Самаров Грегор - На троне великого деда

л за движением своего передового; глубина сцены, представлявшая собой пещеру, теперь открылась зрителям, и по ней заскользила теперь Мариетта Томазини в сопровождении четырёх других молодых балерин. Она представляла собой русскую крестьянку и была одета в национальный костюм, впрочем слегка и очень удачно ею самой изменённый: лёгкое каштанового цвета покрывало из тончайшей шёлковой материи облегало её стройное, затянутое в трико телесного цвета тело и ниспадало красивыми складками до колен; красные шёлковые туфли закрывали её ноги до щиколоток; сильный вырез на кафтане был затянут до самого горла лёгким изящным кружевом; короткие, доходящие до локтя рукава были схвачены у плеч лентами; волосы были завиты в локоны и выбивались в кажущемся беспорядке из-под маленькой красной меховой шапочки.

   Четыре товарки Мариетты были одеты, как и она, но им недоставало в костюмах того тонкого вкуса, который знает во всём меру, а также той удивительной уверенности и гибкой осанки, которая придавала первой танцовщице особенную прелесть; но главное, несмотря на то, что в отдельности они были красивы, им недоставало огня, сверкавшего в глазах первой танцовщицы, очаровательного выражения её полураскрытого ротика, дышавшего, казалось, огнём; прекрасная уроженка Гамбурга, выросшая под серым небом севера, казалось, излучала трепещущий солнечный свет, каким пропитываются люди в стране апельсинов, а её гибкое тело оживляло собой благородные античные формы.

   Мариетта вылетела, окружённая своими партнёрами, из глубины сцены к самой рампе; её пламенный взгляд, не ища и не колеблясь ни минуты, попал прямо на молодого голштинского дворянина, сердце которого немедленно же забилось сильнее; она приветствовала его движением глаз, которого не заметила ни одна душа человеческая. Когда она проскользнула мимо него, Бломштедт заметил, как её головка повернулась к плечу, по направлению к нему - она как будто не могла отвести от него взор. Ему пришлось напрячь всю свою волю, чтобы не опуститься пред ней на колена со страстно протянутыми руками.

   Низко склонившись пред государыней, Мариетта начала танец, дававший ей возможность показать весь блеск своего искусства и всей своей прелести. Балет был простой. Спутницы Томазини старались поймать её, а она пыталась ускользнуть от них, то увёртываясь из их рук, то отскакивая прыжками. Всё новые и новые прелести открывались в беспрестанно менявшихся положениях этой очаровательной пляски; каждая поза, как ни была она мимолётна, выказывала на мгновенье свою пластическую красоту. Очаровательную игру Мариетта дополняла чудесной, полной экспрессии мимикой. По временам, когда ей удавалось ускользнуть из рук преследовательниц, пытавшихся схватить её, её подвижное лицо выказывало такую насмешливую, хитрую радость, что можно было подумать - вот-вот раздастся чистый, звонкий смех с этих милых губ; иногда, в тех случаях, когда в сложных изгибах танца ей почти не оставалось лазейки, куда бы ускользнуть, её лицо выражало такое боязливое беспокойство и в то же время такую надменную, готовую на всё решимость сопротивления, что зритель готов был бежать к ней на помощь, чтобы спасти её от преследовательниц.

   Во время всего балета она, казалось, ни на секунду не отводила взора от Бломштедта; во всё время танцев он видел устремлёнными на себя эти мерцающие, пламенные глаза - точно взор картины-портрета, преследующий повсюду зрителя. Казалось, что всё своё искусство Мариетта показывала только для него одного, хотя в то же время при каждом новом варианте балета она отвешивала низкий поклон по направлению к царской ложе. Когда же наконец по окончании короткого интермеццо прекрасная крестьянка была поймана спутницами и сжалась, даже и в последний момент пытаясь сопротивляться, она откинула голову в сторону и поглядела на молодого человека таким молящим о помощи и в то же время вызывающим взором, что последний еле-еле мог удержаться, чтобы не броситься вперёд и не унести её на руках со сцены.

   Танец кончился; танцовщицы отступили назад в глубину сцены; Томазини тоже поднялась, снова сложив руки на груди, склонилась пред императорской ложей, в которой молодой великий князь хлопал в ладоши в полном восторге. Затем она совершенно естественным образом подошла к группе крестьян, к которой подходила костюмом, опёрлась на руку барона Бломштедта и склонилась, точно обессиленная, на его плечо. Молодой человек ощущал дрожь её чудного тела, он видел колебание её груди, лишь отчасти закрытой тонким кружевом; он чувствовал, как её душистые волосы касались его щеки; не в силах сдерживать возбуждения, он обнял рукой её за плечи и притянул к себе крепче. Никто не обратил на это внимания - всё это могло входить в программу представления. Главные персонажи снова принялись за прерванный балетом диалог, и пьеса пошла своим ходом дальше.

   Вдруг императрица махнула рукой; обер-камергер поднял жезл и протянул его к сцене.

   - Стой, стой! - крикнул за кулисами Волков. - Её императорское величество приказывает перестать!

   Императрица выпрямилась и перегнулась через барьер ложи. Она смотрела на незанятые места партера и на пустые ложи.

   - Утомительно смотреть, - произнесла усталым, но слышным даже на сцене голосом, - на пустой театр; да и актёрам моим невесело, должно быть, играть, не имея зрителей. Алексей Григорьевич, - обратилась она к фельдмаршалу графу Разумовскому, - так как других зрителей нет, пусть придут сюда караулы от Преображенского и Измайловского полков; мои бедные солдаты будут рады увидеть пьесу на тему, взятую из великой истории нашей родины.

   Граф Разумовский был, видимо, поражён, но тем не менее поспешил беспрекословно выполнять приказ.

   Императрица снова откинулась на спинку кресла и, полузакрыв глаза, погрузилась в прежнюю задумчивость, между тем как великий князь смотрел блестящими глазами, сильно наклонившись вперёд, на сцену, где все действующие лица замерли в той позе, в которой застала их остановка. Таким образом группа этих фигур в пёстрых, блестящих костюмах представляла собой настоящую живую картину, которую маленький великий князь осматривал с большим старанием и которая без слов и движений возбуждала в нём высшую степень интереса.

   Почти полчаса прошло в глубочайшем молчании. Императрица и немногочисленные лица в её ложе пребывали так же неподвижно, как и актёры на сцене; можно было думать, что всех этих людей, только что оживлённо двигавшихся, превратила в статуи волшебная палочка феи из старинной сказки.

   Всё это время прекрасная Мариетта оставалась в объятиях молодого барона фон Бломштедта. Теплота её тела разливалась в его членах с магнетической силой; она отклонила головку немного назад и смотрела сладкими глазами, между тем как её полуоткрытые губы складывались в поцелуй. Молодой человек не мог оторвать от неё свой взор, он с пьяным восторгом упивался видом этой соблазнительной женщины; он забыл обо всём окружающем и ощущал лишь страстное желание продлить навеки эти блаженные мгновения.

   - Почему мы на деле не то, что изображаем собой? - шепнула она так тихо, что лишь он один мог понять её слова. - Почему мы - не крестьяне какой-нибудь тихой деревушки, где мы могли бы жить вместе, друг для друга только, забыв обо всём мире? Почему вы должны быть важным барином, а я - бедной танцовщицей? Почему должен кончиться наш сон? Почему должны мы расстаться?

   Барон не видел, что она говорит; он готов был сомневаться, что эти слова слетают именно с её губ; они достигали его слуха, точно доносясь издали; и всё-таки они были чарующе близки, они отдавались непосредственно в его бешено бившемся сердце и всё больше волновали его и без того разгорячённую кровь.

   - Расстаться? - тихо переспросил он. - Никогда, никогда... После таких минут не бывает разлуки.

   Мариетта снова положила голову на его плечо; её глаза наполовину закрылись, губы сложились, точно невольно, для поцелуя; не владея более собой, Бломштедт склонился к её губам, и, не стой они в глубине сцены, на их пылкое объятие было бы обращено внимание. Но все были слишком заняты судьбой спектакля, и взоры всех были обращены на императорскую ложу.

   В это время на улице послышался грохот барабана; прошло несколько мгновений, двери театрального зала раскрылись, и партер и ложи быстро заполнились марширующими военным строем, под предводительством своих офицеров, рядовыми лейб-гвардии Преображенского и Измайловского полков, которые изумлёнными взорами обводили блестящее помещение. Они заметили императрицу, и её присутствие заставило их сохранять строгую военную выправку. Они остались стоять пред своими местами и с напряжённым любопытством и всеми признаками величайшего изумления стали смотреть на пёструю разноцветную картину, развёртывавшуюся пред ними на сцене. Спустя короткое время театр наполнился совершенно и двери были вновь заперты.

   В императорскую ложу вошёл фельдмаршал граф Разумовский и доложил, что приказ исполнен.

   - Садитесь, дети мои, - крикнула Елизавета Петровна, словно очнувшись от задумчивости, и, перегибаясь через барьер ложи, кивнула головой.

   Тотчас же все эти солдаты, точно на ученье, опустились на бархатные и плюшевые сиденья, предназначенные для придворных дам и кавалеров. Ружья они поставили пред собой, а офицеры вложили сабли в ножны.

   - Играть дальше! - произнесла императрица, махая рукой по направлению сцены.

   В то же мгновение спектакль начался как раз с того места, на котором был остановлен, и скоро многократные вызовы показали, как легко то, что происходит на сцене, сыны народа принимают за картину действительной жизни.

   На сцене показались древнерусские воины, и полководец в своей речи, полной поэзии и горячего патриотизма, предлагал им пойти на врага, обложившего их родной город. Воины и крестьяне на сцене ответили громкими дружными криками; в тот же момент все солдаты в театральном зале встали с мест, схватились за оружие, нацепили на штыки свои гренадёрские шапки и присоединились к патриотическим крикам со сцены, так что из-за всеобщего шума пришлось приостановить представление.

   Императрица поднялась с кресла; её фигура выпрямилась, в тусклых глазах засверкал огонь.

   Когда наконец буря улеглась, когда офицерам удалось усадить на места гвардейцев, готовых броситься на сцену, чтобы идти вместе с артистами на воображаемого врага, императрица, как только воцарилась тишина и пока представление не успело начаться вновь, крикнула громким голосом на весь зал:

   - Так было некогда, дети мои; так некогда шли русские воины на врага; так преданы и верны были они своим царям, любившим их, точно родных детей. Так дело обстоит и до сих пор ещё; точно так же и вы выступите за свою мать-государыню, когда я пошлю вас присоединиться к вашим товарищам, находящимся в походе против нашего врага, прусского короля, грозящего нашей родине и оскорбляющего вашу государыню.

   В зале снова раздался воодушевлённый крик солдат; он висел в воздухе несколько минут, пока наконец государыня не махнула снова рукой, чтобы водворить тишину.

   - И так, как было встарь, - продолжала она, - как есть на деле и теперь, так должно быть и в будущем. Храбрые воины земли русской будут всегда готовы разнести врагов родины и защитить своих властителей. Смотрите сюда, - продолжала она, обнимая рукой маленького великого князя Павла Петровича и подводя его к барьеру ложи, - смотрите сюда! Этот мальчик - мой внук, которого я люблю, как сына; в его жилах течёт кровь моего отца, великого императора Петра Первого, разбившего вместе с вашими отцами турок и шведов; он - слабый ребёнок, и всё-таки он могуч, так как вы окружаете его железной стеной; ваши руки готовы защитить его; ваши мечи погрузятся глубоко в грудь его врагов и окрасятся их кровью... Он будет вашим царём после моей смерти, но я буду наблюдать с неба за тем, выполните ли вы свой долг, как выполняли его ваши предки! Я вверяю его вам... Клянитесь мне, что никогда не покинете его, что будете жить и умирать ради него, что его враги не смогут добраться до него.

   - Клянёмся Пресвятой Матерью Божией и всеми святыми мучениками! - раздались отдельные голоса.

   Скоро к ним присоединились прочие, и всё громче, всё грознее потрясал театр победный клич тысячи голосов:

   - Клянёмся, клянёмся! Да здравствует наша матушка, Елизавета Петровна, дочь Великого Петра!.. Да здравствует Павел Петрович, наш будущий царь!

   Артисты, стоявшие впереди, сочли нужным присоединиться к крикам, и несколько минут здание дрожало от грома восклицаний.

   Императрица стояла, гордо выпрямившись; молодой великий князь испуганно смотрел на возбуждённые лица солдат и, дрожа, прильнул к своей царственной тётке.

   Волков, хотя и не участвовал в спектакле, вышел на сцену в костюме крестьянина, чтобы лучше следить за этим необычайным, из ряда вон выходящим спектаклем. Он подошёл к Бломштедту, из объятий которого молодая танцовщица вырвалась, охваченная наполовину любопытством, наполовину страхом, при самом начале поразительной сцены, превратившей подмостки в зрительный зал. Волков сказал молодому человеку, совершенно очарованному и едва обращавшему внимание на происходившее в зрительном зале:

   - Мне кажется, нам пришлось превратиться из участников драмы из древней истории в зрителей политической трагедии новейшего времени.

   - Политической трагедии? - переспросил совершенно опешивший Бломштедт, с трудом отводя взор от Мариетты и удивлённо глядя на Волкова. - Почему непременно трагедии? Эти солдаты так рады зрелищу, доставленному имимператрицей.

   - Мне-то, государь мой, - тихо заговорил Волков, - всё равно, но вас это касается, пожалуй, больше, чем меня; разве вы не слышите, что государыня провозглашает молодого великого князя Павла своим наследником, и это совершается в отсутствие великого князя, вашего герцога? Я не удивился бы, - еле слышно шепнул он на ухо молодому человеку, - если бы мне пришлось узнать, что в этот самый миг, когда солдаты приветствуют этого ребёнка в ложе, великий князь Пётр Фёдорович уже совершает путешествие в какую-нибудь отдалённую крепость, если и не в саму Сибирь.

   Молодой человек побледнел от ужаса. Великий князь в тюрьме!.. Что же станет с ним самим? Что будет с его поездкой, предпринятой им с таким воодушевлением?

   Точно во сне, пред его глазами пронеслись образы беспомощного, измученного старика Элендсгейма и его юной дочери со светлыми, чистыми и правдивыми глазами, проливавшими слёзы и печально смотревшими ему вслед при отъезде; он забыл о них в том жгучем опьянении, которое вызвали в нём глаза очаровательной танцовщицы. Если теперь великий князь окажется в изгнании, если доберутся и до него самого, фон Бломштедта, если его приговорят разделить участь своего повелителя, то что станет с теми, которые надеются на него и так страстно ждут его возвращения?

   Он схватился за лоб рукой; всё вокруг него завертелось в его подёрнувшихся туманом глазах.

   Громкие крики солдат мало-помалу прекратились; императрица ещё раз милостиво кивнула им головой; великий князь тоже в знак благодарности робко махнул рукой; затем государыня приказала продолжать спектакль. Тотчас же зрелище началось с того места, где было прервано речью государыни; Томазини снова вернулась к группе крестьян, и хотя фон Бломштедт пугливо отступил было пред ней, он не мог долго противостоять её чарам; скоро он снова прильнул к ней и пред его глазами потускнели образы старика и его дочери; у него не было времени отдаться своим мыслям. Скоро сцена, в которой он участвовал, кончилась, и он должен был покинуть подмостки вместе с группой крестьян, к которой принадлежал. Мариетта тоже вместе со своими спутницами присоединилась к этой группе. Едва они очутились за кулисами, как молодая танцовщица, решившая, казалось, немедленно же упрочить своё новое завоевание, очутилась рядом с Бломштедтом.

   - Вот вам первое знакомство с этой варварской страной, - сказала она, недовольно хмурясь, но тотчас же начала снова насмешливо улыбаться. - Мы должны показывать своё искусство этим грубым солдатам, ничего не понимающим в красоте; ведь им любая чухонская девка покажется красивее лучшей античной статуи; впрочем, всё равно, я мало забочусь об этом. Пойдёмте! До нашего выхода ещё много времени; поболтаем немного и поговорим о наших отношениях; ведь мы, - прибавила она, - будем хорошими друзьями, не правда ли?

   Она завела барона за одну из декораций, села рядом с ним на скамейку, стоявшую наготове для сцены, прильнула к нему и затем медленно подняла свой взор на него. Но в тот же момент на её лице появилось выражение изумления, даже ужаса, её широко раскрывшиеся глаза уставились на противоположную стену, в которой была устроена потайная дверь.

   В этой двери показался слабо освещённый закулисными лампами человек среднего роста; он, дрожа и качаясь, держался за косяк двери; одет он был в голштинский мундир, поверх которого шла красная с белым полоса анненской ленты. Его мундир был расстёгнут, лента лежала неровно, по-военному зачёсанные и напудренные волосы были в беспорядке. Бледное лицо и блуждающие глаза выражали высшее волнение и ужас.

   - Господи Боже! - вскрикнула Мариетта, вставая со скамьи. - Ведь это - великий князь! В каком виде... в каком волнении... Он не может показаться сейчас в зале!.. Я ничего не понимаю в политике, но всё-таки мне ясно, что бедному великому князю не место здесь сегодня.

   Бломштедт вскочил с места и с крайним изумлением смотрел на казавшуюся в этой обстановке привидением фигуру великого князя, его герцога, ради которого он пустился в путь.

   Танцовщица подошла к двери; Бломштедт последовал за ней неверной походкой.

   - Что тут такое происходит? - хрипло спросил герцог. - Сюда введены гвардейские полки, весь дворец сотрясается от кликов солдат; мне говорили, что государыня находится одна с моим сыном в театре... Что всё это значит?

   - Прошу вас, ваше императорское высочество, - заговорила танцовщица, на весёлом, беззаботном лице которой начало проступать лёгкое беспокойство, - уходите! Вы узнаете потом всё! Только чтобы вас не заметили здесь сейчас!

   - Не заметили меня здесь! - вскрикнул Пётр Фёдорович, лицо которого исказилось ещё большим волнением. - А почему? Лучше я покажусь здесь сам во избежание сюрпризов! Я знать не желаю этой проклятой России!.. Пусть меня отпустят назад на родину, в Голштинию; пусть тогда тут делают всё, что угодно, но я должен быть свободен. Я не беззащитен; у меня есть мои голштинцы, и я пробью с их помощью дорогу!

   Он вытащил из ножен шпагу и хотел двинуться к сцене.

   Мариетта бросилась ему навстречу; за ней последовал и Бломштедт, пытаясь схватить вооружённую руку великого князя.

   - Это кто такой? - спросил Пётр Фёдорович, пылающим взором глядя на стоявшего пред ним русского крестьянина. - Прочь с дороги! Всё, что принадлежит к России, познакомится с остриём моей шпаги!

   Молодой человек снял бороду и, низко кланяясь великому князю, произнёс:

   - Ваше императорское высочество! Вы ошибаетесь. Я - барон фон Бломштедт, голштинский дворянин и верноподданный моего герцога.

   - Это - правда? - спросил Пётр Фёдорович, испытующе глядя на юношески прекрасное лицо барона.

   - Да, да, это - правда, ваше императорское высочество, - воскликнула Мариетта, выказывавшая всё больший страх, - да, это - правда. Верьте ему, послушайтесь его слова: уйдите отсюда!

   Пётр Фёдорович стоял на пороге в нерешимости и затем медленно вложил шпагу в ножны. В этот момент со сцены послышались громкие крики:

   - Её императорскому величеству дурно! Императрица умирает! Она умерла... Боже! Какое несчастье! - раздавалось со всех сторон всё громче и громче. Группы на сцене расстроились, все бросились вперёд к рампе; солдаты в зале издавали крики ужаса.

   Великий князь наклонился далеко вперёд; он затаил дыхание и боязливо прислушивался к становившимся всё громче крикам. Затем его лицо покрылось густым румянцем, он выпрямился, из его посыпались молнии; из груди тихим лихорадочным стенанием вырвались слова:

   - Императрица умерла, кричат здесь, значит, могущество и власть принадлежат мне! Я, я - император!!

   Увлечённый этим необычайным моментом, Бломштедт преклонил пред великим князем колено и произнёс:

   - Да здравствует его императорское величество! Да здравствует император и мой герцог!

   Мариетта с восторгом смотрела на одухотворённое лицо молодого человека, преклонившегося в рыцарской позе пред великим князем, и тихо прошептала:

   - Как он хорош!

   Один момент эта странная группа оставалась молчаливой и неподвижной во мраке кулис, между тем как со сцены всё неслись громкие крики:

   - Императрица умирает!.. Она умерла!

   - У вас счастливая звезда, - обращаясь к Бломштедту, произнёс Пётр Фёдорович, черты лица которого и осанка вновь приняли выражение величия, - вы первый приветствовали меня в сане императора. Я не забуду этого, и этот момент осветит всю вашу жизнь!

   Но, очевидно, волнение оказалось не под силу ему; он прижал руку к глазам и начал искать другой рукой опоры.

   Бломштедт подхватил его под руку и поддержал сильной рукой; через несколько секунд головокружение Петра Фёдоровича прошло, но он всё ещё тяжело опирался на руку молодого человека.

   - Благодарю вас, - произнёс он, - кажется, мне суждено быть вам ещё более обязанным; здесь в самом деле мне нечего больше делать. Ведите меня назад! Сейчас мне выпало на долю счастливое предзнаменование: первая рука, на которую пришлось опереться императору России, принадлежала подданному голштинского герцога. Точно так же и всё моё могущество должно принадлежать моей родной стране!

   Бломштедт бросил ещё один печальный взгляд на прекрасную танцовщицу; последняя смотрела на молодого человека со счастливой улыбкой на лице и, коснувшись губ кончиком пальца, шепнула ему:

   - До свидания!

   Затем Бломштедт зашагал рядом с Петром Фёдоровичем и вошёл в слабо освещённый коридор.

   Мариетта заперла за ними дверь и поспешила на сцену, в то время как безжизненное тело государыни уносили из ложи, а смущённые солдаты проходили сомкнутыми рядами по наполненным встревоженной дворцовой челядью коридорам к выходу из дворца.

  

  

   Пётр Фёдорович вернулся с Бломштедтом в свои покои, соединявшиеся потайным ходом с театром; этот ход был устроен по приказанию самого великого князя, так как он иногда выражал большой интерес к сцене. Сильное замешательство царило в помещении Петра Фёдоровича. В передней стояли лакеи со встревоженными лицами, прислушиваясь к голосам, доносившимся из других частей дворца, и к равномерным шагам гвардейцев, расхаживавших на площадке пред дворцом. В салоне, непосредственно примыкавшем к кабинету великого князя, помещался стол, уставленный бутылками и стаканами, которые свидетельствовали о том, что здесь только что происходила попойка - одна из тех попоек, которые Пётр Фёдорович часто устраивал своим друзьям. Большинство участников пирушки разбежалось при первом известии о появлении во дворце гвардейских полков, а те немногие, которые остались, были далеко не веселы.

   Посредине комнаты сидела графиня Елизавета Воронцова, возлюбленная великого князя, не скрывавшая ни пред кем своей близости с будущим императором. Это была высокая, стройная особа, хотя излишняя худоба несколько портила её фигуру. Её бледное желтоватое лицо можно было бы назвать почти безобразным, если бы его не украшали прекрасные, живые глаза, постоянно менявшие своё выражение и придававшие её лицу особенную привлекательность. В эту минуту графиня Воронцова казалась испуганной, а её взоры боязливо блуждали по сторонам, точно высматривая, откуда грозит опасность.

   Рядом с возлюбленной великого князя стоял майор Андрей Васильевич Гудович, украинский казак, которого Елизавета Петровна назначила адъютантом великого князя, чтобы противодействовать влиянию голштинских офицеров.

   Гудовичу было в это время около тридцати пяти лет; по своей наружности и характеру он был типичным сыном своей родины. В чертах его лица выражались сила и мощь, а тёмно-синие глаза смело и открыто глядели на Божий мир. Зелёный, расшитый золотом мундир адъютанта ловко облегал его стройную, мужественную фигуру. Рука молодого офицера покоилась на эфесе шпаги, как будто он готовился вступить в бой.

   В самом углу комнаты, весь съёжившись, сидел майор фон Брокдорф, один из голштинских офицеров, любимец Петра Фёдоровича. Его некрасивое лицо с маленькими заплывшими глазками выражало высшую степень трусливой растерянности.

   Увидев входящего великого князя, графиня Воронцова бросилась к нему навстречу и повисла на его шее.

   - Что случилось? - тревожно спросила она, - что означают разгуливающие здесь гвардейцы? Неужели они пришли для того, чтобы прогнать нас? Куда же мы денемся? К кому нам обратиться?..

   Брокдорф спрятался ещё глубже в угол, а Гудович спокойно и решительно подошёл к Петру Фёдоровичу и стал с недоумением разглядывать незнакомого молодого человека в крестьянском костюме, который вошёл вместе с великим князем. Лакеи тоже ближе придвинулись к дверям, с любопытством ожидая, что скажет великий князь.

   Пётр Фёдорович с трудом перевёл дыхание, запыхавшись от быстрой ходьбы, затем гордо выпрямился и с сияющими глазами сказал взволнованным голосом:

   - Для нас нет никакой опасности; с какой бы целью ни вызвали сюда гвардию, нам нечего беспокоиться. Императрица умерла, - прибавил он, прижимая руку к сильно бьющемуся сердцу, - и я - император. Вытащи свою шпагу из ножен, Андрей Васильевич, и отдай честь своему императору! А ты, Романовна, подними повыше голову!.. Скоро ты пред всем светом займёшь место рядом со мной и разделишь мой трон. Конец преследованиям; теперь только я один повелеваю в России.

   Графиня Воронцова вскрикнула от радости и таким властным взглядом окинула всех, точно уже сидела на троне и видела всё государство у своих ног.

   Брокдорф вскочил с места и, весь покраснев от удовольствия, подошёл к великому князю.

   Только один Гудович оставался таким же спокойным и серьёзным, как и раньше.

   - А вы вполне уверены, ваше императорское высочество, что это действительно так? - спросил он. - Несколько раз уже распространялись слухи, что её императорское величество скончалась, и до сих пор эти слухи оказывались ложными.

   - Нет, нет, теперь это верно! - воскликнул Пётр Фёдорович. - Все видели, как она свалилась в театре. Слышите, какой там шум и суета? Наполните стаканы и выпейте за моё здоровье, а также и за здоровье графини Елизаветы Романовны Воронцовой! Сегодня мы можем себе всё позволить, - смеясь прибавил Пётр Фёдорович, - можем пить сколько угодно, не опасаясь выслушать завтра нотацию.

   Затем он подошёл к столу, наполнил большие кубки крепким венгерским вином и поднёс свой стакан к губам; но в этот момент Гудович, почти подбежав к великому князю, отнял у него наполненный кубок.

   - Если действительно государыня императрица умерла, - строгим голосом проговорил он, - то новому императору предстоят очень важные дела и теперь не время затемнять свой разум крепким вином. Император должен сохранить вполне ясными свои умственные силы, чтобы достойным образом исполнить высокие обязанности, которые он берёт на себя и в которых ответствен пред русским народом и памятью великого Петра.

   Пётр Фёдорович сначала с удивлением смотрел на своего адъютанта, затем его лицо стало багровым от гнева, а жилы на лбу напряглись и резко выделились.

   - Что ты себе позволяешь, Андрей Васильевич? - сердито спросил он. - Ты, кажется, совсем позабыл, кто я и кто ты? Я знаю, что императрица приставила тебя ко мне в качестве соглядатая и шпиона, но ты был хорошим товарищем и потому я тебя любил и относился к тебе по-дружески. Как же ты позволяешь себе теперь такую дерзость? Ты заставляешь меня раскаиваться в моей доброте! Берегись! Клянусь Богом, что ты первый пройдёшься по Владимирке, узнаешь сибирские морозы {Владимирка (ныне шоссе Энтузиастов) служила основным трактом, по которому отправлялись ссыльные в Сибирь.}.

   Великий князь весь дрожал от гнева, но Гудович спокойно выдержал его грозный взгляд.

   - Если государыня императрица действительно умерла, - повторил он, - то в вашей власти заключить меня в крепость или послать в Сибирь, даже на эшафот; вы будете иметь на это право, если я не исполню в такой важный момент своей обязанности и не остановлю вас. От имени всего русского народа, который сам не в состоянии говорить с вами, я умоляю вас, ваше императорское высочество, сохранить ясность ума и чувств. Я, как сын этого народа, русский до последней капли крови, имею право и считаю своей обязанностью напомнить вам о той ответственности, которую вы берёте на себя, управляя великим государством Петра Великого. Я буду просить Господа Бога и всех святых угодников просветить разум вашего императорского высочества. Забудьте теперь о вине, о весёлых попойках, которые были извинительны для бездеятельного великого князя и совершенно недопустимы для императора, берущего на себя трудную задачу управления государством.

   - Какая дерзость! Что за нахальный тон! - воскликнул Брокдорф, подойдя к великому князю.

   Пётр Фёдорович был вне себя. Бессвязные, непонятные слова срывались с его дрожащих губ. Он схватился за шпагу, чтобы броситься на дерзкого, ничего не боящегося адъютанта, но графиня Воронцова удержала его.

   - Погоди, - проговорила она, удерживая руку великого князя, - он прав. Нам нужно подготовиться, чтобы должным образом встретить великое событие; нам необходимо обсудить, как поступать дальше. Теперь не время веселиться и затемнять вином свой разум.

   С этими словами графиня поставила на стол свой нетронутый бокал.

   - Но как он смеет приказывать мне? - продолжал негодовать великий князь. - Если он даже тысячу раз прав, то всё же он не смеет противоречить мне, сопротивляться моей воле. Кто не исполняет моей воли - воли монарха, - того я разобью так же, как этот стакан.

   Пётр Фёдорович вырвал бокал из рук майора Гудовича и бросил его на пол. Послышался звук разбитого стекла, и вино разлилось по паркету.

   Как бы облегчив своё сердце этим поступком, великий князь глубоко перевёл дыхание и несколько минут стоял молча и потупившись.

   В коридоре послышались быстрые шаги, и в комнату вошёл взволнованный Лев Нарышкин.

   - Панин желает видеть вас, ваше императорское высочество!- доложил он.

   - Ага, являются! - воскликнул Пётр Фёдорович с довольной улыбкой (от его недавнего гнева не осталось и следа). - Я так и знал: стоит взойти солнцу - и всем им захочется погреться в его лучах. Ну, пусть войдёт!

   Нарышкин ввёл Панина в салон и предусмотрительно запер за ним дверь.

   Панин, в течение многих лет бывший в немилости у русского правительства, жил некоторое время в Швеции, откуда был выписан Елизаветой Петровной для воспитания маленького великого князя Павла Петровича. Когда он вернулся в Россию, ему было уже около сорока лет. Высокая, представительная фигура Панина вполне соответствовала его тонким, благородным чертам лица, которое поражало выражением горделивого сознания собственного достоинства и холодной учтивости. На придворном костюме Панина красовался орден Александра Невского. Несмотря на то, что императрица выказала теперь особенную милость Панину, назначив его воспитателем любимого внука, она не решалась ещё пожаловать Панину высший орден Андрея Первозванного, что очень оскорбляло тщеславного вельможу. На голове Панина был огромный парик, искусно причёсанный, с тремя спускающимися вниз косами, вызывавшими всеобщие насмешки и придававшими воспитателю маленького великого князя чрезвычайно своеобразный вид.

   - Что скажете, Никита Иванович? - спросил Пётр Фёдорович. - Вероятно, вы пришли ко мне, чтобы просить оставить вас и впредь воспитателем моего сына? Если бы не то обстоятельство, что вы почитаете короля прусского и его величество, как мне известно, ценит вас, то я, конечно, послал бы вас к чёрту.

   Панин с некоторым удивлением и холодным спокойствием смотрел на великого князя.

   - До сих пор, ваше императорское высочество, - вежливо возразил он, - я обязан был давать отчёт лишь её императорскому величеству государыне императрице. Мне думается, что и теперь лишь от неё одной зависит, оставить или устранить меня от моей высокой должности.

   - Да разве императрица не умерла? - испуганно воскликнул Пётр Фёдорович, и мертвенная бледность разлилась по его лицу.

   Брокдорф поспешил снова спрятаться в угол.

   - С её императорским величеством сделался лёгкий обморок, когда она сидела в ложе театра, - ответил Панин, - кажется, государыне теперь лучше, благодаря стараниям доктора Бургава.

   Пётр Фёдорович задрожал и не мог произнести ни слова, графиня Воронцова должна была ухватиться за стол, чтобы не упасть. Один только Гудович сохранил полное присутствие духа, и насмешливая улыбка притаилась в уголках его рта.

   - Конечно, - продолжал Панин, - судя по словам доктора и слабому организму её императорского величества, едва ли можно надеяться на полное выздоровление государыни; вот почему я и счёл своей обязанностью явиться к вам, доложить о том, что происходит во дворце и предложить к услугам вашего императорского высочества свой опыт и добрый совет.

   - На что мне ваш совет, когда императрица ещё жива! - грубо ответил Пётр Фёдорович.

   - В такие минуты, как настоящая, - возразил Панин, - необходимо заранее подготовиться к грядущим событиям. Может быть, Господь особенно милостив к вашему императорскому высочеству, давая вам возможность собраться с силами, поразмыслить о том, что вас ожидает.

   - Никита Иванович прав, - вмешалась в разговор графиня Воронцова. - Но вот что поражает меня, - прибавила она, боязливо оглядываясь, - как решаются говорить о смерти её императорского величества раньше, чем совершилось это печальное событие? Вдруг кто-нибудь может узнать об этом разговоре...

   - Если я, как воспитатель вашего августейшего сына, - обратился Панин к великому князю, бесцеремонно перебивая речь Елизаветы Романовны, - решаюсь заговорить с вами об этом важном вопросе, то, конечно, у меня имеются весьма основательные причины. Само собой разумеется, что необходимо соблюдать самую строгую осторожность в этом деле. Вот почему я почтительнейше прошу вас, ваше императорское высочество, удалить из комнаты всех посторонние, не имеющих права участвовать в нашей деловой беседе.

   Брокдорф, считающий для себя опасным слушать такие смелые речи, успел незаметно выскользнуть из комнаты, но графиня Воронцова не двинулась с места и вызывающе смотрела на Панина.

   - Здесь нет никого из посторонних, - заметил Пётр Фёдорович, - своему адъютанту я вполне доверяю, хотя он сегодня и позволил себе дерзость; графиня Елизавета Романовна - мой лучший друг; а что касается этого господина, - прибавил он, - то рекомендую вам барона Бломштедта, голштинского дворянина, за верную преданность которого ручаюсь.

   Панин холодно и высокомерно поклонился в сторону барона и возразил:

   - Не сомневаюсь в преданности барона вашему императорскому высочеству, но тем не менее не нахожу возможным говорить в его присутствии о государственных делах России, несмотря даже на национальный русский костюм этого господина. То же самое я принуждён сказать и о графине Воронцовой. Я не признаю её права присутствовать здесь и слушать мой совет, который вы, ваше императорское высочество, может быть, пожелаете милостиво принять.

   - Однако вы говорите очень странным тоном! - воскликнул великий князь. - Когда я буду императором, то могу назначить барона фельдмаршалом или министром, и он будет иметь столько же прав в России, сколько и вы. Что касается графини, то она - мой самый близкий, самый дорогой друг. Когда власть перейдёт в мои руки и я буду так же могуществен, как мой дед, Пётр Великий, я отправлю принцессу Ангальт-Цербстскую, навязанную мне в жёны, за границу, а сам женюсь на Елизавете Романовне и сделаю её императрицей. Будьте же осторожны в своих выражениях! А затем говорите то, что хотели сказать; как видите, присутствие графини Воронцовой не может нам мешать.

   Возлюбленная великого князя положила свою руку на руку Петра Фёдоровича и высокомерно посмотрела на Панина. Барон Бломштедт смущённо потупил взор.

   - Ваше императорское высочество! Вы, конечно, будете делать то, что подскажет вам ваша совесть и что вы в состоянии будете выполнить, - спокойно возразил воспитатель Павла Петровича. - А теперь позвольте мне удалиться, так как в присутствии графини Воронцовой я не скажу ни слова. Затем я очень советовал бы вам, ваше императорское высочество, задуматься, действительно ли вы в состоянии выполнить то, что сделал Пётр Великий?

   - Ступайте, ступайте с Богом! - вмешалась разозлённая Елизавета Романовна, - мы поступим так, как найдём нужным.

   Панин поклонился великому князю и, даже не взглянув на его возлюбленную, направился к дверям.

   Гудович быстро подошёл к смущённому Петру Фёдоровичу и решительно произнёс:

   - Выслушайте Панина, ваше императорское высочество! Мне кажется, он прав и желает вам добра. Затем это вас ровно ни к чему не обязывает; ведь вы властны поступать, как угодно.

   Великий князь робко взглянул на графиню Воронцову.

   - Тогда уйди лучше, Романовна, - наконец сказал он, - ты видишь, Никита Иванович ни за что не хочет говорить в твоём присутствии.

   - Так вот ваши обещания! - воскликнула Воронцова, бросая на Панина молниеносные взгляды. - Так вот ваши обещания! - обратилась она к Петру Фёдоровичу. - Вы ещё не успели вступить на первую ступеньку трона, а уже изменяете мне, бросаете меня? Так-то вы держите своё царское слово!

   - Прежде всего нужно сделаться царём, - возразил Гудович, - и мне кажется, что хотя вы, ваше императорское высочество, и стоите очень близко к трону, но между вами и им находится ещё целая пропасть.

   Смущение великого князя, как и всегда бывало в подобных случаях, перешло во внезапный гнев.

   - Когда я буду императором, - громко крикнул он, топнув ногой об пол, - то потребую от всех беспрекословного повиновения, и прежде всего буду строг к близким мне людям. Ступай вон отсюда, Романовна! Я тебе приказываю это. Может быть, ты тоже собираешься изображать из себя властелиншу, думаешь руководить мною, как Екатерина? Тогда не стоит менять одну на другую.

   Графиня Воронцова прекрасно изучила характер великого князя и знала, что малейшее противоречие выведет его из себя; поэтому, не говоря ни слова, она вышла из комнаты, бросив на Панина взгляд, полный ненависти.

   - Вас, барон Бломштедт, я прошу пока оставить дворец, - обратился затем Пётр Фёдорович к своему гостю. - Ждите спокойно последующих событий! Будьте уверены, - продолжал он, протягивая руку барону, - что я никогда не забуду той минуты, когда имел удовольствие познакомиться с вами. Ваш герцог навсегда останется вашим другом, даже и тогда, когда станет императором всероссийским. Проводите барона, Андрей Васильевич! - обратился он к Гудовичу. - Я боюсь, чтобы дворцовая стража в коридоре не задержала его.

   Бломштедт низко склонился пред великим князем, глубоко растроганный милостивыми словами будущего императора, с которым познакомился при таких странных обстоятельствах. Затем он прицепил свою искусственную бороду и вышел в сопровождении адъютанта.

   Гудович, проводив барона, вернулся к великому князю, который в полном изнеможении бросился в кресло и ждал, что скажет ему Панин.

   - Вы, ваше императорское высочество, - спокойно начал Никита Иванович, - конечно, законный наследник престола, но вам так же хорошо, как и мне, известно, что многочисленные враги боятся вашего царствования и постараются как-нибудь отстранить вас от престола. Кроме того, революция свила себе прочное гнездо, и то, что уже кажется вполне установленным, может вдруг рухнуть. Первое условие для достижения престола - это открытый, видимый для всего народа, мир с императрицей. Вы знаете, что по закону, изданному Петром Великим, императрица имеет право даже за минуту до смерти назначить другого наследника. Несомненно, что этим правом воспользуются ваши враги и убедят народ, даже не стесняясь ложным манифестом, что в последнюю минуту императрица изменила своё первоначальное намерение и назначила наследником престола не вас, а кого-нибудь другого.

   - Никита Иванович совершенно прав, - вмешался в разговор Гудович. - Я знаю, что нечто в таком роде уже пробовали сделать, и этому легко поверят народ и войско.

   - Вы знаете, ваше императорское высочество, - продолжал Панин, - что императрица не особенно жалует вас и её действительно нетрудно было бы убедить передать престол кому-нибудь другому, если бы она не была так привязана к вашему августейшему сыну и не думала закрепить таким образом престол за ним. Ваш разрыв с августейшей супругой - если о нём будет всем известно - не пройдёт бесследно для великого князя Павла Петровича, и это обстоятельство может заставить императрицу сделать выбор между вами и великой княгиней и решить дело не в вашу пользу. Духовенство и войско не любят вас, и, таким образом, нет ничего легче, как отстранить вас от престола. Открытый мир с государыней возможен лишь тогда, когда вы рука об руку с великой княгиней явитесь пред государыней императрицей и убедите её, что слухи о вашем разрыве неверны и у вас нет ни малейшего намерения лишать августейшего ребёнка матери.

   Пётр Фёдорович опустил голову вниз и задумался над словами Панина.

   - Никита Иванович прав, - снова воскликнул Гудович. - Вы, ваше императорское высочество, должны вместе с великой княгиней подойти к постели императрицы, доказать ей, что исполняете её волю, и таким образом помешать своим врагам составить подложное завещание. На этот раз интересы ваши и вашей августейшей супруги совершенно совпадают. Не давайте своим врагам орудия в руки, не допускайте, чтобы имена великой княгини и её сына служили знаменем возмущения.

   - Ты так думаешь, Андрей Васильевич? - спросил Пётр Фёдорович. - Да, да, ты прав. Солдаты и попы не любят меня и наверно восстановят против меня сына. Что же делать? - обратился он к Панину.

   - Если вы, ваше императорское высочество, покажетесь пред государыней с августейшей супругой и великим князем Павлом Петровичем, в присутствии многочисленных свидетелей, и получите от умирающей императрицы благословение, то трон останется за вами без всякого кровопролития. В России существуют два пути, две силы, на к