале проник в главный штаб один. Весело поднимался он по лестнице. Все шло как по маслу; ему оставалось только пожать руку начальнику главного штаба Дусэ, подтвердить ему свой генеральский чин и заняться с преемником его помощника Лаборда отправкой новых инструкций к начальникам воинских частей. Таким образом, дело сводилось к простой формальности, к проворному захвату, которому не предвиделось препятствий.

   Встречу на площади со старым служакой, бывшим тамбурмажором гвардии, Мале счел превосходным предзнаменованием. Прежние республиканские солдаты, не жаловавшие Наполеона, сами шли к нему. Франция решительно тяготилась деспотом, и крик: "Долой тирана"! как в Риме, в день смерти цезаря, должен был вырваться из груди каждого.

   Немудрено, что Мале вступил в кабинет начальника главного штаба с развязной улыбкой на губах. Он протянул руку Дусэ и сказал:

   - Генерал, я пришел договориться с вами насчет необходимых мероприятий.

   Дусэ, не вставший с места, обнаруживал явное колебание. Он чувствовал обман.

   Тут внезапно появился на пороге его помощник Лаборда, весьма подозрительный в глазах Мале.

   - Что вы тут делаете? - воскликнул заговорщик. - Ведь я послал вас с поручениями.

   - Генерал, я не мог выйти из здания - войска преградили мне путь, - возразил Лаборда, втихомолку подавая знак Дусэ.

   Мале заметил их переглядывание, понял, что его подозревают, и увидал свою гибель. Ему вздумалось прибегнуть к силе, которая так удачно выручила его у д'Юллена; поэтому он выхватил из кармана пистолет.

   Но зеркало выдало его. Дусэ вскочил. Лаборда кинулся вперед, и оба они закричали: "На помощь, к оружию!". Мале хотел стрелять, но гигантская тень заслонила противников, и тотчас же на его руку обрушился сильнейший удар палки. Схваченный железными пальцами, Мале не смог выстрелить. Его одолел какой-то исполин, в котором Мале узнал бывшего тамбурмажора, замеченного им в толпе, перед зданием главного штаба. Это бравый ла Виолетт держал его, обезоруженного, бессильного.

   Тем временем Лаборда крикнул опять на площадке лестницы:

   - К оружию!

   Жандармы сбежались. Они овладели комнатой и кинулись на Мале, который моментально был связан.

   - Берегитесь, господа, - воскликнул он, стараясь еще запугать тех, кто разоблачал в нем заговорщика, плута, - вам будет плохо, если вы станете удерживать меня... берегитесь!

   - Заткните ему рот! - скомандовал Лаборда, обнаруживший в данном случае большую распорядительность и чрезвычайное присутствие духа.

   Приказ был исполнен. Прибежал верный Рато, привлеченный шумом. Он хотел защитить своего генерала и обнажил шпагу, но в одну минуту был схвачен и связан, и его рог, по примеру его патрона, был заткнут.

   Было десять часов утра. Заговор Мале завершился. Он продолжался с момента побега из лечебницы ровно полсуток. Это был роман одной ночи.

   После краткого совещания Дусэ, Лаборда и ла Виолетт решили вывести на балкон Мале и Рато, связанных, окруженных жандармами.

   - Эти люди обманщики! Император жив. Отец ваш здравствует! - крикнул Лаборда.

   В то же время ла Виолетт, подняв свою полицейскую шапку на трость, подал ею сигнал бить в барабан.

   Солдаты, собравшиеся на Вандомской площади, пришли в некоторое недоумение, однако они крикнули весьма дружно: "Да здравствует император!".

   После этого в Париже началась странная и почти комическая суета. Войска были отосланы обратно в казармы, а в тюрьмах происходили перемены. Настоящие министры: Савари, Наскье были освобождены из тюрьмы Ла-Форс, а на их место водворили Мале, Гидаля и Лагори.

   Солдаты парижской гвардии и люди 10-й когорты послушно вернулись в свои казармы, обсуждая между собой эти хождения взад и вперед, эти противоречивые приказы, и спрашивали себя, не морочили ли их на этот раз. В производившихся арестах они чуяли заговор, государственный переворот.

   Полковник Раппе был застигнут врасплох этой переменой течения, как перед тем вестью о кончине императора. Он еще не успел одеться и присоединиться к своим солдатам.

   - Что вы наделали, полковник Раппе? - спросил его Дусэ. - Как вы могли, не получив приказа высшего начальства, послать свои роты болтаться без толку по городу?

   Несчастный мог оправдываться только тем, что потерял голову, узнав о смерти императора.

   Гидаль и Лагори не оказали ни малейшего сопротивления при аресте. Оба они были уверены в могуществе Мале, облеченного властью по решению сената. С Лагори снимали мерку для парадного фрака, а Гидаль безмятежно завтракал в ресторане, когда их схватили. Они вполне искренне возомнили себя настоящими министрами. Эти люди впутались в заговор, сами того не подозревая, а потому не приняли никаких предосторожностей, не сделали никакой попытки действовать. У солдат Лагори не было кремней в ружьях, кусочки дерева, как на учениях, заменяли у них капсюль.

   Арест Бутре и корсиканца Боккьямпи не представлял ни малейшего труда.

   В полдень все было кончено. Занавес упал над этим жутким фарсом. Словно в конце феерии, актеры и зрители спрашивали себя, как могли они поддаться подобной иллюзии.

   Камбасерес тотчас поспешил во дворец Сен-Клу с докладом императрице о заговоре и его быстрой развязке.

   Мария Луиза отнеслась к этой новости довольно хладнокровно. Она собиралась кататься верхом, и приезд государственного канцлера, видимо, раздосадовал ее лишь как непрошеная помеха любимому удовольствию. Она вполне спокойно спросила:

   - Что же могли бы сделать со мной ваши заговорщики? Со мной, дочерью австрийского императора?

   Сказав это, она отпустила Камбасереса, очевидно не придавая никакой важности событиям, о которых он докладывал ей.

   Апатия Марии Луизы могла быть в данном случае притворством. Пожалуй, она была если не посвящена в тайну заговора, то все-таки осведомлена о том, что против ее супруга затеваются какие-то козни.

   Равнодушие, обнаруженное ею, усиливалось известным пренебрежением к этому императорскому трону, который могли на минуту подвергнуть опасности неведомые люди, бежавшие из тюрьмы.

   Граф Фрошо поплатился впоследствии заслуженным отстранением от должности за то легковерие, с каким он отнесся к известию о смерти императора, и за усердие, которое он обнаружил, приготовив зал в городской ратуше для заседания нового правительства. Хотя, узнав про обман Мале и неверность слуха о кончине Наполеона, Фрошо воскликнул: "Я так и думал, что столь великий человек не мог умереть!", однако же он не избежал отставки.

   Заговорщики, их сообщники, а так же военные, виновные прежде всего в слишком пассивном повиновении апокрифическим приказам, которые они сочли правильными, предстали 27 октября в числе 24 человек перед военным судом.

   Мале держался очень твердо, принимая всю вину на себя, выгораживая других, стараясь опровергнуть все обвинения, предъявленные прочим подсудимым, снять с них всякую ответственность.

   Во время разбирательства дела у прокурора вырвалась следующая фраза, ярко рисующая хладнокровие Мале перед его судьями: "Покорнейше прошу вас, господин председатель, заставить молчать Мале, который диктует ответы всем обвиняемым".

   Во время допроса Сулье Мале вмешался в дело и воскликнул:

   - Я пустил в ход все средства, чтобы доказать, что я действую по распоряжению высшего начальства; по-моему, Сулье был обязан повиноваться, что он и сделал. Это я ^ввел его в заблуждение и для этого употребил все старания, как видно из моих показаний.

   На собственном допросе Мале дал достопамятный ответ.

   - Эти офицеры невиновны, - сказал он, - в их глазах я повиновался распоряжениям высшей власти, и они были обязаны исполнять мои приказания.

   - Кто же были ваши сообщники, в этом деле? - необдуманно спросил председатель.

   - Вся Франция, вы сами, все вы - если бы мне удалось!

   За посягательство на безопасность государства и попытку уничтожить правительство и порядок престолонаследия, а также за подстрекательство граждан к вооруженному восстанию были приговорены к смертной казни и конфискации имущества генералы: Мале, Лагори, батальонный командир Сулье; капитаны: Стенговер, Пикерель, Бордерье; поручики: Лепарс, Фессар, Рень; подпоручик Лефевр, капрал Рато; полковник Раппе и Боккьямпи. Десятеро лиц было оправдано.

   Приговор был приведен в исполнение 29 октября, в четыре часа вечера, на Гренельской равнине.

   Полковник Раппе и капрал Рато получили отсрочку, а затем смягчение наказания.

   Около трех часов пополудни на площади Аббатства, где выстроились в боевом порядке пешие и конные жандармы, а также полуэскадрон драгун, появились семь офицеров, которых поставили в ряд.

   Ворота тюрьмы распахнулись, и осужденных повели попарно к экипажам. Вскоре мрачный поезд двинулся в путь.

   По дороге Мале, посаженный в одну повозку с Лагори, прямо сказал ему:

   - Генерал, мы попали сюда благодаря вашей нерешительности!

   Кордон войск сдерживал любопытных. Когда повозки выехали из-за Гренельской заставы, в толпе закричали: "Долой шляпы!" - и все обнажили головы; таков обычай: люди воздают честь смерти, которая проносится мимо и господствует здесь. Едва повозки остановились в каре, как барабаны забили поход. Осужденные в большинстве твердым шагом направились к месту, назначенному для казни.

   Мале шел впереди; несчастный корсиканец Боккьямпи, замешанный в заговор без малейшего желания с его стороны, тащился последним; он требовал священника.

   Некоторые из несчастных говорили в эту ужасную минуту.

   - Моя бедная семья! Мои бедные дети! - рыдал Сулье.

   - Не будет ли кто-нибудь из вас так добр, чтобы объяснить мне, за что меня расстреливают? - спокойно спросил Пикерель, обращаясь к солдатам взвода.

   - Мерзавец, - крикнул Гидаль капитану-прокурору Делону, который приблизился для прочтения приговора, - три четверти из тех, которых ты заставил осудить, невиновны, ты сам отлично знаешь это!

   - Господин жандарм, - сказал державшему его за руку стражу Боккьямпи, - я просил духовника.

   - Я родился под знаменами, был всегда предан императору. За что меня ведут на расстрел? Да здравствует император! - воскликнул Бордерье.

   - Смирно в рядах! - громко произнес тогда Мале. - Теперь моя очередь говорить! - И, сделав шаг к жандармскому офицеру, он прибавил: - Как генерал и начальник тех, которым предстоит сейчас умереть на этом месте, я прошу позволения командовать стрельбой.

   Офицер наклонил голову в знак согласия.

   Мале окинул взором войско. Каре было составлено из ста двадцати человек. Экзекуционный взвод состоял из тридцати старых солдат. В каре напротив поместили очень молодых.

   Осужденные были поставлены в ряд, спиной к каменной ограде. В углу ограды стояли четыре телеги и одна лошадь, предназначенные для отвоза трупов. При этом зловещем обозе находились служители больницы, на которых было возложено погребение.

   Жандармский офицер приказал ударить повестку.

   После того Мале, глядя прямо в лицо неподвижным солдатам, скомандовал звучным голосом:

   - Взвод, слуша-а-ай! Ружье на руку, все!

   Солдаты дрогнули, но потом поправили ружья.

   Тогда Мале продолжал:

   - Слушай! На пле-чо! Готовь! В добрый час! Хорошо! Целься! Пли!

   Грянуло тридцать выстрелов. Несчастные осужденные упали все, кроме Мале. Он был только ранен. Многие солдаты не решились стрелять в него.

   Генерал остался на ногах. Он поднес руку к груди, откуда текла кровь, и крикнул:

   - Друзья мои, а что же вы забыли меня?

   - И меня также! - приподнимаясь произнес Бордерье, весь залитый кровью, после чего пробормотал: - Да здравствует император!

   - Бедный солдат, - сказал Мале, - твой император, подобно тебе, получил смертельный удар! Ко мне, запасной взвод! - продолжал он вслед за тем.

   - Вперед резерв! - скомандовал жандармский офицер.

   При втором залпе Мале упал ничком.

   Казнь совершилась. Было половина пятого. Тела казненных отвезли в Кламар.

   Из заговорщиков уцелели только аббат Лафон и монах Каманьо. Избегнув общей участи, они попали в милость при реставрации. Тогда же Людовик XVIII назначил пенсию вдове Мале и пожаловал эполеты подпоручика стрелкового полка его сыну, Аристиду Мале, в благодарность за то зло, которое покойный генерал причинил Наполеону, и за ту услугу, которую он оказал Бурбонам, доказав на деле, что если бы Наполеон умер или исчез, то власти, армия, граждане и не вспомнили бы о существовании Римского короля.

  

  

   - Заговорщики умерли храбрецами! - сказал вечером после казни ла Виолетт жителям Комбо. - Я не сожалею о том, что способствовал аресту Мале, который злоумышлял против нашего императора и держал здесь сторону казаков. Но эти несчастные офицеры, эти солдаты, думавшие, что они повинуются правильным приказаниям и настоящему начальству! Я готов пожертвовать половиной своих членов, только бы увидеть их тут живыми и помилованными!

   И добряк ла Виолетт смахнул обшлагом рукава нескромную слезу.

   Потом, чтобы разогнать мрачные мысли, он поднялся и с нежностью стал смотреть на Анрио, веселого, счастливого, который шел по аллее под руку с Алисой. Молодая девушка разговаривала с ним, склоняясь к нему с влюбленным видом.

   За ними следовала Екатерина Лефевр, сиявшая материнской радостью, и любовалась юной четой, соединившейся наконец для прочного и безоблачного счастья.

   Недоразумение между женихом и невестой быстро рассеялось.

   Анрио по приезде в Комбо с ла Виолеттом откровенно признался во всем добрейшей Сан-Жень. Он рассказал ей о своей ошибке, когда ему померещилось ночью, будто он видит императора возле Алисы, затем о своем бегстве, жажде мщения и, наконец, о том, как перед ним открылась истина при встрече ла Виолетта с Самуилом, двойником Наполеона.

   Екатерина расхохоталась над этой ошибкой и над тем, как она была раскрыта. После того она сказала Анрио, указывая ему на Алису:

   - Пойди, обними свою жену!

   Однако Анрио испытывал беспокойство. Планы Мале, указанные отчасти в письме Каманьо, смущали его радость. Что происходило в Париже? Удалось ли Мале бежать? По какой причине Марсель, внезапно исчезнувший из Пале-Рояля, казался таким удрученным, так спешил уведомить кого-то о своем убежище и отменить какое-то распоряжение. При всем желании остаться возле Алисы Анрио хотел поехать в Париж.

   Тогда ла Виолетт предложил своему любимцу заменить его, обещая побывать в главном штабе и отправить ему из Парижа письмо с нарочным в случае надобности.

   Подходя к городской ратуше, тамбурмажор был удивлен происходившим здесь движением войск. Он вздумал навести справки, причем заметил в толпе агента полиции по имени Пак, своего бывшего однополчанина. Тот сообщил ему известие о смерти императора и учреждении нового правительства с генералом Мале в качестве коменданта.

   При имени Мале ла Виолетт, узнавший через Анрио о плане побега этого генерала, тотчас почуял обман. Решившись выгородить Анрио, отлучка которого из главного штаба в подобный момент могла быть истолкована позднее в весьма неблагоприятном смысле для него, отставной тамбурмажор попросил бывшего товарища одолжить его билет полицейского агента, обещая возвратить этот билет в тот же день после того, как он воспользуется им как пропуском.

   Не будучи дежурным, Пак согласился. Снабженный билетом и под именем Пака ла Виолетт свободно проник в помещение главного штаба и там, как мы видели, помог аресту Мале.

   Когда, узнав о его участии в этой защите императорских учреждений, государственный канцлер Камбасерес вздумал наградить ла Виолетта, тот попросил только о повышении и награде Паку, билетом и званием которого он воспользовался.

   Бракосочетание Анрио и Алисы совершилось без всякой пышности в часовне замка Комбо несколько дней спустя. Ла Виолетт был шафером жениха и в день свадьбы, получив обратно украденный у него крест Почетного легиона, отдал Самуилу Баркеру два наполеондора, обещанные Анрио, да прибавил еще в придачу другие два от себя. Восхищенный Сам объявил тогда, что между ним и ла Виолеттом будет существовать с этих пор неразрывная дружба до гробовой доски и что он надеется доказать со временем почтенному тамбурмажору свою благодарность. Затем, с четырьмя червонцами в кармане, мнимый император побежал добросовестно напиться в одном из грязных притонов Пале-Рояля.

  

  

   Между тем на Великую армию обрушивалось одно бедствие за другим.

   14 сентября 1812 года, в два часа пополудни, Наполеон достиг со своим войском Москвы.

   Остановившись верхом на Воробьевых горах, он разглядывал златоглавую первопрестольную столицу. Ее колокольни, купола, дома, пестревшие розовой, желтой, зеленой красками, ее Кремль, базары, дворцы сияли в солнечных лучах. То были Венеция и Византия, окутанные золотистой дымкой. Мечта великого завоевателя осуществилась. Он достиг своей цели, поймал свою грезу; перед ним открывалась Азия. Ослепление гордости овладело Наполеоном перед великолепием зрелища "сердца России", панорама которого развернулась перед ним, тогда как армия, разделяя волнение своего вождя при виде несравненной картины, поднимала кверху оружие, размахивала знаменами, вздевала на острия штыков меховые шапки, потрясала гривами блестящих касок и вопила в один голос, подобно коленопреклоненным паломникам, приветствующим Иерусалим: "Москва! Москва!"

   Но какой зловещий закат в кровавом зареве небес над чудным сияющим городом последовал за этим ясным осенним днем!

   В Москве не было ничего подобного торжественному въезду в другие столицы, захваченные Наполеоном раньше или добровольно сдавшиеся ему! Император сначала не хотел верить донесениям своих офицеров, утверждавших, что Москва безлюдна. Однако ни один караульный не являлся к нему, чтобы приветствовать его и проводить в завоеванный город. Тогда Наполеон с гневом потребовал к себе бояр.

   - Где же бояре? Разыщите мне бояр!

   Никакого ответа не последовало: приказ не мог быть исполнен. "Бояре" бежали с Ростопчиным, а люди зловещего вида с факелами в руках уже сновали из улицы в улицу, из дома в дом, распространяя пожар вместо иллюминации.

   Наполеон облегченно вздохнул, увидав у своих ног столицу царей.

   - Вот наконец-то этот знаменитый город! - воскликнул император, обращаясь к Бельяку. - Давно пора!

   Между тем пожар Москвы нарушил чудесный эффект волшебного видения. Москва угрожала рухнуть, раскрошиться под его напором и великому завоевателю суждено было удержать в руках только обгорелую головню, и по пеплу пустил он вперед своего коня.

   План Ростопчина осуществился. В скором времени пламя поднялось со всех сторон, оспаривая у французов священную землю.

   Впоследствии Ростопчин отклонил честь этого акта дикого геройства, который принес пользу России и погубил Наполеона. Однако история изобилует доказательствами того, что пожар Москвы не был случайным, а еще того менее произошел от поджога французов, он был умышленным и даже играл роль стратегического маневра. В ряду первых улик укажем на скопление легковоспламеняющихся веществ, петард, зарытых в доме Ростопчина. Его объяснение, что это были запасы для фейерверков на предстоящих торжествах, не выдерживает критики. Данная историческая эпоха вовсе не подходила к пиротехническим удовольствиям. Второй уликой служит дворец графа Ростопчина, который уцелел почти один при всеобщем пожаре, из-за чего впоследствии, чтобы избавиться от обидных упреков, граф собственноручно поджег свой загородный дом; затем его приказ москвичам уйти из столицы.

   Увоз пожарных машин, числом сто тринадцать, - совершенно не нужных для отступающей армии; наконец, пожары, возникавшие по приказу не только в Смоленске в момент взятия его приступом, но и по всем деревням, занятым французами, - все эти факты красноречиво свидетельствуют о свирепости и славе Ростопчина. Наводненная неприятелем Россия защищалась огнем в ожидании мороза.

   По свидетельству дочери графа, издавшей сочинения своего отца, перед которым она благоговела, когда московский генерал-губернатор выезжал верхом из Рязанских ворот, тогда как Мюрат вступал в Москву со своими кавалеристами с другого конца, он обнажил голову и. сказал бывшему при нем сыну Сергею:

   - Поклонись Москве в последний раз, через полчаса она будет объята пламенем.

   Почему Ростопчин отклонил от себя славу патриота, который решается ради спасения отечества совершить варварское и великое дело? Зачем смыл он со своего имени, точно какое-нибудь пятно, репутацию, которая могла принести ему только уважение и удивление даже со стороны побежденных французов? Его дочь, графиня Лидия, дает этому такое объяснение. Сначала москвичи рукоплескали уничтожению своих жилищ, но, вернувшись в столицу, стали жаловаться на виновника этого бедствия. Раздраженный, разочарованный Ростопчин опроверг тогда факт, который должен был снискать ему благодарность и любовь спасенных соотечественников. Тогда он написал: "Если москвичи жалуются на ореол, которым я увенчал их головы, то я сниму его с них!" Однако история возвратила его им.

   В продолжение тридцати пяти дней жил Наполеон в Кремле, окруженный дымящимися развалинами города и остатками все еще тлевшего пожарища. Его укоряют в бездействии; между тем ему было необходимо дать отдохнуть голодной, изнуренной армии и запастись съестными припасами. Сначала он предполагал раскинуть обширный укрепленный лагерь для зимовки, насолить конского мяса, набрать фуража для лошадей, дождаться весны и вместе с ней подкреплений, которые дали бы ему возможность довершить завоевание. Однако забота об общественном мнении во Франции заставила его отказаться от этого плана.

   - Что скажет Париж? - озабоченно воскликнул он. - Там не сумеют обойтись без меня, там нужно мое присутствие.

   18 октября Наполеон решил отступить. 23 октября в половине второго утра, в тот час, когда генерал Мале, выйдя из лечебницы, давал свои первые приказания и собирался увлечь за собой людей 10-й когорты, грозный взрыв потряс Москву в момент выступления французского авангарда из юго-западных ворот. То маршал Мортье по приказу Наполеона взрывал покинутый Кремль.

   Плачевное отступление началось. Два пути были открыты французам. Юго-западный, или Калужский, тракт был им еще незнаком и мог дать жизненно важные ресурсы. Вступив на него, Наполеон убедился, что здесь он окружен с трех сторон русской армией, грозившей ему и с фронта, и с обоих флангов, а потому приказал свернуть оттуда на Смоленский тракт, уже пройденный им раньше. Насколько он жаждал при наступлении услыхать русскую пушку и встретить неприятеля, настолько избегал их теперь, при отступлении и отыскивал бесплодные равнины.

   Старый путь, выбранный французами, мог сверх того ввести в заблуждение Францию, заставив ее поверить в совершенно добровольное и правильно организованное отступление.

   Час был трагический и скорбный. К воеводе Пожару присоединился воевода Мороз. Термометр упал 6 ноября до восемнадцати градусов ниже нуля. Снег подобно савану накрыл заснувшие наполеоновские полки. Многие из его рати не проснулись больше. Тридцать тысяч лошадей погибло в одну ночь. Пришлось бросить на дороге пятьсот орудий.

   Воевода Голод довершил поражение. Гордые солдаты Наполеона, дрожавшие впервые, оспаривали у хищных птиц остатки конских трупов, уже растерзанных, которые находили на пройденном раньше пути.

   Казаки, носившиеся вихрем вокруг этих дрожавших от холода осколков славной рати, едва не захватили в плен Наполеона. Ему пришлось обороняться от них.

   Березинская катастрофа окончательно превратила в кучку изнуренных беглецов то, что некогда было Великой армией.

   Наполеон шел пешком, опираясь на палку, - сумрачный, однако не падавший духом.

   В Дорогобуже его застала эстафета с поразительным известием о заговоре Мале. С той же почтой сообщалось о казни двенадцати осужденных.

   Наполеон был подавлен этими новостями, которые показали ему непрочность его власти и неустойчивость основанной им династии. Он не мог поверить той легкости, с какой люди, состоявшие на государственной службе, забыли о его царственном сыне и своей присяге.

   - Как, - сказал император Ларибуазьеру, расспросив его о Лагори, служившем под его начальством, - неужели никто не вспомнил о моем сыне, о моей жене, об императорских учреждениях! - И, прохаживаясь большими шагами по крестьянской избе, где до него дошли эти горестные вести, он пробормотал про себя: - Это печальный остаток наших революций! При первом слове о моей смерти офицеры по приказу неизвестного ведут своих солдат разбивать тюрьмы, хватать представителей высшей власти! Сторож сажает под замок министров! Префект столицы, послушавшись каких-то солдат, приказывает приготовить большой парадный зал для неведомо какого сборища бунтовщиков. Между тем императрица налицо, а с ней и Римский король, принцы, министры, все высшие власти государства! - Затем, порицая поспешность казни, Наполеон ворчливо прибавил: - Ах, какие дураки мои министры! Попав впросак, они стараются оправдаться передо мной, приказывая расстрелять людей дюжинами!

   Император по возвращении сделал строгий выговор канцлеру Камбасересу за то, что тот распорядился так быстро привести в исполнение приговор, который он хотел предварительно рассмотреть.

   Заговор Мале, хотя и закончившийся на Гренельской равнине, вынудил Наполеона поспешно вернуться во Францию. Он не хотел подвергать свой трон новому неожиданному нападению. 5 декабря, ночью, император собрал Мюрата, вице-короля Евгения, Бертье, Лефевра, Даву и несколько других боевых товарищей, чтобы сообщить им о своем решении вернуться во Францию.

   Никто не выразил ему порицания. Тогда он обнял поочередно всех собравшихся, как будто ему было не суждено увидеться с ними больше (разве казацкая пика не могла остановить его на первой же версте?), а затем сел в сани в сопровождении Дюрока, с мамелюком в виде единственной охраны. Граф Возорвич, поместившийся на передке саней, служил Наполеону переводчиком.

   В других санях следовали за ним Коленкур, граф Лобо и генерал Лефевр-Денуэтт.

   Термометр показывал тридцать градусов по Реомюру ниже нуля.

   Благополучно ускользнув от мороза, казаков, от всех опасностей, какие представляло это путешествие через Европу, Наполеон прибыл 18 декабря, ночью, в Тюильри.

   Императрица спала; ее не предупредили о приезде супруга. Услышав шум, она встала, сильно встревоженная... Пожалуй, она была не одна?

   Император не без труда заставил ее отворить дверь.

   Он сжал супругу в объятиях, а она довольно холодно отвечала на его ласки.

   Вдруг, оставив императрицу, Наполеон порывисто бросился в комнату, где спал Римский король. Ребенок проснулся от шума. Узнав отца, он протянул к нему ручонки, весело крича:

   - Папа! Папа!

   Наполеон вынул сына из кроватки, обнял и прижал к груди.

   Маленький король залепетал на своем детском языке:

   - Папа! Папа! Поколотил ли ты гадких казаков?

   Император не ответил ни слова. Он с тихой и суровой радостью целовал малютку. Потом, как бы предчувствуя трагическое будущее, предвидя, пожалуй, непрерывное поражение после неизменных побед, ссылку, оскорбления, ненависть и мщение монархов, которые определили ему могилой остров Святой Елены, его сыну - Шенбруннский дворец, а Марии Луизе, вышедшей замуж за Нейпперга, альков в пармском дворце, - Наполеон заплакал.

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

  

   1