Рукавишников Иван Сергеевич - Проклятый род. Часть I. Семья железного старика

- Ладно. Верочке поклонись от меня.

   - А от меня Машеньке!

   - Хорошо, спасибо вам. Счастливо.

   На берегу ждал братьев испуг. Река льдистая. Чуть синь воды видно. Лед мелкий идет. Хрупкий. Веслом ударишь - разобьешь. Парень лодочник говорит:

   - Не поеду.

   Испугались братья. Федор гневен стал. Кричать собрался. А тут старик ветхий заскрипел-заговорил:

   - Для чего нельзя? Садись. Перевезем.

   Старик смерти не боится. Что ему смерть. Парень - внук что ли - жизнь любит, смерти не чувствует, так опасается; но старика слушает: значит, так и надо. Братья деньгам рады. Федор горд. Вячеслав изумлен. И оба домой спешат.

   Плывет лодка. Парень вверх забирает.

   - Куда?

   - Эх, и как еще снесет.

   Плыли. Шуршали малые льдинки. Кружась, отбегали. Вот ударило громко. Покачнулись все. Затрещало. На реке плывучи не видно, как лед сплошной стал, льдины крепкие. И пришлось спускаться, как того река хотела. Весенне-капризная. И гнал лед. И шуршал то злой, то отпускающий. И не пускал парень на весла Федора, и ловко греб, выжидая темно-синюю улыбку. Помолодел ветхий старик. И бегали его глаза, и работали веслом руки.

   Долго терлась о льдины лодка. И набавлял цену Федор. И причалила лодка. А снесло верст на пять.

   Потому опоздали Федор с Вячеславом. Лицо Вячеслава хотело плакать, когда они были недалеко.

   Деньги были у Федора, и он хранил бодрость.

   - Стой. Сюда.

   Вошли в часовню.

   Вышли.

   - Видишь ты эту просфору?

   - А? ну?

   Вячеслава убил предстоящий стыд опоздания.

   - Ну. И пусть эта просфора будет из Печерского монастыря. И там мы стояли обедню. Понял?

   Но стыдный страх охватил Вячеслава. И потом молча вошли в дом.

   Спасли Федора деньги, таившиеся в его кармане. Две тысячи. Он, не боясь, вошел в поминальную залу. И почтительно подал поминальную просфору. Спокойно-важно вымолвил:

   - В Печерском монастыре были. Просфору вынимали. Задержались.

   И гудели слова молитв.

   И стояли братья. И поодаль стояли две сестры их, ими незнаемые. Врозь с братьями росли Любовь и Анна. И не хотели братья сестриных жизней. Только Васька бегал в сестрину комнату. По вечерам да по утрам.

   Любовь и Анна в черных платьях. Красиво портниха обшила крепом. У Любови на голове убор-чепчик из креповых полос. Красиво. Анна не захотела.

   - Где хотите, только голову оставьте.

   Обе сестры по купечеству старые девы. Любови двадцать пять лет. Анне двадцать четыре. Обе учились в институте для благородных девиц. И вот стоят чинно, молитвы разные слушают. Колено-преклоняются после всех, но быстро. Шуршат - боятся ошибиться. И все в них почтительно. Но и все в них важно.

   "Здесь много смешного. Но мы не смеемся. "Вечная память". Да и было бы над кем смеяться".

   Васька около сестер. И то они замечают его, то не замечают.

   В черной курточке, в черных штанах - у Васьки пока пиджака нет - стоит он подле сестер, их косым взглядом оглядывает. Или забыла нянька, что Ваське пятнадцать лет.

   Торжественно выплакалась панихида. Стали люди по комнатам чинно ходить. Большой человек был железный старик, раб Божий Яков. Но слова воспоминаний о нем ныне были больше величия его. Каждый хотел, чтобы покойник был еще богаче, еще умнее, еще железнее.

   И торжественно сели за трапезу. И торжественную беседу повели. И много было слов, и много было ряс разноцветных, золотых крестов. И много было черных сюртуков - и длинных-длинных и покороче. И много было рыбных даров Волги, и много было блинов, и вина.

  

   Недавно Васька узнал тайну жизни. Женщина любопытна ему. А молодых женщин в дому нет. Только сестры. Он их и разглядывает, просыпающиеся чувства свои тешит. Утром придет в сестрину комнату. Те одеваются. Горничная девушка Феня помогает. Ну, та старая уж, желтая. Долго одеваются сестры, причесываются. Васька на голые руки глядит, на порхающие. И платье разное женское, по стульям набросанное, приятно ему. И запахи разные. Переговаривается Васька с сестрами о разном, только не о том, где мысли его. Дышит тяжело, и мысли его то полетят, то спотыкаются. Ну, и вечерами то же.

   Феня стародевичьим хитрым глазом своим ревнивым что-то подметила.

   - Не место бы барчуку у нас. Девицы вы. А он уж на возрасте. Нехорошо. Смотреть ему не годится. Зазор.

   Накинулись сестры на Феню, хохочут, дразнят.

   - Какой зазор? На каком он на возрасте? Разве не брат он? Мальчишка он. И нам с ним весело. И не грубиян. Не Федор. Тебе все, старая ты дева, неприличности да зазорности мерещатся.

   А сестры Ваське про институтскую жизнь хохочут-рассказывают. И про женихов своих. У каждой по два жениха. Но ни один им не нравится. Каждая друг дружке своих предлагает, каждая всех четырех высмеивает, и над лицами жениховыми потешаются и над фамилиями.

   Старшая, Любовь, хохочет:

   - Мой Брыкалов смешнее всех. И усы лакейские, и кличка хороша.

   - Нет. Мой Трюхин смешнее. И фамилия небывалая, и щеки, как свеклой накрашены. А как ножкой шаркает.

   Балагурят сестры. С Васькой веселее. Слушатель. Случится - глупость сболтнет, насмешит. И время утром такое: болтливое, шутливое. Вот врет старая Феня! Пусть Вася ходит.

   А знаешь, Феня, почему у тебя глупости на уме

   - Почему, барышни?

   - Старая дева ты. Вот почему. Хочешь, замуж выдадим?

   - Выдавайте, барышни. Только поздно мне. Не возьмут.

   - Мы тебе всех четырех женихов сосватаем.

   - Полно, барышни. А вот вам как раз пора. И что вы их за нос водите который год? Да и им тоже хозяйками пора обзаводиться. Подождут-подождут, да в другом месте и найдут. Недаром в Москву двое поехали.

   - Ха-ха-ха! Ну, когда у нас у каждой по одному останется, мы и выйдем. Наспех и выскочим. Жребий кинем: кому какой, и выйдем.

   - А коли всем четырем сразу ждать надоест?

   - Из Москвы новых выпишем.

  

   Накануне свадеб дом на Торговой.

   Давно вскрыли завещание. Ничего неожиданного там не прочитали. Только дочерям не по закону, но равные с братьями части. Всем девятерым по полтора миллиона почти. Сестре Александре деньгами немного. И дом на горе. Пустой стоял. За долг старику достался. Двоюродному брату Степану Степановичу Нюнину ничего. А больше и родни нет. Есть в родном селе дальние родственники, но те давно забыты, за родню не почитаются. Ну, вдове тоже много денег. Это по закону. Малолетние до совершеннолетия под материнской опекой во всем. Затем про дела торговые. Какие кому долги выплатить из тех, на которые векселя не писаны. Чтобы честно. И еще кое-что деловое.

   Никакой душевной лирики не вычитали. Ни на бедных, ни на церкви - ничего. Служащим, даже Рожнову, ничего. А про Рожнова много догадывались раньше.

   - Не менее полмильона отписал, поди. Уж как любил старика. А то весь мильончик.

   Только старик Рожнов отшучивался, когда слышал.

   - Глупости все.

   А то и рассердится, бывало.

   - И чего врет народ! С какой стати мне? Чай, не свой.

   После вскрытия завещания, нимало не разочарованный, не обиженный, даже как бы обрадованный и просветленный, поговаривал:

   - Ну, где он, мой-то мильончик...

   Искренне радовался старик Рожнов, Будто его в чем-то преступном много дней подозревали. И вот его невинность обнародована. Далекие от дел люди догадывались:

   - Накрал, поди, достаточно. Больно весел да важен стал. Капиталом большим попахивает.

   Но люди знающие и слушать не хотели.

   - Ты у старика у покойника гвоздя не украл бы. Чего врете! А вот что покойник Рожнову перед кончиной из рук в руки сумму порядочную передал, этому верим. А капитал, как будто правда, у него имеется.

   Кое-кто из семейства даже сконфужены были отсутствием в завещании стариковом пункта о церковных жертвах. Очень уж явно рассчитывало духовенство на многие тысячи; и соборное духовенство, и Покровское, и своего прихода, и Печерское, монастырское.

   Порешили дать.

   - А то в глаза смотреть совестно будет.

   Отчислили на всех сто тысяч. Вдова половину дала. Остальное дети поровну. Федор с Вячеславом за спинами старших ругались. Но их не спросили. Отсчитали и с них.

   Адвокат Михайлов, всего за год до того в городе появившийся, раздел затянул. Долго денег никто не получал. Рожнов гневается.

   - Свою выгоду соблюдает. Не иначе. А тут дела стали.

   Но деньги на нужное все же были. Только процент на много месяцев разладился.

   И потекли дни. И лето было. Осень завершилась.

   Накануне свадеб дом на Торговой. Вот только годовой срок траура пройдет. Неблизко еще. Ну, да и недалеко.

   Александра, сестра железного старика, тетя Саша, сорокалетняя девица, юркая, картавая; все над ней подсмеиваются, над ее двадцатилетней любовью.

   Сампсон Сампсонов давно-давно приехал однажды из Петербурга; вспомнил, что у него от отца именьице на Волге зря стоит. А деньги нужны были. Сампсону Сампсонову всегда деньги нужны. В банк. Мало дают. Туда-сюда. Не покупают. Заложит - мало дают. К железному королю. Поговорили. Поехал с Сампсоновым Рожнов имение смотреть. В три дня кончили. Купил железный старик. И деньги выдал, долг высчитал. Увидала Александра Сампсона, в минуту влюбилась. Высокий, стройный, усы черные в стрелку, говор громкий, держится развязно, пенсне золотое. На Александру сощурился, она и влюбилась на всю жизнь. Уезжая в Петербург прокучивать деньги с именьица, Сампсон, кстати, справился об Александрином приданом. Узнал, только свистнул. Гроши. Расшаркался, раскланялся, укатил. Раза три потом в разное время, когда очень туго приходилось, стороной наведывался, не прибавил ли железный король приданого за сестрой. Не прибавлял. Не к чему. Так двадцать лет и прошло. Двадцать лет влюбленно-тихо сохла Александра. Стариковы дети годами дразнили картавую тетю Сашу:

   - Вьюбьена, как коська.

   Умер железный старик, Сампсон Сампсонов о наследстве разузнал. Тут как тут. Прикатил. Визит. Его и не узнать. Так же прыгает-вертится-хохочет. Но седой стал. Усы, впрочем, красит. И так же в стрелку. Но для тети Саши он тот же. И счастью ее нет границ.

   Важно-насмешливо играет Сампсон роль жениха. Ежедневно на Торговую обедать из гостиницы ездит. За столом шутит, анекдоты рассказывает, громко хохочет, невесту дразнит, в румянец вгоняет.

   - Все равно уж, про себя решил, загублю свою вторую молодость. Как-никак, хоть обидел старик сестру, а с домиком на горе у нее тысяч до двухсот. В Питере не каждый день про такие деньги услышишь. Это здесь только она не невеста. Там бы она и для графа пара.

   Блаженствует невеста Александра. На гору, на Откос, часто ездит, смотрит, как комнаты в доме маляры отделывают. Домик кирпичный, небольшой, одноэтажный. В пять комнат. Но прочный на диво. Стены толстые. Блаженствует невеста. С малярами толкует, от блаженства так картавить стала, что редкое слово понимают чужие люди. Будто курица кудахчет, а не человек говорит.

   По комнатам гнезда своего бегает, краски не боится; в спальню забежит - застыдится, лицо красное станет и масляное. А лицо у Александры чуть рябое.

   Спальню мастера голубой материей обивают.

   Хорошенькое гнездышко у старой невесты. Домик маленький, а сад при нем вдоль по улице Откосной большой, и позади домика все сад. Тени сколько летом будет. И счастья сколько в этом саду! Много будет позднего счастья.

   Скоро-скоро будет свадьба в дому на Торговой. И не одна эта. Но порешили, что эта будет первая. Уж очень долго ждала Александра. По двадцать лет только в сказках жениха ждут.

  

   Вторая свадьба сильно беспокоит мать-вдову.

   Макар на Раисе Горюновой жениться хочет. Совсем решил, безотлагательно. У Горюновых уж приданое шьют. И раньше было заготовлено. Ну, да жених из такого дома. И серебра много прикупили.

   С Горюновыми старик знакомства не водил. Однако, раза три в ярмарочное время деньгами Михаилу Филипповича ссужал.

   Много народу торгового к железному старику за деньгами приходили. Кто важный придет, веселый. У самого деньги немалые. Только в товаре, или в баржах, в плотах. А кто придет да покланяется. Сам знает, что человек ненадежный. Ну, а с Божьей помощью и обернуться может. Еще как.

   Михайло Филиппович Горюнов, Раисин отец, имеет на Верхнем базаре галантерейное дело. Немалое.

   В полумиллионе он в лучшие времена был, говорили. Но в последний раз, года за два до смерти своей, отказал ему в деньгах железный старик. Много ли просил Михайло Филиппович, или старик учуял неладное, только не дал. А через год уж Горюновские дела сильно покачнулись.

   Потом разное говорили. Одни говорили:

   - Дай он ему тогда пятьдесят тысяч, или хоть двадцать пять, тот бы обернулся.

   А другие говорили:

   - Потому и не дал старик, что крах почуял. Тоже не лыком шит. В верные руки что не дать? Все равно что из правого кармана в левый переложить, только больше вынут. Нет! Тут неспроста.

   Разное говорили.

   Теперь Макар женихом к Горюновым ездит. Весь город о том знает.

   Отец тогда с решительным отказом в деньгах к Михайле Филипповичу Макара посылал дважды. Тогда Макар Раису и увидал. Полюбилась ли тогда же, задумал ли жениться - неизвестно, но, говорят, отцу ни слова. Не позволил бы. Тогда старик о Горюновых нехорошее говорил.

   Ездит Макар на беговых санках к невесте; матери своей слушать не хочет. А та ему:

   - Послушай, Макарушка. Брось ты это. Против отцовской воли идешь. Попомни ты слово мое: горевать тебе с Горюновой.

   - Оставьте, мамаша. Не маленький, сам знаю. А вам в ваши почтенные годы каламбуры каламбурить, пожалуй, и непристойно. А я ничего против отцовской воли не делаю. Коли бы папаша жив был, он бы нас благословил. А разговору при папаше о Раисе Михайловне не было.

   - Как - благословил бы? Это на Горюновой-то жениться! Да слыхал ли ты, что покойник, царство ему небесное, о Горюновых говорил?

   - Нет. Не слыхал.

   - Вот и лжешь. Слышал.

   - Да не знаю я ничего! По-моему, он бы нас благословил с радостью. А если вы про то, что папаша раз Михайле Филипповичу в деньгах отказали, то это ничего не значит. В деле и не то бывает. Отцу родному отказывают. Может быть, свободных денег не было. Не из дела же вынимать.

   - Полно, Макар. Что говоришь! Бога гневишь, против отца идешь.

   - Ни капельки, мамаша. А вот вы лучше посоветуйте, кого в посаженные матери пригласить, коли вы сами не пожелаете.

   - Макарка!

   - Что изволите, мамаша?

   - Макар! Нет тебе моего благословения. Не пойду против воли покойника, отца твоего. Он мне перед смертью наказывал. Пусть, говорит, Макар о Горюновой и думать не смеет.

   - Неправда, мамаша.

   - Как - неправда? Это матери такое слово...

   - Потому как если бы правдой это было, вы бы мне повинны были, как мать, тотчас же волю покойного моего отца сообщить. А вы полгода молчали. Не могли же вы волю покойного ни забыть, ни от сына скрыть. Стало быть - неправда. И вам, мамаша, грешно.

   После таких сыновних слов, конечно, старухины слезы. И разговор на много дней оборвался. А Макар на беговых саночках к невесте поехал. Саночки новенькие, желтые, из Москвы выписаны. Конек гнедой, грива и хвост - светлые. Трехлеток. Макар сам правит, Ветрогона объезжает. Конюх рядом сидит.

   Горюновы живут в верхней части города. На Откосе. Недалеко от домика тети Саши, счастливой невесты, и их домик. Небольшой тоже. Деревянный. Но с мезонином. Мебель вся красного дерева и карельской березы. Окошки маленькие, занавесочки белые, кисейные. Полы крашеные. Печи - изразец белый с голубыми фигурками. Уютно.

   Первая Макара Раиса увидела. У окна сидела, с книжкой. Не то что жениха поджидала. А так.

   - Мамаша! Едет.

   Мать на кухню крикнула:

   - Кофею свари. Да поскорее.

   Раиса спокойно к зеркалу подошла. Близко к зеркалу придвинулась: близорука. Прическу поправила, бантики на платье.

   Звонок быстрый. А горничная крюк с двери снимает. Встречали. Принимали в первой комнате, в трехоконной. Залой называется. Кофеем угощали. Смеркалось. Время послеобеденное. Макар кофе любит. Коньяк тоже. Отца дома не было. Разговор чуть ладится. Горюнова-мать, не старуха, а так, почти, мало слов говорит, к жениху не привыкла. Как чужой.

   Про весну толковала. Вот, мол, и зимушка-зима почитай что прошла. Только бы поста великого дождаться, а там и до весны рукой подать.

   У Раисы при матери невестные слова с уст не летят; тоже больше о зиме да о весне. На жениха глядит - не глядит, чуть заметно прищурившись.

   - А там и свадьбу. Как год пройдет по папаше, мы сейчас свадьбу.

   А Раисина мать ему:

   - Что уж больно спешите, Макар Яковлевич. Можно и пообождать. Еще и на полгода откладывают, и на год даже. Оно приличнее, солиднее. А то скажут: траур снять не успели, а свадьбу играют. Можно потерпеть для святости.

   Так говорит, и глаза ее лгать стараются, и голос масляный.

   - Нет... Мы откладывать не будем.

   Опять мать про подарки вспомнила. Макар невесте браслет привез, а сестре ее, Пелагее, часики.

   - Сейчас, наверно, выйдет Пелагея. Взгляни, Раичка, тут-то как узорчик по эмали выведен. Какой хорошенький да тонкий. Ты не видала.

   - Видела, мамаша.

   - Вот-то Пелагеюшка обрадуется... Что же ты, Пелагеюшка, долго как?

   Это мать заслышала скрип деревянных ступеней лестницы. Из мезонина Пелагея.

   - Здравствуйте.

   - Здравствуйте. Подарочек вам позвольте презентовать.

   Двадцать лет Пелагее. Желто-бледная. В черное всегда одета, в скромное. Пелериночка. В монастырь просится. Давно. В мезонине Богу молится, иконам окладным, лампадочкам. Из дому только в церковь. А церковь через дорогу. Тихая, с лицом сухим, сбоку на нее посмотреть - словно горбатая: ключица с детства вывихнута. Рукой правой плохо владеет. Крестное знамение класть привыкла, а другое, что нужно, левой рукой всегда.

   Кофей пили. Помолчали. Это Макар сегодня о своем думает. Подчас улыбнется. Прощаться начал. Упрашивали. Уехал.

   - Что это он вправо повернул? По набережной. Куда бы по сугробам-то...

   А думал Макар о том: был-таки у него с отцом, с железным стариком, разговор однажды. Робко попросил Макар благословения отцовского. Издалека подходил - словами подкрадывался. Крикнул-цыкнул старик, не дослушал.

   - Горюнову из головы выкинь! Слышишь. И больше чтоб ни слова!

   - Да я ведь так... Я посоветоваться... Не хотите ли, дескать, папаша, чтоб я на ней женился. А мне - как вы.

   И на дверь Макар тогда оглянулся. Нет ли кого.

   И так повел Макар разговор, что никому старик о том не говорил. И не говорил более о том и с Макаром.

   И улыбается Макар теперь, через год, в саночках сидя. Улыбается ловкости своей.

   "Хорошо вышло. Чист. И мать в дурах".

   А в маленьком домике у церкви разговор перед остывшим кофейником.

   - Он мне сегодня, мамаша, как-то меньше понравился.

   - Что ты, Раиса! Как это так статься может! Сегодня меньше, завтра больше. Глупая ты. Право, глупая.

   Ушла невеста в свою комнатку. Словами-думами себя хлещет:

   - Дура! Дура! И к чему говорила!

   И мать ее стареющая за двумя дверьми твердила, злая:

   - Дура. Право, дура.

   А Макаровы саночки Ветрогон по ухабам тащит, пофыркивает. Не свозят снег с верхней набережной. Езды мало. Да и летом улица эта только для катанья. По делу некуда.

   День морозный. Крепкий снег хрустит. Справа - вот церковь святого Георгия миновали, заборы потянулись, за заборами садов старых белые деревья. Вот дом казенный. И опять заборы. Впереди опять церковь. А там, за садами, далеко, гимназия покажется.

   А слева везде далеко внизу подснежный лед реки зимней. А за рекой деревни, меж деревень поля белые. Красиво-то как! Простор! И тихо. И никого близко. Но галки стаями над садами. Старики здесь волков помнят.

   Еще тише конек пошел. Макар направо смотрит. И радостен взгляд его. И чуть зол.

   Александрино место. Сад большой, дом маленький.

   - Вот бы где дому стоять.

   Дом Макаров, будущий дом его, велик и прекрасен. Тысяча каменщиков будут строить его. Чертежи-планы из Москвы и из Петербурга. И будет дом - дворец. И во дворце сто комнат. И зала в два света. И лестница-мрамор - какого нет нигде. И будет дворец тот стоить ровно миллион. Так нужно. Велик и чудесен Макаров дворец. Пусть весь город ахает. Пусть со всей Волги полюбоваться съезжаются. Где стоять дворцу тому? Не в улице же узкой, где дома по обе стороны. Давно решил, что здесь, на набережной. А на набережной на верхней Александрино место - лучше не найти. Там набережная кривится, - виду нет. Тут места казенные. Там церковь рядом. Перебьет колокольней.

   Нет лучше Александриного места.

   - Сад бы этот к черту! Ну, не весь. Там можно оставить. Место угловое. Улица в город. Как раз. И дура же тетя Саша. Ишь, ремонт затеяла. Сампсон этот... Эх! Не уступит. Не продаст. Конечно, если дать вдвое... Раньше бы мне. Да когда раньше? Она сразу. Эх!

   И полюбовался Макар своим дворцом, и косым взглядом оглядел противный домик тети Саши, и попытавшись себя обмануть, дальше проехал. Сугробы пуще. Направо на заборы глядит. Слева, по горе, сад вырос. Старый городской. Вид где? Дальше кривулинами пошло. Нет! Рукой махнул. Коня обратно повернул. Чуть санки не опрокинулись. Конюх напрочь толстым телом высунулся. Удержались. Ветрогона погнал. Ухабы живыми стали. Мимо дворца своего едет-прыгает Макар, на дворец не смотрит. Миновали. А в саду, в Александрином, заплакало-зарыдало. Сыч что ли. Зимою-то. А после хохот. Злой, Ветрогона вожжой хлещет Макар. Конюх за санки держится. А за ними хохот. Но тихо. Или чудится?

  

   И еще свадьба будет. То Семенова. Пусть дом на Торговой на счастье молодое наглядится.

   В купеческий дом ездит Семен. Вечерами после закрытия конторы. Днем с Рожновым. Уверенности теперь больше: кое-что понято. И ездит.

   Семенова женщина теперь никогда нагою не рождается. А одетая, не так нарядна. Не по-королевски, а по-петербургски одетая. И лицо - всегда одно лицо. То Даша. Ирининых дочка. Купцов - не купцов, а стариков богатых. Отцы их были купцы.

   Ездит туда Семен влюбленный.

   Вечерами счастлив Семен. Ирининых дом - полная чаша радостного молодого вина. Жизнь дома - нескончаемое весеннее ликование. Молодежью комнаты полны. Молодежь сверкающая, много нездешних. Офицеры разных мундиров, красавцы во фраках и барышни, барышни, одна другой прекраснее и веселее. И дамы, как царицы. Есть и такие, что с мужьями своими не живут. Глаза у тех, как ночные цветы. И помыслить о близости с ними страшно. Вечерние комнаты полны людей. А сколько вещей в комнатах тех. Вещи все петербургские и заграничные. Мебель и вазы разные, и безделки драгоценные и картины - все темных цветов. Но темные цвета те таковы, что излучают загадочное сияние. И мраморы желтые. Но живые. И в темных комнатах Ирининского, дома светло, как в доме сказки. И полнятся комнаты порханием, и смехом, и французским умным говором, и то ручьями, то морями музыки. А ужины в Ирининском доме королевские. И так все идет в доме, будто деньгам счету нет. О деньгах же не говорят. Деньги здесь, как невидимые слуги. Старик Иринин важный ходит; здесь, там слово скажет, на дочку Дашу любовно поглядывает, а Семена всячески приголубливает, трусливого, его одобряет. А солнце в вечерних комнатах - Даша. Вся жизнь от нее. И вся сказка для нее. И такая она умная, такая красивая. И все к ней. Только кажется подчас Семену, что слишком бойка.

   Вечерами здесь счастлив Семен. И лирика счастья его тиха; он влюблен, и ласково смотрит на него Дарья. И хохоты-крики счастья его нахально громки: в какой дом принят Семен! Как свой здесь. И все догадываются, что он - жених. И сам он о том только догадывается.

   - Семен Яковлевич, вы любите оперу?

   - Нет-с. Так себе. Но в Москве Большой театр очень хорош. Изволили бывать?

   - Ха-ха-ха! Нет! Вы Семену Яковлевичу шампанского не наливайте. Он только мадеру любит. А вы любите женщин, Семен Яковлевич? Не лгите. Очень любите? Не люби ты его, Даша. Он скоро в меня влюбится.

   Так дразнила Семена за ужином Настя Бирюлина.

   И краснел Семен. Не любил он ее.

   А после ужина отец Настасьи, рыкающий толстый генерал, прокричал весело Семену из-за карточного стола, искренно желая посекретничать:

   - Скромный молодой человек. Одобряю. Толк выйдет. И прибавил уже тише:

   - Стучу.

   Играли в стуколку. Играли и старые и молодые, потому что старых было мало.

   Да и игра веселая. Но денег проигрывали при случае не мало.

   - Семен Яковлевич! Присаживайтесь.

   - Извините. Не играю.

   - А вы не бойтесь. Всего капитала не проиграете. Сдать?

   - Не играю-с.

   - И одобряю. И одобряю, молодой человек. Я в ваши годы тоже не играл. Остерегался. Так-то-с, молодой человек.

   Но генерал лгал. Хотя искренне. Девица одна пробежала, сказала:

   - А вы Макара Яковлевича опять приведите.

   - Да. Что это он не идет!

   - Только раз был.

   - Это вы его не берете.

   - Ревнует.

   Подхватили.

   - А у вас и еще братья есть?

   - Их много братьев.

   - Макара Яковлевича приводите.

   Затемнилась душа Семена. Вспомнилась беседа с Макаром. Нехорошо говорил Макар о доме Ирининых, побывав там раз. Семен повез, уговорил.

   И часто разным огорчает Семена Ирининых дом. Но все же счастлив Семен вечерами. Домой едет - душа его разнолика. Домой придет - не то скучно, не то счастливо ему. Ночью разное. И женское, и не женское. Но утрами Семен - мученик. Дом отцовский разноголосо упрекает. Стены шуршат, тьму в мозг нагоняют. Дня не видно. Железный старик, тень его, здесь. И все об одном говорит железный старик. И жестокие слова его - не слова, а шуршание. И шуршание стен не шуршание, но Семеновы думы-упреки.

   "Куда идешь? Куда идешь? Смеются над тобой, над дураком. Музыки захотел. Французских слов.

   Железное дело не по тебе? Много узнал! Что? Отца заменить можешь? Можешь? А?

   Может быть, братья тебе помогут? Братья твои? Не Доримедонт ли? Молодец, Семен. Далеко пойдешь. Учи французские слова. Чего в стуколку играть отказываешься? Мазурку хочешь?

   Так и отец твой прыгал. Точно так по гостям бегая, с девицами бальными разговоры разговаривал. Только тем и дело всероссийское поставил. Валяй, Семен! Наша взяла, дурацкая?"

   И круглы были глаза Семена. И испуганно-раскаянно глядели они в утренние стены дома на Торговой.

   Встанет, умоется, оденется. Пытается себя думами о делах наполнить. Рожнова старика вспомнит. С ним сейчас надо.

   "Да уж и не так мало в делах смыслю. Не братьям чета. Разве только Макар. И чего Макар к делу вплоть не подойдет? Сразу бы меня за пояс заткнул. Но посмеивается Макар. И что он в себе таит? А таит. Большой человек Макар. Кабы мне Макарову душу небоящуюся".

   Думает так Семен, к Рожнову на дело спешит, листы с цифрами разные вспоминает, книги шнуровые строгие. А тут вдруг Дарья весело-прекрасная, в петербургском платье с лицом непонятно добрым. А могла бы быть она с ним, с Семеном, строга и капризна. Как та, генеральская дочь. О, добрая Даша. Любит?

   Так задумывался Семен по утрам. Так дергали нити жизни его душу.

   "К Рожнову. К Рожнову. За дело".

   И горьки были утра раскаянья. А бывало это в шесть часов.

   И сидел с Рожновым в конторе. И переходили в кабинет. И опять спускались в контору. Там разные люди. И ловко Агафангел Иваныч управлял словами Семена, молодого хозяина своего, старик многознающий.

  

   - Ну, Вася, скоро прощаться тебе с нами.

   - Прощай, Вася.

   - А вы меня, сестрицы, с собой возьмите.

   - Да куда же тебя взять? Одна в Москву, а другая в Петербург.

   - А я сначала у тебя поживу, я Петербурга ведь не видал еще, а потом к Любе, в Москву. А в Москве хорошо. Счастливые вы, да и братья счастливые. Один я. Все разлетитесь. А мне здесь с Корнутом с горбатым нянчиться.

   На Василия Феня, сестрина горничная зашипела:

   - Ах, барчук! Ах, барчук! Какие слова выговаривает! Горбатый. Можно ли? И никакого горба нет. Ни этого горбика. Грех-то какой. Про братца-то.

   - А тебе бы сейчас горб с комод с этот. Подожди. Вырастет Корнут, и горб вырастет. Дура, зеленая лошадь!

   - Грех-то какой! Накликаете.

   - Не мне грех. Я что ли его с лестницы спустил?

   - Ну, будет вам. А ты, Вася, не скучай. Только мы и уезжаем. Все здесь. И Вяча, и Федя, и Дормидоша. А Семен с Макаром хоть тоже замуж выходят, только здесь останутся.

   - Что это вы, барышни, какое говорите: замуж выходят! Это вы замуж выходите, а братцы женятся.

   Засмеялась комната сестриным смехом.

   - Про Семена думала. Он мне невестой представился.

   - Да. Семен...

   Смолчала Анна. Смешон брат. Но люб он ей.

   - И что за барышни, за пересмешницы. Чем не жених Семен Яковлевич? А и то сказать: Макару Яковлевичу уступить. Да, ведь Макарто Яковлевич...

   - А знаешь, Феня, ночью мы говорили, решили не брать тебя. Ни в Петербург, ни в Москву. И узелки тянуть не будем. Здесь оставайся. С мамашей. Или Васю причесывать будешь. Уж больно он тебя любит.

   - Тьфу!

   А Феня застрекотала. И искренен был испуг ее, и более того притворен; для угождения.

   - И что это вы, барышни. Обещались-обещались, да и на попятный. Так, значит, мне столичной жизни и не увидеть.

   - Как ушей своих.

   - Здесь погибай, зеленая лошадь.

   Это Васька злобствует на судьбу.

   - Чем же я провинилась, барышни? Только и вам трудно будет спервоначалу. Привыкши.

   - Нет. Решили уж. Оставайся. Скучно будет. Новую жизнь начинаем. Так пусть уж все новое. А от тебя домом пахнет.

   - Уж и скажут. Каким таким домом пахнет? От меня духами вашими пахнет. Вся дворня дразнится.

   Растолковывали, смеялись, Васька язык высовывал, над зеленой лошадью издевался. Утренне-солнечные стены пахли девичьими снами и весело улыбались, шептали:

   - Скоро, скоро весна придет.

   А лики в божнице в угловой что-то темны. Или потому это, что издавна вобрали они в себя скорби глаз человеческих. От прабабушки иконы. А кто она была, уж и забыли все. И когда.

   И Любовь с Анной, когда веселы, на иконы не взглянут. А часто по ночам обе глядят, друг дружку не видя. И однолико-скорбны думы их тогда. Будто что-то неразумное и, как судьба, сильное, будто что-то скучное, желтое, как Фенино лицо, когда та будет в гробу лежать. И помолятся ночные сестры без слов. Страшна словесная молитва: вдруг не того попросишь, а оно и сбудется. И плакаться не на кого. Помолятся сестры и уснут. Засыпая, обе душами шепчут:

   - Пусть хорошее случится. Пусть хорошо нам будет.

   Проснутся утренние сестры, в глаза друг дружке взглянут, улыбнутся. О будущем молча побеседуют. А потом и словами. И о разном помечтают. Ни плохого, ни страшного на путях жизни найти не могут.

   - Только бы не скука эта.

   - Да, уж хуже не будет.

   Замуж выходят сестры. Любовь, старшая, за Брыкалова. Мануфактурное дело в Москве большое. С братьями. У Брыкалова осанка солидная, сюртук на нем длинный. Влюблен - не влюблен, а смотрит ласково. Усы белокурые, пушистые, большие. Руками чинно поводит. Слов в меру знает.

   А про Шебаршина, про Аниного жениха, Феня говорит, пальцы свои желтые целуя:

   - Не жених, а картинка.

   У Кузьмы Кузьмича Шебаршина в Петербурге завод какой-то. Слышно, денег много. Ходит - ноги не связаны. Разговор обо всем. Приехал на Волгу, говорили о нем:

   - Петербургская штучка.

   - Да, они, заводчики, калачи тертые.

   - Ума достаточно,

   - Да и капиталу тоже.

   - Да, уж это тебе не Сампсонов.

   Обручены сестры. Без торжества: траур. Женихи требовали. По делам уехали. Так спокойнее.

   А про тех, про других женихов, уж и не слышно. Говорит Анна:

   - А я, Люба, в Кузьму влюблена. Не веришь?

   - Да уж верю, Аня.

  

   Горюет вдова железного старика. Сердце ее по ночам разрывается. Любит она Корнута. Младшенького своего. Вот ведь девять их с дочерьми. Живы бы все остались, было бы тринадцать. А кого любит? Люба с Аней ближе были. Но то давно. Ну, Семен тоже доныне почтителен. На него с Макаром надежды материнские полегли. Стариком-главой бессловно отмечены. Но Макара не полюбишь. Смолоду колючий, к старости железный тоже будет. Доримедонт? У того ласка - не ласка. Придурь какая-то. И еще: с рожденьем второго в старухиной памяти спутано нехорошее. Те двое, Федор с Вячеславом, за стенами, как кони, ржут, как кони по городу носятся. Страшится помыслить о них материно сердце. А Вася к ним давно, к тем двум, льнет. Ну, пока еще сестры отклоняют. А замуж повыскочат... Эх! Разве Любе отдать - упросить? Не уберечь его здесь... И чует-мыслит старуха жутко-раскаянно:

   - Моя вина. Мой грех, мой грех материнский.

   И еще чует-шепчет:

   - Поздно теперь... Или не поздно? В хорошие бы руки отдать Васю. И Вячеслава можно еще. А то что на стороне-то? При матери-то все лучше. ан при матери-то худо. А может, не худо? Выправятся: вон Сема да Макарушка каковы. Хоть и разные, а что про них худого скажешь.

   И обманывает себя вдова, на краткий час тешит. Думы закружатся по Счастливым кругам. И опять к прежнему страху-ужасу подойдут.

   - Феня! - кричит. - Или Матреша! Кто там? Поди сюда. Позови ты ко мне Агафангела Иваныча.

   - Слушаю-с. Сию минуту.

   И ушла ли та, не ушла ли, не видит мать, думы свои словами раздумчивыми комнате отдает; комнате, далеким гулом гудящей.

   - С Рожновым опять поговорить. Пусть старик рассудит. Ох, сыны, сыны... Трое вас опасных у меня.

   А с опасных думы-шепот на любимого.

   - Корнут. Корнутушка не то. Маленький он. Последненький. Как хочу, так и поверну. Семь годочков мальчику милому. Подождать бы немножко, да и за ученье. Денег теперь сколько хочешь. Спрашиваться не у кого. Учителей бы разных, профессоров из Москвы. И здесь, при себе. Генералом сделаем, губернатором, или чем сам там захочет. Ох, Корнутушка. Горбик у Корнутушки растет. Домна, нянька проклятая. Всех вынянчила-выкормила. А любименького моего Корнутушку... Что бы тебе, дура, Федора разбойника... О, Господи, прости согрешение невольное.

   - Вот и я. Кликать изволили?

   Это Рожнов, мудрейший Агафангел Иваныч. И пойдет у них беседа про Федора да про Вячеслава. И поговорят о строгости и о почитании. И железного старика вспомянут. Но не долго обо всем этом. Старик Рожнов к делу привык, настоящее дело любит. И переведет он беседу на Семена Яковлевича и на Макара Яковлевича. Далеко им до отца, но все же люди не пропащие. А о пропащих не стоит ни говорить, ни думать. В семье не без урода. Так, из почтения ко вдове можно слова раздумчивые произнести.

   "А мы на Семене да на Макаре Яковлевичах речь задержим. Пусть привыкнет, что у нее только двое сынов, а у фирмы двое столбов, на ком стоять будет. Впрочем, женщина она не деловая, не приученая. Ну, да все-таки".

  

   Уехали Семен и Макар, женихи женихаться. Федор с Вячеславом давно пропали-провалились. Васька - где он? Да и к чему? Сестры?.. А, ну их!

   Скука мухой неугомонной звенит в дому.

   И ходит-бродит Доримедонт по комнатам. Царство заколдованное. Кое-где лампы светят, обои стен и мебель обманно озаряют.

   Но то не лампы. И то не комнаты дома на Торговой, Маяки на синем море-окияне. Где маяк, там скала. Где скала, там смерть неминучая. Плывет корабль-парусник по морю-окияну. Бродит Доримедонт по отцовскому дому вечернему. Во тьме отмель чуется. Наплывешь на отмель - беда. И обошел пушистый ковер гостиной. Держись! Узкий пролив. В залу дверь чуть приоткрыта. А в зале ночь на море. И в залу проплыл корабль осторожно. Не дай Бог о скалы .отвесные поломаешься. Фу-ты! В Ледовитый океан заехали.

   И стал корабль-парусник воздушным кораблем. Через отмели, скал отвесных не .страшась, в коридор побежал.

   - Феня, Матреша! Кто там! Дров сюда несите. Холод какой!

   Дрова березовые. Лучин не надо. Кору сдирает, радуется. Поленья разобрал. Вперед помельче, а те сюда. Любит Доримедонт печи топить.

   Затрещало. Отошел. Не любит печь духа че