Волконский Михаил Николаевич - Забытые хоромы

а ею, а кто же, кроме Аллаха, мог вложить ей дар сочинять песни? Он опустил свой гневный взгляд, взялся рукой за голову и долго молчал, а потом поднялся и, подозвав к себе Фатьму, крепко-крепко поцеловал ее в лоб.

   С этих пор Гуссейн не пропускал больше послеобеденного кейфа в покоях Алише и, когда случалось ему приходить сюда расстроенным и мрачным, заставлял Фатьму петь ее песню.

  

  

   Фатьма торжествовала; но, к сожалению, торжество ее было недолгим. Не прошло года, как снова влияние Тимбека на Гуссейна выразилось еще с большей, чем прежде, силой. На этот раз он повел дело еще хитрее. Видя, что развлечения, охоты и празднества если не совсем потеряли притягательную силу для Гуссейна, то, во всяком случае, не достигают цели, Тимбек сумел достать для гарема паши новую красавицу, затмившую всех прежних.

   Бывали и прежде у Гуссейна любимицы помимо Алише, но до сих пор это носило лишь характер временной прихоти, которая проходила и нисколько не вредила отношениям Гуссейна к его избранной жене. Однако красавица, доставленная Тимбеком, обладала, по-видимому, не только прелестью внешней, но и умом, и талантами, - словом, по прошествии трех недель со времени поступления ее в гарем у нее оказались на противоположной стороне от покоев Алише свои покои, и старой жене и ее дочери было запрещено гулять в саду, когда туда выходила новая любимица, да и сам Гуссейн вдруг прекратил свои посещения к ним, словно стыдясь показаться.

   Алише снова впала в отчаяние. Она проводила бессонные ночи, не ела, сидела у себя и плакала. Фатьме нечем было утешить ее, она могла только горевать вместе с нею.

   И это горе сразило ее. Такого резкого, крутого перехода от полного, безмятежного счастья к ежеминутному и безнадежному горю не выдержала Фатьма. Она заболела.

   Когда доложили Гуссейну о болезни дочери, он сказал, что навестит ее.

   Это посещение Гуссейна было последним. Потерявшая голову Алише решилась послушаться старой кормилицы Фатьмы, которая уверяла, что паша не иначе как приворожен тайными чарами к новой красавице и что нужно в свою очередь употребить чары, чтобы разрушить влияние первых. Кормилица научила Алише напоить мужа кофе, которым предварительно нужно было омыть свою левую ногу с известными заклинаниями. Она научила им Алише, и та исполнила все в точности.

   Гуссейн навестил дочь, выпил кофе, был неразговорчив, но старался казаться ласковым и обещал Фатьме прислать подарок.

   Болезнь Фатьмы оказалась не опасной. После первого же пароксизма началось улучшение, и она, - может быть, именно вследствие посещения отца, после чего Алише стала спокойнее, - начала быстро выздоравливать.

   Но тут началась страшная история в гареме.

   Тимбек, невидимый для гарема, куда вход ему был, разумеется, запрещен, оказалось, мог слышать и видеть там, где не мог присутствовать. Евнухи ли были у него на откупе, сохранил ли он сношения с поставленной им красавицей, или имел сведения через других жен, но только при его посредстве стала известна Гуссейну история с кофе, и над несчастной головой Алише разразилось страшное обвинение в колдовстве и чародействе.

   Первым пострадал главный евнух. Он исчез бесследно. Но гарем знал, что это значило. Его утопили в мешке без всякого суда и следствия. Алише было запрещено выходить из своих комнат.

   Для Фатьмы и ее матери прошли три дня тревожной неизвестности. Эта медленность показалась им странной. Алише просила мужа позволить ей прийти к нему для оправдания. Ей не дали ответа. Фатьма звала отца к себе, он не пришел.

   Впоследствии они узнали, что, с тех пор как появился возле Гуссейна Тимбек, прежнее счастье стало изменять Гуссейну. Благодаря постоянной лести Тимбека, он возмечтал слишком много о своей силе и вследствие новой, рассеянной жизни стал пренебрегать делами, всецело доверившись Тимбеку.

   В диване {Диван - турецкое государственное учреждение, прежнее название императорского совета.} высказывалось недовольство Гуссейном. Подати запоздали, и главное - число подарков было сокращено. К Гуссейну пришла грозная бумага, но он, вместо того чтобы смириться, послал дерзкий ответ, не препроводив для умилостивления новых подарков. Вскоре дело повернулось так, что Гуссейна сочли изменником и выслали против него военную силу. Он решил бороться.

   История с Алише как раз совпала с тем временем, когда Гуссейн должен был отправиться, чтобы предводительствовать своими отрядами против султанских войск.

   Кормилица, пробравшись к арестованной Алише, сообщила ей, что Гуссейн-паша отважился на большое, рискованное дело, что он уезжает, берет с собой Тимбека и откладывает суд над женой до своего возвращения. Результат этого суда предвидеть было нетрудно: Алише, а может быть, и Фатьму ждала участь несчастного евнуха.

   Выбора действий не оставалось; единственное спасение заключалось в бегстве.

   Ночью Алише и Фатьма, переодетые в евнухов, бежали и благополучно достигли маленькой хижины на окраине города, где жил дальний родственник кормилицы. Две недели они просидели в погребе, боясь показаться на свет Божий. Пищу им подавали через маленькое окошечко. Наконец явилась кормилица, которой удалось захватить драгоценности Алише и Фатьмы. Это давало им возможность отправиться дальше.

   В тот же день в городе стало известно, что Гуссейн-паша разбит, что он хотел скрыться, но Тимбек выдал его ради собственного спасения. Султанские войска приближались к городу, и дальнейшее бегство для жены возмутившегося паши, хотя и опальной, но все-таки жены, стало необходимым более, чем прежде.

   Пробравшись за границу, Фатьма и мать очутились совершенно вне тех условий, к которым привыкли, и новая жизнь, совершенно отличная от гаремной замкнутости, испугала их и не понравилась им. Они ехали вперед без цели, сами не зная куда, единственно потому, что каждое место, куда бы они не приехали, было не по ним, совершенно чуждо им, не нравилось, и они, спеша переменить его на новое, забирались все дальше и дальше к чужим, неприятным людям. Впрочем, Фатьма рассказывала, что с ними все-таки обходились ласково, не обижали и по счастливой случайности даже в дороге с ними не происходило опасных приключений.

   Так добрались они до Польши, продолжая стремиться вперед, сами не зная куда. Единственный источник их доходов - драгоценные вещи, захваченные кормилицей, исчезал довольно быстро, потому что Алише, плохо зная цену вещам и деньгам, отдавала их за бесценок. Наконец пережитые в последнее время тревоги окончательно надорвали силы Алише, она слегла и больше уже не вставала.

   Тут Фатьма встретилась с Лысковым.

  

  

   - Ведь вы друг ему... друг? - говорила Фатьма, рассказывая Чагину, беспрестанно путая слова и вставляя то польские, то немецкие, - вы друг... Ну, тогда я скажу... вам только скажу.

   И почти с детской наивностью она передала подробности своей любви к Лыскову, рассказала а том, как они встретились, как она почти с первого взгляда почувствовала, что этот человек недаром встретился с нею, как потом... Но все, что происходило потом в душе Фатьмы, было не менее, чем ей, знакомо самому Чагину по его чувству к Соне Арсеньевой.

   "Да, да, - думал он, - это всегда так бывает, я знаю это... Знаю..."

   И тем не менее он все-таки терпеливо выслушал чистосердечную и милую исповедь девушки, не перебивая ее и стараясь подсказкой помочь ей, когда она затруднялась в выражении.

   И понял он ее больше не по рассказу, так как тот был очень сбивчив, а по чувству, жившему в нем и придававшему ему жизнь и смысл.

   Время, проведенное под охраной полковой семьи, несмотря на все только что перед тем перенесенное ею горе, было если не самым счастливым, то, во всяком случае, таким, которое давало надежду, что счастье еще возможно впереди, что не все погибло и что она может иметь еще на земле радости.

   - Так зачем же вы уехали тогда? - спросил Чагин по-немецки, так как она лучше понимала вопросы на этом языке.

   - Зачем? Так нужно было! - ответила Фатьма.

   - Как "нужно"? Кто же вас заставил?

   - О, меня никто не заставил, я сама...

   - Сами? - удивился Чагин. - Вы сами уехали, когда только что говорили, что были счастливы или надеялись быть счастливой?

   Фатьма вдруг вскинула на него свои темные, прекрасные, как у газели, глаза и спросила вместо ответа:

   - А вы... сами любили?

   Слово "любить" во всех формах она произносила по-русски, с трудом преодолевая первый слог и меняя гласный звук на разные лады, что, впрочем, казалось удивительно милым у нее.

   Чагин ответил на вопрос откровенно. Ему даже приятно было сказать именно этой милой, хорошенькой Фатьме, что он любит и счастлив.

   - И где та, которую вы любите? - продолжала она.

   - Она в Петербурге, в главном городе России, - пояснил Чагин, - там, где я живу, и она живет и ждет меня там.

   - И все-таки вы уехали от нее?

   - Да, мне нужно было уехать... по делу.

   - Ну вот, по делу... Так говорят... И мне нужно было, как вам... И я думала, что он ждет, а он начал думать другое... Он думал, что я люблю человека, который ехал со мной...

   И Фатьма, дрогнув всем телом, добавила что-то на своем непонятном для Чагина языке, но, судя по выражению, с каким она это сделала, ее слова должны были заключать в себе чувства, еще большие чем отвращение.

   - Кто же был этот человек? - живо спросил Чагин, потому что они добрались до самого интересного для него места в истории Фатьмы.

   - Кто был этот человек, с которым я уехала? - переспросила Фатьма. - Это был "он"...

   На этот раз она произнесла это местоимение совсем иначе, чем произносила его, говоря о Лыскове.

   - Кто "он"? - удивился Чагин.

   И Фатьма, нагнувшись к самому уху Чагина, чуть слышно сказала:

   - Тимбек...

   Казалось, она боялась произнести само его имя. Она говорила о нем с каким-то суеверным страхом, будто он обладал нечеловеческими способностями ко злу.

   Оказалось, он отправился по их следам вскоре после их побега. Две путешествующие турчанки были явлением довольно заметным, и потому Тимбеку нетрудно было, после нескольких усилий, расспросов и поиска их, напасть на их след. Узнал он также, что старая турчанка умерла, а молодая была принята русским полком и отправилась с ним. Найти полк было вовсе уж нетрудно.

   Однажды Фатьма гуляла перед отведенным ей на одной из стоянок полка домом, как вдруг к ней весьма почтительно подошел незнакомый человек, одетый европейцем, вовсе не похожий на турка, и, к удивлению Фатьмы, заговорил с нею на ее родном языке.

   Он сказал ей, что ее отец бежал от преследования султанских войск во владения русской государыни, что он в несчастье, простил жену и дочь и зовет их к себе.

   Фатьма и хотела, и боялась поверить этому незнакомцу, но он показал ей письмо от отца. Она спросила, как он узнал ее, где он мог ее видеть? Незнакомец ответил, что если бы даже никогда не видел ее, то все-таки нашел бы, потому что знал, что дочь Гуссейн-паши Фатьма самая красивая из женщин на земле, и вот он встретил ее.

   Турецкий язык незнакомого человека, его лесть и письмо от отца подействовали на Фатьму. Она спросила его имя. Он назвал себя Тимбеком.

   При этом имени явившееся было в Фатьме доверие исчезло. Но Тимбек словно предугадал это и стал оправдываться перед ней, уверял, что сам он ни в чем не виноват, что действовал лишь, как слуга своего господина, по его приказаниям, не исполнить которые не имел права, и сам боялся гнева Гуссейна. Он говорил, что если и сделал зло ей и ее матери, то это было невольное зло, не зависевшее от него, теперь же он является только посланником, и Фатьма, разумеется, может действовать по своей воле. Если она хочет утешить старика-отца в несчастье, то пусть едет к нему, а если ее жизнь среди неверных дороже, то пусть остается.

   Фатьма была тогда уже христианкой, и ей странно было слушать такие слова от человека, который сам был когда-то христианином, и она долго не решалась.

   Тимбек сказал ей, что нужно держать в тайне местопребывание отца, что он скрывается под чужим именем и что если это узнают, то его выдадут султану для казни. Поэтому необходимо было, чтобы они отправились тайно и никто из русских не подозревал этого. Потом, повидавшись и переговорив с отцом, Фатьма сможет вернуться и выхлопотать для него, если он пожелает, убежище в России.

   Наконец Тимбек добился того, что убедил Фатьму, и она решилась ехать спасти отца.

   Однако она не сомневалась, что Лысков пустится по их следу. Так и случилось. Он настиг их в придорожном трактире. Тут Фатьма хотела призвать его, рассказать ему все, но Тимбек снова начал уговаривать ее держать все в тайне, если она не хочет рисковать головой отца. При этом он поклялся ей, что ее отец близко, что завтра на заре она увидит его и тогда может говорить с Лысковым.

   Фатьма взяла свой молитвенник, подчеркнула в нем слова, которые впоследствии нашел Чагин, и поручила трактирщику передать молитвенник Лыскову.

   Рано на заре они поднялись. Тимбек все время торопил. Они выехали из трактира и направились по дороге крупной рысью. Через некоторое время они подъехали к стенам каменного замка (Чагину был знаком этот замок). Они вошли в него не через ворота, но через маленькую дверь в стене.

   Встретил их сам господин замка (так Фатьма называла барона Кнафтбурга) и передал Тимбеку мешок с деньгами. На вопрос Фатьмы об отце, Тимбек только рассмеялся.

   Тогда Фатьма поняла, что она продана в рабство, по ее понятиям, это выходило так. И действительно, с ней стали обращаться, как с рабыней. Ни слезы ее, ни крики не трогали никого, и никто не являлся ей на помощь. Никто не видел ее и она не видела никого.

   Поместили ее в отдаленной глухой части замка, и к ней приходила только старая прислужница немка. Правда, тюрьма ее была обставлена очень хорошо, и кормили ее прекрасно.

   Иногда к ней являлся барон, пытался вступать с ней в беседу, но Фатьма чувствовала отвращение к нему, делала вид, что не понимает его слов.

   Тогда было поручено старой немке выучить Фатьму по-немецки. Однако уроки оказались затруднительны: Фатьма нарочно представлялась глупее, чем была.

   Впоследствии барон стал все реже и реже являться к ней, и наконец наступила та страшная ночь, конец которой был известен Чагину лучше, чем Фатьме.

  

  

   Весь переезд до Риги, в продолжение которого Фатьма успела рассказать всю историю Чагину, был совершен ими так скоро, как только это возможно было. По счастью, нигде не встретилось задержки в лошадях, и они прибыли благополучно.

   Лысков ждал их в заранее обусловленной гостинице.

   - Ну, что ты, как? - спросил его Чагин, входя в приготовленную им комнату.

   - Здоровы, хорошо чувствуете себя? - спросил в свою очередь Лысков. - Хорошо, не задержались, я вас сегодня первый день жду. По моим расчетам выходило, что вы сегодня должны приехать.

   Лысков казался очень веселым и оживленным. Он хлопотал и суетился, показал отведенную для Фатьмы отдельную комнату, торопил с обедом, рассказывал, что угостит их каким-то рижским сладким пирогом, который удивительно как хорошо делали в гостинице, и говорил почти без умолку.

   Чагин несколько раз пытался допроситься от него сведений о Демпоновском, но он или делал вид, что не слышит вопроса, или отвечал общими, ничего не говорящими фразами.

   - Давно ли ты-то приехал сюда? - спросил наконец Чагин, когда они сели за стол.

   - Нет, ты вот это попробуй! - перебил Лысков, передавая ему блюдо с очень вкусными на вид сосисками с капустой. - Меня тут каждый день этим кормят. Ты знаешь, если немец за обедом не поел сосисок, то он уверяет, что вовсе не обедал...

   Вообще. Лысков словно стал совсем другим человеком. Теперь он уже не стеснялся, открыто улыбался, его глаза блестели, язык развязался и движения сделались быстры. Словом, он совсем ожил.

   Фатьма тоже преобразилась. Она не сидела уже с опущенными ресницами, а доверчиво и смело глядела на окружавших ее мужчин, причем ее щеки вспыхивали каждый раз, как она встречалась глазами с Лысковым.

   Чагин, видя свою новую неудачу с вопросом относительно Демпоновского, послушно взял себе сосиски и принялся тыкать в них вилкой, но странный тон Лыскова не понравился почему-то ему.

   "Что же, он уже считает меня недостойным узнать о деле, что ли?" - невольно подумал он.

   - Что, брат, вкусно? - продолжал между тем Лысков. - Ты погоди, ты никогда не едал настоящей немецкой кухни, вот попробуешь. Тут, брат, говядину с вареньем подают, зелень с колбасой... И все вот этакими маленькими кусочками...

   "И что он все про еду говорит? - подумал опять Чагин. - Очень интересно мне это!.. Или он при Фатьме не хочет рассказывать?.. Но тогда отчего же он не нашел минуты, чтобы нам остаться вдвоем?"

   И вдруг он, как ему показалось, понял, почему ему не нравился разговор друга. Конечно, Лысков слишком рад свиданию с Фатьмой, вследствие чего ему и не хочется отпустить ее, хотя бы даже на минуту, и он счастлив, вполне счастлив. И вот это-то счастье и подействовало неприятно на Чагина. Хорошо Лыскову было радоваться и веселиться, когда та, которую он любил, была с ним теперь, и каково теперь ему, Чагину, сидеть и смотреть на их счастье и не знать, в каком положении дело, от которого зависит во многом его собственная судьба и любовь! Может быть, Лысков вовсе позабыл об этом деле и даже не старался о нем, увлеченный мечтами о своем счастье, и теперь не хочет говорить о Демпоновском просто потому, что ему не хочется думать ни о каких делах, ни о каких заботах и ему решительно безразлично, будут добыты бумаги или нет.

   "Да, разумеется, - рассуждал Чагин, - ему безразлично. Вон он сосисками занят и рижским пирогом, а до остального ему и дела нет".

   - Слушай, Лысков, - проговорил он вслух, - что же ты, однако, намерен делать? Я серьезно спрашиваю?

   Лысков широко, добродушно улыбнулся и весело проговорил:

   - А вот вернемся, Бог даст, в Петербург, тогда посмотрим. Венчаться будем в полковой церкви, ты ведь знаешь, между нами, - и он обернулся в сторону Фатьмы, - уже решено... Сейчас дадут шампанского, я велел... А пока мы устроим Фатьму у полкового командира. Он не откажет мне.

   Фатьма, понявшая, в чем дело, покраснела опять и опустила глаза.

   Чагину неловко было не разделить радости своего друга, но вместе с тем он боялся, что эта радость повредит делу и тогда не исполнится его собственное заветное желание.

   - Я не об этом говорю, - поморщился он, - я тебя который уже раз спрашиваю о деле.

   - Все, все будет в свое время! - ответил на этот раз Лысков, но этот ответ казался таким неопределенным, что вовсе не был успокоителен, а, напротив, еще более подтвердил догадки Чагина.

   Принесли шампанское. Лысков налил бокалы, и они стали пить за будущее их благополучие, хотя по отношению к себе, по крайней мере, Чагин сильно сомневался в нем.

  

  

   Шампанское было выпито, когда в дверь комнаты, где сидели молодые люди, раздался стук, служивший обыкновенным условным знаком для разрешения войти.

   - Войдите! - ответил Лысков по-немецки.

   Дверь отворилась, и в комнату вошел русский купец, с бородою, в синем армяке нараспашку, из-под которого виднелась красная рубаха с запонкой. По всему было видно, что купец зажиточный.

   Лысков оглядел его, подмигнул глазом и оглянулся на Чагина.

   - Узнаешь? - спросил он его.

   Чагин глядел во все глаза на купца, но узнать его решительно не мог.

   - Нет, не узнаю, - ответил он.

   - Странно, а это должен быть твой знакомый. Или в Петербурге не встречались?

   Чагин много встречал купцов в Петербурге, но решительно ни одного из них не помнил и не мог признать знакомого в этом посетителе.

   - Может быть... не знаю, - сказал он и, встав из-за стола, отошел к окну, удивляясь, зачем Лыскову в Риге понадобился петербургский купец.

   "Денег у него занимать собирается, что ли?" - мелькнуло у него.

   Фатьма тоже встала и отошла за Чагиным.

   - Ну, что, как дела? - спросил у купца Лысков.

   - Товар передан, - ответил тот густым басом.

   - Передан? - протянул Лысков. - Когда?

   - Сегодня.

   - Сейчас только? Ты времени не упустил?

   - Никак нет.

   В голосе Лыскова слышалось беспокойство.

   - А другой кто? - спросил он опять.

   - Все тот же самый.

   Чагина это бесило не на шутку.

   - Да что ты, торговлю разве затеваешь? - не утерпел он, чтобы не спросить.

   Лысков не ответил ему и обратился снова к купцу:

   - Ты наверняка знаешь, что тот же самый?

   - Наверняка.

   - Ну, хорошо, ступай!

   Купец вышел; Чагин слышал, по крайней мере, как скрипнула за ним дверь.

   Он стоял, приложив лоб к стеклу окна и не хотел оборачиваться.

   "Этакий огромный город, - думал он про Ригу, глядя в окно. - Кого тут найдешь?.. Знает ли Лысков, по крайней мере, где остановился Демпоновский? Дела какие-то затеял тоже... И надо же мне было сплоховать так, что я не могу серьезно потребовать от него объяснений, и не могу потому, что он сейчас может ткнуть, что два раза, мол-де, чуть не испортил, так и не суйся. Ну, хорошо, я смолчу, но только если и у него ничего не выйдет... разумеется, не выйдет... Где же найти тут?"

   В это время он вдруг почувствовал, что стоявшая рядом с ним Фатьма крепко схватила его за руку и стиснула, как это может только сделать человек, боящийся упасть.

   Он быстро оглянулся. Фатьма стояла вся бледная и свободной рукой указывала в окно.

   Чагин глянул туда и увидел, что с противоположной стороны улицы переходил мостовую человек высокого роста, с осанистой, видной наружностью. Он высоко держал голову, так что отлично можно было разглядеть из окна его усатое, загорелое лицо.

   - Это он... он, - прошептала Фатьма.

   - Он? - переспросил голос Лыскова, подошедшего тоже к окну. - Слушай, Фатьма, - заговорил он быстро и впервые при Чагине обращаясь к Фатьме на "ты", - слушай, ты наверное не ошибаешься, что этот человек тот самый, который сделал тебе столько зла в твоей жизни; точно это он?

   Ясно было по всему выражению Фатьмы, кого она увидела в окно.

   Чагин, перед которым в последнее время прошло столько необыкновенных на первый взгляд событий, даже не удивился теперь этой новой случайной встрече. Напротив, при виде взволнованной Фатьмы он почему-то остался совершенно спокоен, как будто ждал и был предупрежден кем-то заранее, что все произойдет именно так.

   Впоследствии, когда он, вспоминая всю эту историю, заносил ее на страницы своих записок, он чувствовал, что его правдивая история может показаться нарочно придуманной, но тогда, когда он переживал лично описанные им события, ему казалось, что это так просто, что иначе и быть не могло. Если он так неожиданно встретил саму Фатьму, отчего же было не встретить им и ее врага, тем более что этот человек, переменивший религию и снова отрекшийся, принадлежал к числу авантюристов, какие часто попадались в среде современников Чагина и постоянно переезжали из города в город.

   "Конечно, сия знаменательная встреча, - говорит в записках Чагин, - может показаться неправдоподобной и эфемерной, но кто осмелится судьбе законы предписывать? И мне, скромному свидетелю столь дивных событий, остается лишь ради назидания потомству передать их с полной простотой, сколь доступно сие слабому перу моему".

   На вопросы Лыскова Фатьма ответила, что она не ошибается, что она узнала бы из тысячи человек того, кто разлучил ее с ее милым; но убедительными казались не столько слова, сколько то волнение и страх, которые охватили ее всю, когда она увидела переходившего улицу человека.

   - Так это точно он? - спросил eine раз Лысков.

   - Да, да! Я боюсь его, - ответила Фатьма.

   Лысков задумался на минуту, а затем спросил:

   - Хочешь, чтобы этот человек был схвачен и получил наказание за все, что он сделал тебе?

   Фатьма молчала.

  

  

   После вышеописанного эпизода Фатьма успокоилась не скоро. Лысков вдруг начал выказывать признаки нетерпения и сказал, что ему нужно срочно ехать куда-то, но она просила его остаться, и он не поехал.

   Вновь у него на лице появились сосредоточенность и задумчивость. Раза два он выходил из комнаты и возвращался несколько успокоенный.

   Наконец Фатьма, уставшая с дороги, пожелала идти спать, хотя так и не дала ответа на предложенный ей Лысковым вопрос об аресте человека, причинившего ей зло, и, простившись, ушла в соседнюю, приготовленную для нее комнату.

   У Чагина тоже глаза смыкались, но Лысков продолжал ходить, сосредоточенно куря одну трубку за другой.

   Когда Чагин пробовал заговорить, он делал ему "тсс...", махал рукой и прислушивался к тому, что делалось в комнате Фатьмы.

   - Ну, кажется, заснула, - проговорил наконец Лысков, - теперь едем.

   - Как едем? Куда едем? - удивился Чагин.

   - К генерал-губернатору.

   - К генерал-губернатору?

   - Да.

   Лысков взял свой плащ и шляпу. Чагин должен был сделать то же самое.

   Уходя, Лысков велел Захарычу остаться в их комнате на случай, если Фатьма спросит, где они.

   Было совсем темно, когда они вышли на улицу.

   - Послушай, но ведь поздно уже, - заметил Чагин.

   - Ну так что же?

   - Да ловко ли в такую пору к губернатору? Ты знаешь его? Кто здесь генерал-губернатор?

   - Граф Броун.

   - Ты незнаком с ним?

   - Нет.

   - Ну, вот видишь! Как же мы так?

   - Очень просто. Вот увидишь.

   - Раньше нужно бы было...

   - Да ведь ты сам видел, раньше она не пускала... Значит, нужно было выбирать: ее ли тревожить или генерала Броуна. Ну, а ее спокойствие мне дороже. Вот и все!.. - и, остановив ехавшего навстречу им извозчика, Лысков сел и велел ехать к генерал-губернатору.

   В передней генерал-губернатора очень удивились, когда Чагин с Лысковым появились там в такой поздний час. Сначала прямо заявили, что граф не принимает и что если нужно, то можно завтра утром. Но Лысков остался непреклонен. Он требовал немедленного доклада.

   Вызвали дворецкого. Тот тоже упорствовал, заявляя, что граф кончает ужинать и после ужина пойдет спать.

   - Ну, милейший, мне тут разговаривать больше некогда! - заявил Лысков. - Если ты не пойдешь сейчас же и не доложишь графу, что его спрашивают двое офицеров из Петербурга по важному делу, то я сам войду без доклада. Понял?

   Это убедило наконец дворецкого, и он, проведя незваных гостей в приемную, пошел докладывать о них.

   Броун заставил себя ждать. Чагин успел во всех подробностях разглядеть обитый полотном и раскрашенный потолок приемной, на котором были изображены волны и пловец в какой-то скорлупообразной лодке с надписью "Кормило мое держу твердо", пока наконец за дверью послышались шаги и в комнате появился Броун. Он вошел морщась, как человек, видимо, только что хорошо поужинавший, которому помешали насладиться спокойствием после еды. Он не подал руки и сухо поклонился, глянув так, как будто сказал этим взглядом: "Я отлично знаю, что вы гвардейские офицеры из Петербурга, но это ничуть не мешает вам обходиться со мною с должным генерал-губернатору почтением".

   Лысков с Чагиным почтительно поклонились ему. Броун прищурился.

   - Вы, государи мои, по делу? Говорите, что по важному делу? Посмотрим! - произнес он.

   Лысков, нисколько не смутившийся приемом, смело и ясно ответил, что дело, по которому они беспокоят графа, действительно первостепенной важности.

   - Дело идет об аресте одного очень вредного человека, - сказал Лысков. - Этот человек поляк, бежавший в Турцию, отступившийся там от христианства и затем продавший девушку, дочь своего бывшего господина...

   Чагин, воображавший, что они явились по делу бумаг Демпоновского, и увидевший теперь свою ошибку, потому что Лысков хлопотал совсем о другом, потупился и нахмурился. Если бы он знал, что Лысков отправляется чуть ли не ночью к Броуну только за тем, чтобы требовать ареста пресловутого Тимбека, то отказался бы ехать с ним.

   "Вот как можно голову потерять! - подумал он про своего друга. - Забыл все и только и думал об одном".

   - И вы имеете на это солидные доказательства? - спросил Броун.

   - Имею.

   - А этот человек русский подданный?

   - Не знаю, какой он подданный...

   - Но, во всяком случае, вы могли бы, государь мой, и завтра явиться, - произнес Броун.

   - Завтра рано утром он уезжает.

   Броун задумался, а затем наконец проговорил:

   - Я подумаю, разберу это дело, но тут нужно быть очень осторожным... Ведь если он не русский подданный...

   - Я просил бы, ваше сиятельство, - перебил Лысков, смягчая свою настойчивость тем, что титулует Броуна, - немедленно сделать распоряжение об аресте этого человека.

   - Ого, - воскликнул Броун, подняв брови, - вы слишком поспешны, молодой человек!.. Так нельзя.

   - Если вашему сиятельству, - спокойно продолжал Лысков, - мало указанных мною причин для ареста, то вот еще одно подтверждение! - и он, вынув из кармана камзола сложенную вчетверо бумагу, подал ее Броуну.

   Тот развернул ее, просмотрел и вдруг сделался очень серьезен.

   - Да, это другое, дело, - шепотом уже сказал он. - Вы уполномочены перехватить польские бумаги, и если этот человек везет их, то я обязан содействовать вам... Вы говорите, арестовать нужно сейчас же?

   - Да, сейчас же, - спокойно ответил Лысков.

   - Прошу подождать! - сказал генерал-губернатор и вышел из комнаты.

  

  

   Как только Броун вышел, Чагин, весь красный, с налившимися кровью глазами, большими шагами приблизился к Лыскову и схватил его за руку.

   - Этого я не ожидал от тебя, - заговорил он, волнуясь и глотая слова, - как? Ты для своих целей, для того, чтобы успокоить ту, которую любишь, решился воспользоваться данным тебе полномочием? Ты мог, ты должен был арестовать Демпоновского, а вместо него забираешь другого, который нужнее тебе по личному делу?.. Этого я не ожидал, извини меня, но я не ожидал...

   Лысков, снова прежний невозмутимый Лысков, улыбаясь, смотрел на друга.

   - Не кричи так! - сказал он.

   - Нет, буду кричать, и мало того, заявлю, скажу, что надо арестовать Демпоновского, а не того, которого ты желаешь схватить... Тебе хорошо, а мне-то каково? Ведь, упустив Демпоновского, я лишаюсь сам весьма многого... Ты подумал ли хоть об этом, а?..

   - Да замолчишь ли ты? - проговорил Лысков, сложив руки. - Я тебя взял потому, что думал, что ты хоть на этот раз сдержишь условие - слушаться... Два раза чуть не испортил всего, так помни, на этот раз испортишь, поправить нельзя будет.

   - Два раза испортил! Ты поймал меня на этом, как будто сам не можешь делать промахов... А тут, брат, очевидно... Нет, как хочешь, я не могу согласиться.

   - Да не соглашайся, только не мешай!

   - И помешаю... Так нельзя...

   - Пойми ты, бумаги больше не у Демпоновского.

   - Как не у Демпоновского?

   - А так. Они у того человека, в котором Фатьма узнала Тимбека.

   - Ты не шутишь?

   - Нисколько.

   - Постой!.. Откуда же ты знаешь это?

   - Откуда? Оттуда, что я слежу за ним с самого приезда в Ригу. Ты видел сегодня у меня купца и не узнал его?

   - Ну?

   - Ну, этот купец Бондаренко, переодетый.

   - Неужели?

   - Ага, вот теперь "неужели"? Да, Бондаренко. Я одел его купцом и поместил в той гостинице, где остановился Демпоновский, рядом с номером, который тот занимает. Сегодня Бондаренко пришел и сообщил мне при тебе, что бумаги переданы, а ты ничего не понял.

   Все случилось так, как говорил Лысков. Бумаги действительно оказались у самозванца Тимбека, арестованного по причине его прошлых деяний.

   Лысков с Чагиным привезли их в Петербург и получили за исполненное поручение должную награду.

   Но главная награда состояла для них в том счастье, которое они нашли, женившись каждый по давно сделанному ими выбору.