Самаров Грегор - На троне великого деда

ь управлять Российской империей под контролем и при содействии Сената. После того как он с лихорадочною деятельностью, мало походившей на его обычное, склонное к ленивой беспечности спокойствие, выполнил это, он возвратился в своё помещение во дворце, оделся в богатейший придворный костюм и украсил себе грудь лентою и звездою ордена Александра Невского. Затем он приказал одеть юного великого князя Павла Петровича в роскошный русский костюм и, дав ещё раз слегка напудрить свой парик, торжественным, полным достоинства шагом, весь так и проникнутый сознанием своего всемогущего влияния, в котором теперь он был уже убеждён, направился к покоям нового императора.

   К своему величайшему удивлению, Панин нашёл комнату Петра Фёдоровича пустой. Камердинер сказал ему, что государь проследовал к своей супруге. Тогда Панин поспешил к великой княгине, но и здесь не нашёл никого, кроме камеристки, сообщившей ему, что её августейшие господа ушли и что Екатерина Алексеевна намеревалась пройти в комнату скончавшейся императрицы. Панин поспешил и туда, всё ещё ведя с собой великого князя Павла Петровича. Он нашёл Екатерину Алексеевну окружённою многочисленными камергерами и статс-дамами. Лакеи и камеристки переносили тело императрицы в соседнюю комнату для бальзамирования и облачения к парадному выставлению.

   - Где великий князь? - затаив дыхание спросил Панин.

   - Император исполняет свой долг, - ответила Екатерина Алексеевна, - как и я исполняю свой.

   - Прошу прощения, ваше императорское величество, - совершенно смешавшись, пробормотал Панин, - но разве великий князь, разве император не просил вас, ваше императорское величество, сопровождать его?

   - Мой первый и мой священнейший долг, - с холодным высокомерием возразила Екатерина Алексеевна, - звал меня к смертному ложу нашей отошедшей в вечность повелительницы, первым же долгом императора было принять бразды правления.

   - А-а! - облегчённо вздохнув, произнёс Панин, - он уже пошёл в тронный зал?

   Сказав это, Никита Иванович быстро повернулся, намереваясь снова оставить комнату причём всё ещё не выпускал руки великого князя Павла Петровича.

   - Стойте! - воскликнула Екатерина Алексеевна. - Место моего сына в эту торжественную минуту рядом со мной... Оставьте здесь великого князя!

   При этих словах, высказанных твёрдо повелевающим, по видимому, исключавшим всякую возможность противоречия тоном, Панин, совершенно смешавшись, взглянул на неё, но к нему уже подошла одна из статс-дам и повела юного великого князя, удивлённо и смущённо смотревшего на многочисленное общество, к его матери.

   Панин, ни за что не желавший отсутствовать при торжественном акте, которому предстояло произойти пред лицом собравшегося Сената, поспешил вон, даже не откланявшись императрице, и, почти не дыша, направился к огромному тронному залу. Сенаторы уже собрались в полном составе и расположились в позолоченных креслах, расставленных вдоль зала. Они встретили Панина изумлёнными нетерпеливыми вопросами относительно государя.

   Панин скрыл своё собственное беспокойство и сказал, что Пётр Фёдорович должен сейчас же появиться, но в глубине его души начали всплывать сильнейшие опасения, и он стал с трепетом думать о том возможном случае, что вследствие какого-либо заговора Пётр Фёдорович схвачен и заключён в темницу, чтобы этим дать время его врагам захватить в свои руки бразды правления. Однако, собрав всё самообладание, на которое он был способен, Панин удержал на своём лице улыбку, полную спокойствия, и начал разговаривать со своими друзьями-сенаторами, вполголоса обсуждая с ними распределение управлений и особенно влиятельных административных постов.

   Спустя несколько минут появился Гудович, который, как приказал ему Пётр Фёдорович, искал повсюду Панина, чтобы позвать его к императору. И он также с удивлением выслушал, что Петра Фёдоровича нигде не найти; всё же то, что Гудович был послан за ним, встревожило честолюбивого дипломата, так как из этого он заключил, что Пётр Фёдорович твёрдо стоял на своём условии. Он попросил Гудовича приняться за самые поспешные поиски императора по всему дворцу, между тем как сам остался в тронном зале, чтобы успокоить всё возраставшее удивление сенаторов.

   Генерал Гудович вскоре узнал, что Пётр Фёдорович уехал верхом в сопровождении военной свиты. Тотчас же он сам вскочил на коня и бешеным галопом помчался вслед за императором, путь последнего узнать было нетрудно - он обозначался многочисленными толпами народа на улицах.

   Гудович нашёл Петра Фёдоровича на площади пред Преображенскими казармами. Солдаты были выстроены побатальонно. Густые народные массы с громкими ликующими кликами окружали императора. Его свита значительно возросла; все генералы и сановники, встретившие на своём пути во дворец своего нового государя, присоединились к ней. Пётр Фёдорович отдал приказ, чтобы принесли мешки с золотыми и серебряными монетами, и уже начал рассыпать их полными пригоршнями на своём пути, благодаря чему воодушевлённое народное ликование ещё более увеличилось.

   - Наша возлюбленная государыня императрица, - воскликнул Пётр Фёдорович, обращаясь к своей гвардии, построение которой только что закончилось, - отошли к Господу Богу... Она была матерью вам, и вы все разделите моё горе... Но её любовь к вам перешла и ко мне; я буду заботиться о вас, как делала это и она, если вы будете верны и послушны мне, какими вы были по отношению ней.

   Солдаты стояли молча. Мрачная, печальная серьёзность была на их лицах. Это было естественно при известии смерти императрицы, которая действительно всегда великодушно и щедро заботилась о них. Но подозрительным казалось то, что в своём глухом молчании они медлили ответом на обращение императора. От одного момента могла зависеть судьба Петра Фёдоровича и государства.

   Тогда граф Разумовский, державшийся позади императора, выехал вперёд и крикнул громким голосом:

   - Никто чистосердечнее и искреннее меня не разделяет вашего горя, никто также не может с большим доверием и с большей преданностью поднять среди вас восторженный клик: да здравствует наш могущественнейший и всемилостивейший император Пётр Фёдорович, который будет для вас и для русского государства славным повелителем и любящим отцом! - Он подъехал к императору и поцеловал его руку, после чего снял шляпу и, замахав ею в воздухе, ещё раз и ещё громче воскликнул: - Да здравствует наш император Пётр Фёдорович!

   Ещё минуту солдаты как бы колебались. Но затем они громко присоединились к кличу фельдмаршала. Шеренги расстроились. Офицеры и рядовые стали тесниться вокруг коня государя; они целовали его руки, полы его мундира, шпагу.

   - Ты будешь заботиться о нас, ты будешь нашим отцом, - кричали они, - мы будем служить тебе... мы будем верны тебе, как служили нашей доброй матушке-императрице Елизавете Петровне.

   Пётр Фёдорович покраснел от гордости и радостного чувства. Он сделал знак офицерам своей свиты, нёсшей мешки с деньгами, и скоро над головами солдат полился дождь золотых и серебряных монет. Все нагнулись, усердно разыскивая их на земле, а затем всё громче, всё восторженнее стали призывать свои благословения и произносить обеты верности своему новому императору.

   - Ваше императорское величество, - шепнул Петру Фёдоровичу Разумовский, - прикажите полку следовать за вами... Сильный конвой может оказаться полезным, и пример этих солдат должен увлечь остальных.

   Пётр Фёдорович обнажил шпагу и произнёс первые слова команды - сомкнуть ряды. Далее командовал фельдмаршал.

   Вскоре полк выстроился в колонну и дружным воинским шагом, всё громче и громче присоединяясь к ликующим кликам окружавшей толпы, двинулся следом за ехавшим верхом императором.

   Последний направился к казармам лейб-гвардии Измайловского полка. Он нашёл этот полк уже построенным в порядке, и спустя несколько минут здесь его также приветствовали как императора. Пётр Фёдорович снова приказал рассыпать деньги, и этот полк также присоединился к его триумфальному шествию по улицам столицы.

   Конные гренадёры и кирасиры шли уже ему навстречу. Спустя короткое время не могло быть и сомнения, что новое царствование беспрепятственно признано всеми войсками и всем населением Петербурга.

   - Моя жена была права, - сказал Пётр Фёдорович, обводя гордым взором колыхавшиеся массы народа и блестевшее под лучами зимнего солнца оружие следовавших за ним полков. - Так-то лучше, теперь сенаторы могут принимать своего повелителя.

   Император повернул коня и медленно поехал обратно ко дворцу, между тем как народ всё ещё теснился вокруг и покрывал поцелуями его руки, полы мундира, шпагу. Пред главным подъездом Зимнего дворца Пётр Фёдорович слез с коня и приказал батальону Преображенского и батальону Измайловского полков следовать за ним.

   Сначала Гудович с боязливым беспокойством мрачным взором следил за происходившим и тщетно пытался приблизиться к государю. Однако при виде того, что всё сходило так благополучно, что нигде не оказывалось сопротивления, когда император появлялся на глаза народа на улицах столицы, что он был окружён всеми теми, кто до сих пор считались его врагами, лицо генерала снова прояснилось, чувство воинского долга взяло в нём верх над мыслями, возбуждёнными в нём Паниным, и он с гордой радостью ехал среди всё увеличивавшейся и увеличивавшейся свиты императора.

   Между тем беспокойство и нетерпение сенаторов, ожидавших в огромном тронном зале вместе с Паниным, становилось всё мучительнее и мучительнее, тем более что ни появление какого-либо камергера или даже лакея не указывало на приготовление к великому государственному акту, которому предстояло там произойти. Наконец с улицы всё ближе и ближе стали доноситься до них шумные, ликующие клики народа и равномерное марширование полков. Беспокойство собравшихся всё возрастало. Начали громко высказывать опасения, что в столице вспыхнула революция и что врагам Петра Фёдоровича удалось привести войска ко дворцу.

   Панин также не был уже в состоянии справиться со своим волнением. Он попросил сенаторов ещё лишь несколько минут спокойно оставаться на месте, пока он выйдет и тотчас же, собрав сведения о происходящем, вернётся обратно. Но когда он уже приблизился к двери, между тем как все присутствовавшие всё боязливее прислушивались к шуму толпы, с секунды на секунду всё усиливавшемуся, - обе половинки дверей большого входа вдруг раскрылись, и на пороге появился окружённый массой генералов и сановников, красный от волнения, Пётр Фёдорович.

   Панин облегчённо вздохнул. Император был здесь. Для революции не могло быть места или она уже была подавлена и побеждена в самом зародыше. Его торжественная важность и гордая самоуверенность вернулись к нему. Почтительно, но всё же с известной долей надменной сдержанности склонился он пред императором, который прибыл наконец, чтобы привести в исполнение все его честолюбивые грёзы. Панин и не заметил, что Пётр Фёдорович, даже не дотронувшись до шляпы, приветствовал его лёгким снисходительным жестом руки и почти насмешливой улыбкой, вовсе не обращая внимания на блестящее собрание правительствующего Сената.

   В это же время отворились все боковые двери зала и в него вошли гренадёры Преображенского и Измайловского полков и выстроились в две шеренги вдоль стен.

   При известии о смерти императрицы канцлер граф Воронцов, начальник Тайной канцелярии граф Александр Шувалов, фельдцейхмейстер граф Пётр Иванович Шувалов и все остальные министры и сановники, равно как и иностранные дипломаты, также прибыли во дворец и присоединились к императору.

   Такой твёрдой могучей осанки в Петре Фёдоровиче, какая у него была в этот момент, давно уже не замечали. Быстрым, уверенным шагом он прошёл к трону, поднялся по его ступеням, опустился в тяжёлое, раззолоченное кресло, на высокой спинке которого, обитой пурпурным бархатом, выделялся вышитый государственный герб, и только теперь приветствовал сенаторов едва заметным кивком головы, надвинув ещё крепче на лоб свою шляпу.

   Канцлер граф Воронцов и прочие первые сановники встали у ступеней трона, между тем как представители иностранных государств заняли места несколько в стороне. Панин, оттиснутый густыми рядами генералов и сановников, снова стал нетерпеливо пробираться вперёд. Наконец ему удалось очутиться почти непосредственно возле ступени трона, где он и остался стоять, с торжественно важным и вместе с тем гордым выражением лица, ожидая, что император обратится с приветствием, относительно которого уговорился с ним. Сенаторы, по-видимому, дивились столь самонадеянной осанке Петра Фёдоровича. С их ожиданиями вовсе не согласовывалось то, что он приветствовал их с покрытою головой и что он занял место на троне, прежде чем получил от них подтверждение своих наследственных прав, как им обещал это Панин. Это удивление ясно сказывалось в их взорах, устремлённых на императора, но вместе с тем они с робким беспокойством поглядывали по сторонам на выстроившихся вдоль стен зала и преграждавших все выходы гвардейцев, не выпускавших из рук своих ружей с примкнутыми штыками.

   Спустя несколько минут глубокого молчания Пётр Фёдорович, резко произнося каждое слово, проговорил:

   - После печальной кончины нашей августейшей тётки, государыни императрицы Елизаветы Петровны, в силу прав нашего рождения и воли в Бозе почившей государыни императрицы мы имеем принять на себя царствование в Российской империи. Справедливо и кротко, согласно нашей совести и долгу, возлагаемому на нас сознанием предстоящего отчёта пред Господом, мы будем править нашими народами и будем стремиться поддержать и приумножить славу и мощь империи по примеру нашего августейшего прародителя, великого императора Петра Первого. Мы сообщаем вам, сенаторам государства, об этом, в ожидании, что своим примером вы побудите всех наших прочих подданных к верности и послушанию, и приглашаем вас принести нам присягу верности.

   Тяжёлое разочарование обрисовалось на лицах собравшихся сенаторов; некоторые из них недовольно качали головой и грозно посматривали на императора, который, совершенно вопреки ожиданиям, сообщал им о своём восшествии на престол как о совершившемся уже факте, нисколько не прибегая к их содействию при этом.

   По их рядам проносился глухой ропот, всё возраставший и готовый перейти в открытое противоречие.

   Гневная краска залила лицо императора; он готов был, по-видимому, произнести грозное слово, властное повеление.

   В этот момент из рядов сановников, стоявших пред ступенями трона, выступил граф Алексей Григорьевич Разумовский; он обнажил свою шпагу и дал знак гвардейцам Последние с лязгом подняли свои ружья и взяли их наперевес, направив острия штыков на зал, как бы готовясь к наступлению.

   - Да здравствует наш государь император Пётр Фёдорович!- воскликнул граф Разумовский.

   В продолжение секунды царило глубокое молчание, но затем те из сенаторов, которые находились ближе других к солдатам, присоединились к вторично повторенному грозным голосом фельдмаршала клику, и вскоре стены зала огласились первыми уверениями Сената в его преданности новому императору.

   Пётр Фёдорович кивнул канцлеру графу Воронцову и шепнул ему на ухо несколько слов.

   Граф Воронцов выступил вперёд и произнёс:

   - Приглашаю сенаторов государства повторять за мною: "Мы клянёмся и свято обещаем нашему всемилостивейшему императору Петру Фёдоровичу повиновение и ненарушимую верность".

   На этот раз уже не обнаружилось ни малейшего колебания в ответ. Громко и торжественно прозвучали из рядов сенаторов повторенные слова присяги, и хотя некоторые из присутствовавших, может быть, и не произнесли её вместе с другими, всё же торжественное уверение в преданности первой корпорации в империи совершилось.

   Как каменное изваяние, неподвижно стоял Панин. Его лицо приняло землисто-серый оттенок, его губы дрожали, сила его взгляда, по-видимому, угасала. Он не мог постичь столь внезапного, столь неожиданного, столь беспощадного разрушения всех своих честолюбивых надежд; он был в состоянии столь глубокого потрясения, что, пожалуй, возбудил бы сострадание, а не ядовитую насмешку, если бы кто-либо в этот миг обратил своё внимание на этого человека.

   - Граф Иван Иванович, - сказал Пётр Фёдорович, обращаясь к обер-камергеру графу Шувалову.

   Последний, бледный как полотно, но с выражением спокойной и смиренной покорности на своём лице, приблизился к трону. По-видимому, он ждал со стороны облечённого неограниченной властью императора объявления о ссылке или даже об аресте.

   - Позови мою супругу, - сказал Пётр Фёдорович, - твоя должность даёт тебе право ввести её сюда, где её место рядом со мною.

   Поражённый неожиданной радостью, граф благодарно взглянул на императора, затем гордой поступью поспешно удалился, и спустя несколько минут, в продолжение которых был слышен лишь лёгкий шёпот по залу, двери раскрылись и на пороге появилась Екатерина Алексеевна, в сопровождении всех своих статс-дам и фрейлин, с полупокрытой чёрным вуалем головою.

   Пётр Фёдорович поднялся, чтобы ввести на площадку трона свою супругу, ведшую за руку великого князя Павла; так как на тронной площадке не было ещё приготовлено кресла для императрицы, то и Пётр Фёдорович остался стоять возле неё. В коротких, повелительных выражениях он представил сенаторам императрицу и великого князя, и все присутствовавшие, на этот раз уже не ожидая примера графа Разумовского, приветствовали Екатерину Алексеевну и её сына громкими изъявлениями почтительной преданности.

   - Так как по обычаям и по закону нашей страны и нашего престолонаследия, - продолжал Пётр Фёдорович, - мы вступили на царствование, то объявляем, что все верные слуги нашей в Бозе почившей тётки утверждаются в их должностях и что вместе с тем в этот первый момент нашего царствования мы намерены в знак нашей милости и признательности исправить некоторую несправедливость, ошибочно допущенную в Бозе почившей государыней императрицей, и вознаградить некоторые заслуги, вполне оценить которые у неё не достало времени. Поэтому мы приказываем нашему канцлеру возвратить из ссылки к нашему двору герцога Бирона Курляндского и графа Миниха.

   Взволнованный шум пронёсся по всему залу. Возвращение из ссылки этих двоих когда-то столь сильных людей, томившихся в дебрях Сибири, означало полную революцию при дворе. Друзья изгнанников с надеждой смотрели на их возвращение, враги трепетали пред их местью, но не осмеливались обнаруживать свои опасения и присоединились к громким и усердным кликам ликования, покрывшим слова императора.

   - Я назначаю, - продолжал между тем Пётр Фёдорович, - графа Петра Ивановича Шувалова фельдмаршалом войск российских, в признательность за те высокие услуги которые он оказал артиллерии.

   Графы Шуваловы не в состоянии были удержать громкий, ликующий крик благодарности. Все их опасения, благодаря этой милости императора, рассеялись, и все их друзья и приспешники, в последнее время сторонившиеся их, восторженно присоединились к этому изъявлению благодарности.

   - Граф Алексей Григорьевич, - сказал Пётр Фёдорович, обращаясь к Разумовскому, - у меня нет ни почестей, ни отличий, которые я мог бы даровать тебе, но ты будешь другом мне, каким ты был и отошедшей в вечность государыне императрице. - Он подал руку графу, глубоко тронутому и склонившемуся к ней. - А вам, господа послы, - сказал Пётр Фёдорович, обращаясь к иностранным дипломатам, - я имею лишь дать уверения в том, что намереваюсь пребывать в искренней дружбе с державами, представителями которых вы являетесь здесь. Я прошу вместе с известием о кончине государыни императрицы передать вашим высоким монархам, которые послали вас к моему двору, уверения в моём почтении и дружбе.

   Все послы, которые уже подошли к ступеням трона, когда император обратился к ним с речью, молча склонились, но в выражении их лиц сразу отразилось повышенное и напряжённое внимание, так как Пётр Фёдорович, возвышая голос, продолжал:

   - Но я выражаю также моё почтение и дружбу ещё одному правителю в Европе, который в настоящий момент вследствие несчастного недоразумения не представлен при моём дворе, а именно его величеству прусскому королю, и позабочусь освободить свою империю от гнёта неестественной и злополучной войны против великого монарха.

   Дипломаты ещё не оправились от замешательства, в которое привели их эти последние, столь многозначительные слова, перетасовывавшие все политические карты Европы, а Пётр Фёдорович уже подал руку своей супруге и, ещё раз приветствуемый громкими кликами всех присутствовавших, повёл её обратно в покои, до сих пор представлявшие собою тихое, тесное и не пользовавшееся ничьим вниманием жильё избегаемой всем двором великокняжеской четы, а теперь ставшие центром власти, не только господствовавшей над обширным русским государством, но и мощно вмешивавшейся в судьбы Европы.

   Пётр Фёдорович скоро приказал сервировать в прежнем столовом зале, в помещении великой княгини, ужин, за которым присутствовали только лица, принадлежавшие к свите его и Екатерины Алексеевны. Вместе с тем он повелел собраться всему двору в огромных роскошных залах дворца, чтобы представиться своим новым императору и императрице. Казалось, что чувство своего нового достоинства и великих обязанностей, возлагавшихся на него этим достоинством, подавляло в нём сознание неограниченной власти, столь внезапно очутившейся в его руках. Он был спокоен, холоден и серьёзен; увещания его адъютанта Гудовича, пожалуй, ещё раздавались в его душе, так как совершенно против обыкновения он едва притронулся губами к своему стакану. А так как и Екатерина Алексеевна сидела возле своего супруга со всеми признаками глубокой скорби, то всё общество за столом, состоявшее теперь, после долгого времени томительной сдержанности, из людей, наиболее близких к царственной чете, подавляло в себе всякую радость, и ужин протекал столь молчаливо и в такой торжественной тишине, как будто присутствовавшие и в самом деле были преисполнены глубокой печали по поводу кончины императрицы.

   Пётр Фёдорович сидел потупив взор и в течение некоторого времени как будто о чём-то раздумывал; но вдруг он выпрямился и приказал Гудовичу привести к нему прусского генерал-лейтенанта графа Хордта, который попал в число военнопленных в битве при Кюстрине и который, по повелению императрицы, долгое время провёл в качестве пленника в казематах Петропавловской крепости.

   Пред самым концом ужина в столовую вошёл ординарец-офицер и ввёл пленника.

   При его появлении в комнате у всех присутствовавших вырвался невольный крик ужаса, а Пётр Фёдорович устремил на него такой взгляд, как будто пред ним появился не человек, а призрак. Да и в самом деле вид пленника был страшен. Его поседевшие волосы значительно отросли и в беспорядке свешивались на лоб и виски; его лицо с ввалившимися щеками обнаруживало ту болезненную бледность, которая бывает следствием долгого лишения свежего воздуха; длинная борода покрывала нижнюю часть его лица, и порядком порванный костюм из грубой шерстяной материи буквально висел на его худой фигуре; сразу было видно, что её гордая и свободная осанка является лишь результатом высшего напряжения воли, которым граф старался превозмочь свою физическую слабость.

   Пётр Фёдорович встал и поспешил навстречу пленнику, в котором можно было бы предположить скорее преступника, чем офицера высшего ранга. Поднялись из-за стола и все остальные.

   - Боже мой, граф, - воскликнул император дрожащим голосом, - в каком виде мне приходится встречать вас!

   - В том виде, в каком угодно было государыне императрице продержать меня в течение двух лет в жалком каземате, - с горькой усмешкой ответил граф Хордт. - Не говоря уже о дурной пище, к которой я привычен как солдат, мне отказывали не только в книгах, но и в самых ничтожных удобствах, из-за чего я вынужден появиться пред вашим императорским величеством с этой бородой и этими волосами. И вот, - сказал он, протягивая руки, - вы, ваше императорское величество, сами видите следы оков, в которые я был заключён и которые с меня теперь сняли, чтобы скрыть по крайней мере от вашего взгляда жалкое положение, позорящее в России военнопленного генерала, которому если не закон, то международное право обеспечивает достойное его чину обхождение.

   - Это варварство, - воскликнула Екатерина Алексеевна, между тем как Пётр Фёдорович не спускал своего возмущённого взгляда с красных рубцов на руках графа Хордта. - Но всё же, - быстро прибавила она, - государыня императрица не могла быть осведомлена об этом.

   - Тем печальнее, - произнёс Хордт, - если в России могло случиться нечто подобное без ведома и приказания государыни императрицы.

   - Ничего подобного не случится, - с пламенным взором воскликнул Пётр Фёдорович, почти нежно поглаживая ссадины на руке генерала, - в моё царствование, пусть станет невозможным подобное варварство... Вот, выпейте это, - продолжал он, наполняя свой бокал мадерой и подавая его генералу, - пейте, это по крайней мере придаст вам настолько сил, чтобы простить мне то недостойное с вами обхождение, о чём я прошу вас от имени своего государства и народа... Пусть тотчас же, - приказал он, между тем как под влиянием подкрепляющего напитка черты лица генерала оживились, - приготовят во дворце помещение для графа Хордта!.. Доставить для него форму!.. Мой портной ответит мне своей головой, если она к утру не будет готова... Пусть возвратят графу шпагу и принесут мой орден Святой Анны, чтобы возможно скорее изгнать из его головы воспоминание о перенесённых страданиях, так как, - почти боязливо и просительно продолжал он, - я желаю высказать ему свою волю... намерен возложить на него поручение.

   - Милость вашего императорского величества уже погасила во мне горечь воспоминаний, - произнёс граф Хордт благопристойным поклоном, что странно противоречило с отрепьями, бывшими на нём, - и я готов всячески служить вашему императорскому величеству, если это не будет противоречить моему долгу в отношении моего всемилостивейшего государя, короля прусского.

   - Напротив... напротив, - воскликнул Пётр Фёдорович, - именно вы должны передать моё глубокое уважение его величеству королю... Я прошу вас, как только вы оправитесь, поехать в Берлин и передать королю письмо, в котором я буду настоятельно просить окончить эту несчастную войну и тотчас прислать сюда уполномоченных для ведения мирных переговоров.

   Генерал Гудович мрачно потупил взор в землю. Екатерина Алексеевна приблизилась к Петру Фёдоровичу и хотела шепнуть ему несколько слов, но император, по-видимому, был глубоко взволнован; его пальцы подёргивались в нервном беспокойстве, и гневная краска прилила к лицу.

   - Ни слова, ни слова! - воскликнул он. - Я не желаю ничего слышать об этом!.. Я - император и знаю, что мне нужно делать... Эта война - несчастье для России, и недостойно меня, если величайший монарх столетия, который должен служить примером для всех правителей, является моим врагом. Желаете вы, граф Хордт, исполнить мою просьбу?

   - Исполнение её, - ответил генерал, - вознаградит меня за всё, что я претерпел в плену. Я буду горд и счастлив, являясь первым вестником мира между двумя правителями, которым предназначено вместе предписывать законы всей Европе.

   Император пожал руку генерала и приказал камергеру Нарышкину проводить его в предназначенное для него помещение и впредь заботиться о всех его удобствах.

   Затем Пётр Фёдорович подал руку своей супруге и, скользнув гордым и грозным взглядом по всем присутствовавшим, сказал:

   - Теперь пойдёмте принимать двор.

   Двери распахнулись. В передней стоял обер-камергер в полном параде, с жезлом в руках.

   Спустя несколько минут Пётр Фёдорович и его супруга вышли в огромный приёмный зал, где при их появлении головы всех присутствовавших склонились почти до самой земли.

   К императору возвратилась вся его весёлость; он говорил со всеми сановниками и с дружелюбными фразами обращался к тем из них, которые были наиболее враждебны к нему в бытность его великим князем... Затем он стал ходить по залу, обращаясь то к одному, то к другому царедворцу, и все были в восторге от его милостивого дружелюбия, весьма противоречившего его прежнему вспыльчивому, необходительному, неприязненному обращению.

   Екатерина Алексеевна, всё ещё сохраняя на своём лице печальное выражение, также находила для каждого дружеское, обязательное слово, и этой перемене правления, встреченной робким беспокойством, по-видимому, предстояло подарить двор и государство эпохой счастливой и мирной безопасности.

   Вдруг Пётр Фёдорович остановился посредине зала и воскликнул:

   - А где мой сын? Сегодня его место со мною рядом. Тотчас же позвать Панина! Пусть он приведёт великого князя!

   Обер-камергер потянул звонок, и спустя короткое время появился Панин с юным великим князем, колеблющейся походкою робко вступившим в это огромное собрание придворных.

   Пётр Фёдорович похлопал сына по плечу и, обращаясь к окружавшим его, сказал:

   - Вот здесь вы видите своего будущего императора... он ещё довольно молод, - смеясь, прибавил он, - и я надеюсь, что ему придётся подождать трона ещё немало лет.

   Все теснились вокруг великого князя, чтобы благоговейно приветствовать его и произнести несколько льстивых слов по его адресу.

   Но Пётр Фёдорович уже обратился к Панину, на лице которого всё ещё было заметно выражение глубокого, печального разочарования, испытанного им в тот момент, когда вступление на престол Петра Фёдоровича совершилось в столь полном противоречии с его намерениями и планами.

   - Я позабыл о вас, Никита Иванович, - сказал император, со слегка насмешливым состраданием глядя на окончательно сокрушённого дипломата, - а вы всё же заслужили то, чтобы в день моего восшествия на престол быть первым, кого я вознаградил бы за заслуги по воспитанию моего сына.

   - В самом деле, - дрожащим голосом произнёс Панин, - вы, ваше императорское величество, позабыли обо мне... а также и о том, о чём мы условились... что я советовал вам...

   - Нет, нет, - воскликнул Пётр Фёдорович, быстро прерывая его, - я не забыл о вас... Вы должны видеть, что я умею быть признательным за ваши заслуги; в вознаграждение за все заботы, посвящённые вами великому князю, я произвожу вас в генералы от инфантерии.

   Панин вздрогнул, как поражённый громовым ударом.

   - Ваше императорское величество, - дрожа, воскликнул он, - умоляю вас...

   - Ничего, ничего, - сказал Пётр Фёдорович, - не благодарите меня, вы вполне заслужили это.

   - Я благодарю вас, ваше императорское величество, - почти чересчур громко воскликнул Панин, заступая дорогу императору, уже намеревавшемуся отойти от него, - я благодарю вас, ваше императорское величество, за то милостивое расположение, которое вы выказали ко мне, но умоляю вас, ваше императорское величество, - всё с большей горячностью продолжал он, - взять обратно это производство.

   - Взять обратно? - удивлённо спросил Пётр Фёдорович и нахмурил лоб. - Что это значит?

   - Я никогда не стану носить форму, - вне себя воскликнул Панин, - я никогда не соглашусь сделаться столь смешным...

   - Смешным... смешным... форма генерала от инфантерии моей армии смешна? - недовольно пробормотал император.

   - Да, ваше императорское величество, - продолжал Панин, - я - не солдат, и солдатский мундир, приносящий честь другим, для меня был бы лишь смешным и позорным маскарадом, который сделал бы меня всеобщим посмешищем. Я - дипломат и гражданский деятель... Если вам, ваше императорское величество, не угодно было послушать моего совета и последовать ему, то вам всё же никогда не удастся сделать меня генералом.

   Пётр Фёдорович, по-видимому, принял твёрдое решение ничем не нарушать в этот день своего хорошего настроения, он добродушно рассмеялся и сказал:

   - В таком случае вы будете избавлены от ношения формы и от заплетания трёх своих косичек в одну; но вы будете пользоваться всеми преимуществами чина, который я пожаловал вам и который приличествует воспитателю моего сына. - Он дружески кивнул Панину головой и довольно громко шепнул стоявшему возле него Разумовскому: - Он - глупец, вовсе не имеющий понятия о том, что значит генерал.

   После того как Панин с такой энергией уклонился от облачения в генеральскую форму, он попытался приблизиться то к одному, то к другому из своих друзей-сенаторов, но повсюду находил холодный отпор. Все они были убеждены, что он сыграл с ними шутку, чтобы своими фальшивыми обещаниями заманить их во дворец и там под угрозой оружия принудить их к безусловному подчинению при воцарении нового императора.

   Бедняга, честолюбию и тщеславию которого был нанесён столь тяжёлый удар, остался мрачно и молча стоять возле великого князя Павла Петровича, чтобы по крайней мере занимать почётное и достойное место возле своего воспитанника. Его сердце было полно гнева и злобы против нового императора, на которого он снисходительно смотрел сверху вниз, которого он считал орудием в своих руках и который столь неожиданным образом перехитрил его.

   Так как траур по императрице, собственно, не допускал никаких придворных празднеств, то Пётр Фёдорович, нервная натура которого уже начала чувствовать утомление от богатого событиями дня, решил отпустить двор.

   Панин повёл юного великого князя в его покои.

   Пётр Фёдорович проводил свою супругу до её помещения, которое в ближайшие дни ей предстояло сменить на более блестящие покои.

   В передней новых императора и императрицы был выставлен почётный караул. Пред входом в свои покои августейшие супруги расстались и отпустили двор, так как и Екатерина Алексеевна ощущала потребность в уединении, чтобы быть в состоянии спокойно собраться с мыслями. В остальной части дворца и в городе царило ещё оживлённое движение, а в помещении императора и императрицы вскоре уже наступила глубокая тишина.

  

  

   Пётр Фёдорович нетерпеливо дал себя раздеть своему камердинеру и облачился в широкий шёлковый халат. Он после стольких волнений и нахождения под наблюдением массы глаз чувствовал необходимость уединиться и отдаться на свободе своим мыслям. Здесь, в своей уединённой комнате, куда он обычно прятался, обиженный, несчастный, разочарованный, он особенно остро ощущал всю значительность перемены в своём положении. Если раньше он с трепетом ожидал здесь приказа государыни, то теперь эта комната сделалась центром всей Российской империи. Всё стремилось сюда мыслью с почтительными надеждами или страхом, слово, произнесённое здесь, находило отклик во всей Европе, мысль, сверкнувшая в его голове, могла, будучи облечена в форму приказа, достичь, точно молния или животворящий солнечный луч, отдалённейших границ Азии. Только здесь, в уединении, к нему впервые пришло ошеломляющее сознание могущественной власти над огромным народом, боевым войском, над жизнью и имуществом тысяч и тысяч людей.

   Он отпустил слуг, снова бросившихся пред ним на землю и целовавших его ноги, затем растянулся на кровати и закутался в халат. Сознание неограниченного могущества и господства, сводившее с пути истинного многие более сильные и великие умы, объяло его на время с такой опьяняющей силой, что он сложил руки на груди и лежал некоторое время, точно оглушённый. Впрочем, он скоро поднялся, соскочил с кровати, вытянул руки вперёд и принялся выражать свой восторг чисто по-ребячески.

   - Я свободен! - громко кричал он. - Я свободен! Мне уже не нужно боязливо смотреть вниз; все они - мои подданные, все они должны повиноваться мне, благодарить меня, если я соизволю оставить им головы на плечах.

   Посреди комнаты, возле которой помещалась отделённая лишь портьерой спальня, стоял большой, покрытый зелёной скатертью стол, на котором находилась модель крепости; возле неё виднелись ряды тонко сработанных, с палец величиной, солдатиков, расположенных различными группами, точно в игре для детей.

   Пётр Фёдорович, останавливаясь пред этим столом, воскликнул:

   - Здесь до сих пор было моё царство; здесь только мог я разбирать уроки великого короля Фридриха. А они называют это глупой игрой и пожимают плечами!.. Но теперь этому настанет конец, - воскликнул он, дрожащими руками опрокидывая фигурки солдат, - я более не пленный великий князь, играющий в куклы; я - император, ведущий армии в бой. Но они должны видеть, что я кое-чему научился благодаря этой высмеиваемой ими игре!.. Школа великого короля должна дать свои плоды в русской армии. Я добьюсь того, что мои солдаты не будут уступать ни в чём воинам короля Фридриха и будут побеждать под моей командой. Да, да, - произнёс он, глядя на одну из фигурок, - такая форма и должна быть введена; я введу этот покрой в армии; лишь когда моя армия не будет уступать прусской, тогда король Фридрих окажет мне честь и разрешит мне надеть прусский мундир, который я носил уже, будучи принцем; а затем, - воскликнул он с радостно прояснившимся лицом, - он даст мне чин в своей армии, хотя бы полковника. Итак, теперь мне нечего бояться; теперь я могу свободно, пред лицом всего света воодушевляться примером великого вождя прусского народа, стоящего выше Цезаря и Александра, Солона и Ликурга {Здесь перечисляются выдающиеся полководцы и государственные деятели античного мира. Солон (ок. 640 - 560 до н.э.) - афинский политический деятель, его законы помогли афинскому государству преодолеть экономический кризис. Ликург (ок. 390 - 324 до н.э) - афинский политический деятель, успешно руководил финансовой системой Афин.}.

   Он прошёл в свою спальню и вынес из запертого на ключ шкафа поясной портрет прусского короля Фридриха в натуральную величину, вставленный в рамку чёрного дуба. Этот портрет был привезён однажды императрице Елизавете Петровне; она поглядела на него одну минуту, а затем приказала унести его прочь и пожелала, чтобы он никогда не попадался ей на глаза. Пётр Фёдорович велел перенести его потихоньку к себе и спрятал его в потайной шкаф в своей спальне, чтобы в моменты полного уединения наслаждаться видом высокочтимого им короля. Он перенёс теперь этот портрет в свою приёмную комнату и, став ногой на кушетку, собственноручно повесил его на стенку, на место портрета Елизаветы Петровны, занимавшего до сих пор это место в роскошной золотой раме, увенчанной императорской короной; этот последний портрет он небрежно отодвинул в угол.

   Он стоял ещё на диване, погрузившись в созерцание умных, насмешливых черт и проницательных глаз Фридриха Великого, как вдруг дверь его комнаты тихо растворилась Пётр Фёдорович обернулся, встревоженный шорохом звякнувшего замка и лёгким шагом, и остался стоять совершенно поражённый, когда увидал пред собой пажа, дошедшего до средины слабо освещённой комнаты. На одно мгновение в его возбуждённом мозгу мелькнула шалая мысль - не было ли сном его восшествие на трон, не ожила ли государыня и не несёт ли ему этот проникший сюда таким таинственным способом паж одно из тех оскорбительных и обескураживавших посланий его тётки, которые он выслушивал неоднократно в этой комнате с видимой покорностью и проклятиями в душе.

   - Это кто такой? - спросил Пётр Фёдорович, наполовину грозно, наполовину испуганно - Кто смеет входить ко мне, если я отпустил всех и желаю быть один?

   Он сошёл с дивана и остановился с протянутой вперёд, как бы останавливающей рукой. Он не осмеливался выгнать загадочно-молчаливую фигуру пришельца, так как в нём уже зарождалась мысль, что, несмотря на его восшествие на престол, против него составляется заговор, и что и его постигнет тайная гибель, которая не раз уже под покровом ночи приближалась к русским властителям.

   Он уже открыл рот, чтобы позвать на помощь часовых из передней, но тут паж медленно вступил в полосу света от горевшего на столе канделябра, скинул с себя тканый золотом кафтан и снял с головы четырёхугольную меховую шапочку Пётр Фёдорович почувствовал радостное облегчение, узнав в паже графиню Елизавету Воронцову. Когда она сбросила кафтан, её тело оказалось покрытым одной только тонкой батистовой рубашкой, открытой на груди, с короткими кружевными рукавами, позволявшими видеть её слегка худощавые и желтоватые, но стройные и хорошо сформированные руки, её роскошные волосы, которые сдерживались под шапкой, упали теперь на плечи и своими волнами наполовину скрыли бледное лицо графини, так что оставались видны лишь её тёмные глаза.

   Графиня в этот момент была, пожалуй, красивее и соблазнительнее, чем когда-либо. Верхняя часть её тела сверкала женственной красотой и прелестью, между тем нижняя от пояска до пяток была одета в широкие брюки и изящные, доходящие до колен сапоги пажа. Эта полумужская, полуженская фигура имела на себе отпечаток таинственной прелести и стушёвывала слегка жёсткие, строгие черты её лица. Рот графини болезненно исказился, большие, лихорадочно блестящие глаза смотрели на Петра Фёдоровича с отчаянной мольбой; она скрестила на груди свои обнажённые руки.

   - Романовна? Ты здесь? - спросил Пётр Фёдорович, недовольно хмуря лоб, хотя в его взгляде, которым он охватил фигуру графини, читалась сдерживаемая радость.

   Воронцова нежным голосом промолвила.

   - Мой дорогой повелитель, заботы и печаль которого я имела право рассеивать, когда он ещё стонал под бременем тирании, оттолкнул меня от себя с тех пор, как его голову украсила российская корона, он не звал меня к себе с тех пор, как был провозглашён повелителем России. Весь мир радуется новому государю; я одна должна исходить слезами. Я возвращаюсь памятью к тем дням, когда осмеливалась быть другом ничтожного, преследуемого принца, образ которого я не могу изгладить из своего сердца даже под риском навлечь на себя грозу гнева своего повелителя.

   Пётр Фёдорович вздохнул - в его душе горела страсть. Он подошёл к графине и протянул ей руку.

   - Да, да, Романовна, - проговорил он, почти испуганно поглядывая на дверь, - ты была моим верным другом в то время, когда я был беспомощен и беден; я никогда не забуду этого. Будучи великим князем, я мог выбирать себе друзей. Но теперь, видишь ли... - неуверенно начал было он.

   - Но теперь, - с пылающим взором прервала его графиня, - теперь императору воспрещают избирать своих друзей по собственному желанию. Ему не нужно друзей, говорят ему, так как он - господин, имеющий власть отдавать всем приказания, и против него бессильны все его враги. Но вас обманывают. Император будет иметь тысячу врагов там, где великий князь имел одного. Все будут выказывать ему чувства верности и преданности, но никто не будет иметь эти чувства в сердцах. Однако я не могу ещё забыть в императоре былого великого князя, моего друга, - продолжала она с чарующей нежностью, ещё крепче сжимая своими пылающими пальцами руку Петра Фёдоровича и подходя к нему настолько близко, что он почувствовал теплоту её тела, - да, моего друга; он был всё для моего сердца, и утешать и веселить его было моим высшим блаженством... О, я с радостью сорвала бы с вашей головы корону, потому что она похищает у меня того, кто спалил страстью мою душу.

   - Романовна, Романовна! - пробормотал Пётр Фёдорович, в то время как Воронцова подступила к нему так, что её колеблющаяся грудь коснулась его груди. - Подумай только о том, что эта корона делает меня повелителем всех и вся.

   - Повелителем! - с презрением воскликнула Елизавета Романовна. - Разве повелитель тот, кто позволяет другим принудить его к тому, чтобы отталкивать своих друзей? разве властитель тот, кому запрещаю