Коллонтай Александра Михайловна - Любовь трех поколений

велиться сомнения. Вспоминались мелочи совместной жизни, которые раньше представлялись в ином свете.

   Ольга Сергеевна презирала себя за эти мысли и гнала их от себя. Но они жили в ней и мешали работе. Жили так настойчиво, что Ольга Сергеевна, под предлогом нездоровья, ушла с половины вечернего заседания домой и застала дочь и мужа во взаимных объятьях.

   - Вы понимаете, меня ошеломил не самый факт, а все, что потом последовало. Андрей просто схватил шапку и, ничего не говоря, ушел. А Женя на мой невольный возглас: "Зачем же ты мне сказала, что не знаешь, кто виновник твоей беременности? - спокойно ответила: "Я и теперь повторяю тебе то же. Кто виновник - Андрей или другой - я не знаю".

   - Как другой?

   - Ну да, эти месяцы у меня были сношения еще с одним товарищем, которого ты не знаешь.

   - Вы понимаете, как все это меня ошеломило? Женя рассказала мне, что еще тогда, когда она ездила с подарками на фронт, она уже жила половой жизнью. Но самое непонятное и жуткое было то, что она открыто заявляла, что никого не любит и не любила.

   - Зачем же ты сходилась? Неужели в тебе так сильно говорит физическое влечение? Ведь ты же еще так молода. Это ненормально...

   - Как тебе сказать, мама, собственно "физического влечения*, как ты его, очевидно, понимаешь, у меня, пожалуй, не было до тех пор, пока я не встретила того, другого, с которым у меня была связь эти месяцы (теперь уж и это прошло). Но они мне нравились, и я чувствовала, что нравлюсь им... Все это так просто. И потом, ведь это ни к чему не обязывает. Я не понимаю, что тебя, мама, так волнует? Если бы я себя продавала или если бы они меня изнасиловали - это дело другое. Но ведь я шла на это добровольно и охотно. Пока мы друг другу правимся - мы вместе; пройдет - разойдемся. Ущерба от этого никому нет... Разве что из-за аборта придется недельки две-три работу прервать. Это, конечно, обидно. Но тут я сама виновата. На будущее время - приму меры.

   На вопрос Ольги Сергеевны, как же она все-таки совмещает двух, зачем ей это, если она никого не любит, Женя отвечала, что это вышло случайно, что ее чувству гораздо больше говорит тот, другой, не Андрей, но что он относится к ней как к ребенку, не серьезно, и это ее оскорбляет. На почве обиды она сошлась с Андреем, который "совсем свой", которого она очень любит как товарища и с которым ей всегда просто и весело.

   - И оба знают друг про друга?

   - Да, я не считаю нужным скрывать. Не правится - пусть не целуются со мною. А я буду жить по-своему. Андрею это все равно. Ну, а тот, другой, сердился, ставил мне "ультиматумы". Но, конечно, примирился. Теперь я сама от него отошла. Надоело. Он грубый, я таких не люблю.

   Ольга Сергеевна пробовала доказывать всю недопустимость такого поверхностного отношения к брачному общению, к жизни и к людям. Но Женя ее оспаривала.

   - Ты говоришь, мама, что это пошло, что нельзя сходиться без любви, что я привожу тебя в отчаяние своим цинизмом. Но скажи мне откровенно, мама, если бы я была мальчиком, твоим двадцатилетним сыном, побывавшим на фронте и вообще живущим самостоятельно, ты тоже пришла бы в ужас, что он сходится с женщинами, которые ему нравятся? Не с проститутками, которых покупают, и не с девочками, которых обманывают (это пошло, я не спорю), а с женщинами, которые ему нравятся и которым он нравится? Ты бы тоже пришла в ужас? Нет? Ну так зачем же ты приходишь в отчаяние от моей "безнравственности*? Уверяю тебя, я такой же человек. Я прекрасно сознаю свои обязанности, я знаю свою ответственность перед партией. Но какое отношение имеет партия, революция, белогвардейский фронт, разруха и все, что ты тут приводила, к тому, что я целуюсь с Андреем и еще с кем-нибудь?.. Вот ребенка не надо иметь. Это во время разрухи - не годится. Я это понимаю и пока ни за что не стану матерью. А остальное...

   - А обо мне, Женя, ты не подумала? - спросила Ольга Сергеевна. - Как я приму твои отношения с Андреем?

   - Что это изменяет? Ты сама хотела, чтобы мы стали "близкими*. Ты радовалась, что мы друзья... Где граница близости? И почему мы можем вместе переживать, вместе забавляться, а целоваться не можем? Мы ничего от тебя не отнимали. Андрей боготворит тебя, как боготворил всегда... Я не отняла у тебя ни одного лучика его чувства к тебе... А что мы целовались... Тебе же все равно некогда с ним целоваться. И потом, неужели, мама, ты хочешь так закрепить за собою Андрея, чтобы он не смел иметь своих радостей помимо тебя? Это уже нехорошее чувство собственности. Это в тебе говорит бабушкино буржуазное воспитание. И потом, это несправедливое Ты же жила в свое время как тебе хотелось. Почему же Андрей не смеет?

   Ольгу Сергеевну смущало и возмущало, что ни у дочери, ни у Андрея, ее мужа, не было и тени раскаяния. Будто все так естественно, законно и просто, что об этом совершенно не стоит говорить, и только из снисхождения к ней "не понимающей" Андрей и Женя заставляли себя сказать несколько поверхностных фраз о том, что "сожалеют, что так все сложилось" и что этим доставили неприятность Ольге Сергеевне. Но она чувствовала, что в глубине души и мягкий, душевный Андрей, и Женя считали себя нисколько не виновными. Оба повторяли Ольге Сергеевне на все лады, что "ничто не изменилось", что она напрасно придает "трагический характер" всему, что никто не хотел ей наносить "боли и оскорбления". Но что, если это все так ее волнует, оба соглашаются дать ей обещание "поставить точку", хотя совсем не понимают, что это изменит.

   И вот в этом-то хаосе мыслей и чувств Ольга Сергеевна решила прийти ко мне за советом, за разъяснением. Что это? Разнузданная ли похотливость, не сдерживаемая никакими моральными нормами, или нечто, что создает новый быт, что рождают задачи строящего класса, "новая мораль"?.. Мы долго обсуждаем этот вопрос.

   - Самое больное для меня, - говорит Ольга Сергеевна, устало облокотившись на свою красивую руку, напоминающую руку Марии Степановны, - это то, что я не вижу тут ни страсти, ни чувства... Вообще что-то холодно-рассудочное. Точно старики... Никаких эмоций. Если бы Женя любила Андрея и Андрей ее, все было бы ясно для меня. Может быть, я бы тоже страдала (я ведь люблю Андрея), но у меня не было бы этого неприятного привкуса, оскомины... Как бы это мягко выразить? Одним словом, у меня выросло нехорошее чувство к Жене, к Андрею, я им не прощаю их обмана, их лжи... Я не могу понять: как они могли так небрежливо отнестись ко мне? К моим чувствам, переживаниям? Понимаете, у меня поколебалась вера в то, что эти два человека вообще способны любить... Они оба уверяют, что любят меня. Но что же это за любовь, посудите сами, когда наносят такую рану, и наносят играючи, даже без раскаяния, без сожаления...

   Нет, тут какая-то тупость, черствость души... Я их обоих не понимаю... Как-то Женя мне за мои невольные упреки бросила в ответ: "А ты разве не скрывала свои отношения с моим отцом от его жены? Не лгала?" Но ведь в том-то и дело, что тут громадная разница, которую Женя не ухватывает, не хочет понять. Во-первых, жены М. я никогда не любила, она мне была чужая. С ней у меня не было никакой близости - я ее просто щадила "по человечеству". И во-вторых, я же любила М. И как любила!.. Не меньше, чем его жена, если не больше. Наши чувства к нему уравнивали наши права, сила моей любви, мои муки служили моим оправданием. А здесь ведь ничего нет: ни любви, ни мук, ни раскаяния... Ничего. Какая-то холодная уверенность в своей правоте и утверждение своих прав срывать радости, где и как бы они ни встретились... Вот что ужасно... Тут нет тепла, нет самой элементарной чуткости к другому и доброты... Какие же они после того коммунисты!

   Я невольно смеюсь на это нелогическое заключение. И Ольга Сергеевна, сконфуженно улыбаясь, признается сама, что заключение ее не вытекало из обвинений.

   Расставаясь, мы порешили, что я на этих же днях повидаю Женю.

   Женя пришла ко мне утром; днем и по вечерам она занята в районе.

   Женя стройная, очень высокая, с подвижным личиком и маленькой головкой, напоминающей бабушку Марию Степановну. Она немного бледна, с темными кругами вокруг глаз и холодной потной рукой - еще не оправилась после аборта. Держит она себя просто, по-товарищески.

   - Вас удивляет больше всего, что я схожусь с мужчинами, когда они мне просто нравятся, не дожидаясь, когда я в них влюблюсь? Видите ли, чтобы "учиться", на это надо досуг, я много читала романов и знаю, сколько берет времени и сил быть влюбленной. А мне некогда. У нас в районе сейчас такая ответственная полоса... Да и вообще, когда был досуг у нас все эти годы? Всегда спешка, всегда мысли полны совсем другим... Конечно, случается полоса менее занятая... Ну тогда вот и замечаешь, что кто-нибудь нравится..... Но понимаете, некогда влюбиться... Не успеет понравиться, а его уже зовут на фронт или перекидывают в другой город. Или сама бываешь так занята, что о нем забудешь... Ну и дорожишь часами, когда случайно вместе и обоим хорошо... Ведь это совершенно ни к чему не обязывает... Единственное, чего я боюсь всегда, это венерической болезни. Но вы знаете, если спросить прямо, глядя в глаза - болен человек или нет, он никогда не солжет. Со мной было два таких случая. Одному я очень нравилась, кажется, он меня даже любил. Когда я его спросила, ему было очень тяжело признаться, я видела, что он страдает. Но мы не сошлись. Он знал, что этого я не простила бы.

   У Жени хорошие открытые глаза, и вся она производит впечатление большой непосредственности, искренности,

   - Но скажите мне, товарищ Женя, все-таки зачем же вы вашей матери сразу не сказали всего? Зачем скрывали в течение нескольких месяцев свою связь с товарищем Андреем?

   - Я считала, что это ее не касается... Если бы я полюбила Андрея и Андрей бы меня любил, тогда я бы, конечно, все сказала маме или, вернее, ушла бы из ее жизни... Я вовсе не хочу, чтобы она была несчастна. Но раз тут нет ничего, что отнимало бы у ней чувство Андрея?! Как она не понимает: не я, так другая. Не может же она в самом деле так закрепить за собой Андрея, чтобы он никого другого не видел, ни с кем не общался?.. Я не понимаю: то, что я дружу с Андреем, то, что он мне гораздо больше рассказывает чем маме, что он со мной, как бы это сказать, | духовно, что ли, ближе, чем с ней, это маму нисколько не оскорбляет. А вот что я с ним целовалась - это, по ее мнению, значит "отнимать" у ней Андрея... I Но ведь маме же некогда с ним целоваться, уверяю вас, что ей некогда!.. А ведь Андрей по годам ближе мне, чем маме... И вкусы у нас одни и те же, и вообще, это все так естественно.

   - Но, может быть, вы себе не отдаете отчета, а все-таки в действительности любите товарища Андрея?

   Женя отрицательно качает головою:

   - Я не знаю, что вы называете любовью. Но то, что я чувствую к нему, это, по-моему, совсем не любовь. Если любишь, хочется быть всегда вместе, хочется все отдать для того, кого любишь, о нем думаешь, заботишься... А если бы мне предложили жить всегда с Андреем, я бы сказала: покорно благодарю! С ним хорошо, весело, просто... Ну, как с товарищем, и мне его жаль, он такой хрупкий и светлый, как мама говорит. Но долго мне с ним скучно. Уж тогда лучше Абраша... Но нет. И того я не люблю, да и не любила, хотя у Абраши была какая-то власть надо мною... Его я слушалась, я не могла иначе.

   Женя хмурит брови, что-то припоминая, и вдруг снова оживляется.

   - Маму возмущает, что я никого из них не люблю что это "ненормально" и "безнравственно" в такие годы, как моя, сходиться без любви. А я думаю, что мама неправа. По-моему так проще и лучше. Я помню свое детство и как мама тогда металась между Константином и моим отцом... Изводилась, мучилась... И все страдали. И Константин, и бабушка. Еще сейчас слышу бабушкин голос, когда она требовала, чтобы мама "решала". "Перестань малодушничать - надо выбрать. Надо решить".

   А мама не могла решить, потому что любила обоих и оба ее любили... И все страдали и изводили друг друга, а потом все друг друга возненавидели и разошлись врагами... Я ни с кем "врагом" не расстаюсь. Кончилось, перестал нравиться - ну и все тут... Когда меня начинают ревновать, я всегда вспоминаю мамины муки и их ревность, отца и Константина, и говорю себе, что ни за что не хочу перенять того же. Пусть приучаются, что я ничья.

   - И неужели вы так-таки никого не любили и не любите? - все еще сомневаюсь я. - Между тем, вы правильно определили чувство любви. Не из книг же взято это определение?

   - Почему вы думаете, что я никого не люблю? -искренно удивляется Женя. - Я сказала, что у меня не было любви к тем, с кем я сходилась. Но я вовсе не сказала, что я никого не люблю...

   - А кого же вы любите, можно спросить?

   - Кого? Да прежде всего и больше всего на свете - маму. Такого человека, как она, больше нет. В некоторых смыслах я ее ставлю даже выше Ленина. И вообще, она совсем особенная. Без нее я не могла бы жить. И ее счастье для меня самое важное...

   - И все-таки вы посягнули на это счастье и нанесли вашей матери больной удар в самое сердце. Как это связать?

   - Видите ли, - отвечает раздумчиво Женя, - если бы я думала, если бы я знала, что мама это так примет, что ей будет так больно..... Я думаю, нет, я уверена даже, я бы этого не сделала... Но мне казалось, что мама выше этого. Что она смотрит на вещи, как мы с Андреем... И что, если она и узнает, она на это не обратит никакого внимания... Теперь, когда я вижу, что я ошиблась, мне очень, очень тяжело... Гораздо тяжелее, чем она думает...

   В первый раз за всю нашу беседу на глаза Жени набегают слезы, она стыдливо, кончиком пальцев, чтобы я не заметила, смахивает их. За маму я могу отдать жизнь. Это не фраза. Я так чувствую. Пусть мама вам расскажет, что со мной было, когда мы думали, что она заболела тифом... Но знаете, что теперь особенно тяжело? Мне очень, очень больно за маму, я сержусь на себя, что я такая дура и не умела понять, предвидеть, угадать, что эта история так на ней отразится... Я не знаю теперь, что бы ни дала, только бы этого не было... И все-таки в глубине души я чувствую, что мама не права, а правы мы с Андреем... Надо как-то иначе все это расценить, понять. И тогда все будет ясно и просто. И никому не больно. И все мы останемся друзьями, и никто никого не будет "презирать"... Понимаете ли, как я маму ни люблю, но в первый раз в жизни я чувствую, что она внутренно не права... И что... Вот это самое больное для меня! Я всегда считала маму "непогрешимой", а тут что-то во мне пошатнулось, нет уже той веры в то, что мама выше всего и всех, что она все понимает... Это ужасно, ужасно больно... Я не хочу разлюбить маму, не хочу перестать в нее верить... Как же тогда в других верить? Вы не знаете, как я мучаюсь все время... Только совсем, совсем не над тем, над чем мама считает нужным, чтобы я мучилась... Это больно. Это очень больно.

   Теперь уже открыто текут крупные слезинки по щекам Жени и капают на сильно поношенную черную юбку...

   Мы беседуем о том, как выйти из создавшегося положения. Женя уже решила, что она поселится в общежитии, с товарками, и на днях туда переедет. Ее только заботит и мучает, как мать и Андрей будут жить без ее постоянной заботы. Все нудное "продовольственное дело" лежало на ней.

   - Я уверена, уверена, что мама всегда будет ходить голодная, - с тоской говорит Женя. - Если о ней не позаботишься, не сунешь ей поесть, она весь день так и проходит. Да и Андрей не лучше. Я не знаю, как они без меня проживут. Они - как дети, беспомощные оба. Конечно, я буду к ним забегать,

   буду делать что могу, но это уже не то. Ведь я тоже занята; когда вместе живешь, это все проще.

   Она вздыхает. Что-то во всем ее тоне солидно-материнское, когда она говорит о матери и об Андрее, будто в самом деле дело идет о детях, о ее младших сестре и брате.

   - Я рада, - говорю я на прощанье, - что смогу успокоить вашу маму, сказать ей, как вы ее любите... Для нее больной вопрос, что вы не способны на здоровое, сильное чувство, что вы слишком рассудочная.

   Женя улыбается:

   - Пусть мама успокоится... Я еще когда-нибудь, наверное, натворю глупостей из-за любви. Недаром я ее дочка и бабушкина внучка... Да и сейчас есть люди, которых я люблю - и как люблю... Не только маму... И других. Вот, например, Ленина... Вы не улыбайтесь. Это очень серьезно. Я его люблю гораздо больше всех тех, кто мне нравился, с кем я сходилась... Когда я знаю, что я его услышу и увижу, - я несколько дней сама не своя... За него я тоже могу отдать жизнь. Потом товарища Герасима, вы его знаете. Секретарь нашего района. Вот это человек... И вот его я люблю. По-настоящему. Ему я всегда готова подчиниться, даже если он и не всегда прав; потому что я знаю, что намерения его всегда правильны... Когда, помните, в прошлом году против него началась эта возмутительная интрига, я все ночи не спала... И как мы тогда за него воевали!.. Я весь район на ноги подняла. Да, его я люблю, - с убеждением заканчивает Женя, как бы еще раз проверив себя и свои чувства.

   - Ну а теперь я бегу. У нас в районе очень живая работа. А я ведь выбрана секретарем нашей ячейки, - не без гордости. - И теперь дел еще больше... Очень хорошо было бы жить, если бы только мама могла все понять и примириться.

   И опять глубокий, "двухэтажный" детский вздох.

   Я буду прибегать к вам советоваться насчет мамы, а вы убедите ее, что Андрей весь ее и что он мне вот столечко не нужен., Как вы думаете, она поймет? И не разлюбит меня?.. Я так этого боюсь... Я не могу жить без мамы, без ее любви. И потом, так обидно, что вся эта история отражается на ее работоспособности. Нет!.. Я все-таки не хочу любить так, как любила мама... Когда же тогда работать? И с этим вопросом Женя исчезает за дверью. А я остаюсь посреди комнаты и ищу ответа на вопрос: на чьей стороне будущая правда? Правда нового класса, с новыми чувствами, новыми понятиями, новыми усмотрениями?

   А за дверью слышится молодой смех Жени и ее бодрый голосок:

   - До вечера, товарищи!.. Не задерживайте!.. И так опоздала. Дела много, много...

  

   Источник текста: http://www.fedy-diary.ru/?p=2752