Степняк-Кравчинский Сергей Михайлович - Андрей Кожухов

ustify">   - Бедное дитя мое, моя голубка! - воскликнул Андрей, сжимая ее в своих объятиях. - Я знаю, как тяжел твой крест, я знаю, что остающимся в живых хуже приходится, чем тем, которые идут на гибель. Но, поверь, и мне не легко. Жизнь мне дорога, особенно с того дня, как ты меня полюбила. Горько бросать ее, расставаться с тобою и идти на казнь, между тем как я мог бы быть так счастлив! Я дорого бы дал, чтобы чаша сия миновала нас. Но она не минует. Удар должен быть нанесен. Отказаться от нападения из-за любви к тебе? Да я чувствовал бы себя трусом, лжецом, изменником нашему делу, нашей родине. Лучше утопиться в первой попавшейся грязной луже, чем жить с таким укором совести. Как мог бы я это вынести и что сталось бы с нашей любовью? Прости, дорогая, за боль, которую я причиняю тебе. Но подумай только, что значат все наши страдания, если нам удастся хоть на один день ускорить конец всем ужасам, окружающим нас?

   Андрей говорил упавшим голосом, переходившим часто в шепот. Он утомился в неестественной борьбе и не мог продолжать ее долее. Теперь он просил мира, пощады, и простые слова его смягчили сердце Тани и произвели в ней перемену, когда он меньше всего ожидал ее.

   В любовь женщины, когда она действительно любит, как бы романтично и экзальтировано ни было это чувство, всегда входит элемент жалости и материнской заботливости. Именно эту струну в Тане задел Андрей своим утомленным, обрывавшимся голосом. Он не убедил ее: вернее, Таня хорошенько не знала, убедил он ее или нет, потому что она забыла все его доводы. Но она сдалась. Она так глубоко его жалела, что не в силах была отягчать его участь своим сопротивлением.

   Лицо ее смягчилось. Глаза снова засияли любовью и нежностью, пока она дрожащей рукой ласкала его голову, лежавшую на ее коленях. Она успокаивала его кроткими, умиротворяющими речами, а мысленно награждала самыми нежными, ласкающими именами.

   Будущее представлялось ей мрачною бездною. Угадать, что последует за покушением, было ей так же трудно, как узнать, что ждет ее за гробом. Но зато она ясно видела, что ей следует делать теперь. Она была ему женой, сестрой, товарищем, и она должна по мере сил своих поддерживать его в его тяжелом испытании. Она решилась облегчить его участь, взяв на свои молодые плечи часть его бремени.

   Теперь она была гораздо спокойнее, и в ее грустных больших глазах не видно было слез. Но внутренне сердце ее обливалось кровью - не за себя уже. Скорбь о нем заслонила ее собственные муки.

  

  

  

   Андрей внес свое предложение. Оно было принято.

   Обширная и сложная машина заговора была пущена в ход и уже значительно подвинулась в своей таинственной работе.

   Однажды вечером, недели две спустя после его возвращения в Петербург, Андрей переходил Тучков мост, направляясь к Дворцовой площади. Он все еще проживал на старой квартире, но кое-какие симптомы указывали, что она уже не совсем безопасна и что, следовательно, пора переезжать. По этой же причине Андрей теперь сделал большой крюк, хотя мог бы значительно сократить себе дорогу, спустившись к Гагаринскому перевозу.

   Он шел к Репину и принимал все меры предосторожности, чтобы не привести за собою шпионов, которые могли вертеться около его дома. Репин просил его прийти по важному делу Андрея не удивило такое приглашение, и он сообразил, что оно, вероятно, касается "дела" вообще или его лично. Ему не раз приходилось вести с Репиным деловые разговоры.

   Репин приготовился к посещению Андрея и ждал его в своем кабинете, предварительно распорядившись никого не принимать. Лицо его было озабоченно и встревоженно, когда, усевшись за стол, освещенный двумя свечами в кованых медных подсвечниках, он рассеянно стал перебирать бумаги. Он хотел сделать Андрею одно предложение, которое горячо принимал к сердцу, и у него были веские основания, чтобы не откладывать дела в долгий ящик.

   Когда революционеры затевают какое-нибудь серьезное дело, то обыкновенно даже не принимающие участия в конспирациях догадываются, что готовится что-то. Волнение и смутное предчувствие опасности охватывают всех и каждого. Со стороны конспираторов в такое время замечается необыкновенная осторожность по отношению к полиции. Они с особенной заботливостью предупреждают сочувствующих и всякого рода случайных пособников, советуя быть наготове ввиду неожиданного обыска. Они вывозят компрометирующие бумаги и подпольную литературу из квартир, где в другое время они валялись почти на виду Случается, что наиболее впечатлительные из конспираторов принимают даже удрученный вид, когда именно следовало бы представляться спокойными и веселыми. Вот почему, даже когда тайна предстоящего акта сохранена самым тщательным образом, те, которые умеют читать знамения времени, часто предвидят, что что-то должно случиться.

   Репин принадлежал к тому большому и разнообразному классу сочувствующих, среди которых вращаются революционеры. С жгучим вниманием следил он за зловещими признаками и многозначительными симптомами и был почти уверен, что Россия - накануне нового революционного взрыва. Он давно не видал никого из активных революционеров, но встретился с Таней несколько дней тому назад в доме одного из своих друзей. Им не удалось поговорить наедине, но ее расстроенный и сосредоточенный вид более чем подтвердил его мрачные опасения. Тревоги подпольной жизни, очевидно, усилились, потому что никогда еще не видал он ее в таком состоянии. Он знал, что ему не удастся вырвать ее из этой жизни, но ему пришло в голову хотя на время укрыть ее и Андрея от огня. Он решил попытаться.

   После дочери больше всего приходился ему по сердцу его необыкновенный зять. Если бы ему довелось выбирать мужа Тане, то он, конечно, искал бы его не в рядах конспираторов. Но раз сама Таня присоединилась к революционной партии, Репину пришлось помириться с ее выбором, и в конце концов он искренне полюбил своего зятя. Если бы Андрей принадлежал к менее крайней фракции революционной партии, то Репин был бы вполне доволен выбором своей дочери. Они были в очень хороших отношениях, и Андрей навещал старика, насколько то позволяли осторожность и его собственная усиленная работа. Репин знал о многом, что касалось самого Андрея, который был с ним очень откровенен - поскольку откровенность возможна между конспиратором и его надежным другом. Таня держала себя с отцом несколько сдержаннее.

   Приключения Андрея в Дубравнике и опасность его положения не были тайной для Репина. Он поэтому рассудил, что теперь как раз пора Андрею на время сойти со сцены. Вот почему он думал, что его предложение будет принято и им и Таней.

   Он радушно приветствовал Андрея, которого не видал со дня его возвращения, и осведомился о Тане.

   Андрей ответил, что Таня совершенно здорова.

   - Нам так же трудно заболеть, как саламандре схватить насморк, - прибавил он. - В нашем подпольном мире стоит такая высокая температура, что, пожалуй, никакие микробы не выдержат.

   Он улыбнулся, но только губами. Глаза его смотрели серьезно.

   - Вам, пожалуй, жарче всех приходится? Мне сообщали, что полиции достался большой нагоняй специально из-за вас и что она теперь жаждет отместки. Полицеймейстер сказал, что перевернет весь город вверх дном, а раздобудет вас - живым или мертвым.

   - Это легче сказать, чем сделать, - заметил спокойно Андрей. - Они не раз так же хвастали и в других случаях.

   - Однако начать хоть бы с того, что им известно, что вы в Петербурге, - чего вы, вероятно, не ожидали. Они могут сделать еще шаг вперед. Лучше не играть с огнем. Не думаете ли вы, что вам следовало бы поуняться и съездить на время за границу? Собственно, об этом я и хотел с вами поговорить...

   Андрей отрицательно покачал головой.

   - Не торопитесь с отказом! - воскликнул Репин. - Дайте мне сказать свое... Вы ничего не потеряете, отдохнув несколько месяцев. А для Тани поездка была бы особенно благотворна. Она может позаняться, почитать на свободе. Надеюсь, вы не станете отрицать, что знание полезно и для вашей братии, революционеров.

   - Нет, не стану.

   - Видите, значит, в моем предложении есть кое-какой смысл. Она наберется знаний для будущего, вы сотрете с себя кое-что из прошлого, и оба вернетесь в более спокойное время. Чем позже, тем лучше, если меня послушаетесь. Если вас останавливают денежные соображения, то об этом не думайте. Я обязуюсь посылать вам сколько нужно. Что вы скажете на это?

   Андрей думал не о плане целиком, как полагал Репин, потому что его лично он не мог касаться, но у него мелькнула мысль, что Тане недурно было бы" уехать... Впрочем, нет! И для нее не может быть речи об отъезде. Она ни за что не согласится уехать из России, именно теперь, даже на короткое время.

   - Вы очень добры, - сказал он, - но мне невозможно воспользоваться вашим предложением, и я сомневаюсь, примет ли его Таня. Но вот что вы можете сделать для нас. Скажите, когда вы думаете перебраться на дачу?

   - Через месяц. Может быть, немного раньше. Но что вам до этого или ей?

   - Было бы недурно, - сказал Андрей, - если б вы уехали пораньше и взяли Таню с собою месяца на три или на четыре.

   Зная, как Таня любит своего отца, он думал, что ей, может быть, легче будет пережить это время в его обществе. Она уже заранее согласилась, чтобы доставить удовольствие Андрею: сама же она не видела в этом никакого облегчения.

   Репин возразил, что всегда рад Тане и что она может оставаться у него сколько угодно. Укрыть ее на целых четыре месяца - дело хорошее. Но такое решение - жалкий компромисс. Он продолжал настаивать на их поездке за границу, указывая на все преимущества такого плана перед укрывательством одного из них - именно того, который наименее подвергался риску.

   - Нет, - сказал Андрей решительным тоном. - Я не могу теперь оставить Петербург ни под каким предлогом. Бесполезно дольше спорить. Оставим этот разговор.

   Лицо Репина потемнело. Этот тон, это упрямство и притом желание укрыть Таню на время ясно указывали, что готовится что-то громадное и что Андрей будет одним из главных участников.

   - Опять какое-нибудь адское предприятие? - спросил он тихо.

   - Да, нечто в этом роде, - уклончиво ответил Андрей.

   С минуту оба помолчали.

   - А все-таки я думаю, что вам не к чему так торопиться ломать себе шею. Вы достаточно рисковали жизнью за последнее время. Как раз теперь недурно бы отдохнуть, - произнес наконец Репин.

   - Невозможно, - возразил Андрей. - Солдатам не полагается уходить со службы во время войны, из-за того что они раньше подвергались многим опасностям.

   - Да, но от времени до времени их увольняют в отпуск, если уже продолжать ваше сравнение.

   - Иногда да, иногда и нет, и вот мы теперь именно в таком положении, когда отпуск невозможен, - ответил Андрей.

   Такая несокрушимая энергия и мужество, собственно говоря, и располагали Репина в пользу революционеров вообще и Андрея в особенности. Сам он был так пропитан скептицизмом и видел вокруг себя так много трусости и эгоизма, что не мог не восхищаться цельностью их натур. Не будучи в состоянии разделять их энтузиазма к делу, он чувствовал к ним горячую личную симпатию.

   Но теперь, когда его проект окончательно разрушался, раздражение взяло у него верх над всем остальным. Он рассердился на Андрея за его, как он подумал, нелепое упрямство.

   - И это ваше последнее слово? - спросил он.

   - Да. Не будем больше говорить об этом.

   - Положим, я знаю по опыту, какой вы несговорчивый народ. У вас положительная страсть к самоистреблению, и вы будете идти напролом до тех пор, пока у вас останется хоть капля крови. Фанатиков аргументами не проберешь. Они неизлечимы

   - "И ты, Брут, туда же?" - воскликнул Андрей с горькой усмешкой. - Я думал, что вы нас лучше знаете. Фанатики, вы говорите! Я сомневаюсь, существует ли такая порода во плоти и крови. Я, по крайней мере, не встречался с ними на своем веку, а опыта, и еще какого разнообразного, у меня, кажется, достаточно. Нет, мы не фанатики, если уже допустить, что есть какой-нибудь смысл в этом слове. Мы благоразумные, деловые люди, и жить хотим, уверяю вас, и вполне способны оценить все радости жизни, если только при этом не приходится подавлять в самом себе наше лучшее я.

   - Да, - протянул Репин, - но ваше лучшее я требует так много для своего удовлетворения. И если вы не можете этого получить, вы приходите в неистовство, как дети, которые требуют луны.

   Он продолжал в том же духе. Рассердившись на Андрея, он дал волю накопившейся досаде и с особенным ожесточением напал на революционеров.

   Он говорил о бесплодности их усилий, о безрассудности вызовов правительству, усиливающих деспотизм, против которого они направлены, о том, что революционеры делают совершенно невыносимой жизнь всей образованной России, которая, утверждал Репин, тоже имеет право на существование.

   Вначале Андрей защищался полушутя. Он привык к нападкам Репина, но предмет разговора был слишком близок, чтобы не волновать его, и последнее обвинение его взорвало.

   - Я знаю, - сказал он, - что ваша образованная, либеральная Россия очень заботится о своем праве на существование, а также и о своем комфорте. Было бы гораздо лучше для страны, если бы она поменьше об этом заботилась.

   - Так вы бы хотели, чтобы мы все вышли на улицу и начали бросать бомбы во всех проходящих полицейских? - спросил иронически Репин.

   - Что за бессмыслица? - горячился Андрей. - Вам нет надобности бросать бомбы - боритесь своим собственным оружием. Но боритесь же, если вы люди! Будем бороться сообща. Тогда мы будем достаточно сильны, чтобы дать конечную битву самодержавию и низвергнуть его. Но пока вы ползаете и хныкаете, вы не имеете права упрекать нас за то, что мы не лижем бьющей нас руки. Если в своем слепом бешенстве правительство распространяет и на вас преследования, вы можете разодрать свои одежды и посыпать головы пеплом, но помните, что вам достается по заслугам. Нечего жаловаться, - это недостойно и совершенно бесполезно: хотя бы вы охрипли от проклятий, упреков и просьб, мы не обратим на них никакого внимания.

   - Кто говорит об упреках? - сказал Репин, нетерпеливо махнув рукой. - Лично вы, может быть, и правы, теряя рассудок вследствие исключительных преследований. Но это могло бы служить оправданием для отдельного преступника перед судом присяжных, а не для политической партии перед общественным мнением. Если вы хотите служить своей стране, вы должны уметь сдерживать свои страстные порывы, когда они не могут привести ни к чему, кроме поражений и бедствий.

   - Поражений и бедствий! - воскликнул Андрей. - Уверены ли вы в этом? От копеечной свечи Москва сгорела, а мы бросили в сердце матушки-России целую головню. Никто не может предвидеть будущего или быть ответственным за то, что в нем скрывается. Мы делаем что можем в настоящем; мы показали пример мужественного восстания, которое никогда не пропадет для порабощенной страны. Скажу даже, что мы возвратили русским самоуважение, спасли честь русского имени, которое перестало быть синонимом раба.

   - Тем, что показали отсутствие в русских способности к чему бы то ни было, кроме мелких нападений на отдельные личности? Этим, что ли?

   - А кто виноват? - отпарировал Андрей, раздраженный тоном Репина. - Никак не мы, а либеральная Россия, которая держится в стороне от борьбы за свободу, тогда как мы, ваши собственные дети, боремся и погибаем тысячами.

   Андрей не относил своих слов лично к Репину, который, скорее, составлял исключение. Но по той или другой причине Репин живо почувствовал упрек. Он молчал несколько времени. Когда он снова заговорил, его голос и тон совершенно изменились.

   - Допустим, что это так, - сказал он. - Мы, так называемое общество, все трусы. Но так как вам нас не переделать, вы должны признать это за факт русской жизни. Тем более для вас нет причин биться головой об стену.

   - Наше положение не так еще безнадежно, - отвечал смягчившийся Андрей. - Мы рассчитываем не на одно общество и надеемся, что оно тоже исправится со временем, когда в него вольется новая кровь. Недаром какой-то великий философ сказал, что чем выше вы цените людей, тем меньше вы рискуете ошибиться в своих ожиданиях.

   На это Репин заметил, что, насколько он знаком с философами, никто из них не говорил ничего подобного, а один даже выразился в совершенно противоположном смысле.

   - В таком случае им следовало это сказать, - ответил Андрей. - А если они не сказали, то они все медного гроша не стоят.

   Он взял шляпу и стал натягивать перчатки.

   - Прощайте, Григорий Александрович, - сказал он, - не знаю, когда свидимся еще раз.

   Он ничего не мог прибавить из опасения выдать свою тайну.

   Они попрощались сердечно, как и встретились, и Репин повторил Андрею, что его дом и связи всегда к его услугам, как только ему что-нибудь понадобится.

   Андрей только кивнул головой, как бы давая знать, что понимает и благодарен. Но на лице у него промелькнуло странное выражение, смысл которого Репин разгадал только впоследствии.

  

  

  

   Андрей пошел не прямо домой. Ему нужно было зайти на конспиративную квартиру, где его ожидали не совсем приятные вести. Сообщения Репина оказались совершенно верны. Полиция решила начать настоящую облаву на Андрея, и ей удалось узнать, что он скрывается где-то по другую сторону Невы. Это было очень досадно. Товарищи посоветовали ему не возвращаться домой и только дать знать Тане. Было бы очень обидно попасться в руки полиции именно теперь. Андрей понимал это очень хорошо, но Тане нельзя было оставить квартиру внезапно в его отсутствие. Это показалось бы подозрительным. Он предпочел сейчас же вернуться домой, с тем чтобы завтра рано утром переехать обоим. Близкой опасности еще не было, а от нескольких шпионов всегда можно отделаться.

   Он взял извозчика к Гагаринскому перевозу, чтобы не заставлять ждать Таню. Было половина одиннадцатого, когда он добрался до набережной. Прохожих оказалось мало в такой час. Андрей взял лодку, и ему нетрудно было убедиться, что он достиг другого берега широкой реки раньше, чем кто-либо стал переправляться вслед за ним.

   На другом берегу ему пришлось потратить больше времени, чем следовало, чтобы подойти к дому с той стороны, где его не могли караулить. Из-за этого вышла задержка, и так как он обыкновенно был очень аккуратен, то Таня уже начала тревожиться. Когда он пришел наконец, она ему так обрадовалась, точно его возвращение означало для нее что-нибудь существенное и реальное.

   - Зачем звал тебя отец? - спросила Таня.

   Андрей сообщил ей о предупреждении отца и друзей на конспиративной квартире, вследствие чего следовало немедленно переезжать. Они тотчас же принялись за укладку вещей и на следующее утро с успехом совершили двойную операцию исчезновения из числа живых и возрождения, подобно фениксу из пепла, в другом месте.

   Их новое убежище было безопасно, насколько этого можно было добиться целым рядом мельчайших предосторожностей. Однако Андрею и тут нельзя было долго оставаться. Полиция ничего не подозревала о готовившемся покушении на царя, но охота, предпринятая на Андрея из-за его прежних провинностей, не унималась. Это было очень скверно. Множество шпионов знало его в лицо. Он рисковал быть узнанным и арестованным на улице, лишь только выйдет из дому. С другой стороны, оставаться безвыходно в квартире было тоже неосторожно, потому что тотчас же возбудило бы подозрения.

   Конспиративная квартира была самым лучшим местом для такого драгоценного конспираторам человека, как Андрей. Его в ней и водворили. Там он был вне опасности со стороны полиции и мог сидеть дома по целым дням и неделям, никем не замеченный.

   Такой переезд означал, однако, немедленную разлуку с Таней, и она ею страшно огорчилась, так как заговор далеко еще не был готов и перед ними оставалось еще несколько дней или, может быть, даже недель. Последние дни с Андреем были ее сокровищем, которым она тем более дорожила, чем меньше его оставалось в запасе. Андрей, наоборот, скорее радовался такой перемене.

   Таня с буквальной точностью выполняла обет, наложенный ею на себя в то утро, когда он открыл ей свою тайну. Ее бодрость и самоотвержение не покидали ее в продолжение тяжелого испытания. Но она была так молода, так непривычна к страданиям, и Андрей ясно видел, чего стоит ей этот немой героизм. Вид ее терзал ему душу, и он думал, что им обоим будет легче расстаться.

   Он поэтому охотно принял приглашение перебраться на конспиративную квартиру на остальные две или три недели. Суровая, закаленная атмосфера этого места была самая подходящая для него. Тут все было поглощено "делами". В качестве постоянного обитателя Андрею поручили некоторые обязанности, и он почувствовал себя на поле битвы, кипевшей кругом неустанно, беспрерывно. Он находился в самом центре, куда стекались сведения со всех концов России, - из тюремных казематов, из крепостей, из сибирских рудников и из снежных тундр: каждая почта приносила десятками истории разбитых жизней, сумасшествий, самоубийств, смертей в разных видах, семейных трагедий и жертв.

   Мало было утешительного во всем этом, но оно по крайней мере сводило его собственную трагедию к ее истинным размерам. Подобные картины, беспрерывно проходившие перед его глазами, не давали ему сосредоточиться на своем собственном и Танином горе, как он это делал прежде, когда оставался с Таней вдвоем. Нервы его окрепли, он стал гораздо спокойнее. Он часто думал о Тане, но не с такой болью, как прежде. Он даже уверил себя, что и ей стало легче.

   Однажды во время пребывания Андрея на конспиративной квартире там происходило деловое собрание, на котором и он и Таня присутствовали. Обсуждались обыкновенные текущие дела. Специальное дело Андрея было в руках особой группы, собиравшейся в другом месте.

   Таня принимала участие в собрании, как и все остальные, выслушивая прения с наружным спокойствием и подавая свой голос, когда нужно было. Увидев ее такой спокойной и сдержанной, Андрей обрадовался, но не удивился. Он находил ее поведение вполне разумным с точки зрения конспиратора.

   Когда собрание кончилось, все стали понемногу расходиться. Таня осталась. Она хотела провести вечер с Андреем. В квартире было много комнат, и им нетрудно было уединиться в одной из них. Но в соседней комнате раздавались голоса и смех, ясно слышные сквозь запертую дверь. Они чувствовали себя неловко, и разговор не клеился. Они заговорили об общих делах, по поводу только что кончившегося собрания, как будто ничего особенного не ждало их лично в близком будущем. Иногда приходилось придумывать сюжет для разговора, чтобы не сидеть молча, точно они были чужие друг другу. Не прошло и получаса, как это сделалось до того нестерпимым Тане, что она поднялась и, задыхаясь, сказала, что ей нужно тотчас же уходить.

   Андрей не удерживал ее.

   - Скоро будет? - спросила она перед самым уходом.

   - Да, - сказал Андрей.

   - Когда? - переспросила она едва слышно, опуская глаза.

   - Через неделю, - ответил Андрей.

   Если бы не было темно в комнате, он заметил бы, как ее лицо изменилось при этих словах. Она не думала, что так скоро! Но она не проронила ни слова, ничем не обнаружила, что она почувствовала, и продолжала стоять в дверях с шляпой на голове. Потом она приблизилась к нему, глаза ее сверкнули в темноте, и, схватив его за руку, произнесла страстным взволнованным шепотом:

   - Я должна тебя увидеть перед... Не как сегодня, не здесь, но там, у нас... Приходи. Я не могу расстаться с тобою так...

   Он обещал прийти, и она убежала, не сказав ни слова.

   Андрей остался один, взволнованный и встревоженный. Ее горячий шепот, ее горящие глаза сразу выбили его из колеи и пробудили в нем жажду жизни, любви, счастья, которую, он думал, ему удалось подавить... Он непременно повидает ее еще раз! Он не может не попрощаться с нею - теперь менее, чем когда-либо. Но ему хотелось бы скорее пережить это свидание или, еще лучше, чтобы акт его самоуничтожения совершился бы завтра, а не через неделю.

   Он не был рожден мучеником, - он слишком хорошо это знал; тем менее был он способен причинить страдания даже немой твари. Но страшная необходимость, над которой он был не властен, заставляла его теперь топтать свои собственные чувства и свою жизнь приносить в жертву.

   Жорж тоже оставался на конспиративной квартире после собрания, намереваясь там переночевать. Когда, час спустя после ухода Тани, он вошел со свечой в комнату Андрея, чтобы звать его ужинать, то застал его лежащим в раздумье на кушетке, с закинутыми за голову руками.

   Ночью Андрею привиделся странный сон - вероятно, вскоре после того, как он лег спать, а лег он очень поздно. Он помнил, как мысли его становились все легче и легче, улетая вверх, как птицы, взвивавшиеся все выше и выше, пока он перестал их ясно различать. Он смутно еще улавливал их очертания в желтоватом тумане, носившемся над его головой. Затем они вовсе исчезли, и он уже не видел ничего, кроме широкого обширного свода желтого неба над бесконечной песчаной равниной, по которой он шел. Ему тотчас же припомнилось, как неприятно человеку лежать, когда его мысли расстроены, и он сказал самому себе, что очень рад, что может спать прогуливаясь. Люди говорят, что это невозможно, но они несомненно ошибаются. Он сознавал очень хорошо, что спит и в то же время ходит.

   Кругом виднелся лишь серый песок с разбросанными там и сям скалами и каменьями, придававшими картине еще более печальный и дикий вид. Темные и низкие облака быстро неслись по небу, хотя не было ветра. Нигде не было видно признаков жизни; однако дорога, тянувшаяся по печальной пустыне, была покрыта многочисленными людскими следами. Андрей удивился, почему это он оказался один на такой торной дороге. Но вдруг он почувствовал, что он не один, что он окружен толпой товарищей. Большинство было ему незнакомо, и их лица представлялись в бледных, неясных очертаниях, какими люди обыкновенно кажутся, если глядеть на них с платформы. Но он тотчас же различил между ними Бориса, Василия, а также Бочарова. Лица Бочарова нельзя было видеть, потому что он был окутан саваном с длинными рукавами, связанными на спине, и с опущенным капюшоном. Но Андрей знал, что это был он. Другие же двое были в обыкновенной одежде и строго на него смотрели.

   "Наконец-то мы свиделись, дружище, - сказал Борис. - Небось ты не ожидал такой встречи?" И он иронически усмехнулся.

   "Он знает все", - подумал смущенный Андрей.

   - Нет, я не рассчитывал увидеть тебя, - отвечал он громко, - потому что я считал вас всех умершими".

   "Да, мы умерли, - сказал Борис, - только пришли к тебе в гости, и Зина шлет тебе письмо. Узнаешь Бочарова? Он нарядился для шутки в саван. Но его узнать нетрудно".

   С этими словами он поднял капюшон савана, и Андрей увидел под ним свое собственное, страшно искаженное лицо. Кровь застыла в нем, и сердце замолкло от невыразимого ужаса. Но пока он глядел на это лицо, оно превратилось опять в лицо Бочарова, который сказал ему, весело подмигивая одним глазом:

   "Я пошутил!"

   Андрей хотел заметить, что это не остроумная шутка, но не осмелился, потому что был напуган всеми ими и помнил, что восставшие мертвецы - мстительный народ. Он ограничился тем, что спросил Бориса:

   "Куда мы идем?"

   "К молочным рекам с кисельными берегами, по ту сторону холма, - отвечал Борис. - Если ты сомневаешься, то вот этот старикашка объяснит тебе, как туда добраться, не нарушая законов Российской империи".

   Андрей увидел старика Репина, которого он, к своему удивлению, до того не замечал, одетого в черную мантию и касторовую шляпу с широкими полями, какую носят факельщики на похоронных процессиях. Под мышкой у него было нечто вроде портфеля. Он шел прямо, впереди всех, не поворачивая головы, как человек, указывающий дорогу. Но в следующую минуту Андрей убедился, что это вовсе не Репин, а царь Александр Второй собственной персоной.

   В ту же минуту он вспомнил, что ввиду такого удобного случая он обязан убить его, сейчас же, хотя и не в назначенный срок.

   "Заслуга останется за мной, а риска никакого", - шепнул ему коварный голос.

   Но у него не хватало мужества и рука не слушалась. Он пробовал еще и еще, со страшными усилиями, но рука не двигалась с места. Он страдал невыносимо. Потом он сообразил, что ведь это сон и, следовательно, никакого значения не имеет, убьет ли он теперь царя или нет, потому что все равно придется опять это сделать, когда он проснется. Он успокоился и, подойдя к царю, сказал шепотом, так, чтобы другие его не расслышали:

   "Вы погибли, если вас узнают. Зачем вы, будучи в живых, явились сюда?"

   "Я? - отвечал тот тоже шепотом. - А зачем вы сами сюда пришли?"

   "Он прав, - подумал Андрей. - Но нам нужно замедлить шаги, чтобы дать тем опередить нас".

   Не успела эта мысль сформулироваться в его голове, как вдруг вся толпа бросилась на него с поднятыми руками, со скрежетом зубов и с воплями: "Предатель!" А царь, оказавшийся Тарасом Костровым, схватил его за плечо...

   Андрей вскрикнул и проснулся.

   В сером полумраке раннего утра Жорж склонился над ним и, с беспокойством всматриваясь ему в лицо, толкал его в плечо.

   - Что случилось? Что вам от меня нужно? - бормотал Андрей, все еще под влиянием своего сна.

   - Тебе было очень скверно. Ты стонал, скрежетал зубами и кричал во сне. Я подумал, что лучше всего тебя разбудить.

   - Мне приснился отвратительный сон, - сказал Андреи, придя в себя. - Я видел Бориса и Василия, и они обзывали меня предателем. Но хуже всего то, что я этого заслуживал.

   - Вот это самое слово ты и выкрикивал, когда я стал тебя будить! - воскликнул Жорж.

   - В самом деле? Ну, так оно еще не так обидно, - заметил Андрей и рассказал ему про свой сон.

  

  

  

   Приготовления были почти кончены, и роковой день приближался. Заговорщики собирались ежедневно. С Андреем, как с главным деятелем в предстоящей драме, надо было советоваться обо всем. Но он только раз пришел на собрание и почти все время промолчал, весь погруженный в свои думы, а затем он больше не показывался. Ему тяжело было выслушивать и обсуждать всевозможные мелочи и соображения, и он решил, что не стоит из-за этого показываться на улице и рисковать собою.

   Он знал очень хорошо, что сделает все от него зависящее, чтобы покушение удалось. Удар деспотизму будет тем сильнее, если царь будет убит или по крайней мере ранен. Оно было важно для партии. Для революционеров покушение составляло самое главное, его же неизбежный арест и казнь уходили на задний план. Но в его собственном мозгу вопрос ставился совершенно иначе. Для него самым существенным было то, что он должен умереть. Покушение было делом второстепенным, о котором он будет думать, когда очутится на месте. А покамест он не мог заставить себя интересоваться им. Он думал о своем: он готовился умереть. Остальное как будто его не касалось.

   Странная вещь случилась с ним на другой день после собрания, на котором он виделся с Таней. Вычищая и приготовляя револьвер, которым он собирался стрелять в царя, Андрей сломал пружину. Отдавать его в починку было некогда, тем более что подоспел какой-то праздник. Тогда один из товарищей предложил ему свой револьвер, аттестуя его необыкновенно метким, и Андрей согласился на обмен, доверившись на слово; он ни разу не попробовал своего нового оружия в тире или в поле. Прежде он никогда бы не сделал такой оплошности. Но теперь все его умственные и нравственные силы были так поглощены предстоявшею личною развязкою, что он слишком мало обращал внимания на все остальное.

   С приближением рокового момента этот эгоизм самопожертвования становился всепоглощающим и все более и более повелительным. Отвращение к смерти так сильно коренится в каждом человеке, что лишь немногие могут преодолеть его даже в моменты самого сильного нравственного возбуждения; но никто не в силах жить долгое время в таком напряжении. Чтобы бороться хладнокровно против такого могучего инстинкта, чтобы подавлять его дни за днями в самых разнообразных настроениях и против всех искушений, необходимо, чтобы огонь энтузиазма поддерживался железною силою разума.

   Андрей, трезвый по натуре и сравнительно не легко воспламенявшийся, инстинктивно избегал всего, что могло бы раздвоить или ослабить его энергию и помешало бы ему держать себя в руках. Он предвидел, чего ему будет стоить расставание с Таней, и одно время хотел даже дать ей знать, что вовсе не придет. Лучше было бы для обоих, если бы они избегли прощального свидания. Он не сомневался, что она поймет его и простит. Но в последнюю минуту он не выдержал. Он живо представил себе, как сам будет раскаиваться потом, когда уже не будет возможности увидать ее. Она просила его прийти! К чему же эти колебания? Да, он должен, он хочет увидеть еще раз ее лицо, услышать еще раз ее голос. Они оба знали очень хорошо, что неизбежного не миновать. Они не будут напрасно терзать друг друга. С своей стороны он решился перенести свидание как можно спокойнее.

   Это решение, вероятно, было причиной некоторой сдержанности и неподвижного выражения лица, с каким он через три дня явился к Тане.

   Было утро.

   Особенность ее нового жилища состояла в том, что Андрей мог навещать ее либо утром, либо вечером, когда смеркнется. Он выбрал утро.

   Таня бросилась к нему навстречу, но остановилась, пораженная и испуганным каменным выражением его лица, которого она прежде никогда не замечала. Но что до того! Она бросилась к нему на шею, ласкала его, заглядывала с любовью в его глаза, решившись рассеять нависшее над ним черное облако.

   - Отчего ты не пришел вчера и третьего дня? - сказала она с нежностью. - Я ждала тебя. Ты бы мог хоть раз отложить предосторожность в сторону для меня... - не могла она удержаться от легкого упрека.

   Но она поспешила ослабить его действие улыбкой. Слова эти вырвались невольно. Ей было так обидно, что Андрей, как ей казалось, небрежно отнесся к ее последней просьбе.

   Андрей покачал головой и сказал, что не избыток осторожности помешал ему.

   Он огорчился, что Таня таким мотивом объясняла его поведение. Но к чему доказывать, разъяснять? Зачем говорить ей о своей внутренней борьбе!

   - Твое дело? - догадалась Таня.

   Он молча кивнул головой.

   Тут она поняла, что все близится к концу и что это уже, наверно, их последнее свидание. Она опустила голову. Но ее короткий вопрос был для Андрея толчком, от которого вагон сам катится по рельсам. Он заговорил о покушении.

   - Все решено наконец, и все устроено как нельзя лучше, - сказал он. - Успех обеспечен.

   Он продолжал в том же роде, как будто это было самым приятным сюжетом для их беседы. Он пустился в описание мельчайших подробностей плана, объясняя ей, как он постарается прорваться сквозь цепь шпионов, окружающих царя со всех сторон во время его утренней прогулки вокруг дворца; как он будет держаться в стороне до последней минуты и к каким уловкам прибегнет, чтобы его не арестовали раньше появления царя.

   Таня отодвинулась немного и смотрела на него широко раскрытыми глазами. Она не слушала его, она только наблюдала за ним с удивлением. Чем дальше Андрей распространялся, тем сильнее росло ее изумление. Зачем он рассказывает ей все это? Казалось, и ему самому это неинтересно, потому что говорил он сухо и монотонно. Лицо его хранило то же каменное выражение, которым она так была поражена, когда он вошел, только оно еще резче обозначилось. Она не узнавала своего Андрея. Этот человек был чужим для нее.

   "Они его там подменили!" - внутренне говорила она себе, между тем как его рассказ неприятно резал ее слух. Ни слова любви, симпатии, ни ласкового взгляда! И это - в их последнее свидание, перед тем, как расстаться навсегда, после той любви, какою они жили!..

   "Да, да, они его подменили! Это не мой Андрей... Мой был другим человеком..." - повторяла она, кусая засохшие губы и глотая слезы, чтобы окончательно не потерять самообладания.

   Его рассказ и объяснения раздражали ее. Наконец она не выдержала.

   - Да ну его, вашего царя, со всеми вашими хитростями и вашими часовыми! - воскликнула она в негодовании.

   - Таня! - произнес он с огорчением.

   В своем отчаянии она схватилась за голову. Ужасно было так обращаться с ним в такую минуту.

   - Прости меня! - промолвила она и, схватив его руку, припала к ней головой. - Я сама не знаю, что говорю.

   Она оставалась все в том же положении, склонясь над его стулом. Волосы упали ей на лицо, ее губы были раскрыты, она тяжело дышала.

   Андрей думал, что она плачет, и сердце его разрывалось на части. Но как мог он ее утешить? Что мог он ей сказать, что не было бы бледно и мелко, что не вышло бы профанацией* ее великого горя? Он с нежностью гладил ее по голове и старался привести в порядок ее волосы.

   ______________

   * Профанация - оскорбление того, что заслуживает уважения.

  

   Когда она подняла голову, он увидел, что она не плакала. Глаза ее были сухи и горели лихорадочным огнем. Она пристально посмотрела на него и отвернула голову, ломая руки.

   Она знала, что он сейчас уйдет и что, умри она тут же, на месте, от разрыва сердца или разбей себе голову об стену, все равно ничем его не удержишь; не удержишь его даже на оставшиеся три дня, которые он мог бы ей подарить! В камне оказалось бы больше сострадания, чем в нем. Он только почувствовал бы к ней презрение за ее слабость, если б она обмолвилась хоть одним словом об этом! Зачем же он и вовсе пришел?

   Андрей встал.

   - Прощай, моя дорогая! - прошептал он, протягивая к ней руки.

   Она вздрогнула, как будто услышала нечто совершенно неожиданное.

   - Нет, нет, погоди! - воскликнула она с испугом. - Погоди! - повторила она громче, умоляющим голосом.

   Он притянул ее к себе и сжал ее в своих объятиях.

   - Прощай! - повторил он. - Пора... Таня, моя голубка, моя родная, - вырвалось из самых недр его души. - Как бы мы могли быть счастливы с тобою!

   Она посмотрела ему в глаза и узнала наконец своего Андрея, любимого, которого она так обидела в своих мыслях! Она вернула его себе, чтобы еще мучительнее почувствовать, что сейчас же и бесповоротно его потеряет.

   Она почти лишилась сознания от боли. Неужели это правда?.. Это невозможно... Любить, как они любили друг друга, и вдруг отпустить его прямо на смерть... Но жить без него она не может. Он - ее жизнь, он - свет ее души. Не ее вина, что он стал для нее всем на свете...

   - Послушай, Андрей, - вскричала она, - ты мой! Ты сам мне это говорил, и я не пущу тебя. Не пущу! Слышишь?

   Слова ее представлялись ее расстроенному уму вполне логичными, неопровержимыми.

   Но тотчас вслед за тем пальцы, вцепившиеся в его руку, разжались. Она наклонила голову и опустилась в кресло, бледная, истомленная, с закрытыми глазами, и махнула ему рукой, чтоб он уходил.

   Было на свете нечто более великое, для. которого они дали обет пожертвовать всем: жизнью, сердцем, помыслами, счастьем.

   Она отдавала его и только просила, чтобы он ушел поскорее и чтобы она не видела, как он выйдет.

   Но теперь ему было труднее расстаться с нею, чем если бы она ухватилась за него руками. Он упал к ее ногам, целовал ей руки, лицо, глаза в припадке дикого, страстного порыва.

   - Уходи! Не могу выносить долее... Мне лучше теперь. Уходи скорее!

   Он через силу оторвался от нее и побежал, точно все фурии* гнались за ним вслед. Глаза его затуманились, и он с трудом видел перед собою; голова его шла кругом, улица кружилась перед ним.

   ______________

   * Фурии - в древнеримской мифологии гневные, яростные богини-мстительницы.

  

   Таня не слыхала, как он вышел. Но звук хлопнувшей выходной двери долетел до нее. Как человек, оглушенный ударом в голову, приходит в себя от прикосновения раскаленного железа, так Таня встрепенулась при этом звуке и рванулась к окну в надежде еще раз увидеть Андрея.

   Но он уже скрылся за воротами. Ушел, ушел навсегда! Он был жив еще, но для нее он погиб, и все, казалось, рухнуло для нее в этой страшной, неестественной, непостижимой потере. Она не могла долее бороться со своим горем. Побежденная, она закрыла лицо руками, упала на кушетку и залилась горячими неудержимыми слезами. Ей казалось, что она жизнь свою выплачет слезами. Она бы не поверила, что у нее такой запас слез. Они лились между пальцами, обливая ей руки, покрывая мокрыми пятнами подушку, между тем как все ее тело дрожало и грудь разрывалась от конвульсивных, безумных рыданий. Ее любовь, ее молодость, ее жизнь - все было разбито и погружено в черную пустоту, обрушившуюся на нее.

   Дело! Россия! Они не существовали для нее в эту минуту. Она дум