Волконский Михаил Николаевич - Черный человек

а чувствовала, что Божья правда должна восторжествовать и что твердая вера ее не останется без ответа. Она верила и молилась, и не было в душе сомнения, что случится именно то, о чем молилась она. И чудилось ей, что она будет услышана скоро и скоро увидит возле себя мужа свободным.

   Это было как будто невозможно. Но для Маши казалось теперь, что нет ничего невозможного и что по вере своей человеку действительно дано двигать горами и заставлять реки течь от русла к истоку.

   Она потеряла сознание времени и не заботилась о том, долго ли она стояла тут, охваченная сладким порывом молитвы. И вот, наконец, когда ее мысли совсем прояснились и она, полная любовью к любимому человеку, сосредоточилась на одном желании добра ему и через него - добра всем людям, она нашла определенные молитвенные слова и стала мысленно произносить их, постепенно, сама того не замечая, начав повторять их вслед за мыслью тихим, чуть внятным шепотом; сначала как будто не она, а кто-то другой шептал возле нее, потом она узнала свой голос, увидела золотую ризу образа, с которого не спускала глаз, самоцветные камни на ней, вышитую пелену под образом с галунным крестом посредине, каменные плиты пола, серебряный подсвечник и свет, лившийся от него сверху.

   Она сделала земной поклон, потом еще и с некоторым испугом заметила, что не может уже в эту минуту отделиться от окружающего и найти снова только что испытанное ею забвение действительности.

   Она испугалась, потому что подумала, что рано вернулась в эту действительность и что надо молиться еще и еще. Она рада была молиться всю жизнь и была уверена, что так и будет это, но теперь жизнь звала ее к себе, и в этой жизни ждала ее та радость, о которой она просила.

   Маша оглянулась: рядом с нею стоял муж такой, каким она видела его в последнее время.

   Первым чувством при виде его у Маши был трепетный страх - появление мужа показалось ей слишком чудесным. Но этот страх был не подавляющий, не гнет ужаса, а только смятение, благоговейное, робкое и покорное. Сердце ее забилось радостью - все равно, был ли это сам ее Сережа, или явился некий дух, принявший его формы,- степень счастья, с которым она увидела его, не могла измениться от этого, по крайней мере, в первую минуту.

   Но это был не дух, не призрак и не видение, а сам он, ее муж, любимый и милый. Это Маша поняла сразу по тому взгляду, которым он встретил ее взгляд, и по той улыбке, которая ждала от нее такой же ответной.

   Маша поднялась с колен; муж помог ей, и она, пришедшая сюда к образу одинокая и беспомощная, встала, опираясь на его руку, бодрая, сильная и счастливая.

   Гурлов был только что выпущен из тюрьмы и, выйдя из своего заключения, не зная еще, как он разыщет жену, зашел в собор и нашел ее тут. Теперь опять они были вместе.

  

  

   Когда Чаковнина с Труворовым заперли в чулан, Никита Игнатьевич живо примостился на лежавшей тут соломе и, закутавшись в шубу, которую разбойники оставили ему, заснул. Чаковнин сгреб пришедшуюся на его долю часть соломы (руки ему развязали) и уселся, охватив колени и глядя пред собой в темноту. Он слышал говор и пересмешки располагавшихся на покой разбойников, слышал, как мало-помалу затих этот говор и сменился богатырским, громоподобным храпом. Чаковнин сидел и ни о чем не думал.

   Настоящее положение не то что не страшило его, а как-то лень ему было вдаваться в подробности: думай не думай - а все равно будет, что будет. В душе он злился на то, зачем, собственно, попал он во всю эту переделку: сидел в тюрьме, теперь сидит в холодном чулане, а завтра - забодай их нечистый - и не известно, что будет! В данном случае "они", то есть те, которых должен был забодать нечистый, были неизвестным собирательным, из-за которого якобы Чаковнин попал в переделку.

   Спать он не мог, но дремота одолевала его. Он несколько раз клевал носом, опять приходил в себя, сознавал, что заперт, что рядом с ним нежно посвистывает носом спящий Никита Игнатьевич, и оставался всем очень недоволен.

   Ему показалось, что он долго перемогался так, как вдруг у двери послышалось движение: отодвинули засов, дверь слегка скрипнула, и в чулан осторожно просунулось огромное туловище человека.

   - Что надо?- начал было Чаковнин.

   - Шшш...- остановил его голос из темноты,- не замай, барин!.. Я к тебе не с дурным пришел.

   - Да кто ты? - переспросил Чаковнин.

   - Тарас,- быстро ответили ему,- Тарас, что всеми своими молодцами управляет. Нам долго разговаривать нельзя, ну, так слушай, барин! Помнишь мужичонку, что у заставы стоял, а ты ему позволил арестовать себя и к покойному князю отвести? Ты его этим от батожья избавил... Ну, так вот, мужичонко этот - отец мой! Скучно мне стало, как привезли тебя сегодня сюда. Думаю: "Неужели мне ему - тебе то есть,- придется за добро злом платить?" Как ни держу я своих молодцов в руках, а все-таки спасти мне тебя от них хитрость предстояла большая... Только ты с товарищем говорить стал хорошо. Так это умно насчет ста тыщ загнул, что лучше не надо. Ну, так вот я и пришел спросить тебя: правду ли ты говорил об этих тыщах или так только, чтобы время выиграть и зубы заговорить?

   - Ежели дал я дворянское слово,- ответил Чаковнин,- то, значит, все, что сказал,- правда; в нашем теперь деле зубы заговаривать - только себе портить... Я это понимаю.

   - Дельно рассуждаешь, барин. А все-таки дай ты мне еще раз дворянское свое слово, что сто тыщ предоставишь нам, если вина принята будет одним из нас.

   - Даю еще раз слово,- повторил Чаковнин.

   - Хорошо. Дело выходит хитрое и трудное, ну, да как-нибудь обмозгуем его!.. Потому, видишь, сам понимаю, что долго гулять нам не придется - все одно переловят, а с деньгами - ты правду сказал-каждый из нас выправиться может. Это - штука чистая, и никогда нам таких денег не набрать..-. Ну, так слушай: заключаем мы с тобой договор крепче смерти - что доставишь ты, куда укажу, деньги в срок. По рукам, что ли?

   - По рукам! - проговорил Чаковнин, протягивая наугад в темноту свою руку.

   Ее нашли и пожали ему.

   - Ну, значит, так тому и быть,- снова заговорил Тарас.- На заре, чуть свет, мы поднимемся - начнется тут спор; смотри, если выведут нас, не вмешивайся и товарищу своему закажи, и не ругайся, главное.

   - Не буду, забодай вас нечистый! - процедил сквозь зубы Чаковнин.

   - Ну, утро вечера мудренее, посмотрим, что будет. Прощай, барин!..

   И снова скрипнула дверь, снова стукнул засов, и все умолкло, кроме всхрапывания, резко врывавшегося в тишину. Чаковнин опять заклевал носом.

  

  

   Крепкий утренний сон обуял-таки Чаковнина пред рассветом, но ненадолго. Проснулся он от неудобного скрюченного положения, в котором полусидел на соломе, и от сырого холода, пробравшегося сквозь его шубу и теплые сапоги.

   В маленькое оконце чулана брезжил свет. На дворе за стеною слышались голоса. Громче других раздавался голос старика, хваставшего вчера тем, что он побывал в Сибири и бежал оттуда. По-видимому, он распоряжался.

   Чаковнин заглянул в оконце. На дворе суетились несколько человек. Суетились они у перекладины, оставшейся от бывших тут когда-то весов. Они продергивали длинную веревку в кольцо перекладины и разговаривали. Больше всех хлопотал старик. Он объяснял и показывал, как нужно было все сделать. Чаковнин отвернулся. Ясно было, что веревку готовили для него с товарищем.

   А Никита Игнатьевич, свернувшись на соломе в комочек, спал беззаботным сном.

   Чаковнин стал будить его. Труворов приоткрыл глаза, почавкал губами и невнятно произнес:

   - Счас, счас, счас...

   - Вставайте, Никита Игнатьевич,- проговорил Чаковнин,- кажется, плохо приходится.

   - Ну, что там вставать, ну, какой там?- отмахнулся тот и, улегшись удобнее, снова задышал ровным сонным дыханием.

   - Говорят вам, вставайте!-снова затряс его Чаковнин.- Может, мы сейчас с вами заснем навсегда - забодай их нечистый! Там они что-то пакостят.

   Труворов поднялся. Чаковнин хотел, чтобы он заглянул в оконце. Это оказалось невозможно - Никита Игнатьевич не мог дотянуться, так как слишком мал был ростом.

   - Да какой там? Что?- спросил он, напрасно подымаясь на цыпочки и вытягивая шею.

   - Веревку нам с петлей готовят, вот что!

   Труворов, казалось, очень обиделся на эти слова.

   Он надул губы и направился к двери чулана, гордо запахнув шубу, как будто не желал больше разговаривать с Чаковниным. Дверь оказалась незапертою и легко отворилась от толчка Никиты Игнатьевича. Чаковнин последовал за ним. Они миновали сени и вышли на крыльцо. Никто не удержал их.

   - Ишь, показались, голубчики! - встретил их старик, распоряжавшийся устройством виселицы.- Добро пожаловать, господа! Сейчас все будет готово для вашей милости!

   Чаковнин с Труворовым сделали вид, что не обратили внимания на такое приветствие и отошли в сторонку.

   Утренний воздух был свеж. В нем чувствовалась оттепель. В первую минуту показалось, что на дворе было теплее, чем в чулане. Солнечные лучи чуть пробивались сквозь деревья.

   - Все лучше, абы кто встал возле них - неравно убегут! - показал старик своим на Чаковнина с Труворовым.

   - Куда убежать?- отозвались ему.- Ведь мы тут. С глаз не сойдут.

   Никита Игнатьевич на воздухе очнулся от сна. Способность понимания вернулась к нему.

   Чаковнин потихоньку передал ему свой ночной разговор с Тарасом. Он предложил, в случае, если дело повернется в их пользу, чтобы Труворов ехал за деньгами, а он, Чаковнин, останется здесь заложником. Никита Игнатьевич поморщил лоб и замотал головою:

   - Ну, что там вы заложником? Какой я там поеду! Мне того... беспокойно. Я здесь спать буду.

   С крыльца, почесываясь и покрякивая, появлялись разбойники и с усмешкой поглядывали на возню у старых весов.

   Там уже чинно из кольца спускалась веревка с петлей, а другой ее длинный конец был спущен на землю и лежал ровно выпрямленным по ней.

   - Как его проденем в петлю,- объяснял старик,- так всем до одного браться за конец и рвануть сразу, по команде, чтобы все в участниках были.

   В это время на крыльце появился Тарас. На нем были бархатная шуба и высокая бобровая шапка. Говор стих при его появлении. Тарас, лениво щурясь, огляделся кругом, потом посмотрел на прилаженную под перекладиной веревку и спросил:

   - Для гостей, что ли, приготовили?

   - Так дедко велел! - пояснили ему стоявшие ближе.

   Заметно было, как Тарас вспыхнул и, чтобы скрыть свою вспышку, сдвинул брови. Глаза его расширились, и взгляд стал повелительно строгим.

   Он сделал широкий, плавный взмах рукою, как бы приглашая присутствовавших подойти поближе. Толпа скучилась вокруг крыльца.

   Тарас снял шапку, поклонился на три стороны и начал говорить.

   Ровным, внятным голосом говорил он о том, что пока на их совести нет прямого душегубства, что, если и случалось что, так это было с вооруженными людьми, которые защищались против них, и грех случался в борьбе, но беззащитных они не забивали. Между тем лихое житье долго продолжаться не может. Он, Тарас, слыхал в городе, что в скором времени вышлют на них солдат. Солдаты переловят их и отведут в острог. Против военной силы им не устоять. Надо поэтому крепко подумать о деньгах, которые предлагали им вчера, и о том, что эти деньги могут вывести их на иную дорогу.

   Мало-помалу, пока говорил он, в задних рядах начался ропот, становившийся все громче и громче. Наконец, он перешел в гул, покрывший голос Тараса. В этом гуле чаще и чаще слышался оклик:

   - Дедко, староста, говори!..

   Передние расступились пред стоявшим в средине стариком из Сибири, а задние подталкивали его вперед, чтобы он отвечал на речь Тараса.

   Тот приостановился и ждал, по виду спокойный.

   - А слыхал ли ты,- выступил, наконец, старик,- как нам эти деньги сулят? Чтобы один пошел да повинился в остроге, а там его в кандалах сгноят, потому насчет освобождения - это разговор один, вилами на воде писано. Коли ты - атаман, так ни одного не только за сто тысяч, а за сто раз сто тысяч продавать не моги. Ты нами распоряжайся, когда дело есть, а выдавать себя твоему приказу не согласны! Если тебя выбирали мы - так служи нам, и за то мы тебя слушаться обязаны. В крепостные же мы не шли к тебе. Деньги получай, как знаешь, а в острог никто из нас не пойдет. Так ли я говорю?- обратился старик к толпе за одобрением.

   - Так... так!..- сдержанно, но твердо послышалось кругом.

   - Говорят тебе,- подступил снова старик к Тарасу, становясь смелее,- свяжи кучку кровью, а без того не будет силы в ней. И вот тебе последний сказ наш: приказывай господ на петле вздернуть, либо без твоего приказа вздернем.

   Тарас, тяжело дыша, со сжатыми кулаками и со стиснутыми зубами в упор смотрел на старика, и видно было, что теперь дело идет не только о данном случае, но между ними сводятся прежние, постоянные их счеты и решается борьба за главенство в шайке. На этот раз старик, боровшийся до сих пор с Тарасом тайно, чтобы занять его место, выступил открыто против него, рассчитывая на подготовленный успех.

   - Молчишь?- крикнул он.- Трусишь? Ну, так и без тебя справимся... Эй, ребята, вяжи господ!

   Он, повелевая уже толпой, двинулся вперед, но Тарас шагнул со ступеней крыльца, схватил старика за ворот и крепко встряхнул его.

   - Бунтовать?.. Не слушаться?.. Я те свяжу кучку кровью, душегубец проклятый!.. Мало ты на своем веку людей загубил? Еще не терпится? Вязать его! - крикнул Тарас, покрывая своим голосом снова поднявшийся гул.

   Теперь все зависело от того, найдется ли хоть один, который послушается голоса Тараса, или сторонники старика бросятся, чтобы вырвать его на свободу. Однако эти сторонники держались в задних рядах и не поспели протиснуться, как один из послушных скрутил старика.

   Тарас опять взошел на крыльцо и снова заговорил:

   - Ежели я рассчитал, что для пользы нашей, чтобы получить деньги, нужно идти в острог и виниться, так никому из вас делать это не придется. На такое опасное дело, всеконечно, пойду я сам. На то и избран я вами атаманом, чтобы не жалеть мне себя для вас, и я не пожалею...

   Толпа сначала замерла при этих словах. Затем послышался одобрительный шепот. Тарас понял, что нравственная сила власти его восстановлена.

   Понял это и лежавший на земле старик. Как последнее усилие для того, чтобы сорвать проигрываемую ставку, он попытался крикнуть:

   - Не атаман ты нам! Мы сменили тебя!

   - Сменили? - тихо, с расстановкой повторил Тарас.- Угомон не берет тебя! Так я же зажму рот... В петлю его!-скомандовал он.- Еремка, Семен, Борода-лопата! Тащи его в петлю!..

   Он выкрикнул имена наименее надежных для себя, заведомо прежде преданных старику,- и вдруг и Семен, и Еремка, и Борода-лопата, пропущенные вперед, подошли к старику, взяли его, подтащили к перекладине и всунули голову его в петлю.

   - Вздергивай! - приказал Тарас.

   Казалось, что все это делалось лишь для примера, точно никто не воображал, что старик будет на самом деле повешен, как будто происходила только невинная игра и любопытно было, что из нее выйдет?

   Но, по слову Тараса, Борода-лопата рванул веревку, и связанный старик высоко вздернулся над землей. Он судорожно дрогнул несколько раз телом и повис неподвижно с завалившейся на сторону головою. Борода-лопата привязал к столбу конец веревки, чтобы тело не рухнуло на землю.

   Наступила минута жуткой тишины. Большинство лиц побелело. Толпа тихо отодвинулась в сторону от виселицы, где медленно покачивался удавленный.

  

  

   Гайдуки Кузьма и Иван, помогавшие Созонту Яковлевичу, бывшему секретарю князя Гурия Львовича, в убийстве последнего, были тут же, среди разбойников, к которым они бежали от черного доктора после того, как от них ускользнул Чаковнин, порученный им, чтобы отвезти его в сумасшедший дом.

   Кузьма с Иваном были в толпе и видели неожиданную казнь старика. Кузьма знал, что этот старик загубил много душ на своем веку и что Тарас был прав, называя его душегубцем, следовательно, и казнь была ему поделом. Вместе с тем при виде качавшегося в петле тела Кузьма вспомнил, как он видел так же вот повесившегося Созонта Яковлевича, добровольно нашедшего смерть свою как бы тоже в наказание за причиненное им в своей жизни зло людям. Вспомнил он и свои грехи, и ту страшную ночь, когда он и Иван, под руководством Созонта Яковлевича, жгли тело князя на ламповом масле.

   В глубине души Кузьма с самой этой ночи не мог уже найти покой, и, как ни старался забыться, скрытое воспоминание глухо волновало и мучило его. Ему всегда казалось, что где бы он ни был и что бы ни делал, не миновать ему Божьей кары, как не миновал ее Созонт Яковлевич. И вот теперь старик тоже получил возмездие по делам своим.

   А между тем Кузьма знал, что за его злодеяние схвачен человек, который томится в тюрьме. Теперь это как-то особенно ясно представилось в его сознании и особенно смутило его. Выходило так, что для того, чтобы освободить неповинного человека, не причастный к делу Тарас хотел выдать себя и тем спасти их всех, а в том числе и его, виноватого Кузьму.

   Кузьму охватил порыв хорошего, искреннего чувства, и вдруг ему стало легко на душе и весело. Он, не раздумывая дольше, что делать ему, выступил вперед и повалился Тарасу в ноги.

   - Я убил князя Гурия Львовича,- заговорил он,- мне и ответ держать за него. Коли надо идти и виниться, так я и пойду и повинюся во всем, всю правду расскажу, а там будь, что будет - от кары Господней все равно не уйдешь... Так лучше уж я добровольно объявлю грех мой... Отпустите вы меня в город и получайте с господ тысячи, а там, коли освободите меня - хорошо, а нет - так тому и быть должно, значит!- и он поднялся с колен и с открытым, веселым, просветленным лицом глядел на Тараса.

   Но не один Кузьма стал весел и радостен. Если бы он мог в эту минуту внимательно посмотреть на окружавших его, то увидел бы, что и они как будто просветлели и, благодаря его поступку, отдохнули душой от предшествовавшей тяжелой сцены.

   Рядом с Кузьмой появился Иван с трясущейся челюстью и с навернувшимися на глаза слезами.

   - Что ж,- заговорил он, всхлипнув,- и я - тоже человек... Коли Кузьма так действует, так и мне скрываться незачем. Душа и во мне есть... Я с ним вместе князя убивал, вместе и ответ держать желаю... Посылайте и меня что ли в город. Я тоже виниться пойду.

   - Так тому и быть! - коротко заключил Тарас и тут же, пока не остыл порыв раскаявшихся, стал отдавать свои приказания.

   Решено было, что с гайдуками поедет в город Чаковнин, а Никита Игнатьевич останется до тех пор, пока Чаковнин не привезет деньги. На этом настоял сам Труворов, продолжая утверждать, что ему здесь будет гораздо спокойнее и что он отлично выспится в это время, а хлопотать и ездить ему вовсе не хочется.

   Запрягли тройку в сани. Кузьма и Иван поместились на облучке, Чаковнин уселся, закутавшись в свою шубу, простился с Труворовым и на пожелание провожавшего его Тараса: "Счастливо оставаться, барин!" - ответил:

   - До свидания!..

   Тройка шагом пробиралась в лесу между деревьями, сделала большой круг по реке и далеко от мельницы выбралась на проезжую дорогу, ведущую в город.

   Чаковнину пред отъездом, чтобы согреть его, Тарас дал сбитню с водкой, и он чувствовал, что его голова несколько тяжела. Мелькнула было у него мысль: "А что, ежели гайдуки вдруг передумают и затеют удрать с дороги?" Но он успокоился на том, что в случае нужды справится с ними обоими, благодаря своей силе.

   Выехав на дорогу, сани покатились по гладко наезженному пути, ухабы перестали встряхивать Чаковнина, и он почувствовал, что его охватывает теплый, сладкий сон, бывший очевидным последствием выпитого сбитня с водкой и ночи, почти сплошь бессонной. Через несколько времени Чаковнин крепко спал в санях.

   Кузьма с Иваном сидели на облучке молча; первый правил лошадьми. Ни слова не проронили они друг другу с тех пор, как выехали, но оба думали об одном и том же: о том, что предстояло им сделать.

   Под свежим впечатлением своего благородного порыва они, несомненно, могли сейчас же покаяться и пойти без робости навстречу какому угодно испытанию. Но этот порыв прошел, и, хотя оба они выехали с твердым намерением поступить, как обещали, теперь, по мере приближения к городу, после сравнительно большого переезда, в течение которого прилив добродетельных чувств успел сильно охладеть в них, сомнение начало невольно закрадываться.

   Шутка ли сказать, пойти и повиниться в убийстве и добровольно променять свободу на кандалы!

   В особенности Ивану представлялся непривлекательным острог. Слыхал он про него много ужасного, и вот этот ужасный острог с каждым шагом подвигавшихся крупной рысью лошадей становился все ближе и ближе. Иван понимал, что возврата быть не может, что должны они довершить начатое, ибо и деваться им некуда, но все-таки изредка, помимо его воли, мелькала у него мысль: а не удрать ли, не соскочить ли с облучка? Но он продолжал сидеть смирно и только, когда уже стало невмоготу, сказал Кузьме:

   - Чего гонишь-то? Поспеем и так!

   Кузьма ничего не ответил и только не без злобы тряхнул вожжами, отчего лошади прибавили ходу.

   "Да убежать и нельзя,- соображал Иван,- все равно барин не пустит. Вон он сидит - смотрит, верно. Тоже силищи-то у него на нас двоих хватит!"

   Иван в первый раз в течение всей дороги оглянулся на Чаковнина и, оглянувшись, увидел, что тот спит.

   - А ведь барин-то спит,- сказал Иван Кузьме так весело, как будто обрадовался чему-нибудь.

   Кузьма сидел нахмурившись и сначала точно не обратил внимания на слова Ивана, потом придержал лошадей, чтобы дать вздохнуть им и тоже оглянулся, после чего проговорил:

   - Ну, и пускай его спит!

   Опять водворилось долгое молчание. Ехали без бубенцов и колокольчиков. Лошади пофыркивали. Кузьма снова пустил их.

   Вдали показался город. До него оставалось еще порядочно, но Ивану чудилось уже, что они приехали, что наступила минута, когда заберут его и посадят. Да, там, в этом черневшем впереди и дымившем городе его должны были забрать и посадить.

   "Ежели барин все еще спит,- загадал он,- так, может, и хорошо будет!.."

   Он вполоборота, углом глаза, посмотрел опять на Чаковнина; тот по-прежнему спал.

   - Что ж, прямо к острогу, что ли, поедем?

   Кузьма повел спиною и мотнул шеей.

   Иван чувствовал, что и в душу товарища тоже забралось сомнение, что, в сущности, и ему жутко приближение города, только сказать об этом он не хочет.

   - Чего в острог?- вдруг произнес Кузьма.- Неужто ж барин напоследки и не угостит нас? Пусть поднесет для храбрости!

   - Спит он, барин-то!..- заметил Иван.

   Теперь он уже не сомневался, что утренняя храбрость оставила и Кузьму.

   Они въехали в пригород. Потянулись заборы и огороды, промелькнул постоялый двор, показалось здание сумасшедшего дома.

   Иван с Кузьмой переглянулись. Их обоих поразило сопоставление, то вот везли они сюда того же барина, что и теперь, а теперь он везет их в острог. Они ничего не сказали, но оба поняли, что каждому пришло в голову то же самое.

   - А ведь это - кажись, тот самый кабак! - проговорил на этот раз Кузьма, когда они проехали мимо домика с елкой на высоком шесте.

   - Какой тот самый?

   - А у которого мы его выпустили...

   Он не ошибся. Это был действительно тот самый кабак, где они заболтались, забыв о Чаковнине, порученном им доктором.

   - А и впрямь тот,- подтвердил Иван.- А что, братец ты мой, ежели нашего сонного отвезти опять к дохтуру? Тот ведь может принять нас обратно и сохранить от острога-то.

   Он проговорил это так, будто это никого ни к чему не обязывало, а просто казалось остроумным.

   Кузьма опять в ответ дернул лишь шеей.

   Но вскоре Иван заметил, что Кузьма направляется к острогу по той дороге, где стоял дом черного доктора. Когда они поравнялись с этим домом, ворота у него, как на грех, оказались отворенными.

  

  

   Князь Михаил Андреевич, когда вечером солдат вошел в его комнату и он усыпил его (теперь солдат засыпал по одному взгляду), направился, по обыкновению, к Гурлову и нашел его помещение пустым. Он вернулся к себе, заставил усыпленного солдата отвечать на вопросы, и тот рассказал ему, что Гурлова сегодня выпустили на волю. Он разбудил солдата и дал ему уйти.

   Теперь Михаил Андреевич остался один в заключении. Он вздохнул несколько свободнее: добрые люди, случайно связавшие свою судьбу с его судьбою и пострадавшие вследствие этого, были освобождены теперь. Князь мог с более легким сердцем ждать своего освобождения, которое (он знал это наверно) должно было рано или поздно наступить. Одиночества и скуки, которые предстояло пережить ему до этого освобождения, он нисколько не боялся.

   Он владел слишком большими знаниями, чтобы бояться скуки, а что касалось одиночества, то оно могло только способствовать развитию этих знаний.

   Князь Михаил Андреевич хранил целые тома в памяти своей, и стоило ему сделать известное усилие, он припоминал все написанное в них, как будто вновь перечитывал страницу за страницей. Самые сложные выкладки мог он делать без чертежей, наизусть, совершенно так же, как иные шахматисты могут играть, не смотря на доску.

   Он имел власть внушать людям свою волю, усыплять их или просто приказывать им не только делать что-нибудь, но и видеть все, что ни пожелает он, причем так, как будто это происходило в действительности пред их глазами. Он мог читать в блеске астрального света и прошлое, и будущее каждого человека. Ему были открыты тайны природы, и силы ее были подчинены ему.

   И чем дольше работал он над собою, тем более и более совершенствовался в своих познаниях, помня, что, какие бы ни приходилось переживать ему испытания, он должен был не выдавать известных ему тайн и не употреблять своих познаний ни на личную пользу свою, ни во вред другим, но только на добро им.

   Сегодня князь чувствовал себя особенно бодрым и сильным. Он давно знал, что это чувство бодрости и силы овладевает им тогда, когда от него потребуется какая-нибудь особенно напряженная деятельность. Однако вся обстановка свидетельствовала о том, что он должен пребывать в полном покое. Что мог он сделать, запертый в маленькой камере, один, вдали от людей?

   Князь Михаил Андреевич не сомневался, что, если бы ему нужно было выйти из своего заключения,- ему было бы это очень легко сделать. Он мог днем пройти незамеченным, как в шапке-невидимке, мимо всех сторожей, часовых и встречных, внушив только им, чтобы они не видели его.

   Такое исчезновение показалось бы чудесным, но для этого чуда нужно было иметь ключ от замка. Теперь дверь была заперта на всю ночь, потому что солдат должен был вернуться только утром, и князь Михаил Андреевич знал, что люди развитием воли и победой духа над телом могут достигнуть того, что освобожденный от тела дух их будет иметь самостоятельную, сознательную деятельность.

   И вдруг он ощутил в себе необычайную легкость и свободу, точно оставил стеснявшие его до сих пор формы физического тела. Комната с ее койкой, столом и тусклым фонарем осталась далеко. Несся вихрь с кружащимися ледяными снежинками; внизу качались, шумели и бились оголенные, покрытые инеем ветви деревьев, но они быстро исчезли и тоже остались далеко. Вихрь шумел и несся в полумраке, пронизанном неясными, смутными отблесками. Но вот отблески начали делаться яснее, собираться в одну массу и вдруг слились в огромное пространство светлого, рябившего своим светом, но не ослеплявшего круга, с исходящими от него вниз лучами, с целым снопом лучей, терявшихся и таявших в глубокой тьме внизу. Семь правильных шестиконечных звезд блистали в виде серпа в круге.

   Князь Михаил Андреевич знал, что такое был этот круг распознал также звезды, блестевшие в нем, и остановился. Слиться с этим светом - значило погибнуть.

   Князь начал тихо и плавно спускаться вместе с исходившими от круга лучами, опустился и увидел облака, покрывавшие землю, потом самое землю и город на ней. Это был тот город, в котором сидел он, заключенный. Ему захотелось увидеть близких ему людей, и он сейчас же увидел Гурлова, спящего безмятежным сном, Чаковнина и Труворова. Никита Игнатьевич был в плену у разбойников, а Чаковнин неподвижно лежал в сильном наркозе у черного доктора. Оба они - и Труворов, и Чаковнин - были лишены свободы; один только Гурлов мог пользоваться ею. Надо было, чтобы он помог им освободиться.

   "Довольно на первый раз!" - как бы сказал себе Михаил Андреевич.

   В тот же миг он увидел лежащее на койке свое тело, ощутил теплоту его, был охвачен ею и сделал над собою усилие. От этого усилия его глаза открылись, и он увидел снова свою камеру со столом, фонарем и койкой, на которой он спал.

   Очнувшись, он понял, что получил одну из высших способностей - сообщаться на расстоянии, причем это расстояние не существовало для него теперь.

  

  

   Гурлов проснулся рано. Но, как бы рано ни проснулся он - Маша всегда просыпалась раньше его и была уже одета. Так случилось и на этот раз. Она успела уже умыться, убраться и побывать в комнате у приютившей их старушки Ипатьевой, поднимавшейся всегда летом с зарею, а зимой - задолго до зари.

   - Проснулся? - окликнула Маша мужа, видя, что он лежит с открытыми глазами.

   - Странный сон я видел сегодня,- проговорил Гурлов, видимо, еще всецело находившийся под впечатлением своего сна,- очень странный!.. И так ясно, точно это было наяву.

   - Ты сегодня разговаривал ночью,- заметила Маша,- я только не могла разобрать, что! Верно, вчера много поел на ночь с голодухи, вот и мерещилось.

   - Не мерещилось, а видел я, как наяву, князя Михаила Андреевича. И будто он мне все объяснить что-то хочет и показывает куда-то. А потом вижу Труворова - лежит он в снегу и окружен волками; только это - не волки, а собаки.

   - Собаки - это друзья,- вставила Маша.

   - Да, но они же и волки вместе. И чувствую я, что надо мне освободить Никиту Игнатьевича, что меня точно кто толкает на это. А лес кругом шумит, и так я вижу ясно это место в лесу. И вдруг это - уже не лес, а дорога, длинная-длинная, и на ней Чаковнин. "Меня венчать скоро будут",- говорит он мне.

   - Нехорошо. Это к смертельной опасности - и дорога, и венец,- сказала Маша.- Уж не случилось ли что с ним? Ведь они должны были непременно вчера вернуться из Вязников - вчера утром, и их до сих пор нет. Твой сон нехорош. А больше ничего не видел?

   - Нет, видел! Опять Михаил Андреевич явился и говорит: "Ступай к черному доктору!" А дальше все спуталось, и ничего не помню больше.

   Маша покачала опять головою, вздохнула, поохала, но как ни было ей жалко Чаковнина с Труворовым, если бы случилось с ними что-нибудь, и как ни беспокоило ее их промедление, она слишком еще была поглощена радостью, что вернулся к ней муж, чтобы особенно остро почувствовать жалость к посторонним людям и беспокойство за них. Она была молода, любима и так измучилась разлукою с мужем, что теперь, когда он был возле нее, она невольно, с детскою радостью, вся отдалась своему счастью. И трудно было упрекать ее за эту радость.

   Но Гурлов поднялся с постели очень серьезен и, как только успел встать, умыться и одеться, взялся за шапку.

   - Куда ты?- спросила его Маша.

   - К черному доктору.

   Руки опустились у Маши. Неужели эта история не кончилась еще? Теперь, когда муж был снова с нею, она твердо решила ни за что не позволять ему впутываться в дело, составившее его несчастье, и уехать как можно скорее из этого города, уехать навсегда, все равно куда - лишь бы быть подальше от опасности. И вдруг теперь, едва выпущенный на свободу, он хочет опять идти к этому страшному черному доктору, опять что-то затевает и опять не выйдет добра из этого. Она инстинктивно чувствовала, что мужу грозит еще что-то, если он не будет сидеть смирно. И что за вздор - идти чуть свет только потому, что приснилось что-то! Ведь сны и обманывают часто.

   - Нет, как хочешь, я тебя не пущу никуда! - проговорила Маша, охватив его шею руками.- Милый, родной, голубчик, не ходи!.. Чувствую я, что случится с тобой недоброе. Выпустили тебя - ну, и останься со мною, останься хоть сегодня. Может, сегодня Труворов и Чаковнин подъедут, ну, а там завтра посмотрим...

   - Не могу! Я чувствую, что должен идти.

   - И вовсе не должен! Ведь отсидел уж в тюрьме, словно в чужом пиру похмелье. Разве не довольно тебе? Впутали тебя в это дело, наконец выпустили, так уж и держись ты теперь в стороне.

   Сергей Александрович прижал жену к себе и стал успокаивать ее, как ребенка:

   - Полно, Маша! Не будь этого дела, и мы с тобой вместе не были бы. Ты сама мне вчера рассказывала, что Чаковнин и Труворов поехали в Вязники ради моего же освобождения; так нельзя и мне оставлять их.

   - Постой,- сообразила Маша.- Если они поехали ради твоего освобождения, а тебя освободили вчера - значит, они успели все сделать и никакой опасности для них нет.

   - Я не знаю, почему меня освободили и как убедились в моей невиновности, но, право, не вижу ничего дурного в том, что пойду к черному доктору. Ведь он вчера пришел в тюрьму ко мне, чтобы предупредить о том, что меня выпустят, и повторил несколько раз, чтобы я помнил, что он первый предупредил меня. Может быть, я просто узнаю от него, кому я обязан своей свободой.

   Маша задумалась и, наконец, решила:

   - Во всяком случае, пойдем вместе!

   На это Гурлов согласился.

   Черный доктор принял Гурлова с женою очень любезно.

   - Ранние птицы! - встретил он их.- Впрочем, меня только и можно застать в это время, и вы отлично сделали, что пришли теперь, если хотели застать меня.

   - Да, мы хотели застать вас,-подтвердил Гурлов, чувствуя уже некоторую неловкость, потому что нельзя же было объяснить их визит виденным сновидением и тем, что Михаил Андреевич послал его сюда в этом сновидении.

   - Чем могу служить? - спросил доктор.

   Гурлов замялся. Ему теперь самому казалось, что, может быть, он напрасно поторопился прийти: в самом деле, мало ли что может присниться!

   - Я пришел, собственно...- начал он.- То есть, мы вот пришли поблагодарить вас за вчерашнюю вашу любезность относительно меня, что вы ко мне пришли в тюрьму, чтобы сообщить о том, что меня выпустят.

   Доктор ответил, что он очень рад вообще.

   - Может быть, я могу узнать у вас и причину моего освобождения?- спросил Гурлов.- Если вы знали заранее о нем, то, вероятно, вам известна и причина? Мне было бы интересно узнать ее.

   - Вы освобождены, благодаря, во-первых, вашей жене, которая объяснила графу Косицкому, что вы были заперты в ночь убийства в подвале и что ключи находились у самого князя Гурия Львовича, а, во-вторых,- бывшей крепостной актрисе князя Авдотье, которая под присягой подтвердила показание вашей супруги. Вот все, что я знаю. А теперь советую я вам уехать как можно скорее и подальше от греха. Чего вам на самом деле впутываться? Попались вы в это дело, ну, отсидели, пострадали, теперь вы вновь вместе с женою... Уезжайте поскорее и наслаждайтесь счастьем, которое вы заслужили.

   - А князь Михаил Андреевич? - спросил Гурлов.

   - Что ж князь? Дело его кончено.

   - Но ведь он ни в чем не виноват!

   - Кабы не был виноват - его не обвинили бы.

   - А меня? Меня же обвинили. Так и князь страдает безвинно. Я не могу уехать, пока его не освободят.

   - Мой вам совет - все-таки уезжайте.

   - Нет, я не могу его оставить так! - продолжал настаивать Гурлов.

   - Ну, хорошо, вы останетесь здесь! - обратился к нему черный доктор.- Но чем же вы можете помочь?

   - Этого я не знаю пока... Чем смогу... Вот теперь надо разыскать Чаковнина и Труворова, а потом подумаем все втроем вместе.

   - А, так вы решились отыскать Чаковнина и Труворова?- серьезно переспросил доктор.

   - Да, они поехали в Вязники, должны были вернуться вчера, и до сих пор их нет.

   По-видимому, это не понравилось доктору.

   - Вы любите бриллианты?- вдруг спросил он у Гурлова, резко меняя разговор.- Хотите, я вам покажу один замечательный? - Он выдвинул ящик в своем бюро и вынул черный четырехугольник темного агата со вставленным крупным бриллиантом посредине.- Вот подойдите к окну, сюда: тут на солнце игра камня виднее будет.

   Солнце светило в окно, и при его лучах блеск бриллианта был еще ослепительней. Гурлов никогда не видал такого. Он держал пред глазами агат с блестевшим камнем, пошевеливал им и смотрел очень пристально.

   Он и не подозревал, что доктор просто-напросто ставил ему ловушку. Это был обыкновенный механический способ для гипноза.

   Доктор оставил Гурлова любоваться бриллиантом на черном агате, а сам подошел к Маше. Он о Гурлове уже не беспокоился, зная, что тот очень быстро впадет в забытье. С Машей же он, зная ее впечатлительность, думал справиться своей силой. Он сосредоточил всю свою волю на желании, чтобы она заснула по его приказу, и приказал ей заснуть, но Маша смотрела на него ясными, светлыми глазами, вовсе не подчиняясь его влиянию.

   "Не может быть!- удивился доктор.- Откуда у нее явилась обратная, задерживающая сила?"

   Он не знал и не мог знать, что князь Михаил Андреевич с неимоверным трудом передал эту силу Маше, когда она вдруг увидела в гипнозе черного доктора, и передал именно для того, чтобы защитить ее от него.

   Доктор сделал новое усилие, но оно оказалось опять совершенно бесплодным. Он захотел настоять на своем во что бы то ни стало, собрал все свои силы и направил их сообразно со своим желанием, но сейчас же почувствовал, что это напрасно.

   Это окончательно взбесило черного доктора. Он не захотел оказаться настолько несостоятельным, чтобы признаться, что не может повлиять на такую слабую, как думал он, натуру, как Маша.

   Однако он сам не знал, какого напряжения стоят ему его усилия. Это напряжение было слишком велико, так что вдруг он почувствовал, что словно оборвалось в нем что-то, что силы оставляют его. Они разбились о преграду, и доктор ослабел до полной потери этих сил.

   Все это длилось не более минуты.

   Маша видела, как к ней подошел черный доктор, как он вытянул руки по направлению к ней, как задрожали они у него, как затем судорожно затряслось лицо. Он сделал шаг в сторону, пошатнулся, схватился рукою за стул и в изнеможении опустился на него.

   Маша кинулась к нему. Доктор был бледен и казался в обмороке. Руки беспомощно опустились у него, и голова свесилась на сторону.

   Она позвала мужа. Тот сидел у окна тоже без движения, с открытыми, уставленными на бриллиант в агате глазами. Маша с ужасом увидела, что и муж ее был в бесчувственном состоянии.

   Ее охватил ужас: что ей было делать одной? Главное, она не могла понять, что случилось, и не могла придумать, как тут помочь и кого звать на помощь.

   В ту минуту, когда она инстинктивно бросилась к двери, чтобы позвать слуг, из этой двери показался князь Михаил Андреевич, которого она сейчас же узнала. Он бесшумно прошел мимо нее, приблизился к Гурлову, положил ему руку на голову и исчез, словно растаял в воздухе. Все это Маша видела своими глазами и успела