Золя Эмиль - Проступок аббата Муре

ей волосы, гладя ее кончиками пальцев, как ребенка. Она продолжала:

   - Вот ты увидишь, я стану совсем незаметной. Ты даже не будешь чувствовать меня возле себя. Но ведь ты не выпустишь меня из рук? Я нуждаюсь в том, чтобы ты учил меня ходить... Мне сейчас кажется, я вовсе разучилась двигаться.

   И вдруг она стала очень серьезна.

   - Люби меня всегда, а я буду повиноваться тебе, буду делать все, чтобы ты радовался. Я все отдам тебе, даже самые сокровенные мои желания.

   У Сержа словно удвоились силы, когда Альбина стала так покорна, так ласкова. Он спросил:

   - Отчего ты так дрожишь? Что с тобой? В чем стану я тебя упрекать?

   Она не ответила. И только с какой-то грустью поглядела на дерево, на зелень, на примятую траву.

   - О, большое дитя! - смеясь, продолжал он. - Неужели ты боишься, что я буду сердиться на тебя за твой дар? Слушает, мы не совершили ничего дурного. Мы любили друг друга, как и должны были любить... Нет, я хочу целовать следы твоих ног за то, что ты привела меня сюда, и твои губы, соблазнившие меня, и твои груди, довершившие мое исцеление, начатое, как ты помнишь, твоими маленькими прохладными ручками.

   Она покачала головой. И отвела глаза, избегая смотреть на дерево.

   - Уведи меня отсюда, - тихонько сказала она. Серж медленно повел ее. Он обернулся и долгим прощальным взглядом поблагодарил их дерево. Тени на лужайке становились темнее; зелень трепетала, словно женщина, застигнутая врасплох на своем ложе. Когда, выйдя из чащи, они вновь увидели лучезарное солнце, еще озарявшее край горизонта, оба стали гораздо спокойнее, особенно Серж, которому в каждой твари, в каждом растении открывался теперь новый смысл. Все склонялось вокруг него, воздавая почести их любви. Весь сад, казалось, стал зеркалом красоты Альбины, он словно вырос, похорошел от поцелуев своих владык.

   Но к радости Альбины примешивалась тревога. Она перестала смеяться и, внезапно задрожав, насторожилась.

   - Что с тобой? - спросил Серж.

   - Ничего, - ответила она, но украдкою продолжала оглядываться.

   Они не знали, в каком затерянном уголке парка находились. Прежде их забавляло брести вот так, не разбирая дороги, по прихоти случая. Но на этот раз непонятное беспокойство и смятение охватило их, и они мало-помалу ускоряли шаги. Однако они все глубже и глубже забирались в гущу кустарников.

   - Ты ничего не слышал? - испуганно сказала Альбина и остановилась, вся запыхавшись.

   Тогда и Сержа охватила тревога, и он стал прислушиваться; Альбина же не могла больше скрывать своего страха.

   - Чаща полна голосов, - продолжала она, - как будто над нами насмехаются какие-то люди... Послушай, не с этого ли дерева доносится смех? А вон те травы будто зашептались, когда я коснулась их платьем!

   - Нет, нет, - отвечал Серж, стараясь ее успокоить. - Сад любит нас. Если бы он и заговорил, то вовсе не для того, чтобы пугать тебя. Разве ты не помнишь тех ласковых слов, что нашептывали нам листья?.. У тебя расстроились нервы! Это одно лишь воображение...

   Но Альбина покачала головой и пролепетала:

   - Я отлично знаю, что сад - нам друг... Но теперь кто-то вошел сюда. Уверяю тебя, я слышу чей-то голос. Ах, как я дрожу! Пожалуйста, уведи меня, спрячь...

   Они вновь пошли, приглядываясь к чаще; за каждым стволом ятя чудились чьи-то лица. И Альбина клялась, что вдалеке кто-то шагает, точно разыскивая их.

   - Спрячемся, спрячемся, - повторяла она умоляющим голосом.

   Она вся порозовела. В ней пробуждался стыд, лицо ее мучительно пылало, кожа утратила обычную свою белизну. Серж испугался при виде этой краски на ее лице и смущения в заплаканных глазах. Он хотел было снова обнять, приласкать, успокоить Альбину, но она вырвалась, показывая отчаянным жестом, что они здесь не одни. Она смотрела на Сержа и все больше краснела: она стыдилась своего расстегнутого платья, наготы рук, шеи, груди. На плечах ее дрожали шальные пряди кудрей. Альбина попыталась поправить прическу, но испугалась, что обнажит этим затылок. Теперь каждый хруст ветки, каждый шумок от крылышек насекомого, каждое дуновение ветерка - все заставляло ее дрожать, точно нечистое прикосновение чьей-то невидимой руки.

   - Успокойся же, - умолял Серж. - Здесь никого нет... Ты горишь, как в лихорадке. Прошу тебя, отдохни хоть минутку.

   У нее не было никакой лихорадки, но она хотела тотчас же возвратиться домой. Скорее домой, чтобы никто не смел смотреть на нее и смеяться. Ускоряя шаги, она, тем не менее, успевала срывать с живых изгородей охапки зелени и прикрывать ею свою наготу. К волосам она прикрепила ветку шелковичного дерева, руки закрыла цветочками вьюнков, зажав стебли в ладонях; на шею надела ожерелье из калиновых прутиков, грудь прикрыла листьями.

   - Ты собираешься на бал? - спросил Серж, пытаясь рассмешить ее.

   Но Альбина только бросила в него пригоршню сорванных листьев и тихо, испуганно ответила:

   - Разве ты не видишь, что мы нагие?

   И он, в свою очередь, устыдился и подвязал листья к тем местам, где одежда его разорвалась.

   Между тем они никак не могли выбраться из кустов. Вдруг, пройдя какую-то тропинку, они очутились лицом к лицу с препятствием - высокой, хмурой серой громадой. То была стена.

   - Идем, идем! - закричала Альбина.

   И потащила его прочь. Но шагов через двадцать перед ними снова выросла стена. И они побежали вдоль нее, охваченные безотчетным страхом. Всюду темнела стена. Никаких просветов наружу, никаких щелей в ней не было.

   Вдруг возле какой-то лужайки стена точно обрушилась. В огромную брешь, как в окно, видна была вся соседняя долина. Должно быть, это и было отверстие, о котором как-то говорила. Альбина, дыра, которую она заделала терновником и камнями. Теперь здесь, словно обрывки веревок, валялись клочья терновника, камни были далеко отброшены. Как видно, чья-то яростная рука расширила первоначальное отверстие.

  

   - Ах, так я и знала! - в невыразимом отчаянии крикнула Альбина. - Недаром я умоляла тебя увести меня!.. Серж, сжалься надо мной, не гляди!

   Но Серж уже не мог оторвать своих взоров от отверстия. Внизу, на дне долины, заходящее солнце заливало жидким золотом селение Арто. Село, словно видение, возникало из сумерек, уже окутавших все окрестные поля. Отчетливо различались лачуги, построенные вразброд вдоль дороги, полные навоза дворики, узкие палисадники с грядами овощей. А выше, на кладбище, выделялся темный силуэт огромного кипариса. Красные черепицы церкви занимались пожаром под темною колокольней, внутри которой, словно чье-то лицо, смутно рисовался колокол. Старый церковный дом открыл вечернему воздуху свои окна и двери.

   - Сжалься, - рыдая, повторяла Альбина. - Не гляди туда, Серж!.. Вспомни, что ты обещал всегда любить меня. Ах, будешь ли ты теперь любить меня хоть немного?.. Подожди, дай мне закрыть тебе глаза руками. Ведь ты же знаешь, это мои руки вылечили тебя... Нет, ты не оттолкнешь меня...

   Но Серж медленно отстранил ее. Она обняла его колени, а он в это время проводил рукой по своему лицу, словно сгоняя с глаз и со лба остатки сна. Так вот он где, тот неизвестный мир, та чужая страна, о которой он не мог думать без какого-то глухого страха. Где он уже видел эту страну? От какого сна пробуждается он, почему он чувствует, как щемящая тоска поднимается в нем от чресел к груди, как она растет и душит его? Крестьяне возвращались с полей, и селение оживлялось. Мужчины, перекинув через плечо куртки, брели домой изнуренной походкой усталых животных. На порогах домов их поджидали и жестами подзывали к себе женщины. А детишки, собравшись группами, швыряли камнями в кур. Вдоль невысокой стены кладбища, скрываясь от взоров прохожих, ползла на четвереньках мальчик и девочка, как видно, большие шалуны. Под черепичной кровлей церкви устраивались на ночлег воробьи. На крыльце церковного дома показалась синяя бумазейная юбка и заслонила собою всю дверь.

   - О, горе, горе! - лепетала Альбина. - Он смотрит, смотрит туда!.. Послушай, ты ведь только что клялся, что будешь мне повиноваться. Умоляю тебя, отвернись, взгляни на сад... Разве в саду ты не был счастлив? Ведь это сад отдал меня тебе! Сколько счастливых дней хранит он еще для нас! Долгое, долгое счастье сулит он нам; ведь мы теперь знаем, какое блаженство таится в той тени!.. Сквозь эту дыру сюда войдет смерть, если ты не уйдешь от стены и не уведешь меня с собою. Смотри: между нами встанет весь этот мир, эти чужие люди. Мы здесь были совсем одни, вдали от всех, деревья сада так надежно сторожили нас!.. Сад - это наша любовь. Погляди на сад, умоляю тебя на коленях!

   Но Серж весь дрожал. Он припоминал. Прошлое вставало перед ним. Издалека до него отчетливо доносилась жизнь селения. Он узнавал всех этих мужчин, женщин, детей; среди них был дядюшка Бамбус, мэр, возвращавшийся со своего поля Оливет, подсчитывая будущий урожай; возвращались домой и Брише - муж волочил ноги, жена плакалась на свою бедность; а там за стеной обнимал Розали верзила Фортюне. Серж узнал и тех двух пострелят, на кладбище: бездельника Венсана и плутовку Катрину: они затевали среди могил охоту на саранчу; с ними был и черный пес Ворио, помощник их в этом деле; он рыскал среди сухой травы и совал нос во все щели между старыми плитами. Под церковной кровлей возились перед сном воробьи; самые дерзкие спускались ниже и одним махом влетали через разбитые стекла в церковь, Следя за ними глазами, Серж припоминал их суетню под кафедрой, на ступеньках клироса, где они постоянно находили крошки хлеба. А на пороге приходского дома стояла Тэза в своем синем бумазейном платье; она, казалось, еще больше потолстела. Тэза с улыбкой поворачивала голову к Дезире, которая со смехом возвращалась со своего скотного двора в сопровождении целого стада. Потом обе скрылись. Тогда Серж совсем растерялся и протянул к ним рухи.

   - Поздно, поздно!.. - прошептала Альбина и в изнеможении опустилась на разбросанный терновник. - Ты больше не будешь любить меня.

   Она рыдала. А он жадно вслушивался, стараясь уловить малейший шум, доносившийся издали, и словно ожидая, чтобы чей-нибудь голос окончательно пробудил его сознание. Но вот колокол слегка покачнулся. В дремотном вечернем воздухе три удара, возвещавшие "Angelus", медленно донеслись до Параду. То были серебристые звуки, нежные, ритмичные; зовы. Колокол казался живым существом.

   - Боже мои!: - вскричал Серж и: устал на колени, точно звон колокола сдунул его с дог.

   Он распростерся на земле. Он чувствовал, как эти три удара колокола проходят у него по затылку и откликаются в сердце. Колокол зазвонил громче. И безжалостно, снова и снова, на протяжении нескольких минут, показавшихся Сержу годами, этот звон вызывал к жизни все его прошлое: благочестивое детство, семинарские радости, первые обедни в сожженной солнцем долине Арто, где он грезил, о святом житии отшельника. Колокол всегда говорил с ним об этом. Серж узнавал малейшие интонации этого голоса церкви, беспрестанно звучавшего в его ушах, точно голос нежной и строгой матери. Почему же он не слышал его ранее? Ведь некогда колокол обещал ему явление девы Марии. Не дева ли Мария увлекла его в недра зелени, куда не доносился зов колокола? Если бы колокол не перестал звонить, Серж никогда бы не забыл о прошлом. Он склонился ниже и, коснувшись бородой своих рук, испугался. До сих пор он не обращал внимания на эти длинные шелковистые волосы, придававшие его наружности какую-то животную красоту. С силой рванул он. бороду и обеими руками схватился за голову в поисках тонзуры. Но мощно разросшиеся волосы закрыли все, тонзура исчезла под густой волной длинных кудрей, спускавшихся от лба до затылка. Голова его, некогда бритая, вся целиком заросла какой-то рыжей гривой.

   - Ах, ты была права, - проговорил он и бросил отчаянный взгляд на Альбину. - Мы согрешили и заслуживаем страшной кары... А я еще успокаивал тебя, я не слышал угроз, доносившихся к тебе сквозь, ветви.

   Альбина сделала еще попытку обнять Сержа и пролепетала:

   - Вставай же? Бежим... Быть может, мы еще будем любить друг друга.

   - Нет, у меня нет больше сил. Я споткнусь о первый же камень и упаду... Слушай, я боюсь самого себя. Я не знаю, что за человек живет во мне. Я убил себя, и руки кои обагрены моей же кровью. Если бы ты теперь увела меня, ты вечно видела бы на моих глазах одни только слезы.

   Она поцеловала его заплаканные глаза и порывисто возразила:

   - Ну и пускай! Ты любишь меня?

   Пораженный ужасом, он ничего, не ответил. За стеной послышались тяжелые шаги, камни отскакивали под чьими-то ногами. Словно вспышка какого-то грозного гнева надвигалась на них. Нет, Альбина не ошиблась: здесь кто-то был, кто-то смущал покой чащи своим завистливым и ревнивым дыханием, Обоим пришла в голову мысль укрыться от стыда в можжевельнике. Но брат Арканжиа уже стоял в отверстии стены. Он увидел их.

   Сжав кулаки, монах с минуту ничего не говорил и только смотрел на них. Альбина обхватила руками шею Сержа. Подошедший глядел на молодых людей с отвращением человека, попавшего ногой в помойную яму.

   - Так я и думал, - процедил он сквозь зубы, - его запрятали сюда.

   Он сделал несколько шагов и завопил:

   - Вижу вас, знаю, что вы нагие... О, что за мерзость! Разве вы зверь, что бегаете по лесу вдвоем с этой самкой? Далеко она завела вас, а? Говорите! Она увлекла вас в грязь, и вы, словно козел, обросли шерстью... Ну, сломайте же сук: пора перешибить ей чресла!

   Альбина страстно шептала:

   - Ты любишь меня? Ты любишь меня? А Серж, опустив голову, молчал, но пока еще не отталкивал ее.

   - Счастье, что я нашел вас, - продолжал брат Арканжиа. - Я открыл эту дыру... Вы вышли из повиновения богу и этим убили свой покой. Теперь искушение будет вечно грызть вас огненным своим зубом, и для борьбы с ним не будет у вас в руках прежнего оружия - неведения... Ведь эта гадина соблазнила вас, не так ли?.. Разве вы не видите среди прядей ее волос змеиного хвоста? Один вид ее плеч вызывает отвращение... Бросьте ее, не дотрагивайтесь до нее больше, это - исчадие ада... Во имя господа бога, уходите отсюда!..

   - Ты любишь меня? Ты любишь меня? - твердила Альбина.

   Но Серж вырвался, словно ее нагие руки и плечи и в самом деле обжигали его.

   - Во имя господа бога, во имя господа бога! - громовым голосом кричал монах.

   И Сержа неодолимо потянуло к отверстию. Когда же брат Арканжиа грубо схватил его и потащил за пределы Параду, Альбина, соскользнув на землю, протягивала, как безумная, руки вслед своей удалявшейся любви. Затем она поднялась, захлебываясь рыданиями, побежала и исчезла среди деревьев, цепляясь за стволы распущенными волосами.

  

  

   Прочитав "Paler", аббат Муре склонился перед алтарем и перешел затем на ту сторону, где лежал "Апостол". Потом спустился со ступеней и осенил крестным знамением долговязого Фортюне и Розали, стоявших рядом на коленях у края амвона.

   - Ego conjungo vos in matrimonium in nomine Patris, et Filii, et Spiritus sancti. [Соединяю вас в браке во имя отца, и сына, и святого духа (лат.)]

   - Amen, - отвечал Венсан, помогавший служить обедню и с любопытством поглядывавший искоса за выражением лица своего старшего брата.

   Фортюне и Розали наклонили головы. Оба были немного взволнованы, хотя, опускаясь на колени, все же подталкивали друг друга локтями, чтобы рассмешить. Венсан пошел за чашею и кропилом. Фортюне опустил в чашу толстое серебряное, совершенно гладкое кольцо. Священник благословил его, обрызгав крест-накрест святой водою, и возвратил Фортюне, а тот надел кольцо на безымянный палец Розали, с рук которой так и не удалось никаким мылом отмыть зеленых пятен - следов травы.

   - In nomine Patris, et Filii, et Spiritus sancti, - снова возгласил аббат Муре, в последний раз благословляя новобрачных.

   - Amen, - отвечал Венсан.

   Брачная церемония совершалась ранним утром. Солнечный свет еще не проникал в большие церковные окна. На дворе в ветвях рябины, листва которой словно выдавливала оконные стекла, слышался шум пробуждающихся воробьев. Тэза еще не кончила прибирать жилище господа бога и теперь сметала пыль с алтаря, приподымаясь на своей здоровой ноге и стараясь вытереть стопы покрытого охрой и лаком Христа; она как можно тише передвигала стулья, кланялась, крестилась, ударяла себя в грудь, слушала обедню, ни на минуту, однако, не переставая махать метелкой. При бракосочетании присутствовала одна только тетка Брише. Поместилась она у подножия кафедры в нескольких шагах от новобрачных и молилась с преувеличенной набожностью, стоя на коленях и наполняя всю церковь громким бормотанием молитв, напоминавшим мушиное жужжание. А в другом конце церкви, возле исповедальни, Катрина держала на руках ребенка в свивальнике. Когда младенец принимался плакать, она поворачивалась спиной к алтарю и начинала покачивать малютку, забавляя его веревкой от колокола, свисавшей у самого его носа.

   - Dominus vobiscum, - произнес священник и, простерши руки, обернулся к народу.

   - Et cum spiritu tuo, - отвечал Венсан. В эту минуту в церковь вошли три взрослые девицы. Они подталкивали друг друга, но слишком продвигаться вперед не решались. То были три подруги Розали: они забежали в церковь по пути на поля - им хотелось послушать, что скажет новобрачным священник. К поясу у них были подвешены большие ножницы. Кончилось тем, что они спрятались за купелью и принялись щипаться и толкаться, раскачивая бедрами и закрывая ладонями смеющиеся рты.

   - Ну, сегодня при выходе давки не будет! - проговорила смазливая девица с медно-красными волосами и такою же кожей.

   - А что ж, дядюшка Бамбус прав, - прошептала Лиза, невысокая чернушка с огненными глазами. - Назвался груздем - полезай в кузов... Господин кюре непременно хотел повенчать Розали, - пусть и венчает ее один.

   Третья, необычайно ширококостная горбунья по имени Бабэ, осклабилась.

   - Вечно здесь торчит тетка Брише, - сказала она. - Она одна за все семейство поклоны бьет... Ну и ну! Слышите, как гудит! Этот день ей окупится! Знает, что делает, уж будьте покойны!

   - Это она на органе играет, - подхватила Рыжая. И все три девицы прыснули со смеху. Тэза издали погрозила им метелкой. В это время аббат Муре причащался перед престолом. Потом он подошел к аналою, и Венсан полил ему на большой и указательный пальцы вино и воду очищения. Тогда Лиза сказала шепотом:

   - Скоро кончится. Сейчас он начнет говорить им поучение.

   - Выходит, - заметила Рыжая, - долговязый Фортюне еще поспеет в поле, да и Розали попадет сегодня в виноградники. Утром венчаться, однако, удобно... До чего у него глупый вид, у этого верзилы Фортюне.

   - Еще бы! - прошептала Бабэ. - Надоело, поди, парню так долго стоять на коленях. Уж, наверно, ему не приходилось такое терпеть с самого первого его причащения.

   Но тут их внимание было отвлечено младенцем, которого забавляла Катрина. Он тянулся ручонкой к веревке колокола, сердился и весь посинел от натуги, захлебываясь от крика.

   - Ага! И малютка здесь! - сказала Рыжая.

   Ребенок заплакал еще громче и метался, как угорелый.

   - Положи-ка его на животик и сунь ему соску, - шепнула Бабэ Катрине.

   Десятилетняя плутовка бесстыдно подняла голову и засмеялась.

   - Куда как весело с ним возиться, - проговорила она, качая младенца. - Да замолчишь ли ты, поросенок?.. Сестра бросила его на меня.

   - А на кого же еще? - довольно зло возразила Бабэ. - Ведь не господину кюре было отдать его на сохранение!

   Тут Рыжая едва не упала навзничь от хохота. Она подошла к стене и, хватаясь за бока, залилась смехом. Лиза набросилась на нее и, сама еле удерживаясь от смеха, стала щипать подругу в плечи и спину. Бабэ смеялась, как все горбуньи, сквозь зубы, и звук получался такой, будто визжала пила.

   - Не будь маленького, - продолжала она, - господин кюре потратил бы свое красноречие даром... Дядюшка Бамбус уже решил выдать Розали за Лорана-младшего из прихода Фитьер.

   - Да, - произнесла Рыжая сквозь смех. - Знаете ли, что делал дядюшка Бамбус? Бросал Розали в спину комья земли: это чтоб ребенок не родился.

   - А младенец как-никак довольно кругленький, - пробормотала Лиза. - Комья, видно, пошли ему впрок.

   И тут все они разразились таким безумным хохотом, что Тэза яростно заковыляла прямо к ним, размахивая вынутой из-за алтаря метлой. Девицы перепугались, отступили назад и мигом присмирели.

   - Вот я вас, негодяйки! - заикаясь, говорила Тэза. - Вы даже и здесь болтаете всякие гадости... Ты, Рыжая, совсем бесстыдница: тебе там стоять, у алтаря, на коленях, рядом с Розали, а не тут... Только шевельнитесь у меня - сейчас же вышвырну вон! Слышите?

   Медно-красные щеки Рыжей стали еще краснее, а Бабэ, осклабившись, уставилась на стан подруги.

   - А ты, - продолжала Тэза, обращаясь к Катрине, - изволь оставить ребенка в покое. Ты его щиплешь, вот он и кривят. Нечего, нечего, не отпирайся!.. Дай-ка его сюда.

   Тэза взяла малютку, покачала его немного и положила на стул, где он тут же и заснул сном праведника. В церкви воцарилась несколько грустная тишина, нарушаемая лишь писком воробьев на рябине. В алтаре Венсан отнес направо требник, аббат Муре сложил антиминс и сунул его в футляр. Он дочитывал последние молитвы так благоговейно и сосредоточенно, что ни плач младенца, ни смех девушек ничуть не смущали его. Казалось, он ничего не слышал, весь отдаваясь молитвам, воссылаемым к небу о счастье повенчанной им четы. В то утро небо было серое, солнце застилалось знойной пылью. В разбитые стекла вползал какой-то рыжий пар, предвещавший грозу. Пестро раскрашенные картины, изображавшие крестный путь, резко выделялись на стенах желтыми, синими, красными пятнами. В глубине церкви слышался сухой треск ступеней, трава на паперти выросла так, что даже пропускала под дверь свои длинные созревшие стебли вместе с сидевшими на них коричневыми кузнечиками. Часы в деревянном футляре сперва, словно прочищая горло, издали глухой грудной кашель, а потом глухо пробили половину седьмого.

   - Ite, missa est, - произнес священник и оборотился лицом к церковному входу.

   - Deo gratias, - отвечал Венсан.

   Затем, приложившись к алтарю, аббат Муре вновь повернулся и пробормотал над склоненными головами новобрачных последнюю молитву:

   - Deus Abraham, Deus Isaac, et Deus Jacob vobiscum sit. [Бог Авраама, бог Исаака и бог Иакова да пребудет с вами (лат.)]

   Голос его замирал в монотонной мягкости.

   - Ну, вот теперь он станет их наставлять, - шепнула Бабэ своим подругам.

   - Какой он бледный, - заметила Лиза, - не то, что господин Каффен, - тот был толсторожий и словно всегда смеялся... Сестренка Роза говорит, что на исповеди ничего не решается рассказывать ему...

   - Что из того, что бледен, - прошептала Рыжая, - он не какой-нибудь урод. Болезнь его, пожалуй, немного состарила, но это ему к лицу. Глаза у него сделались еще больше, а возле рта появились морщинки; теперь он стал похож на мужчину... А то до своей горячки был совсем как красная девица.

   - Мне кажется, у него какое-то горе, - заметила Бабэ. - Можно подумать, что он сам себя чем-то изводит. Лицо совсем мертвое, а глаза так и блестят! Видите, как медленно он опускает ресницы, точно прячет глаза.

   Тэза погрозила им метлой.

   - Ш-ш-ш!.. - прошипела она изо всей мочи, так что могло показаться, будто в церковь ворвался порыв ветра.

   Аббат Муре собрался с мыслями и почти шепотом начал:

   - Любезный брат мой, любезная сестра, вы соединены во Христе. Брак учрежден в знак священного союза Иисуса Христа с церковью. Уз его ничто не может расторгнуть, ибо господу богу угодно, чтобы они были вечными и чтобы человек не разъединял то, что сочетало небо. Сделав вас костью от костей ваших, господь бог учит вас, что вы должны следовать рука об руку, верной четою по пути, уготованному вам его всемогуществом. И, любя его, вы должны возлюбить друг друга. Малейшая ссора между вами была бы нарушением воли создателя, который сотворил вас единым телом. Будьте же соединены навеки наподобие церкви, повенчанной с Иисусом Христом, который даровал свою плоть и кровь всем нам.

   Долговязый Фортюне и Розали вздернули носы кверху и с любопытством слушали.

   - Что он говорит? - спросила плохо слышавшая Лиза.

   - А ну его! То, что все они говорят, - отвечала Рыжая. - Язык у него знатно подвешен, как у всех священников.

   Между тем аббат Муре продолжал разглагольствовать, устремив блуждающий взор поверх голов молодых супругов в какой-то отдаленный угол церкви. Мало-помалу голос его смягчался, и слова, выученные им когда-то по руководству для молодых священнослужителей, зазвучали с неподдельным умилением. Священник слегка повернулся к Розали и поучал ее, а когда память изменяла ему, он прибавлял собственные взволнованные слова:

   - Любезная сестра моя, повинуйтесь мужу своему, как церковь повинуется Иисусу Христу. Помните, что вам надлежит оставить все и следовать за ним, как верной рабе. Вы покинете отца своего и матерь свою и прилепитесь к супругу своему, которому и станете покоряться, ибо этого хочет господь бог. И ярмо ваше будет ярмом любви и душевного мира. Будьте вашему мужу успокоением, счастием, благоуханием его добрых дел, опорой его в часы уныния. Подобно благодати, всегда будьте возле него. Пусть ему будет достаточно протянуть длань свою, чтобы встретить вашу руку. Так и идите вдвоем, никогда не сбиваясь с прямого пути, и да обрящете счастье, исполняя божественный закон. О, любезная сестра моя, любезная дщерь моя, смирение ваше чревато сладкими плодами. Оно взрастит в вас семейные добродетели, радости домашнего очага, благочестие супружеского счастья. Даруйте мужу своему нежность Рахили, мудрость Ревекки, долголетнюю верность Сарры. Помните, что непорочная жизнь есть путь ко всякому благу. Ежедневно молите бога, чтобы он ниспослал вам силы жить, как - подобает жене, соблюдающей долг своп. Иначе вас ожидает страшная кара - потеря вашей любви. О, как тяжко жить без любви, оторвать плоть от плоти своей, не принадлежать больше тому, кто есть половина вас самих, погибать вдали от того, кого любишь! Вы протянете к нему руки, а он отвернется от вас. ".Вы станете искать радости, но в глубине вашего сердца найдете один только стыд. Внемлите мне, дочь моя: это в вас, в вашем послушании, в чистоте, в любви господь бог положил всю силу вашего брака.

   Тут в отдаленном углу церкви послышался смех. Это младенец проснулся на стуле, куда его положила Тэза. Теперь он не злился, а смеялся сам с собой, высунувшись из свивальника и выставив наружу две крохотные розовые ножки, которыми болтал в воздухе. Собственные ножки и смешили его.

   Розали наскучила проповедь священника; она живо повернула голову и улыбнулась малютке. Тут она увидела, что он ерзает на стуле, и испугалась. Она бросила грозный взгляд на Катрину.

   - Гляди не гляди, - пробормотала та, - а на руки я его больше не возьму... Опять еще раскричится!

   И забралась под хоры, где принялась разглядывать муравьев, возившихся в расщелине между каменными плитами пола.

   - Когда господин Каффен венчал хорошенькую Мьетту, - сказала Рыжая, - то он так много не болтал, а только похлопал ее раза два по щеке да сказал, чтобы была умницей.

   - Любезный брат мой! - продолжал аббат Муре, обращаясь к верзиле Фортюне. - Ныне господь дарует вам подругу, ибо ему не угодно, чтобы человек жил в одиночестве. Но если он соизволил дать ее вам в прислужницы, то от вас он требует, чтобы вы были ей господином кротким и любящим. Вы должны любить ее, ибо она - плоть ваша, кровь ваша и кость от костей ваших. Вам должно защищать ее, ибо господь бог даровал вам сильные руки лишь затем, чтобы вы могли простереть их над головою ее в час опасности. Помните, что она поручена вам, что она покорна и слаба и что вам грешно злоупотреблять своей силой. О, любезный брат мой, сколь должны вы быть горды В счастливы! Отныне вы не будете больше пребывать в себялюбивом одиночестве. Каждый час будет налагать на вас какую-нибудь приятную обязанность. Нет ничего на свете лучше, нежели любить и защищать того, кого любишь. От этого сердце ваше расширится, силы ваши умножатся во сто крат. О, как сладко быть опорою, охранять любовь и нежность, видеть, как слабое существо отдается во власть твою и говорит: "Бери меня, делай со мной, что хочешь, я верю в твою честность!" И вы будете осуждены на вечную муку, если когда-либо покинете ее. Это было бы самой низкой изменой, и господь покарает вас за нее. С той поры, как она отдалась вам, она ваша навсегда. Лучше всего носите ее на руках и опускайте на землю лишь тогда, когда она будет там в полной безопасности. Оставьте все ради нее, возлюбленный брат мой...

   Тут голос аббата Муре настолько изменился, что слышалось одно только неясное бормотанье. Он опустил ресницы, побледнел, как полотно, и говорил с таким горестным волнением, что даже верзила Фортюне заплакал, сам не понимая отчего.

   - Он еще не вполне оправился, - сказала Лиза. - Напрасно он так утомляется... Гляди-ка, Фортюне плачет!

   - Ох, уж эти мужчины! Такие неженки - хуже баб! - пробормотала Бабэ.

   - А все-таки он славно говорил, - решила Рыжая. - Уж эти священники! Всегда-то они разыщут кучу такого, что тебе и в голову не придет.

   - Ш-ш... - прошипела Тэза, которая было уже собралась тушить свечи.

   Но аббат Муре все еще лепетал, приискивая заключительные фразы.

   - Вот почему, любезный брат мой и любезная сестра моя, вам надлежит пребывать в католической вере. Только она надежно обеспечит мир вашего семейного очага. Дома вас, конечно, научили любить господа бога, молиться ему утром и вечером и уповать лишь на дары его милосердия...

   Он не закончил речи, повернулся, взял с престола чашу и, склонив голову, ушел в ризницу. Впереди него шел Венсан, который чуть было не уронил сосудов и плата, силясь разглядеть, что делает на другом конце церкви Катрина.

   - Ах ты, тварь бездушная! - закричала Розали сестре и бросила мужа, чтобы взять на руки младенца.

   Ребенок смеялся. Розали поцеловала его, поправила свивальник и погрозила Катрине кулаком.

   - Упал бы он, уж я бы тебя отхлестала по щекам! Фортюне подошел, раскачиваясь на ходу. Все три девицы, закусив губы, двинулись ему навстречу.

   - Вишь какой гордый стал! - шепнула Бабэ двум другим. - Добрался, мошенник, до деньжат дядюшки Бамбуса... Каждый вечер я видела, как он вместе с Розали пробирался на лужок за мельницей: они ползли, бывало, на четвереньках вдоль невысокой ограды.

   Все расхохотались, а долговязый Фортюне громче всех. Он ущипнул Рыжую и позволил Лизе назвать себя дураком. Фортюне был малый степенный и на окружающих смотрел свысока. Речи священника ему надоели.

   - Эй, матушка! - позвал он грубым голосом.

   Но старуха Брише попрошайничала у дверей ризницы. Она стояла, заплаканная и тощая, рядом с Тэзой, а та совала ей в карманы передника яйца. Фортюне нисколько не устыдился. Он только подмигнул и произнес:

   - Мамаша-то у меня - прожженная!.. И то сказать: ведь Кюре хочется, чтобы у него в церкви был народ!

   Тем временем Розали успокоилась. Перед уходом она спросила Фортюне, пригласил ли он господина кюре прийти к ним вечером и, по местному обычаю, благословить их домашний очаг. Тогда Фортюне побежал в ризницу, стуча по церкви каблучищами, точно шел по полю. А выйдя оттуда, закричал, что кюре придет. Тэза была чрезвычайно возмущена этим топотом и шумом. Как видно, эти люди думают, что они на большой дороге! Она легонько хлопнула в ладоши и стала подталкивать новобрачных к дверям.

   - Все уже кончено, - говорила она, - отправляйтесь-ка, ступайте работать.

   Тэза думала, что уже выгнала всех, как вдруг заметила Катрину и присоединившегося к ней Венсана. Оба с озабоченным видом наклонились над щелью, где копошились муравьи. Катрина с таким ожесточением шарила в ней длинной соломинкой, что, в конце концов, оттуда хлынула на плиты целая волна испуганных муравьев. Но Венсан сказал, что для того, чтобы найти царицу, надо докопаться до самого дна.

   - У, разбойники! - закричала Тэза. - Что вы там делаете? Оставьте мурашек в покое!.. Это ведь муравейник барышни Дезире! Увидит она вас - не обрадуетесь!

   Дети пустились наутек.

  

   В рясе, с непокрытой головою, аббат Муре снова вернулся к алтарю и стал у его подножия на колени. В окна падал сероватый свет, и тонзура выделялась в волосах священника широким бледным пятном. Слегка дрожа, он поводил шеей, точно ему было холодно. Сложив перед собою руки, он погрузился в такую горячую молитву, что даже не слышал тяжелых шагов Тэзы, которая вертелась рядом, не смея прервать его. Ей, должно быть, мучительно было видеть его в таком сокрушении, на коленях. На миг ей даже почудилось, что он плачет. Она остановилась позади алтаря, чтобы понаблюдать за ним. С самого возвращения аббата Тэза решила не оставлять его одного в церкви, особенно после того, как однажды нашла его распростертым ниц, со стиснутыми зубами и ледяными щеками, как у мертвеца.

   - Войдите же, войдите, барышня, - сказала она Дезире, просунувшей голову в дверь ризницы. - Он все еще здесь, как видно, опять хочет захворать... Вы ведь знаете, он только вас и слушается.

   Дезире улыбалась.

   - Ну, вот! Пора завтракать, - прошептала она, - я есть хочу.

   И на цыпочках подошла к священнику. Взяла его за шею и поцеловала.

   - Здравствуй, братец, - сказала она. - Ты, стало быть, хочешь меня сегодня с голоду уморить?

   У него было такое страдальческое лицо, что она еще раз поцеловала его в обе щеки. Он медленно выходил из оцепенения. Придя в себя, он узнал Дезире и хотел было нежно оттолкнуть ее, но сестра держала его за руку и не отпускала. Она едва дала ему перекреститься и тотчас же увела.

   - Я голодна! Идем, идем, ты тоже хочешь есть! Тэза приготовила завтрак в глубине маленького сада, под двумя большими шелковичными деревьями, чьи густолиственные ветви образовали зеленый навес. Солнце, наконец, победило утренние испарения, предвещавшие грозу, и теперь пригревало грядки с овощами, а шелковичное дерево отбрасывало широкую полосу тени на хромоногий столик. На нем стояли две чашки с молоком и густо намазанные маслом ломти хлеба.

   - Видишь, как здесь мило, - сказала Дезире, в восхищении от предстоящего завтрака на открытом воздухе.

   Она отламывала громадные куски хлеба и уплетала их с великолепным аппетитом. Тэза стояла тут же.

   - Что ж ты не ешь? - спросила у нее Дезире.

   - Сейчас, - отвечала старуха. - Мой суп еще не разогрелся.

   И после паузы, восторгаясь здоровым видом этого большого ребенка, она обратилась к священнику:

   - Одно удовольствие смотреть!.. Что, господин кюре, неужели вам, глядя на нее, есть не хочется? Надо есть хотя бы через силу.

   Аббат Муре наблюдал за сестрой и улыбался.

   - Да, она отлично выглядит, - бормотал он. - С каждым днем полнеет.

   - А все потому, что ем! - закричала Дезире. - Если бы ты тоже кушал, и ты бы потолстел... Ты, значит, все еще болен. У тебя такой печальный вид... Не хочу, чтобы ты опять хворал! Не хочу, слышишь? Я так скучала, пока тебя не было, когда тебя увезли лечиться.

   - А ведь она права! - сказала Тэза. - У вас, господин кюре, здравого смысла ни на грош. Что это за жизнь - две-три крошки в день? Словно пташка! У вас совсем крови не прибывает! Оттого вы так бледны... Не стыдно вам, что вы худы, как щепка, в то время как мы, женщины, все толстеем? Добрые люди еще подумают, что мы вас вовсе не кормим.

   Щеки у обеих так и лоснились от цветущего здоровья; они дружески журили его. У священника были огромные, ясные глаза, но они, казалось, ничего не видели. Он беспрестанно улыбался.

   - Я не болен, - отвечал он. - Я почти допил молоко.

   А сам едва сделал два глотка, до хлеба же и не дотронулся.

   - А вот животные, - задумчиво сказала Дезире, - куда здоровее людей!

   - Так, так! Очень лестно для нас то, что вы придумали! - воскликнула Тэза и засмеялась.

   Однако милая двадцатилетняя простушка Дезире сказала это без всякой задней мысли.

   - Конечно, здоровее, - продолжала она. - Ведь у кур голова не болит, правда? Кроликов можно откармливать, сколько душе угодно. А про моего поросенка ты тоже не скажешь, что он когда-нибудь грустит.

   И, повернувшись к брату, с восхищением воскликнула:

   - Я назвала его Матье: он похож на толстяка, что приносит нам письма. Теперь мой поросенок сильно разжирел... Как тебе не стыдно, Серж, ты ни за что не хочешь посмотреть на него. Все же на днях я покажу его тебе. Ладно, скажи?

   Ласкаясь к брату, она брала его бутерброды и отправляла к себе в рот. Покончив с одним, запустила свои прекрасные зубы в другой, и только тогда Тэза заметила ее проделку... - Да ведь этот хлеб не для вас! Вы у него изо рта куски выхватываете, барышня!

   - Полноте, - кротко сказал аббат Муре, - я их все равно не стал бы есть... Кушай, кушай на здоровье, моя милая... На минуту Дезире сконфузилась и чуть не заплакала, глядя на хлеб. Но потом, засмеявшись, докончила бутерброд и продолжала болтать:

   - И корова моя не грустит, как ты... Тебя не было, когда

   Дядюшка Паскаль подарил ее мне и тогда же взял с меня обещание быть умницей. А то бы ты видел, как она обрадовалась, когда я ее в первый раз поцеловала.

   Тут Дезире насторожилась. Со скотного двора доносилось кукареканье, хлопанье крыльев, хрюканье, хриплое мычание. Шум все возрастал, точно животными овладел какой-то панический страх.

   - А, да ты и не знаешь! - воскликнула Дезире и хлопнула в ладоши. - Корова, должно быть, стельная. Я водила ее к быку за три лье отсюда, в Беаж. Понимаешь, быки ведь не всюду есть!.. И вот, когда она была с ним, я захотела остаться поглядеть, как это происходит...

   Тэза пожала плечами и с досадой поглядела на священника.

   - Вам бы, барышня, лучше пойти угомонить своих кур... Все ваши животные передерутся там до смерти. Но Дезире продолжала свой рассказ:

   - Он влез на нее, обхватил передними копытами... Все смеялись. Но смеяться-то было нечего - это в природе вещей. Надо же, чтобы у маток рождались детеныши, ведь так?.. Скажи, как ты думаешь, будет у нее теленок?

   Аббат Муре сделал неопределенный жест. Он опустил глаза под ясным взором девушки.

   - Эге, да бегите же! - крикнула Тэза. - Они там съедят друг друга.

   На скотном дворе разгорелась такая жестокая драка, что Дезире, шурша юбками, бросилась туда; но священник окликнул ее.

   - А молоко, моя милая! Ты не допила молоко! Дезире вернулась и, не обращая внимания на сердитые взгляды Тэзы, без зазрения совести выпила все молоко. Потом порывисто вскочила и побежала на скотный двор. Слышно было, как она восстанавливала там мир; по-видимому, она села среди своих животных и стала нежно напевать, словно убаюкивая их.

  

   - А теперь мой суп перегрелся, - проворчала Тэза, возвращаясь из кухни и держа в руках миску с воткнутой в нее стоймя деревянною ложкой.

   Она остановилась перед аббатом Муре и начала осторожно хлебать суп с кончика ложки. Она все еще надеялась хоть чем-нибудь развеселить священника, как-нибудь разбить то давящее молчание, в которое он был погружен. Возвратившись из Параду, он больше не жаловался на недомогание и постоянно уверял, что вполне поправился. Теперь он часто улыбался так кротко, что, по мнению жителей Арто, болезнь еще удвоила его святость. Однако время от времени на него находили приступы молчаливости. В такие мин