недалеко от нее к перилам подошло двое судорабочих и стали поджидать ялика, чтобы переплыть на барку с лесом. Они кричали на одну барку, стоявшую посредине реки, и махали шапками.
Пелагея Прохоровна подошла к ним.
- Родимые... нет ли у вас Панфила?
Но рабочие оказались чухны, не знающие ни слова по-русски. Они с удивлением поглядели на Пелагею Прохоровну, что-то пролепетали и стали махать руками к барке.
Уплыли эти рабочие с чухнами, стало темнеть, я Пелагея Прохоровна вернулась к Большаковым в большом беспокойстве. Неужели ее брат Панфил здесь, а если нет, то каким образом мог ей слышаться родной голос? Ей было досадно, что она не могла увидать его.
В этом беспокойстве и от нечего делать она вышла на улицу.
- Што вы это все на улице торчите? - услышала она голос Игнатья Прокофьича.
Пелагея Прохоровна вздрогнула, обернулась; Игнатий Прокофьич стоял все в прежнем наряде и курил трубку. Он ей вежливо поклонился.
- А вам што за дело? - сказала Пелагея Прохоровна; но ей стало немного веселее.
- Конечно, мне какое дело... и спрашивать бы об этом не следовало, да вот вышел я, а вы тут...
- Што я, мешаю, што ли?
- Зачем?.. только... я-то скуки ради выхожу на улицу покалякать с кем-нибудь, потому, сами знаете, на квартире скучно. Товарищи или в карты играют, а не то спят, или в кабаки ушли. А я к такой жизни не привык.
- Вы, я слышала, столяр?
- Столяр. Только работы мало, потому что мы работаем вместе с подрядчиком.
- Отчего же вы сами одни не работаете?
- Отчего? Об этом я уже много лет думаю, да ничего выдумать не могу. Капиталу нет.
- Будто уж много нужно капиталу?
- То-то, што нужно. Вот я теперь работаю в артели и мог бы скопить денег, только работа не каждый день. Хорошо, если позовут куда-нибудь...
- А на продажу?
- Вам, верно, кто-нибудь набил голову-то разными глупостями, потому вы так смело и рассуждаете. Легко так только утешать других, - на продажу! Ну, положим, я куплю лесу, материалу разного - на, это мне нужно употребить сутки или двое, чтобы купить хорошо и дешево. Ну, теперь что я стану работать? Кабы у меня заказчики были - так, а вот заказчиков-то у меня и нет... Положим, я стану делать комод, я его проработаю двое али трое сутки, надо искать покупателей - и прошла неделя. В эту неделю я ниоткуда не получал денег, нужно платить за квартиру, пить, есть, табак курить, да еще, может быть, я лишился заработка на стороне!
Игнатий Прокофьич говорил серьезно и недовольным тоном. Пелагее Прохоровне показалось, что он говорит правду.
- И вы все так и будете работать? - спросила она.
- Хочу порешить... приглашают меня на завод, на Петербургскую сторону, по кузнечному мастерству. Оно мне, это кузнечное-то дело, лучше нравится, потому я и прежде находился в обучении, да потом захотел к столярному приобыкнуть. Там хорошо тем, што работа постоянная, и мне обещали по рублю двадцати в сутки.
- Што ж вы привязались-то к этому?
- Да не нравится мне у мастеров-немцев под командой быть. Иной мастер ничего не смыслит в деле, а над тобой куражится, как бог знает какая особа.
- Вы бы русского выбрали.
- Русский! Русский еще хуже. Дай русскому начальство, он и изважничается, начнет пьянствовать... Уж русский мужик как попал в начальники, совсем иной человек сделался: вместо того штобы поддержать своего брата, он же с него прогулы высчитывает; в кабак при нем, што есть, нельзя прийти - угощай его, а если он угостит на пятак, так перекоров наслушаешься на гривенник; и дорогой где встретится, шапку ему скидывай, - везде начальником себя считает. А немца мы только на работе и знаем, и немца провести ловчее и вооружиться против него тоже легче. Немцы в нашу компанию не мешаются, и нам на них плевать!
- Где же, по-вашему, лучше работать?
- Везде хорошо. Вот я уж много терся на разных фабриках и заводах и знаю, где лучше и больше дают платы, - только все это скоро меняется не от нас. Сперва платят хорошо, потом вдруг обрежут и стеснять станут, и причины на это у них найдутся: то-де материал подорожал, корабли потонули, подрядчик обанкрутился, - мало ли чего наскажут. Нам-то до всего этого нет дела, потому мы рабочие, а они нам сбавляют цену, да еще говорят, что мы ленимся, пьянствуем... А нашему брату деться некуда. Вот я сказал давича, што нужны деньги, штобы самому работать, только как их скопить-то много? Работаешь цельный день, измучаешься, как собака, - ну, как отказать себе в осьмушке водки? Выпьешь - и легче; и утром бодрее идешь на работу. Ну, а если бы я стал копить эти пятаки - што бы вышло? Полтора рубля, - да я бы непременно захворал. Ну, теперь в воскресенье куда деться? Дома скучно, по городу шататься не хочется, в театр идти - денег жалко, да и театру нет такого, чтобы мы понимали. Была воскресная школа за Московской заставой, я туда часто ходил, а теперь вот, говорят, эту школу закрыли, потому-де нам не годится... Так-то, Пелагея Прохоровна. Поэтому и идешь в кабак и сидишь там, калякаешь со своей братией о своих делах, - ну, и выпьешь! А оно, глядишь, денежки и выпалзывают, и скопить их трудно. Ну, а вы что подумываете делать?
- Пойду завтра на Никольский рынок продаваться. Мне бы хотелось прачкой сделаться.
- Ну, это трудновато. Правда, вы с Никольского-то можете поступить в прачки к какой-нибудь женщине, только я бы вам не советовал, потому что чем больше баб, тем больше у них ссор и зависти. Это не то, што у нас, мужчин. А вот вы подождите немного, нельзя ли устроить так, штобы вам поступить в кухарки к нашему брату.
Пелагея Прохоровна обрадовалась, но ей показалось неловко поступить в кухарки по протекции этого человека, который, вероятно, будет жить в одной с нею квартире. "Еще, пожалуй, ее будут считать любовницей его".
- Я не понимаю, как это? - спросила она.
- А так. Завтра я переберусь на квартиру на Петербургскую, поживу там с неделю и поговорю товарищам, не согласятся ли они жить у вас.
- Как же это у меня-то?
- А вы наймете квартиру, мы вам дадим денег, купите свои кухонные принадлежности. Я вам, пожалуй, и квартиру устрою.
- Нет уж, покорно благодарю, - сказала Пелагея Прохоровна, думая, что у Игнатья Прокофьича есть злой умысел.
- Если не я, то кто-нибудь да должен же помочь вам. Ведь у вас мужа-то нет?
- Нет.
- Ну, то-то. А если я вам предлагаю это, то вы не думайте, што я с умыслом. Я, как и всякий другой, предлагаю потому, что знаю, што вы еще недавно в Петербурге и не успели еще избаловаться. Это я говорю без хвастовства, а вы делайте по своему рассудку.
- А если я до того времени истрачу деньги и мне все-таки этого места не будет?
- Кто же вам говорит, штобы вы сидели сложа руки... Только вот што, Пелагея Прохоровна: если вы будете намерены кормить нас да куда-нибудь поступите на место, в таком случае оставьте адрес у Ивана Зиновьича, штобы я мог известить вас. А если не согласны, тогда и не нужно оставлять. Прощайте, Пелагея Прохоровна.
- Я вам хотела сказать, што мне сегодня почудилось, - сказала Пелагея Прохоровна уже во дворе.
- Как это?
Пелагея Прохоровна рассказала, как она слышала голос брата Панфила.
- Што ж мудреного? Должно быть, он.
- Как же бы мне разыскать его?
- Ну, разыскивать-то теперь его не следует, потому что вы не знаете, на какой он барке плыл и в какое место эта барка пристанет. Ведь в Питере каналов много.
- Так, значит, я его и не увижу?
- Надо подождать недели две. В это время они разгрузят барки и, вероятно, будут жить на квартирах в городе, тогда и можно будет справиться в адресном столе. А то, может, как-нибудь и так встретитесь. Только вряд ли.
И они расстались.
По приходе к Большаковым Пелагея Прохоровна застала там сцену. Только что она вошла в комнату, Иван Зиновьич ударил кулаком по спине Агафью Петровну, которая голосила. Увидав Пелагею Прохоровну, Большаков смешался и ушел в лавку, а Агафья Петровна, стараясь казаться правою, подошла к мешкам и проговорила:
- Поскуда проклятая! Любовниц себе завел. Не знаю, што ли, для чего ты хозяйскую кухарку к себе сманил.
Но Большаков не вышел из лавочки, потому что к нему в это время пришли покупатели.
Пелагею Прохоровну точно кипятком обварило от слов Агафьи Петровны, но она удержалась, постояла минут с пять, думая, что ей сказать в свою защиту, но ничего не сказала, сообразив, что с такой женщиной, как Большакова, говорить трудно.
Она стала собираться. Агафья Петровна заметила это, но не обратила внимания.
Пелагея Прохоровна стала прощаться.
- Куда же ты? Ведь уж, поди, скоро десять часов! - проговорила с полуудивлением и с скрытою радостью хозяйка.
- Куда-нибудь... Покорно благодарю за ночлег... Сколько вам за это?
Хозяйка обиделась.
- Спрашивай вон его: он тебя пригласил, а не я.
Из лавки вошел в комнату Большаков. Его трясло от злости, и глаза сделались красными.
- Кто здесь хозяин? - крикнул он и сжал кулаки.
- Ну, бей! Убей меня! И так уж кожа да кости, - проговорила та резко и подошла к нему очень близко, откинувши голову назад, как будто она сделана из чугуна и для нее ничего не значат здоровые кулаки Ивана Зиновьича.
- У!! - проговорил сквозь зубы Иван Зиновьич и, отошедши к мешкам, уперся на них спиною.
- Оставайся здесь, куда тебе? - сказал он Пелагее Прохоровне.
- Покорно вас благодарю... Я каюсь, што согласилась прийти сюда-то... я...
- О, дуры эти бабы!!. Обидела она тебя, што ли, чем?
- Это уж мое дело!
- Как же! Ей с Петровым надо на улице торчать, - сказала Агафья Петровна.
- Молчи! - крикнул на жену Иван Зиновьич. - Однако куда же ты пойдешь-то?
Пелагея Прохоровна не знала, куда ей идти.
- А ты давно знакома с Петровым-то? - спросил опять Пелагею Прохоровну Иван Зиновьич.
Это допытывание взбесило Пелагею Прохоровну. До сих пор Иван Зиновьич обращался с нею вежливо, а теперь вдруг сделался грубым и точно за что-то озлобленным на нее человеком.
- А вам какое дело, знакома я или нет?
- Конечно... Оно тоже вашему брату без любовника как можно... - сказал ядовито Иван Зиновьич, улыбаясь, и ушел в лавку. Пелагея Прохоровна вышла во двор со своим узлом, а потом пошла машинально по направлению к Смольному монастырю.
ПЕЛАГЕЯ ПРОХОРОВНА ОЧЕНЬ СКОРО ПОПАДАЕТ ТУДА,
ГДЕ ДЕНЕГ ЗА ЖИТЬЕ НЕ БЕРУТ,
И ВСТРЕЧАЕТ ТАМ ЕВГЕНИЮ ТИМОФЕЕВНУ
Прошедши Смольный монастырь, Пелагея Прохоровна затруднилась, в которую идти ей сторону. До сих пор она шла, сама не зная, куда идет; ей хотелось проходить до утра и утром отправиться на Литейный мост, чтобы еще посмотреть хорошенько на барки. Она думала, что если разыщет брата, то будет звать его жить с собою и тогда, пожалуй, может заняться приготовлением кушанья для рабочих, как говорил Петров; без брата же, одной, нанимать квартиру и жить с рабочими в одной избе она считала делом неудобным. Уж если теперь про нее бог знает что говорили, то тогда и житья ей не будет. Петров предлагал ей жить вместе, и это Пелагее Прохоровне не понравилось. "Нет ли тут чего-нибудь худого? - подумала она: - может быть, он воображает, што я стану с ним жить как жена, так он, значит, дурной человек, и таким манером я жить несогласна, пусть другую для этого избирает". Теперь у ней отпала всякая охота выйти замуж. В Петербурге она видела много дурного и находила семейную жизнь неудобною для рабочего человека. "Вот бы так устроиться, штобы приобретать больше денег, штобы и комнату иметь и сытой быть! а што если мужчина обещает, так это только одна приманка, и он только мешать будет, а потом и мои деньги вытягивать станет. Нет, уж одной не в пример лучше". Так думала она дорогой - и очутилась опять у Смольного монастыря. Здесь она стала чувствовать голод и усталость, а до утра казалось еще далеко. Пошла она по какой-то улице. Фонари стоят далеко друг от друга, темно, дома деревянные, там и сям лают собаки, хоть куда - провинция! "Што за дьявол! живу в Петербурге, а все на деревянные дома натыкаюсь. Хоть бы постоялый дом попался". Но постоялых домов в темноте она не заметила. Присела она на тротуар, грустно ей сделалось, тяжело, заплакала она; потом ей стыдно сделалось за слезы и малодушие. "Што мне горевать-то? я одна; детей у меня нет. Встала да пошла, а место найдется. Што ж делать, если господа дрянные? может, и лучше будет". Она пошла опять и вошла в большую улицу, по обеим сторонам которой стояли большие каменные дома; фонари стояли недалеко один от другого; здесь даже и извозчики были, но они дремали в пролетках. Пелагея Прохоровна остановилась, посмотрела назад, соображая, идти ли ей вперед, или повернуть направо, или налево. Она подошла к одному извозчику, который, заслышав чьи-то шаги, очнулся и поглядел на стороны.
- Дядя, а близко Петербургская сторона? - спросила она извозчика.
- На што? - спросил тот сонным голосом.
- Надо.
- А што у те в узлу-то?
- Вещи.
- Чать, украла!.. Дай три цалковых - отвезу... Без сумления! В целости доставлю.
- Нет, ты скажи, я дойду сама.
- Ишь ты! Дойдешь, говоришь?
- Дурак!
Она плюнула и пошла налево. Извозчик поехал за ней.
- Эй, барыня! Пра, представлю. Три цалковых. Подь, на десять цалковых в узле-то будет! - приставал извозчик.
- Отвяжись!
- Подлинно, ты мазура отменная: ишь как шагает!.. Небось трусу празднует, - говорил извозчик. - Слышь, тетка?
- Ну?
- Садись! даром отвезу.
- Пошел, дурак... Ты скажи лучше, где постоялый двор?
Извозчик захохотал.
Навстречу Пелагее Прохоровне шел медленно городовой.
- Стой! - сказал он, загораживая дорогу Пелагее Прохоровне: - што несешь?
- Воровка. За рынком на Невском увидал... На Петербургскую сторону хотела удрать, да я ее до тебя тянул, - сказал извозчик.
- Ах ты, подлая рожа!.. Ты же меня звал туда, просил три цалковых даром, - сказала Пелагея Прохоровна извозчику.
- Ну-ну, иди! - И городовой толкнул Пелагею Прохоровну так, что она очутилась на мостовой. Городовой стал брать ее узел.
- Кто еще позволил тебе брать? - крикнула Пелагея Прохоровна и толкнула городового.
- А, дак ты так! - Городовой ударил ее по лицу.
Городовой и извозчик усердно поколотили пойманную женщину и отняли у нее узел.
Пелагея Прохоровна опомнилась уже в пролетке, которую трясло ужасно от скверной мостовой.
Она в первый раз ехала в Петербурге в пролетке, но сама не знала, куда ее везут. Ее спутники - городовой, не тот, который ее остановил, а уже другой, сидящий с ней рядом, и извозчик, спина которого была на четверть от носа Пелагеи Прохоровны, - молчали. Дорога была, впрочем, не дальняя. Извозчик остановился перед частью, отличающеюся от других домов особенным устройством, мрачными, производящими неприятное впечатление стенами, затхлым воздухом из двора... Городовой приказал ей слезть.
- Деньги! - крикнул городовой Пелагее Прохоровне.
- Какие?
- Што тебя, подлую, даром, што ли, возить-то? - И он ударил ее по спине своим здоровым кулаком.
- Хорошенько ее! Воровка! - поддакнул дежурный у ворот.
- У меня нет денег, хошь убейте, - ответила со слезами Пелагея Прохоровна, сторонясь от поднятой руки городового. Извозчик стал ругаться, а городовой провел Пелагею Прохоровну черным узким двором в узкое пространство, едва-едва освещенное лампочкой с керосином, и потом ввел в полуосвещенную с закоптелыми стенами комнату. В ней за одним столом сидел дежурный и дремал, на другом большом столе спал городовой на спине во всем облачении.
- Воровку привел, - отрапортовал городовой дежурному.
- А! - сказал дежурный. - Где?
Городовой сказал.
- И прекрасно. Иди-ка сюда!
Пелагея Прохоровна подошла.
Спавший на столе городовой тоже подошел и ждал приказа дежурного.
- Где же ты, матушка, подтибрила узел?
- Это мои вещи.
- Твои?!. - произнес, скрипя зубами, дежурный.
Всячески старались от Пелагеи Прохоровны выведать сознание: где она украла вещи? Ее слова, что узел принадлежит ей, что она отошла от места, только раздражали дежурного и городовых, вероятно, потому, что им много приводилось иметь дел с разными мошенниками, которые говорили им то же. К тому же дело было ночное, когда прислуга редко отходит от господ.
Натешившись вдоволь, так что бедная беззащитная женщина еле могла передвигать ногами, дежурный приказал городовому развязать узел.
В узлу оказались: сарафан, ситцевое поношенное платье, простой терновый голубого цвета платок, две рубашки, четыре пары чулок, зеркальце, клубок ниток, коробочка с иголками и булавками, катушка с нитками, начатой чулок с вязальными спицами, янтарные бусы, разные ситцевые и суконные лоскутки, наперсток, фольговый образок - одним словом, все имущество Пелагеи Прохоровны.
- Ну, где же ты взяла это? - спросил опять дежурный Пелагею Прохоровну.
- Ей-богу же, я вчера "отошла от места... Сегодня искала другого, не нашла... С квартиры прогнали.
- Так... знаем мы эти отговорки! А зачем ты от городового убежала? Зачем била городового?
- Не бегала я, врет он. Меня извозчик звал. Врет он, штобы я...
- Кто ты такая?
Пелагея Прохоровна сказала.
- Деньги есть?
- Есть пять цалковых.
- Где?
- В чулке.
Пелагея Прохоровна подошла к своим вещам, для того чтобы взять чулки, но ее оттолкнули. Один из городовых сдернул с ее головы платок, другой сдернул шугайчик; сняли также с ее руки кольцо, подаренное ей покойным мужем. Пелагея Прохоровна заплакала и просила отдать ей хоть обручальное кольцо.
- Когда будем выпускать, наденем. Все будет цело. Отвести ее в секретную! - сказал дежурный городовому и дал ему какую-то записку.
- Пошла! - произнес городовой и толкнул ее вперед себя.
Городовой повел ее через двор. Они поднялись во второй этаж. Там дверь не была заперта на замок. Комната большая, но тоже грязная и плохо освещенная. В ней сидели тоже городовые. Отсюда Пелагею Прохоровну провели узким, темным с прокислым воздухом коридором, по обеим сторонам которого сквозь решетки слышались женские голоса. Женщины голосили, кричали и ругались. Городовой провел Пелагею Прохоровну в темное пространство, толкнул ее туда и запер дверь с деревянною решеткою, но он ее не на замок запер, а ощупью завязал веревкою. По-видимому, здесь никого не было, однако Пелагея Прохоровна на что-то наступила.
- Какая тут еще поскуда наступает? - проговорила какая-то женщина и пошевелилась.
Заговорили еще несколько женщин.
- Поди, опять воровку привели?
- Штой-то ноне их как много! Господь с ними!
- Небось, ты только одна и есть, поскуда!
- Што ругаешься-то? никак уж десятый раз здесь, и все в Сибирь угодить не можешь!
- Вот ты, верно, туда хочешь!
Я не стану передавать всего, что говорилось женщинами в темноте. Пелагея Прохоровна, не знавшая тюремной жизни, видавшая ее вскользь во время посещения в остроге своего брата, ужаснулась, что она попала в такое общество. Лиц она не видела, не могла определить того, сколько тут помещается женщин, но слова, произносимые женщинами, точно острою иглою прокалывали ее сердце. Она слышала какую-то злобу на все и на всех; женщины ругались не хуже мужчин, отчего Пелагею Прохоровну пробирала дрожь, и ей становилось стыдно за себя и за эти голоса. В продолжение нескольких минут она не слыхала ласкового слова, только где-то кто-то охал и стонал какой-то старческий женский голос. Не сон ли это?.. Нет. Она слышит голоса, чувствует, что у нее голова отяжелела, ее трясет от испуга и от чего-то такого, чего она не в состоянии определить; у нее болят груди, шея; на лбу, недалеко от левого виска, она чувствует свежую ссадину, точно она только что ударилась лбом об стену; к тому же и ноги болят...
- Господи, что это со мной? Неужели это въявь? Сколько времени я жила, сколько городов прошла, - и вдруг в самом Питере, - проговорила она шепотом. Сердце у нее болезненно заныло, она присела на пол, подперла голову руками, но слезы не шли из глаз, в голове точно камень, и всю мозговую ее деятельность словно придавило что.
В таком бесчувственном состоянии она пробыла неизвестно сколько времени, до тех пор, пока кто-то не запнулся об нее.
- О, штоб тебе сдохнуть! - произнесла какая-то женщина и стала пинать ногами.
- За што ж ты меня бьешь-то? виновата я, што ли, што места нету? - проговорила болезненно Пелагея Прохоровна.
Женщина изругалась и стала отпирать дверь.
- Кто хочет на двор, выходите враз! - проговорила другая женщина.
Несколько женщин не торопясь вышли в коридор, и не от одной из них достались пинки Пелагее Прохоровне. Но деваться ей было некуда, во-первых, потому что по темноте она не могла отыскать свободного места, а во-вторых, если она подходила куда-нибудь, ее оттуда гнали, так как каждая женщина дорожила своим местом. Но нашелся один голос, который заступился за Пелагею Прохоровну.
- Как вам не стыдно, право!.. Ну, виноваты ли мы, что нас насажали в тесное место. Уместимся как-нибудь.
- Ишь, заступница какая!
- Пусть под нары лезет! - заговорили женщины.
- Небось сами-то не лезете под нары? - проговорила защитница.
- Толкайте ее: пусть она, барышня эдакая, под нары лезет.
- Она ребенка убила!
- И слезу! Пойдем под нары, женщины!
Говорившая ущупала Пелагею Прохоровну; казалось, ей уже эта камора была знакома. Они залезли под нары и легли, подсунувши под головы кулаки.
- Я уже здесь третьи сутки, привыкла! - проговорила болезненно женщина.
В это время в камору втолкнули девочку, которая ревела.
Сперва женщины ругали девочку за ее плач, потом принялись ее расспрашивать, за что ее посадили. Она отвечала сначала, что не знает, потому что хозяйка ее, прачка, стала укорять ее в том, что она только ест хлеб, а ничего не делает, а потом она что-то сделала с хозяйкой, и хозяйка ее прогнала. Два дня она ходила по миру, пряталась на чердак, где белье сушат, и вот ее сегодня ночью одна баба нашла на чердаке. Потом ее били, призвали городового, насказали, что эта девка, должно быть, уже не в первый раз пришла за кражей на чердак, потому что там многих вещей недосчитывались.
- И вот лопни мои глаза, штобы я хоть когда-нибудь што украла! - сказала девочка в заключение.
Несколько голосов было за девочку, меньшинство не верило.
Пелагее Прохоровне из этих разговоров стало немного ясно, что не все женщины виноваты в взводимых на них преступлениях. "Ведь вот и я шла со своими вещами, а сказали, что украла... Будто уж здесь и с узлами по ночам никому ходить нельзя?" - думала она.
Соседка ее молчала.
- Неужели здесь все нехорошие женщины? - спросила вдруг Пелагея Прохоровна соседку.
Та промолчала. Она или не расслышала, или слушала, как одна женщина учила другую показывать:
- Эка важность! ты скажи: потому, мол, я взяла ложки, а потом заложила, что она, хозяйка, мне за месяц деньги не заплатила. Неужели мы так и должны даром работать?
Это заключение разделяли все женщины.
- И где это справедливость? и это Питер!
- Поди ж ты! А вот здесь-то што творится.
Эти слова относились, может быть, к тому, что откуда-то слышались свирепые мужские голоса и плач женщины.
- Господи помилуй! - проговорило несколько женщин враз.
На несколько минут в каморе настала тишина.
- Спишь? - спросила соседку Пелагея Прохоровна, у которой начинали болеть бока от жесткого пола и которой было не до сна.
- Я уже отвыкла спать, - произнесла соседка охриплым голосом.
Пелагее Прохоровне жалко стало соседки, и она не решилась спросить ее, за что она сидит. Но говорить хотелось, высказать, что ее взяли безвинно.
- Што же потом будет? неужели то же, как и теперь? - опять проговорила Пелагея Прохоровна.
- Бог знает!.. Я совсем измучилась за это время... В моей голове, не знаю, что делается... Я думаю, что если пробуду здесь еще двое сутки, то с ума сойду. Уж я просилась в больницу - не обращают внимания. Говорят, что отсюда берут в больницу только таких, которые ни руками, ни ногами не могут пошевелить.
Пелагее Прохоровне голос соседки показался знакомым, и само произношение ее не походило на мужицкое.
- Ух, право бы, лучше помереть. И так жизнь была нехороша... Сама от себя я отвергла ту жизнь, какою живут в провинции!
Пелагея Прохоровна задумалась над ее словами. Она говорит, что ей хорошо бы жилось, если бы она только захотела. Зачем же это она до такой степени дошла?
А каким манером она-то, Пелагея Прохоровна, сюда попала? Ведь и ей сколько попадало случаев жить хорошо, да она не согласилась же, а вот захотела в столицу. И за коим чертом ее толкало в Петербург? Для того, что ли, чтобы ее обвинили в воровстве и сослали в Сибирь!.. Эко, право, хорошее счастье! Мимо тех или через те же места родины придется идти, только безвинно опозоренной... Правда, ее тянуло сюда другое дело, любовь к Короваеву, только ведь он ушел на железную дорогу.
- Вы чем занимаетесь? - вдруг спросила ее соседка.
- Кухаркой была, - ответила Пелагея Прохоровна.
- Давно здесь?
- О Петре-Павле пришла.
- Ну, я немного раньше.
- Што это, ровно ваш-то голос мне знаком?
- И мне тоже кажется, как будто я вас видала где-то. Вы не хохловские?
- Нет, я издалека, из Терентьевского завода. Я во многих городах живала.
- Ну, а я не живала во многих городах, только теперь, пожалуй, придется пройти много городов, если обвинят. - И соседка заплакала.
Пелагея Прохоровна старалась ее утешить:
- Бог не без милости. Он видит, кто прав, кто виноват.
- То-то, что на бога-то мало обращают внимания.
- Ну, што ж, и там люди живут, да еще лучше, пожалуй.
- Я тоже понимаю так, что там уже предел всякому новому желанию. Умрем, так и всему конец, - я, пожалуй, согласна на это.
- Ну, вот! - сказала недовольно Пелагея Прохоровна.
- Ведь меня обвиняют в том, что я задушила своего ребенка, хоть я вовсе не имела этого намерения, а просто заспала его оттого, что две ночи перед тем не спала. Я ребенка своего любила. Хорошо, если мне поверят и не сошлют!
- Послушайте-ко: вы не продавались на Никольском рынке? - спросила вдруг соседку Пелагея Прохоровна.
- Стояла перед праздником... кажется, перед троицей.
- Вы... я забыла имя-то...
- Евгения Тимофеевна.
- А я Пелагея Прохоровна.
- То-то, я слушаю: кажется, мне голос-то ваш знаком.
- И мне тоже... Ну? Вы еще тогда говорили, што в Питере к генералу какому-то ходили. Ведь вы в швеи нанялись!
- Да, я у этой женщины, которая меня наняла с Никольского, три месяца с половиной выжила; и никому не советую жить у нее. Уж лучше наняться в кухарки, чем к ней. Это ничего, что она отставная чиновница и что у нее есть любовник, но то обидно, что она хочет чужими руками деньги зарабатывать. Ничего бы и то, если бы деньги шли впрок, а то скверно, что деньги идут на водку и пиво любовнику, и доходит она до того, что к концу месяца за квартиру нечем платить, есть нечего, и тогда она заставляет работниц голодать.
- Чем же она занимается?
- Она швея, и швея хорошая. Швеей она была еще девушкой, и чиновник на ней женился, как она говорит, не из-за красоты, а из-за того, что она добывает деньги, даже больше его: он, кажется, получал одиннадцать рублей в месяц, а она вышивала не меньше чем на пятнадцать рублей. Но до замужества она нанимала комнату, и деньги у нее были кое-какие, а когда вышла замуж, тогда они наняли квартиру, чтобы пускать жильцов. Тут она просадила все денежки, потому что нужно было купить мебели и кухарку нанять. Годов пять, что ли, она билась с мужем; он был смирный, не пьяница, только хворал часто и, наконец, помер от чахотки. Пока был жив муж, она не очень усердно брала работу, и стало быть, те, от которых она получала ее в девушках, уж смотрели на нее иначе и давали работу другим. После смерти мужа она увидела, что приходится трудиться так же, как и до замужества. Стала она работать крепко, вставала рано, ложилась поздно, а видит, что одной и каша во рту не спора - заработок все так же плохой. Вот и задумала она нанять женщин. Нас у нее было три, и все мы оказались плохими швеями, - так, по крайней мере, она говорила; целый месяц она на нас ворчала, однако не отказывала, а как окончился месяц, сказала, что у нее нет денег, и стала умолять, чтобы мы остались. Ну, две-то швеи ушли, а я осталась, потому что у меня денег в то время было столько же, сколько и тогда, на Никольском рынке, да и башмаки обносились. Остались мы вдвоем, работы она набирает много, а нам двум не управиться. Опять начали ей отказывать. Опять она наняла швею - переманила откуда-то. Эта швея попалась из бойких; пошли у них ссоры, стала швея уходить по праздникам куда-то в гости, хозяйка все на меня и свалила. Так мы и бились.
Евгения Тимофеевна замолчала.
Стало светать. Началась перекличка. Женщины этой каморы вышли в коридор, но их оттуда гнал прочь назад городовой. Теперь оказалось, что и в этой каморе было окно, только оно было маленькое и находилось немного пониже потолка и выходило к какой-то лестнице. Рядом с этой каморой была большая хамора, человек на двадцать пять, но в ней было не больше двадцати женщин. В этой каморе было квадратное окно со стеклами и решетками; но куда выходило оно из каморы, определить трудно, так как оно от нар было аршина на два с половиною вышины. Напротив этой каморы была секретная камора, с железною решетчатою дверью, запертою на замок. В ней была одна женщина, которая теперь стояла у двери и смотрела как-то дико, точно потеряла рассудок.
- За што тебя, голубушка, посадили? - спрашивали эту женщину другие арестантки.
Женщина молчала.
- Не бойся, не выдадим.
Женщина горько улыбнулась.
- Пошли, пошли!! Ты што стоишь? В карцер хошь? - говорил городовой, обращаясь то к арестантам, то к одиночной женщине.
- Што это за карцер, Евгенья Тимофеевна?
- А это около отхожего места есть такой чулан без окна. В него помещается только один человек. Я, не знаю, что-то сказала в первый день дежурному, он меня и запер. В нем едва сидеть можно. Я в нем просидела часа с три, и мне это время показалось целою вечностью: темно, сыро, скребутся мыши, вонь... Хуже, чем в подземелье.
Сделалось еще светлее; в той каморе, в которой находилась Пелагея Прохоровна, было, кроме нее и девочки, восемь женщин. Пять из них обвинялись в нищенстве, остальные - в воровстве. Обвиняемые в воровстве говорили, что они крали потому, что по отходе от места им бы не на что было прожить трое суток. Но таких воровок, у которых была бы страсть к воровству, не было; то же и в другой каморе, в которой были две женщины, подкинувшие своих младенцев: одна, хотевшая задавиться, две - горничная и кухарка, - обвиняемые в намерении отравить графскую собачку, и одна пьяная женщина, поднятая в бесчувственном состоянии на мостовой. В секретной сидела женщина, обвиняемая в сообщничестве по какой-то крупной краже и убийству.
Старостихи, тоже арестантки, сидящие подолгу, по случаю неимения паспортов, пошли получать хлеб и щи. Пелагее Прохоровне не хотелось теперь есть. Над ней смеялись женщины.
- Что, видно, не хочешь солдатского-то хлеба? Вон барышня-то небось привыкла.
У Евгении Тимофеевны лицо было бледнее прежнего. Казалось, что она в последнее время или была больна, или вынесла много душевных страданий. На ногах ее были с прорванными носками башмаки. На ней самой была ситцевая блуза. У других женщин были или сарафаны, или ситцевые платья, у трех головы повязаны платками, а одна, молодая и высокая, обвиняющаяся в краже, была даже в кринолине.
- Тебя, баба, за што взяли-то? - спросила старостиха-старушка Пелагею Прохоровну.
Пелагея Прохоровна начала рассказывать.
- Ну, просидишь с месяц!
Пелагея Прохоровна чуть не замерла.
- Што испугалась?.. Ничего, привыкнешь. Вон барышня-то тоже привыкла... Садись, барышня, поди, болят бока-то? - говорила худощавая старушонка в каком-то рваном пальто на вате, принадлежавшем когда-то какому-то канцеляристу, так как на нем еще сохранилась одна медная заржавлая пуговица, о которой старушонка повествовала, что она эту пуговицу бережет как драгоценность, потому что, как только она оторвется - глядь, ее, старушонку, и заберут в часть.
Всем женщинам было очень скучно. Пожалуй, они и говорили, но все было старо, давно всем надоело.
Сделалось скучно и Пелагее Прохоровне. Хотя она и сидела на нарах, но, по случаю недолгого здесь пребывания, кроме Евгении Тимофеевны, ни одна из женщин не смотрела на нее ласково. Напротив, насчет ее молодости и лица они отпускали остроты и старались чем-нибудь уязвить ее, для того чтобы развлечься хоть на несколько минут. Но Пелагея Прохоровна отмалчивалась, а это молчание в кругу говорящих и издевающихся над ней женщин - та же пытка... Пробовала было она оборвать женщин - не помогло: ее молчание им не нравится, а о чем она станет говорить с ними?
Женщины заговорили, оживились; но это оживление было невеселое. Все говорили дрожащим голосом:
- Што-то господь пошлет?
- Выпустят или нет?
- Дожидай! Чать, в тюрьму сведут...
- Ну, там, говорят, лучше здешнего.
Пристали к Пелагее Прохоровне.
- Ты где жила?
Та сказала.
- Ну, теперь будет следствие, спрашивать будут, у кого украла...
- Да я не украла...
- Ну, полно-ко... Ты прописана ли? И паспорт в квартале?
- Паспорт у меня в платье.
- Покажи!
- Да там, в узлу.
- Ах ты, дура! Да ты погибла теперь.
- Как?
- А так. Теперь у тебя паспорт вытащат и изорвут или паспорт бабе какой-нибудь чужой всунут в платье... Где узел-то лежит? в каком углу?
- Походишь же ты по частям. Придется посидеть с годок... - и т. д.
Пелагею Прохоровну очень напугали арестантки, и она решительно не знала, что делать. Она готова была разломать стену, чтобы выскочить из этого ада.
Не меньше ее мучилась и Евгения Тимофеевна, но Пелагее Прохоровне казалось, что той как будто легче. Она подумала, что эта барышня, должно быть, не из добрых, потому что она и с родными перессорилась из-за чего-то непонятного и говорила ей ночью как-то непонятно. Кто ее знает, закралось у Пелагеи Прохоровны сомнение, из каких она? Может, она здесь уже и не в первый раз.
- Неужели можно привыкнуть? - спросила она Евгению Тимофеевну; которая сидела с нею рядом.
- К этой жизни... Да, немножко я попривыкла. И к худу надо Привыкать. Мне вот немного легче, потому что я жду уже другой день сегодня, как меня поведут в тюрьму; по крайней мере, я на воздух выйду.
- Откуда же ты знаешь, что тебя в тюрьму поведут? - спросила Пелагея Прохоровна Евгению Тимофеевну.
- В первый день меня водили к следователю; допросы отбирали. Там следователь сказал на мою жалобу, что здесь нехорошо, что недолго придется просидеть в части и что, как кончится следствие, меня переведут в тюрьму.
- Неужели ты своего ребенка задушила?
- Ох, виновата ли я! - Евгения Тимофеевна заплакала.
В это время к двери подошел дежурный.
- О чем это плачет? - спросил он камору сердито.
- А кто ее знает? слезы-то некупленные!
- Только смейте вы у меня ее хоть пальцем тронуть! Я вас всех в карцер запру! - проговорил грозно дежурный и ушел.
Женщины напали с ругательством на Евгению Тимофеевну и согнали ее и Пелагею Прохоровну с нар.
- Сиди с ней на полу.
- Какое вы имеете право толкаться! Я дежурному скажу, - крикнула Пелагея Прохоровна.
Женщины напали на нее.
- И ты, видно, из таковских! И ты, видно, своих ребят в реки побросала, что с ней знаешься!!
- Должно быть, она помогала ей.
- Как вам не грех! Ну, чем я виновата перед вами? - проговорила Евгения Тимофеевна, рыдая.
- А! тут дак виновата... А отчего ты, если тебе не мил ребенок, в воспитательный не отдала его?
- Если бы мне не жалко было... - проговорила Евгения Тимофеевна.
- А кто уж у те любовник-то?
Евгения Тимофеевна еще пуще зарыдала.
- Не троньте ее, бабы. Не всякой, я думаю, из нас приятно об этом рассказывать.
Женщины мало-помалу отстали от Пелагеи Прохоровны и Евгении Тимофеевны.
Они хотя и сидели рядом, но не говорили друг с другом долго: Евгения Тимофеевна не плакала, но, уперши голову на левую ладонь, с отчаянием и какою-то злобою смотрела на пол; Пелагея Прохоровна смотрела на нее, с сожалением думала: какая она молодая!
- А жалко мне тебя, Евгенья Тимофеевна! Очень жалко! - проговорила наконец Пелагея Прохоровна: - Добро, я мужичка, а ты дворянка. - Евгения Тимофеевна несколько минут молчала.
- Гораздо лучше бы было, если бы я была не дворянского роду, - сказала она.
- Ну, полно: дворяна - господа, а наш брат што? Плевок. Дворянин накуралесит - ему ничего, потому за него богатые да знатные стоят; а мужик чуть чего сделал - виноват. Вот хоть я - за што я попала в часть?
Соседка молчала несколько минут.
- И все-таки мне удивительно, Евгенья Тимофеевна, как это ты дворянского роду, а за тебя дворяне не заступятся? Ведь хоть бы эти полицейские, ведь они не из дворян, поди, а как обижают-то.
- Палагея Мокроносова! - крикнул мужской голос; другой мужской голос повторил это.
- Никак меня? - спросила арестанток Пелагея Прохоровна, встала и пошла.
НАКОНЕЦ ПЕЛАГЕЯ ПРОХОРОВНА СТАЛА СВОБОДНЫМ
ЧЕЛОВЕКОМ И ЕДВА НЕ УМИРАЕТ В ЭТОЙ СВОБОДЕ
На третий день Евгению Тимофеевну куда-то потребовали. Она со слезами распростилась с женщинами и особенно с Пелагеей Прохоровною.
- Не видаться уж, знать, нам больше! - говорила Евгения Тимофеевна.
Но долго рассуждать ей не дали и велели взять все, что у ней есть при себе.
Пелагея Прохоровна прослезилась, да и прочие женщины смотрели на нее с жалостию. Им уже не в первый раз приходилось видать женщин, уходящих из каморы со слезами, что означало не выпуск на волю, а заключение в тюрьму; при виде же Евгении Тимофеевны жалость проявилась даже у более жестких натур. Ее ждали до вечера. Вечером ждать перестали.
Теперь Пелагея Прохоровна чувствовала себя одинокою, потому что остальные женщины как-то сторонились ее и большею частию молчали или развлекались с вновь появляющимися в каморе женщинами. От скуки они шли в другую камору, несмотря на то, что их оттуда гнали городовые; и к ним заходили арестантки из другой каморы. Скука была страшная.
На третий день, как ушла Евгения Тимофеевна, Пелагею Прохоровну отправили в Петербургскую часть, откуда ее повели к кухмистерше Овчинниковой. Оказалось, что г-жа Овчинникова уже померла, а дочь ее живет у тетки на Песках. Дворник того дома на Петербургской, где жил майор, сказал, что Пелагея Прохоровна была у майора в кухарках и потом переехала с ним тогда-то.
Когда Пелагею Прохоровну привели обратно в часть, то она заметила, что полицейские, рассматривая какие-то бумаги, хохочут.
- Ты говоришь, у майора Филимонова жила? - спросил Пелагею Прохоровну весело надзиратель.
- У него.
- А сколько времени?
- Месяца полтора.
Полицейские опять захохотали.
- А славный мы с него сдерем штраф - и за билет и за адресный.
Пелагея Прохоровна, сообразившая, что полицейские смеются над майором, сказала:
- Отпустите меня, ради христа.
- Отпустим, матушка; только удостоверимся, действительно ли ты жила у него. Позвать его дворника! - сказал надзиратель окружающим его служащим.
Пелагею Прохоровну оставили, в прихожей до дворника.
Через час явился дворник Филимонова. Увидев Пелагею Прохоровну, он опешил. Видно было, что городовой, ходивший за ним, хотел сделать ему сюрприз. Надзиратель был занят, и поэтому дворник подошел к Пелагее Прохоровне.
- Што это, што это с тобою?.. Как ты это попала-то?
- Вот по милости вашей. Зачем не прописали, што я у майора живу.
Дворник струсил, стал смотреть в свою книжку и помолчал несколько минут, как бы соображая, что ему теперь сказать в свое оправдание.
- Да неужели за это?.. Ты могла сказать, что приехала из Царского али из Гатчины; там, мол, я в кухарках жила.
- А почем я знаю это Царское?
- Дура! Ты знаешь, чем это дело-то пахнет?
- Хороши и вы! по вашей милости сколько я побоев-то приняла... Седьмые сутки сижу; еще, пожалуй, засадят.
Наконец позвали дворника в присутствие вместе с Пелагеей Прохоровной.
- Ты знаешь эту женщину? - спросил частный пристав.
Дворник замялся. Он было подумал сказать: не знаю, - но боялся того, не сделала ли бывшая кухарка его домохозяина чего дурного.
- Ну, что же?
- Знаю.
От дворника нужно было каждое слово выжимать, потому что, имея всякого рода дела с полицией в продолжение нескольких лет, он всегда был осторожен, боясь попасть впросак. Он показал, когда переехал в дом майор Филимонов с женой и кухаркой Пелагеей Прохоровной Мокроносовой; что он, дворник, с самого же начала получил от майора его бумагу, а о паспорте кухарки тревожить его не посмел, думая, что тот должен знать все порядки; потом прошло недели две, и дворник пошел к майору попросить паспорт Пелагеи Прохоровны, майор был не в духе и прогнал его. После этого дворник еще несколько раз просил у домовладельца паспорт, но тот молчал или гнал прочь, говоря, что паспорт у него и больше он ничего знать не хочет.
- А отчего же ты не донес полиции, что у твоего домовладельца живет женщина без прописки? - спросил частный.
- Не мое дело.
- Так вот теперь ты узнаешь, чье это дело. Запереть его!
Дворнику и Пелагее Прохоровне приказали идти в прихожую; дворник, понурив голову и почесывая затылок, медленно пошел, а Пелагея Прохоровна обратилась к частному:
- Ваше благородье, меня взяли с узлом и говорят, што я воровка. Вот спросите дворника, он мои вещи знает. Он знает, в какое время я ушла от лавошника Большакова.
- Какого Большакова? - спросил частный.
- А он в доме же Филимонова торгует хлебом и разною разностью. Иван Зиновьич прозывается.
- А!..
- Пожалуй, можно спросить, - сказал надзиратель.
Позвали опять дворника и опросили, в котором часу такого-то числа вышла из дома Филимонова Пелагея Мокроносова. Тот сказал, что майор прогнал кухарку за день до этого, а такого-то числа она, неизвестно почему, ушла от Большаковых.
Принесли узел, Афанасий некоторые вещи признал принадлежащими Пелагее Прохоровне. Узел отдали Пелагее Прохоровне и велели ей подождать в прихожей билета на жительство. В прихожей Пелагея Прохоровна хотела разобрать узел, но при людях делать это казалось ей неловко, потому что тут было все ее имущество. Дворник сердился на Пелагею Прохоровну за то, что, по ее милости, он теперь должен будет сидеть в арестантской, и называл ее нехорошими словами, попрекая Игнатьем Прокофьичем.
Наконец выдали Пелагее Прохоровне билет и сказали, что она может идти, но о месте жительства должна сообщить непременно в квартал через дворника, а за паспортом понаведаться через неделю.
Пелагея Прохоровна очень обрадовалась, и когда вышла из части, то почувствовала всю прелесть свободы. Она смотрела весело, готова была обнять каждого человека, готова была плакать от радости. На слова караульного: "Что стоишь?" - она вздрогнула и пошла машинально направо, не зная сама куда. Но не прошло и пяти минут, как она почувствовала усталость, слабость во всем теле, голод; узел ей мешал.
Тогда явился сам собою вопрос: куда идти?
Был уже час седьмой. Начинали зажигать фонари. Но движение в Петербурге как будто только что начиналось. Пелагея Прохоровна не знала, в какую ей идти сторону и где найти приют до утра. Она спросила несколько человек, шедших навстречу: где бы ей ночевать? - но эти люди, оглянув ее подозрительно, отвечали: не знаем. Спросила она городового, тот придрался к ее узлу и не повел ее в часть потому только, что она показала ему билет.
Совсем растерялась Пелагея Прохоровна, присела она на панель, стала развязывать узел, но дворник стал гнать.
- Пусти, ради христа, ночевать, - сказала дворнику Пелагея Прохоровна.
- Я те пущу! Пошла!!
- Дай ты мне хоть деньги-то достать.
Но дворник подошел с метлой, которой и замахнулся на Пелагею Прохоровну.
Опять пошла Пелагея Прохоровна и думала о дворниках, полиции, арестантах; голова ее кружилась, да и сама-то она шла бессознательно, так что через час после ее выпуска из части она опять очутилась недалеко от той же части...
"Пойду я в часть, все едино опять возьмут с узлом", - подумала Пелагея Прохоровна и вошла в контору.
- Ты зачем? - спросил ее городовой.
- Пустите ночевать.
- Ах ты, подлая! Пошла вон! - И Пелагею Прохоровну стали гнать.
- Батюшки, голубчики! укажите, где ночевать?
- Мы тебе укажем!
- Украдь, и ночлег будет, - сострил другой городовой.
- Неужели же у вас сердце каменное?..
- Гони ее! - сказал помощник надзирателя.
Пелагею Прохоровну выгнали из части.
Вышла она на двор и задумалась. Начала перебирать вещи; опять прогнали. Ей хотелось найти чулок, в котором лежали деньги, но и в этот раз не дали ей добраться до кармана, сделанного в платье.
И вот идет опять Пелагея Прохоровна, усталая, больная и голодная. Народу идет и едет много, нарядного и ненарядного; едут кареты, торгаши выкрикивают спички, яблоки, груши, булки; там и сям играет шарманка, из какого-то дома слышится музыка, улица с обеих сторон залита светом: горят огни во всех этажах, горит газ. Хорошо идти по этой улице, много на ней можно увидать хороших вещей; но голодного человека это богатство, это, так сказать, сказочное видение, тотчас после арестантской каморы, еще более расслабляет; еще более ноет сердце при виде всего этого блеска, еще более является любопытство, прекращающее на время голод, и это любопытство тянет человека идти еще дальше и увидеть еще что-нибудь получше. Так и Пелагея Прохоровна шла по Невскому; наконец предметы стали ей казаться однообразными, и как только она вошла на площадь, наступило общее ослабление.
Она села и закрыла лицо руками. Слезы не шли из глаз, но в голове ее был жар.
К ней подошло несколько человек любопытных.
- Что с тобой? - спрашивали они.
Пелагея Прохоровна ничего не понимала.
Подошел городовой и стал разгонять толпу, но толпа росла.
- Она нездорова! Холера! - говорили в толпе.
Городовой тормошил Пелагею Прохоровну и спрашивал, где она живет. Стали об этом спрашивать и в толпе.
Пелагея Прохоровна опомнилась.
- Батюшки! укажите, где мне ночевать... Я есть хочу.
Несколько человек отошли от Пелагеи Прохоровны, остальные стали советовать городовому отправить ее в больницу; городовой просил ее идти, куда она знает, а не сидеть тут и не привлекать народ.
- Ох, не могу я идти-то, - проговорила она.
- Найми извозчика. Эй, извозчик! Отвези ее! - крикнул городовой извозчику, ехавшему тихонько порожняком.
- А есть ли у нее деньги-то?
- Есть, - сказала Пелагея Прохоровна.
- Давай, - сказал извозчик.
- Вот в узлу.
- Вези, вези... - кричал го
