Вельтман Александр Фомич - Райна, королевна Болгарская

я гранитными стенами, пробирались они к куле.

   Между тем всполошенная стража подала знак старшине и привратнику. И когда по второму звуку рога отвалили ворота, Святослав с дружиной своей скоком взлетел по вырубленной в скале от истока речки дороге, и прежде нежели стража кулы опомнилась, он уже был на дворе замка. Стража перевязана, все входы и выходы заняты Руссами.

   Убитая горем, выплакавшая все слезы скорби и любви, Райна не привыкла еще засыпать под черными сводами своего заключения. Вокруг закоптелых стен широкие лавки устланы были дорогими коврами, обложены подушками, и это составляло все украшение покоя. Пространен, мрачен и пуст он был; слабый свет ночника в стене освещал Райну; Райна сидела, склонив голову на кисть руки, как бездыханная, а в углу спала старуха.

   Дни Райны как будто кончились: нет для нее будущего, все чувства жизни погрузились в прошедшее, в страшный мир думы, населенный призраками живого и мертвого. Все тут перед ней: что сбылось, что виделось и чувствовалось, и близкие душе, и враги, и свет, и мрак, и все смута, которая не дает сердцу ни жить, ни умереть.

   Вдруг послышался звук рога; Райна очнулась, затрепетала и упала на колени, обратив очи к разжелезненному окну под самым потолком.

   Раздался второй звук рога, послышался шум, голоса все ближе и ближе.

   - Боже небесный! вынь душу мою из тела! - вскричала Райна, с ужасом оглянувшись на дубовую дверь, обитую железом, когда раздался стук и загремел голос: "Отворите!"

   Вздрогнула и старуха спросонок.

   - Кто там? - крикнула она, подбежав к двери.

   - Отворяй, Жика! - повторил голос.

   - Староста! Зачем это он! - сказала старуха, вынимая запор. Дверь заскрыпела, кто-то откинул ее нетерпеливо.

   - Райна! - раздались знакомые голоса.

   Райна вскинула руки, хотела вскрикнуть, но голос измер на устах ее.

   - Райна! Душица моя! Смотри, вот он, спаситель твой! - повторял Воян, приподнимая ее и целуя в плечо.

   - Воян! не место здесь радоваться! - сказал сурово Маврень.

   - Правда, правда! - отвечал Воян.- Пойдем скорее! Благодарность твоя еще впереди.

   Святослав помог Райне спуститься с каменных крутых лестниц. Они сошли на широкий двор, где перевязанная стража кулы окружена была русской дружиной.

   - Вы будете свободны,- сказал Святослав,- в городе вашем все цело. Скажите главарю, что мы взяли только свое!

   - Спасибо за милости! Да что нам в них! - отвечал старшина стражи.- Не вы изрубили нас, оплошных, так изрубит главарь. Были в руках ваших жены его или нет, да порог переступила чужая нога, их пометает главарь со скалы.

   - Спаси несчастных, князь Святослав! - сказала Райна.

   - Ступайте служить мне; а жен освободим.

   - С женами что хочешь делай, они не виноваты и вольны; а мы со стражи не пойдем! - отвечал старшина.

   - Не пойдем! - повторили все.

   - Жаль мне вас, храбрых! - сказал Святослав.- Но делать нечего: правы и честны ваши слова!

   По приказу князя отперли терема. Маврень объявил женам главаря, что они свободны и чтоб скорее выходили из своего заключения.

   - Я здесь не в неволе,- отвечала каждая из них,- от мужа своего не пойду, а убить убейте, воля ваша.

   - Уж это таков народ! - сказал Маврень.- Ну, бог с ними, поезжайте, покуда из соседней кулы урманской не пришли на помощь.

   Райну посадили на коня. Подле нее с одной стороны ехал Святослав, с другой - Воян.

   Дружина выбралась со двора и понеслась вслед за князем: часть ее осталась еще, чтоб прикрывать путь от преследований.

   Дорогой Райна узнала о судьбе братьев своих и Преслава.

   - Куда же едем мы? - спросила она.

   - Нет тебе теперь иного прибежища в Болгарии, кроме стана Святославова, - отвечал Воян.

   Вот спустились уже с гор, едут по течению Зары, вдали открылась туманная даль: это берега Дуная. Стало смеркаться; на возвышении около селения загорелись огни.

   - Это войско,- сказал Маврень.

   - Должна быть стража, но Русь или Греки - неизвестно.

   Посланные проведать донесли, что это Греки в окопе. Нахмурилось чело Святослава.

   - Братья,- сказал он к дружине,- две первые сотни следуйте позади; вам на руки королевна болгарская; а прочие за мной, открывать путь к Доростолу!

   И Святослав поскакал прямо на стражу греческую. Греки расположились около огней, ужинали беззаботно; откуда было им ждать неприятеля: Руссы в тесной осаде.

   Внезапный гай {Боевой клич.- А. Б.} налетевшей русской дружины всполошил их; они схватились за оружие, бросились к коням; но поздно: Руссы смяли их, окружили со всех сторон, обезоружили.

   - Отдать им коней: пусть скачут в стан свой и повестят, что следом за нами идет русский князь и дружина русская,- сказал Святослав.

   Грекам отдали коней, и они, как вожатые дружины русской; мчались вперед и на плечах своих принесли ее на левое крыло стана греческого.

   Святослав сдержал слово, открыл путь к Доростолу. Все левое крыло разметалось от мечей его, бежало на высоты, где была ставка царская. Суматоха распространилась по всему стану. Цимисхий содрогнулся, когда ему донесли, что сам Святослав явился с великими силами от вершин Дуная.

   А между тем русский великий князь вступил во врата Доростола и встретил в них Райну.

   Палаты королевские в Доростоле возвышались над самым Дунаем. За садами, на островах, стояли ряды насади русских; а за плавнями, по гирлу, развевались на мачтах греческие флаги; далее взор терялся в равнине степи и туманах, скрывающих Карпатские горы.

   "Боже, боже,- подумала Райна, смотря в окно,- населится ли когда-нибудь эта степь жизнью или заглохнет пустынею. Рассеятся ли эти туманы или скопятся в новые тучи над нами?"

   - Не задумывайся, Райна,- сказал Воян,- божья защита тебе в Святославе.

   - А в ком мое счастье? - произнесла печально Райна.

   - В Святославе,- отвечал тихо Воян. Пылкий румянец оживил лицо Райны.

   - Не говори, чего не знаешь, Воян.

   - Говорю то, что знаю, Райна.

   - Нет, не знаешь,- сказала Райна,- мне кажется, горе застлало все небо моей жизни и ясные дни не мне!

   - Райна, Райна! не возмущай черной думой будущего! Знаешь ли, добрая моя: ясный светлый взор человека разгоняет хмару жизни! Смотри радостнее и надежнее.

   - Не могу,- отвечала Райна.

   Положение Руссов в Доростоле было отчаянно. Припасы вышли; не дух иссяк в русской дружине, а телесные еилы, от недостатка в пище, от беспрестанного труда и боя.

   Святослав не предвидел никаких надежд к верной победе; но на его руках была судьба Болгарии и Райны.

   - Заключи мир, князь, довольно уже пролитой крови на земле нашей,- говорил ему Воян.- Огради только державу Бориса от насилий твоим заступлением.

   Святослав склонился на мир и отправил посла к Цимисхию сказать, что он оставит Болгарию, если Цимисхий возвратит престол болгарский королю Борису.

   Цимисхий рад был предложению и желал иметь личное свидание с русским великим князем.

   Тщеславные Греки думали поразить Руссов богатством, торжественностью и блеском своим, хотели строить на поле, между войск греческих и русских, для свидания монархов великолепный феатрон; но Святослав сказал, что он будет видеться с Цимисхием на берегу Дуная.

   Святослав приехал на условленное место в ладье, в обыкновенной полевой одежде, без малейших признаков сана своего; сам греб веслом и причалил к берегу, когда приблизился к нему Цимисхий в окладе великолепия царского, сопровождаемый ликом чинов двора своего и телохранителями в блестящем большом наряде*.

   Цимисхий сошел с коня, Святослав сидел на скамье ладьи. Это было свидание благородного белого лебедя с напыщенным павлином. Но великолепие померкло перед величием; кичливость и гордыня преклонились перед достоинством; тщеславие поникло перед славой.

   Греки дивились дебелому мужеству Святослава, стройному его стану и благообразию. Под густыми бровями взор голубых глаз был сурово-спокоен; нос не походил на клюв римский; на голове хохол, признак великого рода русского, и в ухе серьга, украшенная жемчужинами и рубином, как у благорожденных предков раджей*.

   Мир был заключен.

   - Королевна, избирай теперь по воле твоей,- сказал Святослав.- Хочешь ли остаться в Болгарии и положиться на покровительство царя греческого до возвращения брата твоего в Преслав или поручишь себя гостеприимству земли Русской, покуда исполнится миром родной край твой?

   - Враги комитопулы еще живы, и коварство их не измерло еще,- сказал Воян.- Где ж верное ей прибежище в Болгарии? Волку ли Цимисхию поручить охранять агницу? Здесь один я сродник Райне, не оставлю ее; вместе с нею прошу твоего гостеприимства, князь великий.

   - Просьбу дяди повторяю и я, сирота беспокровная,- сказала Райна.

   - Не сирота ты, Берислава,- сказал Святослав.- В какой семье ты не будешь родною, в чьем сердце любимою?

   Между тем как писцы писали на хартии совещания, дружина Святославова садилась на корабли. Когда приложились золотые печати и Святослав с Цимисхием разменялись грамотами, поднялся златотканый парус и на великокняжеском корабле.

   Воян поручил Мавреню сказать собратьям, что, погостив на Руси, к ним приедет умирать.

   Стая русских кораблей плыла по Дунаю ключами; громкие бубны и гулкие трубы вторили песни. Греки стояли на горе и смотрели на отъезд замиренных врагов своих.

   Вот выплыли корабли Святослава в широкое море; тихо плескало оно перекатными волнами, крутило кудри, ласково осыпало ребра насадов крупным жемчугом, горделиво вздувалось.

  

   И, утробу смиря,

   Чем-то чванилося.

  

   Сидит Святослав рядом с Райной, на чертоге мамонтовом, под навесом с золотой бахромой; говорит умильные речи.

  

   А она, как заря,

   Разрумянилася.

  

   Не посмотрит печально на исчезающие берега родной Болгарии; склонила очи.

  

   И от сладкого сна

   Не пробудится.

  

   Позабыла, что было, и не думает,

  

   Не гадает она,

   Что с ней сбудется!

  

   Пробежали корабли Святославовы по Черному морю, вступили в Днепр. Здесь на родных водах вышли Руссы на остров в самом устье, под вековым навесистым дубом, обставив его стрелами, принесли они в жертву Перуну и богам-покровителям домашних птиц, поклонились в землю, облобызали ее, испили Днепра, потом, навязав на голубей алые ленты, пустили их на волю, и все молча смотрели, куда они полетят.

   - Ты хочешь знать, Райна, для чего это мы делаем? - сказал Святослав. - Эти голуби вывезены из наших городов. Быстро полетят они к дому и принесут на родину радостную весть о нашем счастливом возврате.

   Высоко вспорхнули освобожденные голуби; долго кружились по воздуху в какой-то нерешительности: куда лететь? вились, вились и вдруг дружно стали опускаться на мачты.

   - Не к добру! - закричали воины.- Что-то путь застлало! Не понесли доброй вести!

   Невольно побледнела Райна; вздохнул Воян; Святослав посмотрел на Райну и задумался; невесело села дружина на корабли. Поплыли вверх по Днепру. Тяжелы что-то насады, дружная песня не ладится, не придает силы веслам.

   Белобережье, русское место и замок при переправе через Днепр, по пути из Руси в Корсунь, разорены Печенегами. Прошли мимо; подъезжают к порогам, стражи приблизились к лесистому острову близ малого порога... Вдруг зашипели стрелы по воздуху, из лощин по берегам Днепра с криком и гамом нагрянули несметные силы Печенегов, заступили берега, сыплют стрелы.

   - Возьмите окуп и идите прочь,- так велит им сказать Святослав.

   - Возьмем и с головами вашими! - отвечают они. Только за Райну трепещет Святослав. Велит отступать.

   Великокняжеский корабль, как и прочие насады, не крытый, чертог под золоченой кровлей и златоткаными завесами не ущитит от стрел. Воины оградили его своими щитами.

   Святослав на корме, Воян уговаривает Райну не страшиться.

   - Не за себя боюсь я! - отвечает она.

   Под тучами стрел отчаливают ладьи. Печенеги следят берегом. Но кони их утомляются; насады быстро мчатся по течению Днепра.

   В Белобережье решается Святослав выйти на берег и ждать помощи из Киева.

   Но едва успели занять разоренный замок Белобережья, возвышавшийся на крутизне над Днепром, и завалить ворота, Печенеги обложили его со всех сторон.

   - Здесь не страшны они нам,- говорит Святослав,- недалек отсюда Киев.

   Отчаянных посылает он тайно пробраться мимо Печенегов и дать знать Ярополку, чтоб торопился со всей дружиной киевской к Белобережью.

   Проходят дни, а помощи нет. Припасы выходят.

   - Возьмите какой хотите окуп,- велит сказать Святослав Печенегам,- возьмите все сокровища мои и идите прочь.

   - Ты наше сокровище!- отвечает Куря.- Отдавайся, возьмем тебя и пойдем.

   Святослав в нетерпеливом ожидании помощи грозно произносит уже имя Ярополка, сына своего.

   Проходит месяц; припасы на исходе; воины едят уже конину, изнемогают, но не ропщут: Святослав терпит одну с ними участь. Только гостей своих угощает он остатками хлеба и припасов.

   Воян как будто не горюет; а Райна молчит и качает головою.

   Вдруг является гонец из орды, облегающей город.

   - Заключим мир, белый царь,- говорит он.

   - Что требуете в окуп, все дам,- отвечает Святослав.

   - Окуп невелик, пустой окуп, да на том стоим теперь. Золота не надо: за золото продали мы твою добычу.

   - Добычу всю отдам.

   - Спасибо за всю, а ты добыл в царстве болгарском красную девицу. За ней приехала погоня, наняла нас за дорогую цену выручить ее. Так ты и отдай ее нам и ступай себе с богом.

   - Гоните его! - вскричал Святослав.

   - Гоните, пожалуй,- говорил Печенег, уходя,- да я чем виноват, я не свое говорю. Ты, белый царь, увез любовницу у болгарского воеводы Самуила; а он с войском пришел выручать ее; да и нас нанял. Вольно тебе было прогонять нас, как шел в Болгарию: пригодились бы.

   - Сын Ярополк! - грозно проговорил Святослав.- Чтоб ты погиб, как гибнет отец твой!

   - Слышишь, Воян,- тихо сказала Райна,- Самуил и здесь меня преследует!

   - Не страшны тебе здесь его преследования,- отвечал Воян.

   - Если я погибну, никто ничего не потеряет; а если погибнет Святослав, погибнут братья мои и Болгария... Правда, Воян?

   - О, сохрани его бог! - отвечал Воян.- Без его заступления или комитопулы, или Греки положат конец Болгарии!

   - Я готова идти в окуп, другого нет спасения! - проговорила тихо Райна.

   - Полно, Райна, печалиться! - сказал Воян. Райна не отвечала ни слова.

   Настала ночь осенняя, ясная ночь; серебряный лик луны, отражаясь в Днепре, дробился на волнах. Вокруг стен раскинут город юрт, повсюду разложены огни, меткие стрелки печенежские дозирают под самыми стенами; только что чья голова покажется на ограде замка, тетива запоет, стрела зажужжит черным жуком, а Печенег кричит: "Бар!" - есть!

   Около полуночи на кровле белой теремной башни, возвышавшейся над самым Днепром, показался кто-то облеченный тенью набежавшего облачка.

   "Бар!" - крикнул Печенег. Облачко пронеслось, луна осветила башню: на вершине ее как будто легкий призрак под белым покрывалом склонился на перилы.

   - Эге, Кардаш! - вскрикнул Печенег.- Да это белая голова!

   - Да, белая, белая! Смотри, это девица под фатой сидит, пригорюнилась.

   - Эй, смотрите, девица или дух какой-нибудь!

   - Пугнем!

   - Нет, постой, сказать ноину {Нойону; здесь: ордынскому воеводе.- А. Б.}, убьем без спросу, так еще беда будет.

   - Сказать так сказать!

   - А как уйдет!

   - Не уйдет! - сказал Печенег, стоявший дозором против башни.

   - А ты что за порука?

   - А мне что, я сказал так, да и только.

   Собрались толпы Печенегов, смотрят на диво; идут толки, шум, рассуждают, будить ли своего ноина.

   - Вот тебе раз! будить для таких пустяков! что он, не видывал, что ли, девичьей головы?

   - И то дело!

   Столпившиеся Печенеги встревожили стражу русскую; она подала весть. Дружина изготовилась к защите стен, ожидала приступа.

   Вот уже рассвело, настал день. Печенеги продолжают дивиться на вершину башни; неподвижно сидит дева, приклонясь к перилам; ветер играет ее длинным белым покрывалом.

   ю между тем в замке хватились Райны.

   - Князь Святослав,- говорит Воян в отчаянии,- вчера не понял я слов ее! Она решилась пожертвовать собою, она, верно, нашла выход из города в стан печенежский и сама предалась в руки врага своего.

   - Кони! Со мною! - вскричал Святослав, и со всеми остальными всадниками своими он ринулся из ворот в стан печенежский. Как громовая стрела летит посереди врагов, все крушит и ломит, пробивает к юртам Куря, но он уже один посереди тысяч, стряхивает с себя стрелы, отбрасывает сабельные удары вместе с руками. Но вдруг остановился он, как мета стрелам, ножам и саблям, смотрит на вершину башни, забыл о врагах и пал под ударами их.

   Не стало Святослава*. Бросился было Свенальд с пешей дружиной на помощь ему; но в орде раздавались уже исступленные клики победы. Свенальд отступил в замок. Дружина высыпала на ограды, а Воян на вершине башни стоял уже на коленях перед Райной. Райна сидит на скамье, склонив голову на перила, покоится тихим сном. Ветер играет покрывалом, обвевает ее. Но сон ее вечен. Вонзившаяся стрела облита кровью ее сердца. И Воян уснул подле Райны, склонив голову на ее колена.

   Свенальд дождался помощи из Киева и возвратился в Русь*; Белобережье заняли Печенеги и назвали Кизикерменом, или Крепостью Девы.

   Исполнил ли Цимисхий договор с русским князем? Нет. Возвратившись в Царьград, он торжествовал победу над Руссами. Потом призвал к себе Бориса и с высоты величия своего объявил пленнику, что он подает ему в милостыню - царство Болгарское; но на условии быть покорным велениям его.

   Гордо и презрительно усмехнулся Борис.

   - Мое наследие возвращает мне князь русский,- отвечал он,- и ты для меня не более как исполнитель условий, заключенных с ним.

   Разгневанный Цимисхий не продолжал разговора. Надеясь еще смирить гордость Бориса, он медлил воздать ему честь как королю Болгарии. Но, боясь новой войны с Святославом, он наконец решился смирить собственную гордыню.

   Царедворцы явились к Борису с багряницей, золотым королевским венцом и прочей одеждой.

   - Царь милостив,- сказали они,- испытал твое достоинство, возвращает твои королевские знамения и просит на свидание.

   В это-то время возвратился в Царьград Самуил-комито пул и объявил о смерти Святослава.

   Злобная радость заиграла в очах Цимисхия.

   - Ведите же короля болгарского с честью на великую площадь, к храму Святой Софии,- сказал он,- там встречу я его и совершу торжество.

   И совершилось неслыханное дотоле торжество. С почестями встретил Цимисхий Бориса, как короля болгарского в храме Святой Софии; а патриарх по вновь уcтановленному обряду развенчал его. Сняли с Бориса златой венец, багряницу, червленые сапоги, приняли державу и все знамения царства болгарского принесли в дар богу*.

   Самуил-комитопул с братьями назначены правителями областей Болгарии. Прошло пять лет; Цимисхий умерщвлен; Самуил отложился от Греции. Брат его Давид умер, Моисей погиб при осаде города Серры, брата Аарона велел сам убить и - облекся в королевские одежды.

   Но это была последняя вспышка самобытного существования Болгарии посереди крамол и кровопролитных войн с Грециею.

   С 1019 года Болгарией правили уже наместники василевсов греческих.

  

  

   Романы Александра Вельтмана необычны по форме. Она ставит в тупик критиков, тщетно пытающихся охарактеризовать "Кощея" и "Светославича" с помощью понятий "условной историчности", "гротескной феерии", "пародийного рассказа" и тому подобных терминов "традиционной" литературы. Но форма никогда не была для писателя самоцелью. Необычность ее связана с чрезвычайно своеобразным содержанием прозы Вельтмана. На читателя романов обрушивается поток разнообразнейших исторических и фольклорных сведений, ассоциаций и аналогий, отступлений и намеков, образующих тонкую вязь повествования.

   Мы невольно задаемся вопросом, чем же руководствовался автор, испестряя романы странно звучащими выражениями, рассыпая на страницах малоизвестные слова и имена. Нет ли тут желания блеснуть своей эрудицией? Не шутит ли автор над нами, бросая вызов "общественному вкусу"? Всегда чувствующаяся в произведениях Вельтмана усмешка автора, присущая ему ироничность - не говорят ли о пародийности его сочинений? И если так - над кем и над чем смеется Вельтман?

   Решение этих проблем затрудняется тем уcтановившимся взглядом на Вельтмана - историка и исторического романиста, который еще никто не пытался пересмотреть или хотя бы усомниться в его правомерности. Наиболее полно этот взгляд выражен, пожалуй, в статье-некрологе М. П. Погодина, напечатанной в журнале "Русская старина" за октябрь 1871 г. Известный историк писал: "С живым, пылким, часто необузданным воображением, которое не знало никаких преград, и с равной легкостью уносилось в облака, даже и за облака, или опускалось в глубь земли, переплывало моря и прыгало через горы, Вельтман страстно был предан историческим разысканиям, в самом темном периоде истории. Там романическое воображение его гуляло на просторе, с полным удовольствием... "

   Гипотезы Вельтмана казались тем фантастичнее, что они основывались как на исторических источниках, так и на фактах мифологии, языка, традиционной поэзии многих народов Евразии, не всегда знакомых специалисту-историку, а тем более представителям литературной критики. Неизвестное легко принять за выдумку, оригинальную связь фактов - за игру воображения. Эрудиция Вельтмана действительно была богатой и разнообразной. Но важнее другое - что она основывалась на самостоятельном и глубоком исследовании древней истории, мифологии и сложнейших проблем этногенеза индоевропейских народов. И эти исследования Вельтмана-ученого находились в тесной связи с работой Вельтмана-писателя.

   Здесь, "на стыке" истории и литературы, рождались открытия, представляющие интерес и для наших современников, во многом более подготовленных к их восприятию, чем читающая публика второй четверти XIX в. Рассмотрев внимательнее историческую, научную основу публикуемых памятников русской литературы, мы сможем убедиться и в глубине содержания произведений Вельтмана, и в истинном уважении, с которым относился он к своему вдумчивому читателю.

   "Кощей бессмертный" - первый из публикуемых романов Вельтмана - недаром был назвав автором "Былиной старого времени". Писатель впервые в новой русской литературе употребил это понятие, правильно истолковав выражение автора "Слова о полку Игореве": "по былинам сего времени". "Былина - событие",- писал Вельтман в комментарии к своему сочинению, это то, что действительно было, но было в народном сознании, народном восприятии русской истории.

   Уже само обращение к истокам народного миросозерцания, к русскому фольклору, требовало от литератора немалой смелости. Довольно вспомнить, что не кто иной, как Г. Р. Державин, в 1815 г. охарактеризовал издание "древних стихотворений" в "Сборнике Кирши Данилова" как "нелепицу, варварство и грубое неуважение" к господствовавшей дворянской культуре. О былинах столь же безапелляционно высказывался известный в то время фольклорист князь Н. А. Церетелев: "...грубый вкус и невежество - характеристика сих повестей". Не только сама народная поэзия, но и сочинения, написанные по ее мотивам, вызывали протест официозной критики. Даже специалист по народной поэзии А. Г. Глаголев язвительно писал по поводу пушкинского "Руслана и Людмилы": "Кто спорит, что отечественное хвалить похвально; но можно ли согласиться, что все выдуманное Киршами Даниловыми хорошо и может быть достойно подражания?"

   Беспощадная ирония Вельтмана явилась ответом на это барское высокомерие критики и части читающей публики. Но иронизировал Вельтман не над читателем, не над критиком, а над охранительно-дворянским взглядом на русскую историю в целом, начиная с источников официозных исторических сочинений и кончая выводами историографов, подобными заявлению H. M. Карамзина, что "история народа принадлежит царю". Приглядимся внимательнее к тексту романа.

   В самом начале "Былины" Вельтман рисует яркий образ двадцатилетнего барича с арапником, скачущего на шее крестьянского парня к одному ему ведомым "подвигам", мимо кланяющихся в землю крестьян. Усмехнувшись мимоходом над "исступленной модой писать романы", автор обещает показать потомству "время и подвиги, которые (на Руси.- А. Б.) отличают героев и гениев от людей обыкновенных". Это "подвиги храбрых, витязей и могучих богатырей", но... в том их виде, в котором представление о подвигах было вложено в душу юному баричу лукавым рабом-тиуном, приучившим его верховой езде на крестьянах. Это те идеалы, которые находят в российской истории поколения крепостников-помещиков.

   Что же это за подвиги, о которых рассказывает Вельтман, словно русский Лоренс Стерн повествуя об истории боярского рода Пута-Заревых? Родословную их (столь чтимый во времена Вельтмана документ) открывает Олег Пута, получивший свободу своей веселостью в плену, удивившей свободолюбивого новгородца, и вышедший в бояре с помощью волшебного зелья. Муж его дочери, Ивор Зарев, использует тот же емшан, но зажатый в сокрушительном кулаке, и становится воеводой новгородским. Он, между прочим, горит желанием совершить богатырские подвиги, но... "Иногда только встречал он на пути своем черные избушки на курьих ножках, но в них жила не Баба-Яга, а отчинные люди (крепостные.- А. Б.) Князей и Бояр".

   Сын его, Ива Иворович, "почти от самой колыбели невозлюбил противоречий", а также... "любил кататься". И пропасть бы ему среди феодальных усобиц и смут, если бы не выявленное историками "внушение судьбы, заботящейся о продолжении рода Пута-Заревых". Выразилось оно в том, что дочь боярина Ростислава Глебовича Любы возлюбила (вместе с родителями) своего "дворового дурня, рябую зегзицу, безобразного Иву" и т. д., узнав что за ним князь дает "в отчину село Княжеское и златых гривен десять".

   Обратим внимание, что до сих пор повествование по основной линии - о судьбе Пута-Заревых, перебиваемое многочисленными отступлениями, идет строго по "историческим" материалам: "летописям простым и харатейным" (пергаменным), "древним сказаниям и ржавым Ядрам Истории" - и в соответствии традиционным родословным (которые, по справедливому замечанию Вельтмана, можно было вывести и от Александра Македонского).

   Вслед за Вельтманом мы не упускаем случая насладиться высочайшей "достоверностью" этих источников официальной дворянской историографии - то есть истории государей и прочих "великих людей":

   "В лето 6728-е, говорит неизвестный летописец, Ива Иворович иде Славенскою землею во Иерусалим и негде у торга Чернаеца пленен бысть гайдамаками Угорскими и обыцьствован и вмале не убиен, и убежа, и вбежа в торг Роман, идеже, жалости ради, взят бысть Урменским купцом, и везен в Дичин (вер. Диногетия, Галац) и далее...

   А далее в летописи ничего нет".

   На Руси происходят важнейшие события, уже стала она добычей татар, и лишь "смелый Даниил Галицкий" продолжает борьбу с захватчиками, а русский боярин Савва Ивич ест пироги и "труждается, ловы дея" со сворой отборных псов. Не беда, что родился он без участия Ивы Пута-Зарева, ибо бережет судьба этот славный род:

   "Хочет любви - его любят, хочет жены - завидная невеста готова; желает иметь дитя... И во всем, во всем он предупрежден и судьбой, и добрыми людьми.

   Так был сохраняем судьбою Ива, так будет сохранен и сын его, и внук его, и правнук, и праправнук, и прапраправнук его".

   И в самом деле, что тут чудесного? Правит же царством во времена Вельтмана император Николай Первый из династии Голштейн-Готторнской, в котором нет ни капли крови Романовых...

   Вторая часть "Былины" вновь начинается с "побед" над крестьянами Ивы Олельковича - "богатыря" им ненужного и в жизни лишнего.

   "Этот-то Ива Олелькович и есть тот барич, о котором мы ведем речь; он-то тот Русский витязь и сильный могучий богатырь, которого подвиги до сего времени гибли в безвестности",- завершает Вельтман свое убийственно-ироническое "родословие" русского боярина. Далее следует "житие и подвйзи" барича, который сначала гвоздит направо и налево кулаком, калечит встречного и поперечного, а затем, в то время, когда "вся Русь становилась под знамена Великого князя Димитрия Московского", совершает свои бессмысленные "богатырские подвиги".

   "Былина" Вельтмана о русской жизни показала далекую от идеализации "бессмертную" фигуру барина. Автор при этом не мог не смеяться над источниками, использующимися исключительно для "барской" истории. Он стремился воссоздать реальную духовную жизнь, насколько это было в его силах. Он увидел, между прочим, и связь летописания с фольклором. В произведении упоминается весьма редкий случай включения в летописные сочинения (Новгородскую IV летопись, Троицкий сборник, Хронограф поздней редакции) сообщения о былинных богатырях - Александре Поповиче, слуге его Торопце и 70 других витязах, погибших в битве с монголами на Калке. Ирония Вельтмана не означала и пренебрежения летописными источниками - достаточно посмотреть, сколь часто он привлекает их для выяснения интересующих его исторических реалий.

   На исторических источниках основаны сообщения об осаде Новгорода русскими князьями в 1170 г. и переговорах новгородцев с великим князем Всеволодом Георгиевичем в 1207 г., о Марфе Борецкой и Мстиславе Удатном, князе Данииле Галицком и хане Мэнгэ, о битве на Калке и походе татарских и русских войск "в горы черкесские", великом литовском князе Гедимине и великом московском князе Дмитрии Донском, хане Мамае с его союзниками князьями Ягайлом литовским и Олегом рязанским, наконец, о знаменитой битве у слияния Дона и Непрядвы - Мамаевом побоище. Даже выдуманные Вельтманом герои, действующие в окружении реальных исторических лиц, вполне соответствуют не только романтическому замыслу писателя, но и характеру эпохи.

   Реальность, былинность повествования усиливается многочисленными цитатами из исторических источников: "Повести временных лет", Новгородских, Никоновской и других летописей, Хронографа, "Слова о полку Игореве" и т. п. Мы находим в тексте и удачную стилизацию этих источников, а также разрядных записей XVI-XVII вв., "Домостроя", написанного советником Ивана Грозного Сильвестром в XVI столетии, княжеских докончальных грамот и т. д.- все служит материалом для введения читателя в исторический мир, в реальную жизнь и быт вымышленных героев.

   Особенно богато использованы в романе русские былины, сказки, песни древних славян, которые Вельтман не только хорошо знал, но и тщательно собирал. Плодом серьезных, хотя и незавершенных, изысканий автора были его представления о славянской мифологии. В ткань романа вплетены представления о древних богах и богинях, волхвах и русалках, основанные на исследованиях автора и его единомышленников, стоявших у истоков научного славяноведения.

   Пытаясь в своей "Былине" воссоздать реалии русского народного сознания, Вельтман наполняет произведение деталями исторического быта, древними выражениями, названиями вещей, именами, понятиями. Достаточно прочесть его примечания, чтобы убедиться, сколь серьезный собирательский труд совершил автор, стремясь найти и понять органично включенные в текст слова и выражения. При этом примечания отражают далеко не всю работу автора, скрытую под легкостью течения его рассказа. Например, старик с предгорьев Кавказа, плывущий с Лавром Саввичем Пута-Заревым и внучкой своей Стано к Азовскому морю, вспоминает о своих предках "рода гуннского", живших "на берегах Дуная, прославленных царем Аттилою".

   Позже А. Ф. Вельтманом было написано несколько научных работ с целью решить вопросы этногенеза причерноморских и приазовских племен периода Великого переселения народов. Многие его выводы не выдержали проверку временем. Но безотносительно к этим выводам, непринужденный рассказ старика отражает солидное знание автором латинских, готских, византийских и других источников, а в старике угадывается фигура алана - предка современных осетин - воинственное племя которого было разгромлено в IV в. гуннами и частично увлечено ими в Паннонию (аланы пошли и далее - до Галлии и Северной Африки). Впоследствии, уже в середине VI в., ряд придунайских племен действительно участвовал в войне византийского полководца Велизария с последним вестготским королем Тотилой, в то время как основная часть алан крепко осела на Северном Кавказе.

   Дальнейшее путешествие героев от устья Дона до Днестра - целая энциклопедия исторической географии Северного Причерноморья, изложенная в нескольких десятках строк! В примечании автор мимоходом делает замечательное для того времени предположение о происхождении названий рек Днестра и Днепра. Даже редкое имя одного из Пута-Заревых - Ивор - избрано не случайно: это наиболее популярное на Руси описываемого в произведении периода скандинавское имя, чаще других упоминаемое в летописях.

   Именно обширные исторические познания Александра Вельтмана позволили ему ввести читателя в ту "сокровищницу величайших богатств народной поэзии, которая,- по словам В. Г. Белинского,- должна быть коротко знакома всякому русскому, если поэзия не чужда души его и если все родственное русскому духу сильнее заставляет биться его сердце".

   В еще большей степени исследования Вельтмана определили содержание второго публикуемого в этой книге романа. Само драматическое противоречие, лежащее в основе "Светославича, вражьего питомца", до создания Вельтманом своего труда не было осознано даже многими крупными историографами, представлявшими любителям отечественной истории могучую фигуру Владимира Святославича - победоносного воителя, любимца свободолюбивых новгородцев, великого князя киевского, защитника и просветителя земли Русской.

   "Чем могу воздать тебе за все, что воздал нам, грешным? - писал, обращаясь к Владимиру, великий Нестор-летописец.- Не знаем, какое воздаяние дать тебе за труды твои. Ибо велик ты и чудны дела твои; нет предела величию твоему. Род за родом восхвалят дела твои!" {Здесь и далее летописные тексты цитируются по изданию: Повесть временных лет. М., 1950, ч. 1-2.}. И русский народ воздал Владимиру светлой памятью, объединив воспоминание о нем с воспоминанием о Владимире Мономахе в образе Владимира Красное Солнышко - героя былин и затейливых сказок.

   А. Ф. Вельтман мог даже считать, что все сказанное в народном эпосе относится к Владимиру Святославичу, как думал и выдающийся историк H. M. Карамзин {См.: Карамзин H. M. История государства Российского. Спб., 1816, т. 1, с. 231-232.}. Тем явственнее видел Вельтман уродливые черты реального князя, с которого начиналась и длинная цепь кровавых преступлений древнерусских князей.

   Два образа Владимира реализованы Вельтманом в двух героях - человеке и кикиморе (младенце, проклятом отцом, Святославом, в утробе матери и выкормленном, воспитанном нечистой силой назло людям). Соответственно в "Светославиче" читатель видит два пласта повествования: реальные исторические события конца X в. совмещены с фантастическим миром поверий, сказок, языческих мифов, отделяющих в сознании народа идеальный образ князя от несовместных с ним злодеяний, должное - от "неправды" врагов рода человеческого.

   Другой конфликт скрыт от взгляда читателя. Вельтман демонстративно не заботится о правдоподобности, видимой достоверности повествования, лишая нас ставшей важной уже в его время черты исторической романистики. Думаю, читателя удивит сообщение, что большая часть реалий "Светославича" имеет под собой твердую основу исторических источников. При этом речь идет и об исторических событиях, и о "сказочной", мифологической части рассказа. Обратимся сначала к первым.

   Вот спит Святослав на жесткой постели {"Спал, подостлав потник, с седлом в головах" (Повесть временных лет, ч. 1, с. 244).} в своей ложнице, и "прошедшее и будущее сливаются в его сновидении: видит он Хазар, распространяющих свою власть от Русского моря до Оки..." и т. д.- читаем мы точные сведения об историй Хазарского каганата {Подробнее см.: Артамонов М. И. История хазар. Л., 1962..}. Рассказ о походе Святослава почти дословно соответствует тексту "Повести временных лет": "И пошел на Оку реку и на Волгу, и встретил вятичей, и сказал им: "Кому дань даете?" Они же ответили: "Хазарам - по шелягу с рала даем". В год 6473 (965) пошел Святослав на хазар. Услышав же, хазары вышли навстречу во главе со своим князем Каганом и сошлись биться, и в битве одолел Святослав хазар и город их Белую Вежу взял. И победил ясов и косогов".

   Белая Вежа - по Константину Багрянородному Саркел - действительно была окружена кирпичной стеной (вежей), которую надо было "раскидывать по камню", как сообщает продолжатель хроники Феофана {См.: Бартольд В. История изучения Востока в Европе и России. Л., 1925, с. 167.}. Наконец, рассказ о походе из русской летописи дополнен в романе сообщением арабского средневекового ученого и - путешественника Ибн-Хаукаля ан-Нисиби, на которого Вельтман ссылался в своих работах.

   Рассматривая далее "сон" Святослава, мы увидим, что живущие в низовьях Дона бошняки - это печенеги, их соседи аланды - аланы Северного Кавказа и Т. п. Не только оружие, развешанное на стенах княжеской опочивальни, но и "80 золотых Ключей Болгарских" не выдуманы. "И одолел Святослав болгар, и взял городов их 80 по Дунаю",- говорит летописец, а Прокопий Кесарийский (византийский историк VI в.) утверждает, что в этой местности стояло 80 крепостей. Дальнейшие походы и гибель Святослава подроби" описаны в "Райне, королевне Болгарской". Нетрудно убедиться, что весь "Сон" основан на исторических источниках.

   О жене (правильнее говорить, наверное,- женах) Святослава, матери Ярополка и Олега, ничего не известно, но имя "княгини Инегильды" все же взято не "с потолка" - Ингигерда, дочь шведского короля Олафа, но сообщению Адама Бременского, была женой великого князя киевского Ярослава Мудрого {См.: Пашуто В. Т. Внешняя политика Древней Руси, М., 1968, с. 419, 428.}. Сведения же о Миляне (Малуше), матери Владимира, опираются на подробно переданный Вельтманом рассказ летописи о вокняжении Владимира в Новгороде. То, что само призвание Владимира в Новгород было вызвано "начавшимися раздорами С Полоцким конунгом Рогволдом", домыслено автором исходя из дальнейших событий. Полоцкий князь назвав "конунгом" по указанию летописи, что "этот Рогволд пришел из-за моря".

   По летописи описывает Вельтман центральное историческое событие романа: войну за власть между тремя Святославичами: Ярополком, Олегом и Владимиром. Давайте посмотрим, как преломляются в романе сухие строки источника. Ярополк, говорит автор, "был слаб душою, добр, послушен каждому". Этот вывод, очевидно, вытекает из рассказа "Повести временных лет" о влияния, которое оказывали на князя разные советники. Первым из них был старый воевода Святослава Свенельд.

   В романе Свенельд отговаривает Ярополка жениться на гречанке, желая выдать за него Свою дочь Ауду, а гречанку отдать сыну своему Лизутеру; но Ауда умерла, а Свенельдич был убит на князем Олегом... И дочь Свенольда, н его матримониальные планы были необходимы автору, чтобы сохранить, вопреки истине и в пользу морали, чистоту гречанки Марии - идеальной героини романа; в источниках о них неверится.

   Автор домысливает рассказ летописи, сохраняя все же основную мысль Нестрра; "В год 6483 (975). Однажды Свенельдич, именем Лют, вышел из Киева на охоту и гнал зверя в лесу. И увидел его князь Олег, и спросил своих: "Кто это?" И ответили ему: "Свенельдич". И, напав, убил его Олег, так как и сам охотился там же, И поднялась оттого ненависть между Ярополком и- Олегом. И постоянно подговаривал Свенельд Ярополка, стремясь отомстить за сына своего: "