Лепеллетье Эдмон - Римский король

рается приобрести ее доверие, назовет себя другом, посланником графа Нейпперга, станет говорить ей о неизменной любви отсутствующего, и если она не разгневается, если не прогонит его прочь с первых же намеков, но заинтересуется его речами, то остальное будет уже зависеть от него... Проникнув во дворец, он сумеет действовать. В данную минуту Мобрейлю совсем не казалось нужным пускаться вдогонку за супругой маршала Лефевра за двадцать лье от Парижа; он рассчитывал, что Монтескью доведет его до комнаты императрицы, а оттуда уже рукой подать до груди Наполеона, - стоит только отворить дверь, откинуть занавес...

   - Напрасно вы так говорите, - возразила графу де Монтескью, - супруги Лефевр - превосходные люди; они примут нас с полным радушием. Да и брачное празднество обещает быть интересным: император дал слово присутствовать на нем.

   Мобрейль невольно вскрикнул от изумления:

   - Как, Наполеон будет на этой свадьбе? Он побеспокоится? Поедет в Комбо? Но какой интерес может представлять эта утомительная поездка для такого величайшего эгоиста, бесчувственного к радостям и печалям народов, как и отдельных личностей?

   - О, не отзывайтесь дурно об императоре! - с живостью воскликнула Монтескью.

   Мобрейль слегка пожал плечами.

   - Я просто удивляюсь тому, - сказал он, принимая равнодушный вид, - что Наполеон покидает дворец, дела, даже удовольствия с единственной целью подписать в деревне брачный контракт заурядного эскадронного командира и девушки-сироты без положения, без предков; ведь генеалогия и родство этой особы не могут придать его новому двору тот блеск старого режима, которым он дорожит!

   - Мадемуазель де Борепэр - племянница доблестного защитника Вердена.

   - Гм! Неважное дворянство, самое незначительное. Красива ли, по крайней мере, эта невеста?

   - Она очаровательна! Его величество, только что принимавший Алису у себя в кабинете, не спускал с нее взора. Мне кажется, что прекрасные глаза невесты сыграли некоторую, пожалуй, даже главную роль в решении императора.

   Мобрейль недолго раздумывал.

   - Я поеду на эту свадьбу, - сказал он вдруг, - и рассчитываю, что вы представите меня там супруге маршала.

   - Поезжайте; я очень рада, что уговорила вас. В дни торжеств душа монархов смягчается: может быть, вы снова попадете в милость к императору. Итак, отправляйтесь в Комбо. И если вам не стыдно подать руку такой скромной вдове, как я, то мы осмотрим с вами все достопримечательности этого поместья.

   - Я поеду непременно, даю вам слово, и мы будем совершать там сентиментальные прогулки, как в былое время.

   - Значит, до свидания в Комбо! Я рассчитываю на вас. Прощайте! Мне пора к маленькому королю! - И мама Кью, помолодевшая при воспоминании о скромных любезностях минувших лет, восхищенная своей встречей с Мобрейлем, к которому она сохранила почти материнскую привязанность, весело поднялась по тюильрийской лестнице.

   Мобрейль, планы которого изменила предстоящая поездка, уходил, соображая про себя: "Бонапарту должна приглянуться эта хорошенькая невеста! По настоянию врачей он оставляет теперь в покое свою супругу, хотя, вероятно, влюблен в нее до сих пор. Сама же императрица не любит мужа и уклоняется от супружеских обязанностей, опираясь на врачебное предписание. Между тем Наполеон не смеет взять к себе снова какую-нибудь чтицу, боясь вступить в рискованную связь с одной из придворных дам, а во избежание газетных разоблачений не решается, как бывало прежде, с помощью своего камердинера Констана заманить в маленькую квартирку-антресоль в Тюильрийском дворце одну из театральных звезд: великолепную Жорж, красавицу Бургоэн, пышную Грассини или другую царицу сцены. Подобная вольность с его стороны тотчас получила бы огласку через газеты, которые внимательно читаются в Вене. При таких условиях Бонапарту вполне естественно увлечься юной красоткой, неопытной и наивной. Ее положение новобрачной не остановит его, - напротив, подвенечное платье придаст ей еще большую соблазнительность в глазах этого пресыщенного сластолюбца! Место благоприятствует любовной интриге, в загородном замке, в сутолоке веселой свадьбы монарх чувствует себя свободнее и легче ускользает от наблюдения. - Мобрейль остановился. Его лицо просияло, и он продолжал про себя: - В этом обширном поместье, плохо охраняемом, пробирающийся на любовное свидание в ночную пору Бонапарт легко может найти вместо наслаждения внезапную смерть. О да! Я поеду в Комбо и захвачу с собой Самуила Баркера. Его наружность двойника императора может пригодиться мне".

  

  

  

   Брачный контракт Анрио и Алисы был подписан в большой гостиной замка Комбо. Император, согласно своему обещанию, присутствовал на этой церемонии, прибыв к Лефеврам в сопровождении Дюрока и еще нескольких офицеров свиты.

   Алиса, восхитительная в белом туалете, сияла счастьем. Анрио, счастливый не меньше ее, отрывал взоры от своей юной подруги лишь с тем, чтобы бросить взгляд, полный глубокой благодарности, на маршала Лефевра и герцогиню Данцигскую; свежие и добрые лица этой почтенной четы выражали удовольствие при виде состоявшегося наконец союза двоих детей, которые выросли вместе и сон которых баюкала пушечная пальба. Радость жениха усиливалась еще более производством в полковники стрелкового полка. Этот приказ был свадебным подарком императора.

   После церемонии хозяева замка повели молодых обрученных и некоторых избранных гостей в парк; там начались увеселения и народные праздники, которым предстояло продолжаться несколько дней.

   За одним из столов, накрытых перед замком на лужайке, где уже сидели и угощались крестьяне, ораторствовал сухопарый, долговязый мужчина, на голову выше всех остальных пирующих, окруженный множеством любопытных голов, склоненных ушей, разинутых ртов. На нем было длинное синее пальто с металлическими пуговицами, аккуратно застегнутое, а на голове треуголка, надетая набекрень. В петлице у него алела красная ленточка. К пуговице пальто была прицеплена большая и толстая трость на кожаном ремешке. Порой он поднимался из-за стола, отцеплял трость и ловко вертел ею вокруг себя, сопровождая это упражнение тремя или четырьмя возгласами: "Да здравствует император! Да здравствует маршал! Да здравствует герцогиня!" Затем, довольный, успокоившийся, великан опять вешал трость на пуговицу, снова садился на свое место за столом и принимался пить, есть и разглагольствовать, служа предметом восхищения для всего люда, составлявшего как бы его двор.

   Один из гостей осмелился обратиться к нему с вопросом.

   - Итак, значит, господин ла Виолетт, - сказал крестьянин, с изумлением разглядывая одного из героев великой армии, - вы разговаривали там с императором?

   - Вот как сейчас с тобой, простофиля! - ответил ла Виолетт, ставший теперь управляющим имением Лефевра.

   - А что сказал вам государь, господин ла Виолетт?

   - А вот... однажды... он нашел меня в одном месте, где было страх как жарко, несмотря на зимнюю пору. Это было пятнадцатого ноября тысяча семьсот девяносто шестого года; в то время я был моложе пятнадцатью годами, ребята!

   - А вы были тогда таким же высоким, господин ла Виолетт?

   - Немного повыше, новичок! В то время мы застряли в болотах около Вероны, в Италии. Австрийцы окружали нас; им хотелось, чтобы мы угостили своей кровью болотных пиявок. Альвинзи, австриец, ожидал только подкрепления в сорок тысяч человек, чтобы напасть на нас. Ну и что же сделал тогда генерал?

   - Наполеон? Не так ли?

   - Да, генерал Бонапарт, сделавшийся нашим императором. Генерал сказал нам тогда: "Ребята, численность не на нашей стороне, надо прибегнуть к хитрости. Все эти болота перерезаны шоссейными дорогами, где колонна энергичных людей может оказать сопротивление и пройти. Неприятель, гораздо более сильный, чем мы, теряет преимущество в численности и будет вынужден сжаться вместо того, чтобы развернуть свои батальоны. Вступим на эти скверные дороги. Видите вон ту деревню? Она называется Арколе, Я хочу там позавтракать. Вперед, ребята!" И мы двинулись...

   - Арколе? Никак, там был мост? - спросил один из соседей ла Виолетта.

   - Да, знаменитый! Его защищали сорок орудий, не считая стрелков, кавалерии, резерва. Одним словом, сунувшись туда, мы были встречены адским огнем. Самые стойкие начали колебаться, ружейная пальба и картечь осыпали мост градом пуль. Не было никакой возможности двинуться вперед! Ужасное и странное зрелище представлял этот пустой, окруженный рвами мост, по которому никто не решался пройти. Ожеро не знал, что делать, чтобы увлечь за собой войска. Вдруг в начале моста послышался громкий гул голосов. Туда приближался генерал Бонапарт. Он тотчас спросил, в чем дело, увидел собственными глазами опасность, колебание солдат, потерю инициативы. Тогда он слез с коня и крикнул: "Знамя! Подать мне знамя!" Ему принесли знамя тридцать второй полубригады. Он поднес к губам священную ткань, потом, схватив штандарт за древко, бросился к мосту, крича: "Вперед!" За ним мы повалили гурьбой, кое-как. Без строя, опьяненные, яростные, слепые и безумные, мы шли! Люди бежали по мосту, осыпаемые дождем пуль. Знамя, развевавшееся над головой Наполеона, казалось парусом корабля, который треплет буря. Ланн, Бон, Мюирон опередили генерала, пытаясь прикрыть его своим телом. Мюирон, его адъютант, упал, сраженный предназначенной для него пулей. Тут я кинулся вперед... - Ла Виолетт сделал передышку. Он точно припоминал подробности и подыскивал ускользавшее от него слово. Наконец он продолжал: - Ах, вот как было дело! Когда Мюирон упал, Ланн кинулся к Бонапарту справа, чтобы прикрыть его своей грудью от ружейного огня, направленного с левой стороны моста. Оттуда генерал не был защищен. Я с моими барабанщиками, бешеными ребятами, мальчишками восемнадцати лет, находился все время в первом ряду... Иногда еще ближе к неприятелю... и - честное слово! - чтобы поддержать генерала, я приказывал барабанить во всю мочь. Увидев, что Мюирон упал, я бросился к генералу и выпрямился. За моей спиной он был под прикрытием... преимущество роста... вы понимаете?.. Вот тут генерал и обратился ко мне...

   Подобно актеру, который замедляет свою речь для вящего эффекта, ла Виолетт остановился, обводя слушателей властным взором.

   Все напряженно ждали продолжения.

   - Итак, - продолжал бравый тамбурмажор, - великий человек сказал мне среди грохота: "Дуралей!" Да, помнится, что он назвал меня дуралеем, хотя трудно было расслышать хорошенько из-за проклятой пальбы. - "Наклонись же, ведь тебя убьют!" Тут я ответил ему, отдавая честь, как полагается перед начальством: "Ваше превосходительство, я для этого и стою здесь. Если меня убьют, атаку будут бить по-прежнему; но если падете вы, кто же без вас поколотит австрийцев?"

   - Это было отлично сказано! А что же ответил генерал?

   - Ничего. Некогда было. Жестокий артиллерийский залп сбросил нас всех в болото, разрушив часть моста. Вот-то мы побарахтались в иле, ребятушки! Но не беда! Я по-прежнему заставлял моих малышей-барабанщиков бить атаку, а генерал как ни в чем не бывало держал развернутое знамя над головой. Кончилось тем, что мы все-таки перешли этот дьявольский мост и опрокинули Альвинзи в болото, где он собирался отдать нас на съедение пиявкам! Вот, друзья мои, когда я впервые разговаривал с Наполеоном. Потом мы толковали с ним во время сражения под Иеной, под Данцигом, под Фридландом... Да еще это не кончено, надеюсь вполне, что не кончено! - заключил ла Виолетт, ища сочувствия со стороны крестьян своим воинственным предсказаниям.

   После его последних слов наступило некоторое молчание. Наконец один из крестьян, по имени Жан Соваж, фермер маршала Лефевра, здоровенный хлебопашец под сорок лет, поднимая в знак дружбы свой стакан, сказал ла Виолетту:

   - За ваше здоровье, господин управляющий! Пью за храброго, истинного француза, а все мы, крестьяне провинции Бри, - люди бесхитростные. Мы выслушали ваш прекрасный рассказ, и, поверьте, наши сердца бьются при воспоминании о всех этих великих сражениях, в которых вы были одним из действующих лиц. Бонапарт выказал беззаветное мужество на Аркольском мосту. Он увлек за собой армию, он, чье место было не в первом ряду при сражении, так как ему следовало руководить войсками вместо того, чтобы рисковать своей жизнью наравне с простым солдатом; он показал в тот славный день, что умеет при случае рискнуть собой и пренебречь глупой смертью... И потому мы восхищаемся им как полководцем и любим его как императора. Но нам кажется что он достаточно приобрел славы своим оружием и что ему пора отдохнуть на лаврах. Вот что чувствуем мы, бриарские земледельцы, господин ла Виолетт!

   - И вы правы, друзья мои, желая сохранения мира! - произнес могучий голос позади них. - Надеюсь, ничто не оторвет вас больше от ваших полей и домашних очагов.

   То был Лефевр, который под руку с Алисой водил гостей по лугу, где накрытые столы и откупоренные бочки с вином придавали живописной местности вид веселой ярмарки во фламандских краях.

   Ла Виолетт поднялся, узнав голос маршала. Он взял на караул своей тростью и проворчал:

   - Значит, полно драться? Значит, заржавели?

   - Что такое бормочешь ты себе под нос? - спросил Лефевр. - Франция, старина ла Виолетт, стяжала достаточно славы, чтобы не гоняться за новыми победами. Император, после того как все его желания удовлетворены, когда он испытал великую радость сделаться отцом, и рождение наследника оградило отныне его династию от роковых случайностей и перемен судьбы, поймет, я полагаю, что пора дать своему народу отдых, спокойствие, блага мирной и трудолюбивой жизни. Впрочем, так чувствуют все боевые товарищи его величества. Пусть император спросит мнение своих маршалов, тогда он убедится, что никто не желает больше войны!

   - Черт возьми! - проворчал ла Виолетт, плохо убежденный доводами своего хозяина. - Все маршалы разжирели наподобие попов. Обзавелись замками, фермами, капитальцами и хотят только наслаждаться без помехи своим богатством. Одним словом... дан приказ разоружаться. Ну что ж, да здравствует мир! Да здравствуют радость и картошка! - воскликнул отставной тамбурмажор, завертев своей тростью со стремительностью, проникнутой досадой и горькой иронией.

   Тут снова повел речь Жан Соваж:

   - Господин маршал прав, когда он, борец и герой, заявляет, что было бы благоразумно дать Франции передышку и что пора перестать воевать. Если бы спросили страну, то она еще более маршалов пожелала бы мира. Дай Бог, чтобы рождение наследника даровало его нам!

   В эту минуту супруга маршала Лефевра, которую вел Анрио, подошла к пирующим и сказала, протягивая руку Жану Соважу:

   - Хорошо сказано, молодчик! Ты крестьянин, я также дочь земли и знаю, как больно для тех, кто ее возделывал, видеть хлебное поле, затоптанное конницей, смятое пехотой, взрытое артиллерией. Я знаю, что после войны монархи сходятся и задают множество блестящих празднеств, тогда как по деревням стоит стон, а женщины в трауре преклоняют колена перед крестами, представляющими далекие братские усыпальницы, безвестные одинокие могилы, рассеянные в Испании, в Моравии, в Польше. Да, вы правы, друзья мои, что желаете мира. Но будьте уверены, что народ, который изнеживается, вскоре будет вынужден вести самую худшую из войн - ту, которую ему навяжут против воли, которую он поведет нехотя, без увлечения и горячности... - Екатерина Лефевр остановилась на минуту, после чего продолжала: - Европа в данный момент перерезана угрожающими подземными течениями. Каждую секунду может произойти внезапный взрыв... Европейские правители по-прежнему страшатся Наполеона, однако вместе с тем и ненавидят его. В их глазах он смелый солдат, основавший свой трон не только на победах, но также и на французской революции. Он защитник равенства. Лишь во Франции можно встретить маршала и герцога из крестьян, как Лефевр, а супругу маршала и герцогиню из крестьянок, как я, которую называли когда-то Сан-Жень! Друзья мои, станем радоваться тому, что мы наслаждаемся миром; воспользуемся его благами, но не будем страшиться того дня, когда понадобится снова взять в руки оружие. Пожалуй, вам всем предстоит в скором времени зарядить его, но уже не ради умножения славы и вящего возвеличения имени Наполеона, а ради защиты своих полей и спасения отечества!

   Жан Соваж встал и, обнажив голову, торжественно произнес сильным голосом:

   - Ваша светлость, и все вы, собравшиеся сюда праздновать свадьбу приемного сына нашего возлюбленного хозяина, водившего к победе многих из нас, мы громогласно заявляем, что желаем здравствовать и благоденствовать императору с Римским королем; мы надеемся, что он сумеет удержать за Францией ее теперешнее место в мире и сохранить нерушимые границы республики. Но мы, смиренные, малые труженики полей, составляющие громадную массу нации, мы желаем также слышать отныне пушечную пальбу лишь по поводу празднования радостных событий. Мы хотим, чтобы Франция смогла, наконец, перестать быть лагерем, который вечно оглашается грохотом и звоном оружия. Кровь нашей молодежи оросила в достаточном количестве сто полей сражения. Не так ли, ребята? - прибавил фермер, обращаясь к крестьянам и ища их одобрения.

   И все воскликнули единодушно:

   - Да! Да! Вот именно! Жан Соваж, ты говоришь правду!

   - Но если мы хотим мира, то пусть император знает, что мы не плохие граждане, - с уверенностью продолжал фермер. - В тот день, когда, к несчастью, победа изменила бы нам, когда неприятель в отместку добрался бы даже до наших жилищ, чтобы надругаться над нашей бесполезной храбростью, - в тот день, когда мы в свою очередь познали бы скорбь поражения и ужасы вражеского нашествия, мы поднялись бы всей массой, покинули бы лошадей, пашни, жен и детей, и каждый из нас исполнил бы свой долг. Мы показали бы изумленным завоевателям, на что способны французские крестьяне, когда они вооружатся вилами.

   - Я передам императору ваши пожелания и ваши патриотические слова, мой друг, - растроганно сказал Лефевр, - но надеюсь, что никогда не понадобится напомнить вам их. У нас есть наши сабли и ружья для отпора неприятелю, если бы он когда-нибудь осмелился явиться сюда; берегите свои вилы для того, чтобы ворошить сено, а ваши цепы, чтобы молотить хлеб! До свидания, Жан Соваж! Друзья мои, желаю вам всем веселиться и доброго здоровья!

   И маршал удалился с гостями, сопровождаемый приветственными возгласами крестьян.

   Между тем Екатерина Лефевр, под сильным впечатлением от тона и слов Жана Соважа, сознавая, что этот бриарский крестьянин выражал опасения, предчувствия и тревоги всех французов, захотела рассеять беспокойство гостей.

   - Пройдемтесь по галереям замка! - весело предложила она. - Вам еще не все показали здесь, а у нас, как и у всех важных господ, имеется своя галерея предков! Ну-ка, Анрио, подай руку своей невесте; а я пойду под руку с Лефевром, как в былые годы.

   - Как всегда, моя добрая Катрин! - подхватил Лефевр, спеша подать руку жене.

   И почтенные хозяева, ведя за собой гостей, точно на деревенской свадьбе, чинно поднялись на лестницу замка.

   Тут, миновав сени, парадные гостиные, залы и столовые для больших приемов, супруга маршала привела кортеж к галерее, на дверях которой были написаны масляными красками шпага с простой рукояткой старинного образца, одна из тех, какие носили рядовые гвардейцы или сержанты, и скрещенный с нею маршальский жезл с герцогской короной и шляпой маркитантки над ними, - странный и наивный герб.

   Гости вошли. Комната была пуста: только по стенам тянулся ряд запертых шкафов.

   Хозяйка дома открыла первый из них.

   В нем висело холщовое платье с узором из мелких полинявших букетиков рядом с короткой юбкой и чепцом с кружевными завязками.

   - Это мой костюм прачки, бывший на мне, когда я познакомилась с Лефевром, - простодушно объяснила супруга маршала. - Ах, то была эпоха, когда брали приступом Тюильри.

   - И когда ты заставила меня спасти жизнь убийцы из-за угла! - вполголоса прибавил Лефевр.

   - Шш! - остановила его жена, указывая глазами на Анрио. - Ведь ты отлично знаешь, что ни здесь, ни у императора нельзя заикаться о том, кто стал для нас теперь не более как давно умершим другом. Ах, - продолжала она вслух, отворяя второй шкаф, - вот мой мундир маркитантки, тот самый, что был на мне в Вердене и Флерю. Вот прореха, сделанная штыком австрийца.

   Все присутствующие приблизились и стали рассматривать с почтительным любопытством костюм, напоминавший былые сражения, рану Екатерины и славу ее мужа.

   - Вот в этом третьем шкафу, - продолжала она, по-прежнему блуждая в своем прошлом, - хранится мое роскошное платье супруги маршала; я щеголяла в нем, когда Лефевр получил из рук императора в Булонском лагере звезду Большого Орла Почетного легиона. - Перейдем к другим костюмам, с которыми связаны важные воспоминания, - сказала хозяйка дома. - Вот мое платье, в котором я присутствовала на коронации..., мой придворный шлейф, заказанный для представления императрице... дорожная шуба, сшитая для моей поездки к Лефевру в Данциг.

   Она перечисляла таким образом поочередно все туалеты, благоговейно сберегаемые здесь, последовательно открывая хранилища, куда были тщательно убраны эти свидетели богатой приключениями жизни.

   Дойдя наконец до последнего шкафа, Екатерина, усмехаясь, сказала:

   - Сейчас мы осмотрим вот этот. Теперь дошла очередь до старых обносков Лефевра.

   И как она продемонстрировала свой гардероб, так и тут она стала последовательно показывать посетителям: мундир французского гвардейца, который носил Лефевр до революции, его саблю лейтенанта национальной гвардии, которой он действовал 10 августа 1792 года. Затем она показала форму стрелка 13-го пехотного полка, потом генеральский мундир, который он носил, заменив в Мозельской армии Гоша, его фрак сенатора, его парадный мундир маршала Франции.

   Все присутствующие были растроганы, и никто из них не подумал усмехнуться про себя, когда, распахнув еще один шкаф, оставленный ею напоследок, Екатерина вынула оттуда два костюма эльзасских крестьян, мужской и женский.

   - Мы с мужем хотим, чтобы нас похоронили в этих скромных платьях, - проговорила Екатерина. - Эту юбку я носила, будучи крестьянкой; а в этой блузе щеголял Лефевр, когда работал на мельнице в своей деревне. В этих старых одеяниях мы сойдем вместе в могилу и успокоимся навсегда.

   - Да, это мое самое задушевное желание, - подтвердил Лефевр. - Вот здесь, друзья мои, вся наша геральдика и галерея предков. Император возвел нас в сан герцога и герцогини, но мы остались теми же, кем были и раньше. Когда похоронят солдата Лефевра и маркитантку Екатерину, снимут с них их дорогие, пышные придворные платья, я хотел бы, чтобы о нас просто сказали следующие слова: "Лефевр и его жена Сан-Жень не обладали портретами предков. Их геральдику составляли старые рабочие и военные одеяния. Они не были потомками, но будут славными предками своих потомков".

  

  

  

   Пока гости любовались семейными реликвиями, которые показывали им Лефевр и Екатерина, Наполеон прошел в отдельный домик, предоставленный ему любезными хозяевами. Император объявил маршалу и его жене, что намеревается провести ночь под их гостеприимным кровом и думает вернуться в Париж на другой день утром, после венчания, которое должно было совершиться в часовне замка.

   В распоряжении Наполеона были курьеры, и он, взяв с собой секретаря Меневаля, продолжал заниматься текущими делами. Наполеон работал непрерывно и везде чувствовал себя как дома.

   В этот день император казался необычно рассеянным. Он несколько раз справлялся о том, который час, нетерпеливо ходил взад и вперед по комнате, служившей ему кабинетом, внезапно открывал дверь в соседнюю гостиную, как бы надеясь увидеть в ней кого-то. Затем он с досадой закрывал ее и с видом разочарования снова начинал ходить из одного конца кабинета в другой. Меневаль заметил странное поведение Наполеона, но не мог объяснить себе его причину и решил, что беспокойство императора, вероятно, вызвано какими-нибудь неприятными известиями из России.

   - Ну, довольно на сегодня, Меневаль, - воскликнул наконец Наполеон, не владея больше собой, - можете уходить и принять участие в увеселениях, которые устраивает герцог Данцигский по случаю свадьбы своего питомца, полковника Анрио. Вы молоды, Меневаль, для вас теперь как раз время повеселиться. Я думаю, что бал будет очень оживленный; все так рады ему. Мне кажется, что сегодня здесь много хорошеньких женщин. А вы обратили внимание на невесту, Меневаль? Я нахожу ее очень пикантной.

   - Да, ваше величество, это одна из самых прелестных женщин, каких мне приходилось до сих пор встречать при вашем дворе, - ответил секретарь. - Полковнику Анрио многие позавидуют.

   - Ах, и вы находите ее хорошенькой? - живо воскликнул император и затем прибавил деланно равнодушным тоном: - Прежде чем уйти, приготовьте мне приказ для офицера, которого я могу в любую минуту послать в Париж к военному министру. Мне нужно взять из министерства портфель, в котором находятся планы расположения войск, размещенных в прибалтийском районе.

   - Вот здесь, ваше величество, совершенно готовый приказ, - заметил Меневаль, - нужно только вписать фамилию офицера, которого вы желаете послать.

   - Пока оставьте так, я потом напишу сам. А теперь можете идти. Только пошлите мне, пожалуйста, Констана! - попросил Наполеон.

   Секретарь удалился, а вместо него в кабинет вошел камердинер императора с услужливым и хитрым видом. Наполеон приказал подать одеваться.

   Констан, служивший у своего господина еще с того времени, когда тот был первым консулом, прекрасно знал все привычки императора. Он отправился в уборную, принес оттуда мыло, бритву и маленькое ручное зеркальце, затем зажег спиртовую горелку и стал подогревать над ней воду для бритья. Все приготовления камердинер совершал в глубоком молчании. Подойдя к Наполеону, он начал раздевать его. Император был в этом отношении беспомощен: его нужно было причесывать и одевать с ног до головы, как ребенка.

   Когда вода начала бурлить в кастрюльке, Констан, осторожно ступая на кончиках пальцев, открыл дверь кабинета и сделал какой-то безмолвный знак.

   На пороге показалась высокая тень в тюрбане и широких шароварах. Короткий круглый кафтан был опоясан шелковым расшитым золотом поясом, с одной стороны которого была прикреплена сабля, а с другой - два пистолета. Это был Рустан, верный телохранитель Наполеона, который позднее, в дни падения императора, изменил ему вместе со многими маршалами. Восточный человек, осыпанный милостями Наполеона, пользовавшийся его неограниченным доверием, не пожелал сопровождать своего благодетеля на остров Эльба и предпочел перейти на сторону Бурбонов. Через некоторое время он переселился в Англию и там выступал за деньги перед любителями экзотики. Веллингтон, купивший уже раньше бывшую фаворитку Наполеона итальянку Грассини, не мог отказать себе в удовольствии представить английским аристократам телохранителя Наполеона, и Рустан являлся на все пиры, которые устраивались Веллингтоном по случаю победы при Ватерлоо.

   Но все это было позднее, а теперь, когда он находился вместе с императором в гостях у маршала Лефевра, Рустану даже не приходила мысль в голову, что он может когда-нибудь изменить Наполеону. Каждый, кто высказал бы тогда подобное предположение, подвергся бы великому гневу со стороны Рустана. Он служил верой и правдой своему императору, не отходил от него и ночью ложился перед его дверью. Убийцам пришлось бы перешагнуть через труп телохранителя для того, чтобы пробраться в спальню Наполеона.

   Мобрейль не упустил из виду, что ему придется иметь дело с этим могучим стражем императора, и принял соответствующие меры. С какой-то таинственной целью он заручился помощью Самуила Баркера, двойника Наполеона, который мог обмануть Рустана сходством с императором и усыпить телохранителя.

   Подойдя к Констану, мамелюк взял из его рук зеркало и стал перед Наполеоном, который потребовал у слуги бритву и начал бриться. Это император всегда делал сам и с чрезвычайной быстротой. Окончив бритье, он прошел в уборную, вымылся там, отполировал ногти и затем всецело отдался в руки камердинера. Констан обтер все тело господина одеколоном и только собирался надеть на него белье, как император оттолкнул его, бросился к камину и собственноручно положил в него несколько больших кусков угля.

   - Ах, Констан, ты хочешь заморозить меня! - весело воскликнул он и ущипнул лакея за ухо, что всегда служило признаком хорошего расположения духа Наполеона.

   Император был необыкновенно чувствителен к холоду. Во всех комнатах его дворца топились печи даже летом. Круглый год он укрывался ночью теплыми одеялами. Во время кампании в России Наполеон так сильно страдал от морозов, что отчасти из-за них не сумел проявить полностью обычную энергию.

   Согретый ярким пламенем камина, император пришел в еще лучшее настроение и снова ущипнул камердинера за ухо.

   - Одень меня сегодня к лицу, - улыбаясь, проговорил он, - я хочу быть интересным, так как желаю понравиться.

   Констан продолжал одевать своего господина. Он надел на него легкие туфли и тонкие белые шелковые чулки. На туфлях красовались маленькие, еле заметные серебряные шпоры. Затем он обвязал вокруг шеи Наполеона черный шелковый галстук, прикрепил тюлевую манишку к белому жилету из пике и подал мундир стрелка, в котором император обычно ходил. Но Наполеон на этот раз оттолкнул его и потребовал сюртук полковника гренадерского полка, изредка допускаемый им.

   - Полковник Анрио будет в форме стрелка, а я явлюсь в мундире гренадера; нужно, чтобы между нами была разница, - пробормотал он, и загадочная улыбка промелькнула на его губах. - Эта невеста полковника очень хорошенькая, не правда ли, Констан? - прибавил он, не будучи в состоянии удержаться больше от разговора об интересовавшем его предмете.

   Камердинер привык понимать своего господина с полуслова. Он знал, что если император хвалил красоту какой-нибудь придворной дамы, то это означало, что он желает почтить ее своим вниманием. На этот раз он сделал удивленное лицо, и слабый оттенок неодобрения промелькнул в его глазах.

   - У вас, ваше величество, очень хороший вкус, - ответил он. - Невеста полковника действительно достойна обратить ваше внимание. При всех других обстоятельствах, я уверен, она тотчас же оценила бы вашу огромную милость, но сегодня, здесь, во дворце, накануне своей свадьбы, я боюсь, она не отнесется должным образом к вниманию вашего величества. Мне кажется, что было бы лучше, если бы вы, ваше величество, осчастливили своей милостью кого-нибудь другого.

   - Так что, ты считаешь бесполезными мои ухаживания? - наивно спросил император, немного сконфуженный видимым неодобрением своего лакея.

   - Да, ваше величество, я думаю, что вы напрасно потеряете время, по крайней мере в данную минуту, - откровенно ответил камердинер. - Если вам угодно развлечься, то здесь есть много прекрасных дам, которые вполне вознаградят своего императора за маленькую неудачу. Во дворце теперь находятся госпожа Ремюза, госпожа Люсей...

   - Пусть эти дамы кокетничают с моим адъютантом, - прервал его Наполеон, делая нетерпеливый жест рукой. - Ну что, все готово? В таком случае возьми свечи и проводи меня. Обед уже, верно, подан и меня давно ждут.

   Констан был поражен тоном императора. Он украдкой покачал головой и, взяв в руки канделябр, провел Наполеона в соседнюю комнату, где его ждал адъютант.

   За долгим, тщательно сервированным обедом все обратили внимание на то, что император оставался очень долго за столом. У него была привычка вставать после первого блюда, и потому все были удивлены, что на этот раз он изменил ей. Наоборот, казалось, что он умышленно затягивает обед, задавая бесконечные вопросы обер-гофмаршалу, сидевшему рядом с Алисой. Вопросы адресовались Дюкору, а взгляды императора - его прелестной соседке. Обер-гофмаршал сейчас же понял тактику Наполеона и по мере сил старался помочь ему в этом деле.

   Все генералы, все приближенные императора были в известной степени его поставщиками. Стоило только Наполеону бросить взгляд желания на какую-нибудь даму, высказать комплимент по ее адресу, как услужливые придворные торопились удовлетворить желание своего властелина. Мужья поощряли своих жен не отказывать императору в его любовных требованиях; влюбленные толкали своих подруг в объятия Наполеона и гордились их изменой; отцы сами приводили дочерей в кабинет императора. Все эти особы высшего общества с аристократическими фамилиями, с громкими именами, приобретенными во время блестящих побед, не стесняясь играли роль сводников и гордились бесчестьем своих жен, сестер, дочерей.

   Многие обвиняют Наполеона в чрезмерной гордости, в его презрении к людям, которое выражалось во всех его словах и поступках; но разве его люди не заставили его сделаться таким? Видя перед собой коленопреклоненную толпу, трудно не почувствовать себя великим! В течение пятнадцатилетнего действительного могущества Наполеону приходилось встречаться лишь с низко склоненными головами.

   Видимое удовольствие, которое испытывал император в обществе невесты Анрио, не могло ускользнуть от внимания сидевших за столом. Присутствующие подмигивали друг другу, переглядывались, подталкивали локтями своих соседей, шептались. Только Лефевр, весь поглощенный обязанностями хозяина дома, да счастливый жених не замечали ничего.

   Зато волнение Наполеона, ясно выражавшееся на его лице, когда Дюрок наклонялся к Алисе, как бы сообщая ей о любви императора, молниеносные пылкие взгляды, которые он бросал Алисе, его смущение, когда он обращался непосредственно к невесте Анрио, уже давно обратили на себя внимание Екатерины Лефевр. Почтенная дама дрожала от нетерпения. Ее ноги выбивали мелкую дробь под столом. Она чувствовала, как кровь приливает к ее лицу и заливает темным румянцем щеки. Ей хотелось встать, бросить своих гостей и с той бесцеремонностью, которую она проявила уже несколько раз, отчитать Наполеона, высказать ему всю неблаговидность его намерений, защитить честь Алисы и сохранить для Анрио сердце его будущей жены. Екатерина Лефевр знала, что следует сказать. Она умела задеть слабую струнку Наполеона, но для этого она должна была подойти к нему, поговорить с ним лицом к лицу, а этикет заставлял ее сидеть на месте, напротив императора. Екатерина Лефевр сердито крошила хлеб и не прикасалась ни к одному из блюд, которые подносили ей.

   Чтобы дать некоторый выход своему негодованию, герцогиня Данцигская бросала свирепые взгляды на мужа, который, не понимая волнения жены, смотрел недоумевающими глазами.

   "Что такое я сделал? - думал он с беспокойством. - Неужели я совершил какую-нибудь глупость, сам того не замечая? Но император, по-видимому, не сердится. Наоборот, я его еще никогда не видел в таком веселом настроении. Отчего Катрин смотрит на меня так строго? Верно, что-нибудь да есть; а что - никак не пойму!"

   Довольный вид императора несколько успокаивал Лефевра, но он все-таки не мог понять, что именно возмущало его жену. Не могло быть сомнения в том, что она взволнована. Маршал хорошо знал свою Катрин. В минуты неудовольствия жены он старался быть как можно тише, как можно незаметнее и покорно ждал, пока разразится гроза и воздух снова очистится.

   "Что же произошло? - думал маршал. - Обед удался на славу; гости довольны и хвалят все; император весело улыбается! Какой черт испортил Катрин настроение в этот чудный день?"

   Это беспокойное состояние лишило Лефевра возможности вполне насладиться той радостью, которую он испытывал, принимая у себя императора и читая удовольствие на лице своего высокого гостя.

   Обед окончился, а бедный маршал так и не догадался, чем вызвана гроза, собравшаяся разразиться над ним.

   Желая избежать объяснения с женой в присутствии всего общества, Лефевр смешался с толпой придворных, окружавших императора. Наполеон стоял у камина с чашкой горячего кофе, которое ему поднесла Алиса; щеки императора горели, а глаза блестели от удовольствия.

   Юная невеста прекрасно поняла, какое впечатление она произвела на Наполеона. Обер-гофмаршал Дюрок, в свою очередь, пояснил молодой девушке во время обеда, что означали пламенные взгляды, подавленные вздохи и любезные улыбки императора.

   Выпив кофе, Наполеон прошел в маленькую гостиную, которая предназначалась исключительно для высокого гостя и в которую никто не имел права входить без его приглашения. Все общество отступило, только обер-гофмаршал последовал за императором по его знаку, призывавшему Дюрока. Через несколько минут после конфиденциального разговора с Наполеоном Дюрок вернулся в салон и начал искать глазами кого-то среди декольтированных дам и мужчин в блестящих мундирах.

   Екатерина внезапно оставила госпожу де Монтескью, которая только что представила ей графа Мобрейля. Разговаривая с гостями, герцогиня Данцигская не теряла из вида Дюрока и видела, как он уединился с Наполеоном.

   "О чем они совещаются вдвоем? - думала Екатерина. - Вероятно, дело идет об Алисе. Но их затея не выгорит! Им придется считаться со мной!"

   - Простите, пожалуйста, - обратилась она вдруг к Монтескью, увидев Дюрока, направлявшегося к тому месту, где сидела Алиса, - мне необходимо сказать несколько слов обер-гофмаршалу.

   Она пошла к Дюроку, но тот уже отошел от кресла Алисы и, взяв под руку Анрио, повел его в гостиную императора.

   Обеспокоенная Екатерина сразу приняла твердое решение. Она прошла через столовую в широкий коридор, в который выходили двери многих комнат, в том числе и гостиной, предназначенной для Наполеона, на цыпочках подошла к двери и приложила ухо к замочной скважине.

   "Мой поступок не очень-то красив, - думала Екатерина, приподнимая шлейф своего платья, чтобы шуршание материи не выдало ее присутствия, - если бы меня застали здесь, то приняли бы за горничную, подслушивающую у дверей; но что делать? Ведь тут идет речь о спасении Алисы, не говоря уже о бедном Анрио, который даже не подозревает, что Дюрок старается наставить ему рога. Тем хуже для них! А я по крайней мере узнаю, как вести себя дальше".

   Не отрывая уха от двери, Екатерина ясно услышала весь разговор, который велся в гостиной Наполеона.

   - Вы поедете сегодня же ночью, - сказал своим срывающимся голосом император, - а пока можете продолжать ухаживать за своей очаровательной невестой. Не нужно, чтобы кто-нибудь знал о моем поручении, а потому вам лучше уехать незаметно. Через час окончится вечер, гости разойдутся, и вы можете пуститься в дорогу, не возбудив ничьего внимания. Вы поняли меня?

   - Очень хорошо, ваше величество, - ответил звучный голос, в котором Екатерина узнала голос Анрио.

   - Одна из моих колясок стоит совершенно запряженная в каретном сарае, - продолжал император, - вы возьмете ее. Герцог Фриуль будет сопровождать вас. Сколько времени нужно ехать до Парижа, Дюрок?

   - На лошадях, принадлежащих вашему величеству, можно доехать в четыре часа! - ответил обер-гофмаршал.

   - Прекрасно! Вы отправитесь, полковник Анрио, прямо в военное министерство, - сказал император, - и попросите дежурного офицера провести вас в комнату, где хранятся портфели; там вы возьмете портфель с номером двадцать шестым, в котором заключаются разные государственные бумаги и серия карт. Этот портфель из сафьяна, на нем помечены слова: "Варшава - Вильно - Витебск". Вы легко отличите его от других. Я рассчитываю на вас, полковник.

   - Постараюсь угодить, ваше величество! - ответил Анрио.

   - Вы привезете мне портфель как можно скорее, - продолжал император, - я думаю, что вы сможете вернуться обратно рано утром. Мне очень жаль, - прибавил Наполеон ласковым тоном, - отсылать вас накануне вашего счастливого брака, но такое короткое отсутствие не причинит вам больших неудобств. Вы вернетесь завтра настолько рано, что у вас будет достаточно времени для того, чтобы повести к алтарю свою прекрасную невесту. К вашему счастью присоединится еще чувство удовлетворения, что вы оказали услугу императору и вполне заслужили то повышение, которое я собираюсь вам дать.

   - Ваше величество, ради вас я готов пойти на край света! - воскликнул Анрио.

   - Я очень благодарен вам, но сегодня прошу поехать только в Париж, который находится в десяти милях отсюда, - с улыбкой проговорил император. - Возьмите этот приказ, с ним вам легко будет проникнуть в министерство. Итак, до свидания! До завтра, полковник!

   Император вручил молодому человеку приказ, заранее заготовленный Меневалем, и отпустил его. Анрио ушел в полном восторге от милостивых слов Наполеона и гордясь важным поручением, которое доверили ему. Бедный жених не подозревал, для чего понадобилось его отсутствие.

   Екатерина прослушала весь разговор. Ее лицо пылало от негодования; сердце усиленно билось. Она находилась в состоянии необузданного гнева, вспышки которого проявлялись раньше, когда она жила на улице Сен-Рок и сопровождала мужа в лагерь; благодаря этим вспышкам она и получила свое прозвище "Сан-Жень".

   По уходе Анрио Наполеон пошептался о чем-то с Дюроком; тот тоже вскоре вышел, уступив свое место Нарбонну, одному из адъютантов императора. Нарбонн сообщил своему властелину о настроении в парижских салонах, о том, что говорилось русским посланником на обеде, на котором присутствовал и Талейран.

   Дальше было неинтересно слушать. Екатерина знала много, даже слишком много!

   - Черт возьми, - пробормотала она, отходя от двери, - этого нельзя допустить. Можно ли было подумать, что этого дурака Анрио так проведут накануне его свадьбы? Ведь это невинное дитя поверило в правдивость истории с портфелем. К счастью, я не так проста, как он. Но что предпринять? Предупредить Анрио - это значит вызвать скандал и расстроить в конце концов его свадьбу. Затем бедный мальчик так доволен, что было бы жестокостью открыть ему глаза и причинить страдание. Пусть лучше он ничего не знает, а я расскажу все Алисе. Нет, и это не годится, - после некоторого раздумья продолжала Екатерина, - молодые женщины легкомысленны, кокетливы, непостоянны; они замечают свои ошибки обычно уже только тогда, когда поздно поправить дело. Алиса, конечно, любит Анрио, но император так могуществен, что молодая девушка может почувствовать себя польщенной его вниманием. У Алисы не хватит сил сопротивляться Наполеону; как только она попадет в его руки, все будет окончено. Открыть ей глаза - это все равно что толкнуть ее в западню. Нет, нужно действовать мне одной, но что предпринять - вот вопрос? Анрио не должен ехать сейчас же. Император посоветовал ему подождать, пока все разойдутся. Таким образом у меня есть по крайней мере час; этого вполне достаточно. Нужно прежде всего поговорить с Лефевром.

   Екатерина быстро прошла через коридор в столовую, оттуда в гостиные, расспрашивая всех, не видел ли кто-нибудь маршала.