Шеллер-Михайлов Александр Константинович - Дворец и монастырь

продолжал сообщать новости:

   - Спрашивал тоже государь, отчего не женишься. Оно и точно, пора бы...

   - Ты, батюшка, знаешь,- ответил молодой Колычев,- охоты у меня нет, да и невесты по душе не видал. Попадет не по душе - и себе горе, и ей не радость.

   Он мягко улыбнулся и прибавил:

   - Такое счастье, как тебе, батюшка, не всем выпадает.

   - Что говорить,- согласился старик.- Ну, да я насчет женитьбы тебя и неволить не стану. Это твое дело. А служба - служить надо, если государь милость окажет и призовет тебя к себе...

   Федор Колычев промолчал.

   В глубине души он молил Бога, чтобы его оставили в покое. Ни кутежи молодежи, ни происки придворных, ни погоня при помощи поклонов за почестями не привлекав ли его. Одно воспоминание о том, что делается при дворе и среди бояр, тяжелым гнетом ложилось на его душу. Даже те лица, которые возбуждали в нем прежде восторг, как, например, митрополит Даниил, стали ему в последнее время чужды, и он уже не удивлялся им, а скорбел о них, как о людях, не умеющих создать одного целого из слова и дела.

   В Москве продолжались ликованья: рождение наследника престола, победа над Казанью, куда московский государь назначил своего клеврета - брата Шиг-Алея! Еналея, победа над крымцами, одержанная молодым придворным любимцем, князем Иваном Федоровичем Овчиной-Телепневым-Оболенским, новое семейное событие та виде рождения второго сына, Юрия, у великого князя весело справленная в январе 1533 года свадьба князя Андрея Ивановича с дочерью князя Андрея Хованского,- все это было радостно. Великая княгиня совсем овладела волею великого князя, и придворная жизнь стала шумнее и веселее прежнего, к ней начали прививаться иноземные нравы, на Западе стали возлагать разные надежды на московское государство, и великий князь был более чем когда-нибудь готовым оказывать милости своим любимцам и преданным слугам. На это возлагал великие надежды князь Иван Федорович Овчина-Телепнев-Оболенский, на это же надеялись и Колычевы, тем более что все больше распространявшиеся слухи об уме, о высокой нравственности, о хозяйственных способностях, о начитанности молодого Федора Степановича Колычева заставили великого князя решить вопрос о приближении ко двору этого молодого человека: он должен был занять место при малолетнем царевиче Иване...

   Все эти надежды, казалось, должны были рушиться разом...

  

  

   У Троицы Сергия готовились к обычному празднованию дня 25 сентября. Но на этот раз - это было в 1533 году - праздник должен был выйти особенно торжественным. В монастырь собирался великий князь с женою, с детьми и большою свитою, только что отпраздновав изгнание крымцев из русских пределов. Это обычное посещение монастыря великим князем, довольным только что одержанной победою, сулило монашествующей братье немало хорошего, так как великий князь был вообще щедрым жертвователем на монастыри и любил устраивать для братии потешения и пирования, на этот же раз щедрость его обещала быть особенно большою.

   Надежда на удачное празднование монастырского праздника оправдалась вполне: погода в этот год в сентябре стояла хотя холодная, но такая ясная и сухая, что из Москвы повалили густые толпы народа и потянулись целые поезда бояр к празднику. Красиво смотрит в эти предпраздничные дни Ярославская дорога, захлебываясь от народных масс и словно покрываясь пестрыми цветами. Идут тут пешие, едут всадники, громыхают колесами тяжелые колымаги. Иной раз можно подумать, что это свадебные поезда тянутся, а это просто едут боярыни на богомолье в колымагах, запряженных несколькими лошадьми гусем и окруженных полусотнею скороходов. Продавцы с телегами, скоморохи с учеными медведями и козами, калеки и слепцы с поводырями, все это тянется в эти дни к Троице-Сергию. Потянулся к монастырю и длинный великокняжеский поезд с нарядными колымагами, с возами припасов, с конным и пешим народом.

   - Ну, уж и осень ныне стоит, просто на диво! - говорил великий князь, наслаждаясь чудной осенней погодой.- Самая пора для охоты. Всякой птицы теперь понастрелять можно.

   - Что ж, государь, ловчих бы да кречатников вызвать,- советовали бояре.

   - А и то надо будет вызвать,- согласился великий князь. Всю дорогу он только о том и толковал, что погода как раз благоприятствует охоте,, и, наконец, решил, что, помолившись Богу, он непременно проедет на Волок Дамский. Великий князь был страстный охотник. Задумав охотиться, он тотчас же распорядился послать в Москву за ловчими, за кречатниками.

   Отпраздновав в обители день Чудотворца Сергия, он со всею своею свитою отправился на охоту, но по дороге в Волок Ламский, прибыв в село Озерецкое, немного заболел. На верхней части левой ноги на сгибе у него показалась багровая болячка в булавочную головку. Не могло это помешать ему охотиться. Болячка была не велика, да и опасаться ее было нечего. Он знал, что эта болячка пустяшная. Вот когда у его сына Ивана на шее опухоль сделалась, так он сильно встревожился и отписывал жене: "И ты б ко мне теперь отписала, как Ивана сына Бог милует, и что у него такое на шее явилось, и каким образом явилось, и как давно, и как теперь. Да поговори с княгинями и с боярынями, что это такое у Ивана сына явилось, и бывает ли это у детей малых! Если бывает, то от чего бывает? С роду ли или от иного чего?" Но тревога была и тогда напрасная: назрел вередь, прорвался, и ребенок выздоровел. Значит, взрослый-то и подавно может спокойно относиться к таким пустякам. Великий князь отправился охотиться и, переезжая из села в село, доехал до Волока Дамского в первых числах октября. Боль, однако, стала сильнее, и он очень утомился. Но, несмотря на сильное изнеможение, он тотчас по прибытии сюда отправился на пир одного из своих любимцев и верных слуг, тверского дворецкого Ивана Юрьевича; Шигоны-Поджогина.

   Немало пили тогда на пирах, и вино только усилило воспаление ноги.

   Больной решился прибегнуть к испытанному русскому средству от всех болезней: пойти в баню, попариться и пропотеть. Потом всякая болезнь выходит из тела. Тогда все в это верили. Но из бани он дошел с большим трудом и должен был обедать в постельных хоромах, через силу сидя за столом.

   Следующий же денек, как на зло, выдался опять превосходный, и страсть к охоте оказалась сильнее недуга: великий князь с ловчими направился в свое село Колп. Охота, против ожидания, была неудачна, а боли уже становились нестерпимыми. В Колли, едва сидя за столом, страстный охотник все же сделал распоряжения насчет продолжения охоты - послал за братом своим князем Андреем Ивановичем Старицким. Андрей Иванович приехал, и оба брата отправились в поле с ловчими и охотничьими псами. Великий князь отъехал от села не более двух верст, как ему стало совсем худо. Пришлось волей-неволей вернуться обратно в Колп, но здесь больной нашел в себе еще настолько силы, чтобы сидеть за обеденным столом.

   До этой минуты великий князь тщательно скрывал от окружающих, как сильно он страдает. Тут же вдруг разнеслась весть, что он послал в Москву за князем Михаилом Львовичем Глинским, уже давно прощенным великим князем, и за своими лекарями Николаем Люевым и Феофилом. Это не на шутку встревожило всех придворных, знавших, что государь не любит лечиться.

   Князь Михаил Львович Глинский, долго живший за границей и разносторонне образованный, был не только военным и дипломатом, но смыслил кое-что и в медицине. Он сообща с лекарями решил лечить великого князя припарками.

   - Пшеничная мука с пресным медом да лук печеный,- решил князь,- это одно средство от вереда. Назреет волдырь и прорвется, а только это и нужно.

   Лекаря были того же мнения. Сделали припарку, болячка начала рдеть и нагниваться...

   А дни шли своим чередом, истекала и вторая неделя. В Колпи было не особенно удобно, так как великокняжеские хоромы были тесны и не приспособлены для постоянного житья, и больной решил вернуться в Волок Ламский, где было просторнее. Однако возвращаться было нелегко, так как на лошади он сидеть уже не мог. Пришлось боярским детям и княжатам идти пешком и нести его на руках на носилках.

   В Волоке Ламском вместо припарок стали прикладывать мазь к больному месту. Начал идти гной, увеличилась боль, грудь стало ломить. Тогда решили очистить желудок. Не помогло и это. Начал пропадать совсем аппетит. Верный своему правилу решать дела у постели сам третей, не с боярами, а со своими креатурами, преданными ему дьяками, великий князь позвал стряпчего Мансурова и дьяка Путятина и приказал им:

   - В Москву отправляйтесь. Привезите духовную грамоту отца моего, государя Ивана Васильевича, да мою духовную, что писана перед отбытием в Новгород и Псков.

   И прибавил строго:

   - Да на Москве о том не сказывайте никому: ни митрополиту, ни боярам, ни великой княгине.

   Мансуров и Путятин, низко поклонившись, удалились.

   Великий князь призвал к себе своего духовника, старца Мисаила Сукина.

   - Плохо мне, отче! - проговорил он. Старик обнадежил его:

   - Господь Бог поможет, пройдет недуг.

   - Пройдет либо не пройдет, а все же смотри, не положи меня в белом платье,- сказал великий князь.- Хотя и выздоровлю - нужды нет, мысль моя и сердечное желание обращены к иночеству.

   Потом прибавил:

   - Только болтать не надо, что крепко я разнемогся...

   Быстро совершив путь в Москву и обратно, Мансуров и Путятин привезли духовные великому князю. Опять тайком от всех братьев, бояр и князя Глинского приказал великий князь Мансурову и Путятину:

   - Читайте, что написано.

   Прочитали стряпчий и дьяк обе духовные. Великий князь отдал приказ:

   - Мою духовную сожгите. Духовную сожгли.

   - А теперь позови ко мне Шигону,- сказал великий князь Путятину.

   Пришел Шигона-Поджогин, и великий князь обратился к нему и к Путятину с вопросом: кого из бояр допустить в думу о духовной и кому приказать свой государев приказ. Сразу не решили ничего, но лица в сущности были намечены: с великим князем были в это время князь Дмитрий Федорович Вельский, князь Иван Васильевич Шуйский, князь Михаил Львович, дворецкий князь Иван Кубенский и Иван Шигона-Поджогин. Приехал еще в это время в Волок Ламский брат великого князя Юрий Иванович Дмитровский, Великий князь испугался. Не доверял он брату Юрию, человеку неглупому, умевшему привлекать к себе людей. Не раз уже некоторые из бояр уезжали в отъезд к князю Юрию, и их приходилось ворочать насильно. Князь Юрий, пожалуй, обрадуется болезни старшего брата. Больной постарался скрыть от него свою болезнь и, несмотря на его желание остаться, выпроводил, его из Волока Ламского, оставив при себе только младшего брата, князя Андрея.

   В это время из болячки вышло больше таза гною и выпал стержень больше полуторы пяди, однако не весь. Тем не менее больной обрадовался, надеясь на выздоровление. К больному месту приложили снова мазь, и опухоль совсем опала. Великий князь несколько повеселел и начал совещаться с дьяками и боярами, как ему ехать в Москву, откуда только что прибыл вызванный больным боярин Михайло Юрьевич Захарьин. Решили ехать сначала в любимый великим князем Иосифов монастырь. Переезд был нелегок, так как дороги уже значительно были испорчены осенним ненастьем. Это была самая тяжелая пора для путешествий, и тогдашние бояре и вельможи без особенной нужды никуда не выезжали в это время распутиц и бездорожья. В большом каптане, тогдашнем возке, приладили постель, на которую и положили больного; около него уселись князья Шкурлятин и Палецкий, которые и переворачивали его с боку на бок, так как сам он уже был не в силах ворочаться. Около каптана ехала верхом и шла пешком великокняжеская свита. Двигались вперед медленно и ради спокойствия больного, и ради невылазной грязи.

   Навстречу этой печальной процессии к монастырским воротам вышла вся монашествующая братия с образами и свечами. В Иосифовом монастыре искренно и горячо любили государя. Все были поражены, увидав, что из каптана выводят под руки почти неподвижного великого князя. Его кое-как втащили в церковь. Началось богослужение. Вышел дьякон читать ектению за государя и расплакался. Тогда храм огласился всеобщими рыданиями: братия, бояре, богомольцы, все плакали навзрыд. Больной был глубоко тронут и взволнован. По его лицу тоже текли ручьями слезы. Стоять он дольше не мог. Началась обедня. Его вывели из церкви и положили на постель на паперти, откуда он и прослушал литургию.

   - Поезжай в свой удел, а я отправлюсь в Москву,- говорил больной великий князь брату своему Андрею.- Нечего тебе теперь здесь оставаться.

   Казалось, он начинал бояться даже и князя Андрея. Шигоне и Путятину он повторил здесь то же, что говорил старцу Мисаилу Сукину.

   - В белом платье меня не кладите, к иночеству душа моя стремится.

   - Государь, не все недуги к смерти,- утешали его.

   - Пройдет - хорошо, а умру - не забудьте, что наказывал...

   В то же время он заботился о том, чтобы въехать в Москву тайно, так как там было много иноземцев и послов. Не показывать братьям виду, что он умирает, не дать понять этого иностранцам, послам и некоторым боярам - это более всего заботило больного. Предчувствие возможных в близком будущем смут и неурядиц не покидало его, хорошо знавшего людей и жизнь.

   С 21 ноября стала заметна особенно оживленная деятельность в подмосковском великокняжеском селе Воробьеве. Сюда приезжали то и дело из Москвы важные лица, митрополит, архиереи, бояре, боярские дети. Под Воробьевым же на Москве-реке против Новодевичьего монастыря кипела спешная работа: рабочие под надзором! городничих, которых было несколько в Москве, торопливо наводили мост, так как лед на реке еще не окреп и ездить по нем было невозможно. Мост навели наспех, и великий князь в каптане, запряженном парою так называемых санников, то есть приученных ходить в санях лошадей, тронулся в путь. Как только лошади вступили на мост - раздался страшный треск и подломившийся мост стал погружаться в воду. Произошла невообразимая сумятица. Шедшие около каптана боярские дети бросились удерживать возок, другие охраняли больного, третьи торопливо обрезали гужи у лошадей. Пришлось везти больного обратно. Он бранил неумелых городничих, хотя и не отдал приказаний наказать виновных. Его занимала одна мысль: поскорее перебраться в Москву, что и было исполнено при помощи парома под Дорогомиловым.

   В кремлевском дворце шел переполох. Сотни разнородных чувств охватили всех, когда во дворец внесли на руках больного государя. Одни, как великая княгиня, князь Иван Феодорович Овчина-Телепнев-Оболенский и его сестра Челяднина, чувствовали, что в их жизни со смертью великого князя может произойти страшный переворот; другие, как бояре Шуйские, Захарьин, Воронцов, Тучков, надеялись стать у кормила правления; третьи, как братья великого князя, князья Юрий и Андрей, мечтали об ослаблении московской власти. Везде шушукались, строили планы, заводили интриги. В опочивальне же великого князя уже писалась духовная, назначалась дума боярская, которая должна была вести дела во время малолетства царевича Ивана. Братья великого князя уже прибыли в Москву, сначала приехал князь Андрей, потом прибыл и князь Юрий.

   Написав духовную, великий князь позвал к себе митрополита Даниила, коломенского владыку и друга митрополита Вассиана и своего духовника попа Алексея. Вопрос шел о пострижении. Больного приобщили и соборовали маслом, но сначала тайно. Потом перед Николиным днем в субботу происходило уже второе, явное соборование. В воскресенье приказано было приготовить Дары. Когда больному дали знать, что их несут, он сделал над собой страшное усилие, поднялся с постели и, опираясь на боярина Михаилу Юрьевича Захарьина, сел в кресла. При появлении духовника со Святыми Дарами больной встал на ноги и приобщился стоя.

   Он сознавал, что он умирает, и торопился сделать распоряжения, устроить все так, чтобы обеспечить своего сына от волнений и смут. Умный и распорядительный хозяин сказывался в каждом его действии. Все приближенные бояре и братья великого князя были тотчас же созваны к его постели, и он обратился к ним с речью:

   - Приказываю вам сына моего, великого князя Ивана, Богу, Пречистой Богородице, святым чудотворцам и тебе, отцу моему Даниилу, митрополиту всея Руси,- начал великий князь, сохранявший, несмотря на физические страдания, всю ясность ума.- Даю ему государство, которым благословил меня отец мой. А вы, братья мои, князь Юрий и князь Андрей, стойте крепко на своем лове, на чем вы мне крест целовали, о земском строении и о разных делах, против недругов моего сына и своих стойте сообща, чтобы рука православных христиан была высока над басурманством.

   Потом он обратился к боярам:

   - А вы, бояре, боярские дети и княжата, как служили нам, так служите и моему сыну Ивану, на недругов все будьте заодно, христианство от недругов берегите, служите сыну моему прямо, неподвижно.

   Он, видимо, слабел, и его смертный час приближался, но полновластный и распорядительный хозяин могущественного московского государства продолжал высказывать горячие заботы об участи этого государства, не доверяя никому и зная, сколько происков таится в окружающей его среде. Он не забыл своей собственной тяжелой юности, когда окружающие то и дело что подрывались под него, стараясь лишить его наследия отца. Отпустив братьев и митрополита, он опять обратился к боярам:

   - Знаете и сами, что государство наше ведется от великого князя Владимира Киевского; мы вам государи прирожденные, а вы наши известные бояре, так постойте, братья, крепко, чтоб мой сын учинился на государстве государем, чтоб была в земле правда и в вас розни никакой не было.

   Он вспомнил, что к числу бояр, упомянутых в духовной, он присоединил имя князя Михаила Львовича Глинского, как дяди великой княгини. К князю Михаилу Львовичу многие относились недоверчиво, даже враждебно, как к перебежчику, и великий князь это знал.

   - Приказываю вам князя Михаила Львовича Глинского,- проговорил он боярам.- Человек он приезжий, держите его за здешнего уроженца, потому что он мне прямой слуга. Будьте все сообща, дело земское и сына моего дело берегите и делайте заодно, а ты бы, князя Михайло Глинский, за сына моего Ивана, и за жену мою и за сына моего князя Юрия кровь свою пролил и тело свое на раздробление дал.

   Сильно тревожился державный хозяин о своем государстве и в то же время чувствовал, как гаснут его силы. Рана хотя уже и не болела, но от нее распространялся смрад - дух тяжел.

   - Что бы приложить к ней либо впустить в нее, чтобы духу не было? - спрашивал он у князя Глинского, Николая Люева и Феофила.

   Лекаря не знали, как помочь горю.

   - Государь князь великий, обождавши день, другой, когда тебе полегчает немного, пустить бы водки в рану,- посоветовал боярин Михайло Юрьевич Захарьин.

   Великий князь трогательным голосом обратился к Люеву:

   - Брат Николай, видел ты мое великое жалованье к себе? Можно ли что-нибудь такое сделать, мазь или другое что, чтобы облегчить болезнь?

   Люев с тоскою откровенно ответил:

   - Видел я, государь, к себе жалованье твое великое: если б можно, тело бы свое раздробил для тебя, но не вижу никакого средства, кроме помощи Божией.

   Ясно было значение этого горького ответа, и больной понял его. Он обратился к детям боярскими своим дьякам:

   - Братия, Николай узнал мою болезнь - неизлечимая! Надобно, братья, промышлять, чтобы душа не погибла на веки.

   У присутствующих навернулись на глаза слезы. Едва сдерживая их, они вышли один за другим из спальни великого князя и разрыдались. Великий же князь забылся во сне и стал в бреду петь:

   - Аллилуйя, аллилуйя, слава Тебе, Боже!

   Очнувшись от тяжелого забытья, он покорно произнес, обводя покой мутным взором:

   - Как Господу угодно, так пусть и будет, буди имя Господне благословенно отныне и до века.

   Духовник великого князя должен был 3 декабря держать наготове со вторника на среду запасные дары, а игумену троицкому Иоасафу больной поручал молиться о земском строении и о царевиче Иване, а также о горемычной великой княгине. В то же время великий князь просил его не уезжать из Москвы.

   В среду великий князь снова приобщился и поел немного. Не переставая заботиться о государстве, он призвал князей Василия и Ивана Шуйских, Воронцова, Захарьина, Тучкова, князя Глинского, Шигону, Головина, Путятина и дьяка Мишурина и снова говорил о земском строении, наказывал, как править государством. Проговорив с ними с третьего до седьмого часу, он отпустил их, оставив у себя только Захарьина, Глинского и Шигону, которые пробыли у него до ночи. Им он говорил, главным образом, о великой княгине. Наконец пришли его братья, князь Андрей и князь Юрий, и стали принуждать его поесть. Подали ему миндальную кашу, не он не мог есть. По уходе братьев великий князь велел воротить князя Андрея, потом сказал:

   - Вижу сам, что скоро должен умереть. Хочу послать за сыном Иваном, благословить его крестом Петра чудотворца, да хочу послать за женою, наказать ей, каа ей быть после меня...

   Потом, пораздумав, он в нерешительности заметил:

   - Нет, не хочу посылать за сыном; мал он, а я лежу в такой болезни, испугается.

   Князь Андрей и бояре посоветовали:

   - Государь великий князь, пошли за сыном, благослови его и за великой княгиней пошли.

   - Ну, ладно,- согласился больной.- Пошлите!

   Через несколько минут брат великой княгини, князь Иван Васильевич Глинский, принес на руках царевич Ивана. За ним шла мамка Аграфена Челяднина. Благословив сына, больной наказал ей:

   - Смотри, Аграфена, чтобы ты от сына моего Ивана не отступала ни пяди.

   Ребенка унесли.

   Раздался громкий вопль в соседнем покое. То вел великую княгиню. Она громко кричала и билась, едва держась на ногах. Не одно горе при мысли о возможности близкой утраты любимого мужа терзало ее. Никогда не любила она великого князя горячей молодой любовью. Ее охватил страх перед неизвестным будущим, и зародили в душе тысячи черных мыслей. Легкомысленная и горячая, она одинаково поддавалась радости и горю, надеждам и отчаянию. Отчаиваться же было отчего, если сам великий князь каждым поступком, каждою речью обнаруживал в эти дни тревогу за участь сына и жены. Он боялся и бояр, и брата своего князя Юрия. С одной стороны он видел честолюбивцев, готовых на все ради захвата в свои руки власти, с другой - он знал стремление удельных князей высвободиться из-под опеки Москвы, а там еще Новгород и Псков, подавленные но не смирившиеся... Великий князь, увидав жену, придерживаемую князем Андреем Ивановичем и боярином Челядниным, стал успокаивать ее:

   - Жена, перестань, не плачь, легче мне, не болит меня ничего, благодаря Бога.

   Елена, немного успокоившись, заговорила:

   - Государь, князь великий, на кого меня оставляешь, кому детей приказываешь?

   Для нее все было покуда покрыто тайной. Она уже знала, что великий князь сделал какие-то распоряжения, но в чем они заключались - этого ей не могли передать.

   - Благословил я сына нашего Ивана государством и великим княжением, а тебе написал в духовной грамоте, как писалось в прежних грамотах отцов и прародителей наших, как следует, как прежним великим княгиням шло.

   - Юрия-то благослови,- стала просить Елена.

   - Хорошо, пусть принесут его.

   Принесли Юрия, и отец благословил его Паисиевским крестом, заметив о вотчине;

   - Приказал я в духовной грамоте написать, как следует.

   Он начал было говорить с женою, как следует ей жить после него, как держать себя, но едва он начал это наставление, как она снова начала кричать и биться. Этот истерический плач избавил ее от необходимости прослушать увещания и наставления мужа. Великий князь не мог сказать ей ничего и велел ее вывести, поцеловав ее в последний раз.

   Этим свиданием как бы покончил великий князь со всем житейским, со всем мирским. Он велел позвать духовенство и петь канон мученице Екатерине и канон на исход души, а также говорить отходную. Начался снова бред, великий князь бормотал:

   - Великая Христова мученица Екатерина, пора царствовать; так, госпоже, царствовать!

   Потом, очнувшись, он приложился к образу и мощам Святой мученицы Екатерины, позвал боярина Михаилу Семеновича Воронцова, с которым у него была размолвка, Поцеловался с ним и простил его. Духовник хотел дать ему причастия, но он сказал:

   - Видишь сам, что лежу болен, а в своем разуме. Когда станет душа от тела разлучаться, тогда дай мне Дары. Смотри же рассудительно, не пропусти времени.

   Он подозвал к себе брата князя Юрия и заговорил ласково:

   - Помнишь, брат, как отца нашего великого князя Ивана не стало на другой день Дмитрова дня, в понедельник, немочь его томила день и ночь? И мне, брат, также смертный час и конец приближается.

   Еще через несколько минут он обратился к митрополиту Даниилу, Вассиану, братьям и боярам:

   - Видите сами, что я изнемог и к концу приблизился, а мое желание давно было постричься. Постригите меня.

   Князь Андрей, Воронцов и Шигона начали убеждать его не постригаться, еще питая надежду на выздоровление.

   - Мало ли великих князей умирало, не принимая схимы,- говорили они.- Сам великий князь Владимир представился не в иночестве, а сопричтен к лику Святых.

   Митрополит и Захарьин заспорили с ними, хваля желание великого князя.

   - Если воля в том государя великого князя,- объясняли они,- то так и должно быть и худа от этого не будет, а душе спасение.

   Великий князь тоже стоял на своем. В то же время он снова начал бредить, а язык уже стал отниматься. Он повторял "аллилуйю", подбирал слова из икосов {икос (церк.) - вид церковной песни во славу святого или праздника церкви.}, просил пострижения, брал простыню и целовал ее, а правая рука переставала между тем действовать.

   Митрополит поспешил послать старца Мисаила Сукина за монашеским облачением. Облачение было принесено. Митрополит подал епитрахиль через великого князя троицкому игумену Иоасафу. Но князь Андрей и Воронцов снова заспорили против пострижения, горячась и шумя. Митрополит вышел из терпения и, несмотря на своей обычную мягкость в сношениях с царедворцами, резко сказал князю Андрею:

   - Не будь на тебе благословения нашего ни в сей век, ни в будущий! Хорош сосуд серебряный, а лучше позолоченный...

   Над умирающим начали совершать пострижение...

   В двенадцать часов ночи, 3 декабря 1533 года, в среду на четверг, преставился инок Варлаам, бывший великий князь московский Василий Иванович...

   Во дворце началась беготня, все растерялись, совались из угла в угол, везде был громкий плач, бояре уговаривали не беспокоить великую княгиню, еще не знавшую о смерти мужа. Митрополит Даниил, умелый и распорядительный, сознавая, что прежде всего нужно позаботиться о сохранении тишины и порядка, уже снимала торопливо присягу с братьев покойного великого князя, с бояр, боярских детей и княжат. Потом все направились к великой княгине, но она, увидав их, упала без чувств и пролежала замертво часа два.

   Тело покойного уложили на черную тафтяную {тафта - гладкая тонкая шелковая ткань.} постель, облачив в иноческое одеяние. Отслужив заутреню, часы {часы (церк.) - первый, третий, шестой и девятый часы от вохода солнца, когда древние христиане сходились на молитву; церковь соединила псалмы, стихи и молитвы первого часа с заутреней, третьего и шестого с литургией, девятого с вечерней.} и каноны {канон (церк.) - церковная песнь во славу святого или праздника церкви, читаемая или поющаяся на заутренях и вечернях.}, как это делалось и при жизни великого князя, стали пускать народ прощаться с государем, а утром в четверг выкопали в соборе могилу для покойника и привезли для него каменный гроб. Тело из дворца вынесли троицкие и иосифовские монахи на головах при пении "Святый Боже", при звоне колоколов, который заглушался плачем собравшегося со всех концов столицы народа. Великую княгиню вынесли в санях дети боярские.

   Сколько надежд рушилось в этот день, сколько создалось новых честолюбивых замыслов...

  

  

   Приставленные к трехлетнему великому князю Ивану и его годовалому брату Юрию женщины были заняты своим обычным делом: одни вышивали, другие нянчили малолетних великокняжеских детей, занимая их сказками и побасенками. Для этих жительниц великокняжеского терема ни на минуту не прерывалась их обыденная жизнь с ее бабьими сплетнями и пересудами, с ее мелочными заботами и хлопотами. Все эти женщины толклись на половине великой княгини и детей покойного великого князя, в жилых хоромах и в постельной избе.

   Итальянский зодчий, фрязин Аловиз от города Медиолама, построил каменный дворец в Кремле; в той же части, где были жилые хоромы, вывел только нижний подклетный этаж этих хором на белокаменных погребах, тогда как сами хоромы были деревянные. Только приемная палата великой княгини была каменною и носила название Задней палаты или палаты, что у Лазаря Святого. Здесь по-прежнему и после смерти великого князя Василия Ивановича шла будничная жизнь, сновала прислуга, приносилась еда из поваренного дворца, соединявшего с постельною палатою задним крыльцом с лестницею. Нянчась с великокняжескими детьми, находившиеся при них женщины далеко не сознавали того, какой смутное время переживалось в эти дни. Только боярыня Аграфена Федоровна Челяднина как-то особенно суетливо то и дело выбегала из этой комнаты, где помещались дети, в смежные покои. Очевидно, она кого-то поджидала, озабоченно покачивая головой. Она близко знала, что совершается в придворном кругу, среди бояр, и начинала сильно побаиваться.

   По-видимому, все сделалось так, что лучше и желать было нечего великой княгине: митрополит Даниил, милостивец и пособник Елены Васильевны, тотчас после смерти великого князя привел к присяге братьев покойно и бояр. Первые клялись "служить великому князю Ива ну Васильевичу всея Руси и его матери великой княгине Елене, жить на своих уделах и стоять в правде, в чем цаловали крест брату своему великому князю Василю Ивановичу и крепости ему дали; государства под великим князем Иваном не хотеть; против недругов его и своих, басурманства и латинства, стоять прямо, обще в за один". Бояре со своей стороны поклялись великому князю Ивану и его матери великой княгине Елене "хотеть добра вправду".

   "Но второпях-то клятву дали,- думалось Челядниной,- а все же дело небывалое, чтобы наша сестра всем государством правила да и супротивников-то у нее очей уж много. Еще покойный великий князь подозрение на брата князя Юрия имел, да и бывали случаи, что к князя Юрию в Дмитров-то отъезжали бояре, так что приходилось беглецов ловить да в темницы сажать. Да и помимо князя Юрия у великой княгини ворогов много. Князья Василий да Иван Васильевичи, Андрей да Иван Михайловичи Шуйские - это главные вороги, а за ними идут Палецкие, и Пронские, и Скурлятевы, и Кубенские. Не перечтешь всех. Всем поперек в горле стало, что литвинка из изменнического рода выше их встала. Тоже и Вам как бельмо у них на глазу, чуют, что с ним шутить плохо. Горяч только он, напролом идет, осторожности да опаски нет. За великую-то княгиню да за него кто постоит? Князья Вельские, Иван, Симеон да Димитрий? Хобаров или Воротынский? Так эти готовы шею Шуйским свернуть да тут же и великой княгине, и Ване заодно ногу подставить. Нет, если еще на кого есть надежда, так на братьев великой княгини, на наших братьев да на князей Бориса да Михаилу Горбатых. Так велика ли от них может быть помощь? Молодятина все, силы еще не набрались".

   Особенно тревожное настроение, по замечанию Челядниной, охватило всех в этот день, точно что-то готовилось грозное. Челяднина не знала, что именно готовится, но боялась за великую княгиню, за брата, за себя, подслушав и разузнав какие-то смутные толки. У нее были свои шпионы и разведчики.

   А брат ее все не шел и не шел.

   Наконец, послышались давно ожидаемые твердые мужские шаги, и в комнату вошел молодой боярин, красивый, надменный и смелый на вид. Это был князь Иван Федорович Овчина-Телепнев-Оболенский. Он поклонился боярыне, бросил на стол щегольской меховой колпак, поцеловался трижды с сестрою и спросил несколько небрежным, недовольным тоном:

   - Ну, что скажешь, сестра? Зачем звала?

   - Заждалася я тебя, все глаза проглядела, родной,- проговорила она торопливо певучим голосом.

   - Государыне великой княгине занадобился, что ли? - поспешно спросил он и, видимо, оживился.

   Челяднина вздохнула и, отрицательно качая головой, печально промолвила:

   - Нет, государыня великая княгиня все глаз не осушает, ни до чего ей и дела нет.

   - Больно крепко, видно, старого мужа любила! - с язвительной усмешкой сказал он, присев на лавку и досадливо барабаня пальцами по столу.- А ты бы сказала ей, что слезы слезами, а дело делом. Оно ждать не будет, пока она все слезы выплачет. От ее слез и государю великому князю в каменном гробу теплее не станет, а ей они так глаза застелят, что она, пожалуй, и проглядит, что кругом делается...

   - Про князя Юрия Ивановича намекаешь? - оживленно спросила Челяднина и пытливо взглянула на брата, словно желая проникнуть в его душу, знает ли он что-нибудь.- Вот и я слышала и тебя ради этого ждала. Замыслил он что-то неладное, болтают людишки. Передать-то мне передали, что тут деется что-то неладное,- а что - этого дураки не разведали. Тоже народ! Подслушать подслушают, а толком ничего не поймут, не разузнают, только ходят кругом да около.

   - И князь Юрий Иванович, и князь Михаил Львович Глинский, и все, у кого зубы есть, покажут еще себя,- проговорил угрюмо Иван Феодорович Овчина-Телепнев-Оболенский, перебивая ее речь,- Один сегодня, другой завтра, а уж добра ни от кого не жди. Нет, чтя ни человек, то ворог.

   - Так ты поговорил бы ей! - несмело посоветовала боярыня брату, пристально вглядываясь в него.

   - Поговорил бы! Поговорил бы! - строптиво передразнил он сестру, сделав нетерпеливое движение.- Я говорить буду, а она рекой разливаться слезами станет о своем ненаглядном государе-батюшке...

   - Ваня, нельзя же,- осторожно плаксивым тоном начала Челяднина.- Дело женское...

   Он перебил ее сердито:

   - Нет, довольно! Либо он, либо я! Мертвый ее не услышит, а у меня душу она всю вымотала... Который день не вижу ее, а и вижу, так только для того, чтобы услышать, что жизнь ей опостылела, что на свет бы она не глядела.

   Челяднина упрекнула его:

   - Ах, не знаешь ты нас, баб! Легко нам с пути-то сбиться, а потом совесть-то и заговорит, и каешься, и каешься...

   - Ну, и шла бы в монастырь, если уж так грехи душу томят, а государство бросила бы,- сердито сказал князь,- а то с покаяниями-то этими и себя погубите да и другим головы не сносить. Теперь время горячее. Кто кого смога, тот того и за рога. Она не придушит, ее придушат.

   - Ох, Иван, какие речи ты говоришь! - с притворным ужасом воскликнула боярыня и даже лицо рукой закрыла, точно от страшного видения.

   - Чего хитришь-то? Сама все лучше меня знаешь,- резко сказал князь.

   Челяднина в смущении глянула в сторону и потупилась.

   - Что это только у вас, у баб, за обычай душой кривить,- с насмешливостью проговорил он.- Государыня великая княгиня плачет, глаз не осушаючи, словно и точно наглядеться не могла на старого мужа и свет ей постыл без него теперь; ты вот слов моих испугалась, что людей душить надо, чтобы самих они не задушили, а сама прежде меня это же передумала, об этом только и хлопочешь, чтобы самой дышать вольней было.

   Он поднялся с лавки, захватил свой колпак и проговорил решительным тоном, не терпящим возражений:

   - Скажи государыне великой княгине, что мне ее ныне беспременно видеть нужно. Как стемнеет, я приду к тебе.

   Он пошел, потом, вспомнив что-то, сказал:

   - Да, сегодня князь Борис Горбатый у государыни великой княгини, верно, будет по делу. Пусть выслушает. Так и скажи, а то, пожалуй, и его на глаза не пустит ради слез-то своих

   - Насчет князя Юрия Ивановича? - торопливо спросила Челяднина.- Так мне и сказывали, так...

   - Узнаешь потом, как скажет князь Борис все, что надо,- перебил ее брат сухо.

   Он снова трижды поцеловался с сестрою и ушел.

   Она не успокоилась, а еще более встревожилась. Слух о том, что князь Андрей Михайлович Шуйский подговаривал на что-то князя Бориса Горбатого, смутно уже дошел до нее через холопов, подслушавших разговор двух князей. Теперь брат сказал, что князь Горбатый придет к государыне, значит, точно слухи верны и у князя Горбатого есть что сообщить великой княгине. Но что он сообщит? Грозит ли государыне серьезная опасность, или просто так сплетни какие-нибудь ходят? Ничего она не знала...

   Князь же Горбатый не шел, а вместо него нежданно-негаданно явился князь Андрей Шуйский, видимо встревоженный и растерянный. Он стал чуть не со слезами просить повидать государыню великую княгиню по важному, неотложному делу. Боярыня Челяднина косо посмотрела на него, зная, что от князей Шуйских добра нечего ждать, а от этого и подавно. Тем не менее князь, после переговоров боярыни Челядниной с великой княгиней, был допущен к последней.

   Елена Васильевна была прекрасна по-прежнему и изменилась за последние дни мало. Но у нее были красны от слез глаза да во взгляде было что-то особенное: она смотрела так холодно и безучастно, точно ей все опостылело. При виде ее князь Шуйский униженно поклонился, касаясь рукою пола.

   - Что случилось, князь, сказывай,- сухо спросила она.

   - Недоброе дело затевается, государыня великая княгиня,- заговорил князь, переминаясь с ноги на ногу и вертя в руках свой колпак.- Недоброе злодеи замышляют. Пришел уведомить тебя, государыня великая княгиня. Князь Юрий Иванович подослал ко мне дьяка своего Третьяка-Тишкова на службу к себе звать.

   - Не о делах мне теперь говорить,- заговорила певуче великая княгиня,- в горести моей глаз я от слез не осушаю, а дела бояре ведают...

   - Да дело-то такое, государыня, что себя самого мне обелить надо,- горячо продолжал- князь Шуйский,- так как ни в чем я не повинен. Перед Господом Богом клятву готов дать, что не повинен. Прислал он, князь-то Юрий, Третьяка-Тишкова, а я ему: "Князь ваш вчера крест целовал великому князю Ивану, и государыне добра ему хотеть, а теперь людей от него зовет". А он-то, Третьяк-то, мне на это: "Князя Юрия бояре приводили заперши к целованию, а сами ему за великого князя присяги не дали, так что это за целование? Это невольное целование!"

   - Грех князю наших людей к себе сманивать,- печально проговорила великая княгиня и исподлобья пристально взглянула на князя Шуйского.- Да его это дело, не наше. Пусть князья и бояре об этом рассудят.

   - Я тебе, государыня, потому и пришел сказать, что неровен час... Ты, вон, изволишь говорить: пусть князья...

   В эту минуту послышались шум шагов и звуки мужских голосов в соседнем покое.

   Боярыня Челяднина поспешно вошла в комнату и шепнула великой княгине, что идут думные бояре и с ними князь Борис Горбатый. Спешное дело у них. В движениях боярыни было что-то не в меру торопливое, какая-то несвойственная ей суетливость. Любопытство, недоумение, безотчетный страх, все это перемешалось в ее душе. Великая княгиня, сохраняя свой невозмутимый вид,, со вздохом, точно тяготясь делами, приказала допустить пришедших. Бояре вошли с низкими поклонами и, увидав князя Шуйского, разом заговорили:

   - А вот и князь Андрей Михайлович налицо.

   - Не ждали встретить!

   - Кажись бы, не место тут быть! Чай, в Дмитрове ждут не дождутся!

   - Поторопился!

   Князь побледнел, поняв, что князь Борис Горбатый успел уже донести если не великой княгине, то боярам про его речи, успел сделать то, чего именно и боялся он, князь Шуйский. Сделанная им оплошность была непоправима. Бояре, переглянувшись между собою, сказали:

   - Пусть князь Борис говорит!

   Князь Борис Горбатый немного замялся, стал откашливаться в руку, чувствуя неловкость говорить при князе Андрее Шуйском все то, что он сейчас очень бойко и развязно рассказывал без него этим самым боярам. Однако он заговорил, немного путаясь и запинаясь:

   - Я что ж, я все повторю, что сказал князьям и боярам. Он, вон, князь Андрей, подбивал меня на отъезд к князю Юрию. "Поедем, говорит, со мною вместе, а здесь служить - ничего не выслужишь". Потом сказывал: "Великий князь Юрий сядет на государство, а мы к нему"...

   - Я тебе, государыня, уже сказывал,- торопливо перебил князя Горбатого князь Андрей Шуйский.- Не я эти речи...

   - Нет, ты, князь, помолчи, твоя речь впереди,- остановили его разом окружающие.

   Князь Горбатый продолжал:

   - Так вот, говорил он: "Если мы к нему, к князю Юрию, раньше других отъедем, то мы у него этим выслужимся".

   - Облыжно это он, государыня, на меня клеплет,- заговорил в волнении князь Андрей Шуйский.- Стыда в глазах у тебя, князь, нет. Бога ты не боишься! Сказывал я тебе, государыня, сам, что меня подговаривал в отъезд Третьяк от князя Юрия...

   Кто-то из бояр заметил:

   - Да про князя-то Юрия уж везде толкуют,