Ренье Анри Де - Встречи господина де Брео

бщем то, что попадается под руку, вполне равноценно тому, что с превеликим трудом отыскивали бы за тридевять земель. Так что г-н Флоро де Беркайэ не утруждал себя и довольствовался тем, что попадалось под руку. А рука его, как служанки скоро замечали, была смела и проворна.

   Говорил он также для собственного оправдания, что так как любовь есть потребность, как и всякая другая, то служанки, назначение которых в том и состоит, чтобы следить за потребностями, которые мы можем иметь, отлично могут удовлетворять и эту. Он добавлял, что, в силу своего ремесла, они как раз к этому наиболее приспособлены. Усталость, сопряженная с ним, требует выносливости и услужливости. Так что всегда есть возможность среди прислуживающих девиц встретить крепких, которые в конце концов будут очень рады, окончив работу, которой они добывают себе пропитание, найти другую для разнообразия. Обратите внимание еще и на то, что, по большей части простушки, они отлично подходят к подобному занятию, делая его здоровым и приятным своей непосредственностью, которая существует только у простонародья, откуда и они происходят. Что за важность, если у них деревенский говор, раз дело идет не о речах или комплиментах, а о работе всего тела, приводящей к обоюдному наслаждению, место действия для которого безразлично и которое можно вкушать с одинаковым успехом на холстине сенника и на самом тонком, отлично выстиранном белье!

   Эти мудрые соображения не позволяли г-ну Флоро де Беркайэ направлять свое желание на более высокую цель. Он выставлял на вид, что дамы, пожелавшие наставить рога мужьям, легко могли бы жаловаться на его козлиный запах, тем более, нужно сознаться,- заканчивал он шутливо,- что подобного рода упражнения усиливают в человеке его естественные выделения и это может обеспокоить жеманниц, меж тем как добрые девушки, привыкшие убирать постель и выносить помои, не будут на это обращать внимание.

   Двойное это занятие - юбками и кабачком - поддерживало обычно г-на Флоро де Беркайэ в довольно хорошем настроении, особенно в те дни, когда ему за столом легко удавалось найти образ для сонета, острую мысль для эпиграммы, новые фигуры для балета. Тем не менее, в известное время года он делался печален и впадал в странное расслабление. Чернила сохли в его чернильнице, трубка гасла. Когда его собутыльники по пятницам затевали яичницу с салом, приправляя ее отборным богохульством и изысканным сквернословием, он оставался молчаливым в своем углу, не удостаивая бутылки ни одним взглядом, не делая попытки пощупать служанку. В это состояние он приходил при первых весенних днях, как только от солнца подсохнет парижская грязь, зазеленеют деревья на Кур-ла-Рен или на Королевской площади и наново зацветут беседочки в загородных кабачках. С началом всего этого г-н Флоро де Беркайэ мрачнел все более и более, пока не наступал день, когда он уже не мог дольше выдерживать. Он спускался из своей берлоги, заперев дверь и положив ключ под сенник, чтобы отправиться за город,- потому что ежегодно за город убегал в это время г-н Флоро де Беркайэ.

   Для этой прогулки г-н де Беркайэ, не заботящийся вообще о своем туалете, вынимал из шкафа что там было лучшего. Он надевал самую тонкую рубашку, самое чистое платье, на голову самый густой парик. Одевшись таким образом, он с зарей отправлялся в путь. Только что он проходил заставы и выходил из Парижа, как принимался напевать на самый нелепый мотив свои сочинения, состоящие из набора бессвязных слов, но которые заставляли его смеяться всю дорогу. Г-н де Беркайэ развлекался по пути, выделывал тысячи дурачеств, так что многие оборачивались посмотреть на прохожего, который то прыгал, то скакал, то шел размеренным шагом. Иногда г-н де Беркайэ останавливался и долго лежал во рву или на луговой траве, потом внезапно перелезал через изгородь, обнимал ствол дерева, пускал блинчики по болотным лужам. Так что ему нужно было много дней употребить, чтобы вдоль Сены дойти до Фонтенебло и добраться до хижины, где была харчевня, называемая Вальван. В какое бы время дня он туда ни приходил, он прежде всего требовал постель и кувшин с вином. Опорожнив его, он ложился и спал, покуда не просыпался сам. Если было темно, он снова засыпал до следующей зари.

   Встав с петухами, г-н Флоро де Беркайэ тщательно одевался и спускался с лестницы. Сена, вся серебряная, протекала вдоль леса, отражавшегося отчасти в воде. Г-н де Беркайэ кликал перевозчика. Тяжелая лодка пересекала течение наискось и приставала к противоположному берегу. Перевозчик с удивлением смотрел, как господин, сидевший спокойно на скамейке, соскочив на берег, бросается плашмя на землю, словно желая ее поцеловать, и, поднявшись, отвешивает низкий поклон деревьям, после чего скрывается под их кров. Таким способом г-н де Беркайэ выражал свое почтение природе и объединялся с безмолвием, чтобы освежить ощущение нашей человеческой сущности.

  

   Г-н де Беркайэ не думал, чтобы наша душа отличалась от нашего тела и имела более длительное существование. Совокупность наших атомов - только одна из случайностей обширной вселенной. Мы в достаточной мере подобны окружающим нас вещам, как бы мы себя ни дурачили на этот счет. Это именно и объяснял г-н Флоро де Беркайэ г-ну де Брео, сидящему насупротив него за одним столом в маленьком трактирчике, где они только что встретились и впервые вступили в разговор.

   - Не странно ли, сударь,- говорил г-н Флоро де Беркайэ, вытирая локти и коленки, зазеленные травой, по которой он целый день валялся,- всю жизнь рассматривать природу только в тех формах, которые наложил на нее человек, и в том виде, который он ей придал, когда у нее столько других образов, которыми она обязана самой себе? Конечно, улицы, экипажи, дома - зрелище приятное, но оно нас заставляет считать человека не за то, что он есть на самом деле. Не заключается ли в этом известная опасность, и не находимся ли мы в странном заблуждении, принимая состояние, в котором человек живет, за наиболее ему свойственное и за точный показатель его способностей? Оно наталкивает нас на мысль, что в человеке кроме того, что он смертен и разделяет общую судьбу существ, есть еще нечто бессмертное, откуда проистекает, сударь, гордость, от которой ему следует освободиться. Многие светлые умы, к счастью, сумели стать выше этого предрассудка и покорно признали, что в нас нет ничего, чего бы не было в окружающем, и что, по правде сказать, мы - только разновидность материи. Надеюсь, общество таких господ доставило бы вам удовольствие. Ваши рассуждения доказали мне, что вы наш единомышленник в главнейшем пункте, и я очень рад этому, сударь, потому что ваша наружность с первого же взгляда внушила мне невыразимое уважение.

   Г-н де Брео поблагодарил г-на де Беркайэ за прекрасные слова и поднял стакан за его здоровье. По мере того как г-н де Беркайэ наполнял и осушал свой стакан, он все более удалялся от философических тем, на которые вначале он беседовал с г-ном де Брео, и перешел на предметы более частного характера, вроде качества вин, подаваемых в различных кабачках Парижа, и достоинства прислуживающих девиц. Г-н де Брео мало-помалу убедился, что, если он и согласен с новым своим другом относительно происхождения и назначения человечества, то совершенно расходится во взглядах на женщин и в манере держаться с ними, даже если оба партнера имеют честь принадлежать к людям, не верующим в Бога.

   По правде сказать, г-н де Брео попросту думал, что даже наилучшим образом обоснованное безбожие не обязывает людей есть прожорливо, упиваться сверх меры, курить трубку, сквернословя и посылая по адресу небес дикие вызовы, и спать с первой встречной, что с одинаковым успехом могут делать и святоши и вольнодумцы. Г-н де Брео из этого делал вывод, что самое определенное безбожие может обходиться без показной стороны и трескотни и соблюдать во всех своих проявлениях сдержанность, что более подобает порядочному человеку, чем слишком открыто заявлять, что идешь вразрез с общепринятыми мнениями. Он высказал это г-ну де Беркайэ.

   - Вы правы,- ответил тот,- и если бы вам удалось убедить в этом наших вольнодумцев, вы оказали бы большую услугу нашей партии, которая хороша тем, что учит нас жить сообразно природе, в то же время отводит от суеверий, отклоняет от самонадеянного мнения, будто человек занимает в мире какое-то особенное место, исключительность которого привлекает к нему особливое внимание Создателя. В этой тщеславной суетности святош и заключается причина моего нерасположения к ним. Они были бы недовольны, если бы не думали, что Бог интересуется непосредственно их особами и их поведением руководствуется в своих поступках. Ваше поведение, сударь, мне представляется удивительно мудрым, и, не надеясь когда-нибудь быть в состоянии подражать ему, я был бы счастлив узнать, как вы достигли этих принципов. Расскажите мне, сударь, пока я еще в состоянии вас слушать, потому что от этого винца у меня начинает шуметь в голове, и я боюсь, что через минуту я не так, как теперь, буду способен выслушивать, на чем основаны ваши принципы и кто вы такой.

   - Скажу вам прежде всего, сударь,- начал г-н де Брео,- что я дворянин. Если я говорю о своем сословии, то не смотрите на это, как на признак тщеславия, а скорее как на результат скромности, которой я пожелал бы всем, кто, как я, принадлежит к хорошим, но незнаменитым семьям. Если бы она была знаменита, мне достаточно было бы назвать свою фамилию, чтобы вы уже были убеждены в моих достоинствах, и мне не приходилось бы прилагать стараний рассеять ваше вполне законное незнание моей фамилии. Мы зовемся де Брео; это представляет собою кое-что в нашей провинции и не говорит почти ничего тому, кто не из Берри. Там родился я, там же со мною и во мне родились те принципы, которйе снискали ваше одобрение. Нужно полагать, действительно, что мысль о человеческой ничтожности свойственна по природе людям, так как достаточно мне было жить, чтобы мало-помалу убедиться в ее справедливости. Я видел, как постепенно укреплялась ее незаметная сила, покуда в один прекрасный день не стало мне ясно, что нужно решиться быть тем, чем создала нас природа, то есть чем-то преходящим и тленным. Конечно, и мне говорили, как всем, что в нас находится нечто, что нас переживет, но, признаться, такого рода бессмертие всегда мне было не по вкусу и ничего мне не говорило. Если бы во власти Бога было заставить нас пережить нашу тленную оболочку, ему было бы так же легко сохранять нас в прежнем виде, вместо того чтобы давать нам второе существование за счет первого. Короче сказать, я ограничился убеждением, что живу я только однажды, и на том стою. Это чувство отнюдь не сделало меня печальным, наоборот, вложило в меня сильное желание быть счастливым и как можно лучше воспользоваться временем, пока длится это вполне земное и только земное существование. Я люблю наслаждения, я вкусил некоторые из них. Одно из самых моих любимых - играть на лютне. Я умею с приятностью сопровождать голос, если он не безобразен. Нахожу я исключительное наслаждение и в сопряжении своего тела с телом женщины. В подобных занятиях провел я годы моей жизни вплоть до двадцать шестого года, который мне теперь идет.

   Вы возразите, сударь, что можно было бы найти более целесообразное применение своим молодым годам, но в оправдание я скажу, что мне не представлялось случая действовать иначе. По правде сказать, я чувствую себя способным на прекрасные поступки, как и всякий другой, но ничто никогда меня не вызывало на них, потому что по рождению своему я не был предназначен к поприщу, связанному со славой. К тому же судьба не позаботилась послать мне на помощь каких-либо несчастий или неудач, что тем более досадно, что по характеру я не принадлежу к тем людям, которые хлопочут о создании событий, чреватых большими последствиями, и охотно упражняются в этом.

   Всему свое время, и наступает такой момент, когда принимаешь решение, о котором менее всего думал. Вот и я таким же образом вздумал покинуть провинцию и отправиться в Париж, и вот на этом пути вы меня сегодня и встречаете. Я уступил упрекам, которыми осыпали меня за мою праздность, но согласился ее нарушить только потому, что пришел к убеждению, что лучше впоследствии опять к ней вернуться, чем держаться за нее с упрямством, о котором могу пожалеть, когда будет упущено время.

   Не правда ли, сударь, Париж - такой город, в котором судьба охотнее, чем где бы то ни было, берет свою жертву за шиворот? Мне думалось, что хоть один раз мне следовало бы самому предоставить себя в ее распоряжение, посещая места, где скорее всего можно рассчитывать на неожиданные встречи. После этой попытки, если капризная богиня во мне не нуждается и пройдет мимо, мне останется только, не говоря ни слова, вернуться обратно, туда, где я жил до сих пор, и жить без неудовольствия, не навлекая на себя упреков, что я уклонился от испытаний, которым каждый должен подвергать себя добровольно.

   Г-н Флоро де Беркайэ внимательно слушал речь г-на де Брео. В продолжение ее он несколько раз одобрительно кивал головой, что, конечно, можно было приписать не столько интересу к рассказу, сколько некоторой отяжеленности в голове от чрезмерно выпитого вина. Так что отвечал он ласково, заплетающимся языком:

   - Весьма опасаюсь, как бы вам раньше, чем предполагали, не отправились обратно в свою провинцию, и я даже удивляюсь, что вам вздумалось ее покинуть. Не имели ли вы там всех удобств, кров и пищу и лютню, на которой вы играли и приятного занятия которою вполне достаточно, чтоб заполнить часы, что проходят ежедневно между обедом и временем ложиться спать? Лучшей жизни вы здесь не найдете. Если бы вы были обременены суевериями, я понял бы, что вы приехали к нам с целью освободиться от самых тяжелых из них; но ваш ум вполне здрав и не требует улучшений. Если бы для веры в Бога остались только вы да я, дело было бы скоро прикончено. Но какого дьявола ищете вы в Париже? Люди с сердцем едва ли там к месту. Теперь не так, как в смутные времена, когда порядочному человеку открывалась масса удобных случаев и возможностей, а по лестнице удач взбирались те, у кого ноги посмелее.

   Да, сударь, все это совсем изменилось. Нужно вам сказать, что теперь повсюду царствует столь хорошо установленный могущественным и входящим во всякие мелочи королем порядок, что каждый представляет собою лишь звено цепи и колесо общего механизма. У всякого свое ремесло, и мне сдается, что ваше заключается в игре на лютне, как мое - в писании стихов. Будемте этого придерживаться, и считайте еще за счастье, что ваш талант ценится хорошим обществом, потому что гораздо более увлекаются искусством извлекать звуки из струн, чем уменьем вызывать из своего воображения благородные, грациозные и галантные образы. Таков дух времени, сударь. Мы ничего с ним не можем поделать, а он с нами может очень многое.

   Потому я вас должен предупредить, что нечестивцы не на очень хорошем счету в краях, куда вы намерены вступить. Король не ханжа, но привержен к религии и любит, чтобы показывали религиозность, даже когда ею вовсе не обладают. Вы увидите, до какого положения доведены наши вольнодумцы: они переговариваются шепотом или запираются в низких залах кабачков. Положение вольнодумцев очень ухудшилось, и если нам прощаются кое-какие вольности против религии, то только в силу наших беспорядочных нравов, так что причин нашего образа мыслей скорее ищут в попустительстве, которое он предоставляет распущенности, чем в особенном расположении ума. Вот, сударь, как обстоит дело, и скоро наступит время, когда я принужден буду постоянно жить в этом лесу, где я люблю по весне бродить, предаваясь мечтам и раздумью. Там вы меня встретите не в человеческом уже костюме, а голого, на четвереньках, так как я предпочту уподобиться зверю и питаться травою, чем вернуться к распространенному заблуждению и снова верить, что я из себя представляю какое-то исключение, а не преходящее и обреченное на гибель создание, созданное необъяснимой игрой природы и не имеющее в отмеренном для его жизни промежутке времени другой цели, кроме смерти, и не имеющее о своей сущности иных познаний, кроме уверенности в предстоящем небытии.

   На этом и остановимся. Вот ведут вашу лошадь. Итак, расстанемся. Увидимся вновь в Париже, а пока вы будете ехать, я воспользуюсь приятным настроением, в которое меня привело это винцо, и подумаю о маленьком балете, заказанном мне маркизою де Преньелэ для исполнения в замке Вердюрон. Я буду обдумывать выходы и вариации, допивая за ваше здоровье эту бутылку, которая сама танцует у меня перед глазами.

   И г-н Флоро де Беркайэ посоловевшими глазами поглядел, как г-н де Брео тихонько поехал по дороге вдоль реки, а сам привлек на колени к себе деревенскую служанку, меняющую бутылки.

  

  

   Некоторое время после происшествия в Вердюроне г-н де Брео не видал г-на Ле Варлона де Вериньи. Он заявился в особняк на самом краю острова Сен-Луи, где проживал г-н Ле Варлон, поблагодарить его за то, что тот довез его в своей карете, и за добрые наставления в религии во время пути, пока они оба лакомились крупными сливами с мелкими косточками; но в прихожей ему сказали, что г-на Ле Варлона нет дома.

   На первый раз г-н де Брео заметил только высокие окна и закругленный фасад прекрасного обиталища г-на Ле Варлона. Выстроено оно было лет десять тому назад. Говорили втихомолку, что для того, чтобы получить деньги на постройку, г-н Ле Варлон усиленно советовал младшей сестре своей, Клодине Ле Варлон, последовать примеру своей старшей, Маргариты Ле Варлон, постригшейся в монастыре Пор-Рояль-де-Шан и принявшей имя матери Юлии-Анжелики.

   Эта Клодина, не будучи слишком привязана к миру, может быть, не вздумала бы от него отрекаться, если бы брат не представил ей в ярких красках опасности, каким подвергаются в свете, будучи, как она, приятной внешности и застенчивого характера. Этот добрый брат был так красноречив и настойчив в своих речах, что кроткая барышня, под впечатлением описания современных нравов, решила постричься у кармелиток в Шайо.

   Это успешное обращение было не из последних дел, на которые г-н Ле Варлон де Вериньи рассчитывал, чтобы в глазах Божьих загладить тяжесть своих прегрешений. Господь не мог не быть благодарным ему за то, что тот к подножию его алтаря привел столь чистую, как у этой настоящей агницы, душу. Она пребывала там денно и нощно, как заступница грешнику, и г-н Ле Варлон чувствовал себя более уверенным, зная, что в месте благом есть у него предстательница, чьи молитвы до известной степени восполняют промахи в поведении брата, так как г-н Ле Варлон оплакивал свои ошибки и, трепеща за их последствия, не находил в самом себе сил для исправления. Так что он употребил все усилия, чтобы побудить свою сестру к этому благочестивому и душеспасительному шагу. Когда же он увидел ее за решеткой всерьез и уже в одежде послушницы, он испытал святую радость и возблагодарил небо за то, что оно одарило его столь естественным и действенным красноречием, которое привело в овчарню эту послушную овечку. Он охотно перебирал в памяти все речи, что он держал к этой покорной пасомой, краски и линии для которых он брал из собственного запаса, так как он лучше кого бы то ни было знал опасности, которые представляет жизнь в миру.

   Это была одна из прекраснейших ораторских речей, которую г-н Ле Варлон де Вериньи когда-либо произносил и которою он был доволен, хотя обращена она была к простой девушке, не способной оценить, как должно, обороты и последовательность доводов. Тем не менее г-н Ле Варлон де Вериньи не жалел, что потратил свой талант, раз он был вознагражден по заслугам. С этих пор сестра его находилась под хорошей защитой от мирских козней и неистовств. Более того, она так прониклась сознанием бренности земных благ, что пожелала письменно отказаться от своего имущества (ее собственная доля в котором была значительна) в пользу брата, прилагавшего с такою нежностью усилия к тому, чтобы отвлечь ее ото всего подверженного гибели и неразрывными узами привязать к тому, что длится вечно и в чем заключается и наше бессмертие, так как истинная наша жизнь не в нас, а в Господе Боге.

   Раз сестра в новом своем положении пожелала донага совлечься всех достояний, г-ну Ле Варлону ничего не оставалось, когда дело было сделано, как принять то, что не представляет никакой ценности в глазах человека, отрекшегося от самого себя. Разумеется, он мог бы на эти деньги основать какое-нибудь богоугодное заведение, но ценность этого поступка была бы ничтожна по сравнению с тем, который он только что совершил. Поэтому он счел более целесообразным употребить вновь полученное богатство на постройку дома, который был бы его достоин.

   Так именно и поступил г-н Ле Варлон де Вериньи. Дом свой он обставил изысканной мебелью, светлыми и прозрачными зеркалами, в которые он гляделся с большим удовольствием, не задумываясь о том, что та, которая должна была бы в них отражаться, молится, склонив колени, на голом полу и спит с власяницей на теле в тесной келье.

   Г-н Ле Варлон считал, что все устроилось прекраснейшим образом, и одобрял свое доброе дело, когда вспоминал о нем, как поступок, обеспечивающий спасение души сестры его Клодины и вместе с тем поднявший его в глазах его старшей. Мать Юлия-Анжелика Ле Варлон в этом случае оказала ему некоторое уважение, в котором с давних пор отказывала ему, как человеку, увлеченному на дурные пути, где так легко утратить вечное блаженство.

  

   Мать Юлия-Анжелика, женщина высокомерная и несдержанная, один из светочей Пор-Рояля, считала, что спасти свою душу дело нелегкое и что в миру его достигнуть трудно. Она полагала, что для того, чтобы заслужить царство небесное, нужна ежеминутная работа над самим собою и что не излишне присовокупить к этому полное удаление от мира и строгое одиночество. Ревностная говельщица, она присоединяла еще к этому пост и молитву и все-таки была убеждена, что все эти средства недостаточны для увенчания успехом этого трудного предприятия без особой поддержки со стороны Господа Бога и без помощи его благодати, которая одна делает наши старания и наши намерения не тщетными. Так что на брата она смотрела как на человека, спасение которого далеко не обеспечено, если не придет на помощь какого-нибудь чудесного стечения обстоятельств, рассчитывать на которое не следует, так как Господь обычно посылает их только тем, кто с жаром, которому ничто не может противиться, вымолит их у скупого и нещедрого неба.

   Между тем, неожиданное поведение г-на Ле Варлона де Вериньи в монастырском деле заставило мать Юлию-Анжелику признать, что в этом закоренелом грешнике есть кое-что не плохое и что для него не погасла слабая надежда подняться со временем из своей грязи. Несмотря на свои прегрешения, г-н Ле Варлон не был то, что называется безбожником; он был только до постыдной степени плотским человеком. Хотя он не соблюдал заповедей Божиих, он сохранял, по крайней мере, некоторый страх перед его судом, так как не переставал изыскивать каких-нибудь себе оправданий у нашего судьи. И так как мать Юлия-Анжелика вернула некоторое расположение брату, которого обрекла было уже на окончательную гибель, то и г-н Ле Варлон не замедлил почувствовать возобновление ее интереса к нему. Но это ему стоило жестоких объяснений, в которых мать Юлия-Анжелика пыталась открыть ему глаза на всю нечистоту его состояния.

   Случалось довольно часто, что мать Юлия-Анжелика вызывала к себе брата. Он всегда дрожал всем телом, идя туда, потому что приглашали его только в тех случаях, когда г-н Ле Варлон де Вериньи, поддавшись пылкости своей натуры, совершал какие-нибудь слишком выходящие из ряда вон проказы. Мать Юлия-Анжелика всякий раз бывала в точности о них осведомлена. Несколько ловких и незаметных личностей, на которых было возложено это поручение, незамедлительно доносили ей все, что этого касалось, и тогда г-ну Ле Варлону де Вериньи приходилось подвергаться строгим выговорам и суровым наставлениям. Бедняга и не пытался уклониться от этого. Поджавши хвост, он садился в карету и отдавал приказание ехать в Шан. Не без ужаса он смотрел, как у решетки приемной показывается грозная мать Юлия-Анжелика с пожелтевшим и раздраженным лицом и красным большим крестом поперек худого тела. Он склонял голову под тяжестью поношений и поднимал ее только после того, как до его слуха долетало, что он не более как жалкий грешник, которого только и ждет гееннский огонь, и верная пожива дьяволу.

   Подобно своему брату, мать Юлия-Анжелика обладала природным красноречием, и г-н Ле Варлон де Вериньи чувствовал, как мороз у него пробегает по коже и пот течет по спине, когда она описывала ему будущие муки. С некоторого времени к своим наставлениям мать Юлия-Анжелика присоединяла еще очень обидные замечания, якобы для предупреждения несчастного, что он стареет, что заметно по досадному ожирению, что краснота его лица не предвещает ничего хорошего, что, может быть, недолго ему придется вести такую жизнь, что неожиданный апоплексический удар очень легко может прекратить его существование и что в подобных случаях смерть наступает так быстро, что часто не успевают сосредоточиться, покаяться и исповедоваться, так что весьма возможно, что прямо из греховного пламени он перейдет в гееннский огонь и не сможет жаловаться, что не был о том предупрежден.

   Подобные речи, когда г-н Ле Варлон де Вериньи их слышал, потрясали его до мозга костей и на известное время действовали охлаждающим образом. Он вел себя более сдержанно и избегал дьявольских козней, но демон скоро преодолевал все эти усилия. Он знал, в чем камень преткновения для г-на Ле Варлона де Вериньи, и предоставлял ему удобные случаи вернуться к своим заблуждениям. Немного нужно было для этого; и таким-то образом г-н Ле Варлон де Вериньи попался в ловушку и в сельском гроте Вердюрона при виде поднятых юбок г-жи дю Тронкуа.

  

   Как раз после головомойки, которой г-н Ле Варлон де Вериньи подвергся за приключение в гроте, и встретил его случайно г-н де Брео. Г-жа де Гайарден, находившаяся тогда вместе с г-жой дю Тронкуа и благополучно избежавшая опасности, болтала об этом случае направо и налево. Слухи об этом обычным путем вскоре достигли до ушей матери Юлии-Анжелики, из чего воспоследовало приглашение г-ну Ле Варлону де Вериньи пожаловать, на которое он охотно не отозвался бы, но уклониться от которого не посмел. Нападение было ужасно и упорно. Мать Юлия-Анжелика ставила в вину брату не столько самый поступок, сколько обстоятельства, при которых он был совершен. Значит, он теперь уже не довольствовался любезностью грешниц и молчанием постельного белья, теперь ему потребуется выставлять свои гнусности напоказ, скоро он будет приглашать зрителей на свои гадости. Мать Юлия-Анжелика была бесподобна. Она объявила г-ну Ле Варлону де Вериньи, что она потеряла надежду на его исправление, что дьявол не бродит вокруг него, а сидит в нем, как в животе евангельских свиней,- и с таким шумом захлопнула решетку у него под носом, что он остолбенел и так и остался в обалдении.

   Он еще не совсем от него отошел, когда г-н де Брео увидел его идущим к нему навстречу в одной из уединенных аллей Курла-Рен. Г-н Ле Варлон де Вериньи, выйдя из экипажа, прохаживался потихоньку, чтобы прийти в себя. Г-н де Брео заметил расстроенный его вид и обескураженное выражение лица.

   - Ах, сударь,- произнес г-н Ле Варлон де Вериньи, предварительно вздохнув,- вы видите перед собою человека в отчаянье, и виною этого состояния - я сам. Не дивитесь, что встречаете меня полного горьких размышлений. Не грустно ли чувствовать, как в тебе уменьшается власть над самим собою, и не находить больше способности к улучшению?

   И г-н Ле Варлон де Вериньи развел своими толстыми руками.

   - Могу вас заверить,- продолжал он,- да вы и сами были этому свидетелем, что, как бы низко я ни опускался, у меня оставалось желание подняться; но теперь, должен вам признаться, я потерял эту способность, бывшую как бы последней силой в моей слабости, последней возможностью к возвышению в моем падении. Я дошел до того, что жалею, зачем я верую в Бога, когда эта вера заставляет меня только бояться его осуждения и не дает никаких заслуг, чтобы привлечь к себе его милосердие.

   После некоторого молчания г-н Ле Варлон де Вериньи снова начал:

   - Будь я, по крайней мере, человеком, как вы, откровенно не верующим, я нашел бы оправдание жизни по своему вкусу, и у меня было бы преимущество вести себя без угрызений совести за свои склонности, на которые я смотрел бы просто как на неизбежные свойства моей природы. Я не думал бы о том, чтобы им сопротивляться и сожалеть о их последствиях. Ах, если бы наши поступки не имели никакого отношения к вечности! Какое спокойствие, какое облегчение, какая сладость каждой минуты! И разве не точно таково ваше состояние, если только вас не поколебал тот разговор, что мы вели с вами в карете, если он не повлиял на ваши мысли, конечно не одобряемые мною, но обеспечивающие вам спокойствие духа, которое я в вас наблюдал и которое, по-видимому, вы сохраняете и до сего дня?

   Г-н де Брео подтвердил г-ну Ле Варлону де Вериньи, что, действительно, его манера смотреть на вещи, принятая им раз навсегда, не изменилась. Тот остановился и снова завздыхал:

   - Вы счастливы, сударь, и позвольте мне в вашем лице выразить почтительное удивление человеку, столь крепкому в своих убеждениях, что ничто не может его поколебать. Как! Всегда вольны вы жить как вам заблагорассудится. Вы можете быть сообразно обстоятельствам холериком, скупцом, чревоугодником, сластолюбцем и делать из вашего тела какое угодно употребление, будучи уверены, что никто не потребует у него отчета в его действиях, когда оно лишится возможности их производить. Это, сударь, дает вам презрение ко всякой стесненности и опасную свободу вашим дерзаниям. Меж тем как я!..

   И г-н Ле Варлон де Вериньи поднял руки и в отчаянье снова их опустил.

   - Если бы я был в вашем возрасте, сударь,- он понизил голос и огляделся по сторонам,- я не ручаюсь за себя; может быть, я бы постарался освободиться от этой непреложной веры, которая как бы стреноживает меня и портит лучшие минуты жизни, а у последней все меньше и меньше вероятностей быть настолько продолжительной, чтобы по существу стоило ее переделывать. За это нужно было бы приниматься своевременно. Какая польза напоследок делаться безбожником, хотя я чувствую, что и теперь получил бы от этого облегчение, так как если я сильно раздражен против самого себя, то не особенно доволен и Господом Богом. Действительно, что же это за признак доброты - оставлять человека без поддержки против страстей, настоящий виновник которых тот, кто создал нам это тело и не помогает сдерживать его от уклонений? Меня же бесит мысль, что придется держать ответ за свое тело после того, как я буду лишен его, между тем как мне не позволено было использовать его спокойно и не было оказано помощи в опасностях, куда ввергали меня воспаляющие вожделения, которые, не будь у меня в голове страха перед адом, были бы лишь приятным призывом к наслаждению...

   - Но почему же...- начал, помолчав, г-н де Брео,- почему же вы не попытаетесь уничтожить в себе то, что составляет ваше несчастие? Я имею в виду не воспаляющие вожделения, но, наоборот, ту ложную уверенность, в которой вы находитесь, что они служат к вашей гибели. Думаете ли вы, что вера есть природное свойство человека, что понятие о ней не есть следствие привычки к такому понятию? Была ли бы она нам так необходима, если бы с детства нам не внушали, что мы без нее не можем обойтись? Мне кажется скорее, что мы обязаны ею больше другим, чем самим себе, и если можно научиться вере в Бога, то также можно и разучиться. И так же, как вы, сударь, на обратном пути из Вердюрона, когда мы ехали вместе, пытались придать мне то, чего, на ваш взгляд, мне не хватало, почему не попробовать мне, в свою очередь, избавить вас от того, что, по вашему собственному признанию, вам представляется излишним и служит только к тому, чтобы мучить вас во время ваших наслаждений, будучи в то же время бессильным обуздать ваши наклонности? Не думайте, однако, что я возьму на себя задачу, все трудности которой я понимаю; но я знаю человека, который отлично с нею справится и, может быть, сумеет достигнуть того, чтобы вы могли обходиться без предрассудков, делающих вашу жизнь печальной. Это один из лучших наших безбожников, сударь. Рассуждает он превосходно. Хотя это не его специальность, я уверен, он не откажется побеседовать с вами на тему, которая нас интересует, и не сомневаюсь, что, выйдя из его рук, вы освободитесь от этих пут, которые созданы не для таких людей, как вы, и с которыми вам нечего делать.

   Выражение лица г-на Ле Варлона де Вериньи очень забавляло г-на де Брео. На нем можно было прочитать и любопытство, желание испробовать диковинное средство, и боязнь решиться на это. Эта борьба отражалась на чертах г-на Ле Варлона де Вериньи сменой разнообразных и забавных выражений. Наконец он решил спросить у г-на де Брео, как фамилия этого проповедника навыворот. Г-н де Брео назвал г-на Флоро де Беркайэ.

   - Не судите по внешности, сударь,- ответил г-н де Брео, когда г-н Ле Варлон де Вериньи указал ему на положение, занимаемое в свете г-ном Флоро де Беркайэ,- и вспомните, что язычники были просвещены людьми из простого народа. Ноги, обутые в грубые сандалии, разнесли по вселенной то, что долгое время называлось истиной. Позвольте же мне послать вам этого апостола, забрызганного грязью, который за бесценок наскажет вам удивительных вещей, и они успокоят ваши мысли.

   После того как г-н Ле Варлон де Вериньи, полушутя-полусерьезно условившись с г-ном де Брео насчет дня, когда г-н Флоро де Беркайэ нанесет ему апостольский визит, снова сел в экипаж, г-н де Брео снова стал наблюдать прохожих. В тот день было много гуляющих и царило большое оживление: встречи, приветствия. Г-н де Брео заметил много важных личностей, которых он знал в лицо. В дверцах кареты показалась морщинистая физиономия старого маршала де Серпьера. Князь Тюин проезжал в своем экипаже. Г-н де Брео обратил внимание на его черты, смелые и резкие, которым улыбка придавала острую и едкую прелесть. И г-н де Брео не мог отогнать мысли, что все это общество, гуляющее взад и вперед, отлично себя чувствует, пребывая в том же греховном состоянии, которое так мучит бедного г-на Ле Варлона де Вериньи. И правда, разве телесное наслаждение не общее всем нам занятие? Разве не для того, чтобы взаимно побуждать друг друга к ним, мужчины и женщины наряжаются, раскланиваются, толкаются, приближаются, льстят один другому? Какой другой грех так откровенно признается, как плотской? Не всякий сознается, что он груб, завистлив, скуп, но открыто выдает себя за повесу, шалуна, развратника; более щепетильные прикрывают свое сластолюбие любовью, но кого же обманет этот маскарад? Самые деликатные и самые грубые - все сходятся на одном. Так что он находил, что г-н Ле Варлон де Вериньи слишком много церемоний уделяет вещи, столь общераспространенной и приятной, которая ему, Арману де Брео, казалась совершенно естественной, раз сама природа приказывает нам ее и снабдила средствами к осуществлению. Г-н де Брео не раз испытал на себе эти требования природы и, в частности, вспомнил недавнее желание, загоревшееся в нем на вердюронском празднике при виде прекрасной г-жи де Блион, танцевавшей в балете сильванов среди зелени и освещения, одетой в серебристое платье, делавшее ее подобной самой нимфе источников. Еще и теперь он почувствовал сладостную дрожь, мысленно себе представив ее обнаженной и струящейся под своим прозрачным убранством.

   С той ночи г-н де Брео часто думал о г-же де Блион, так что он не покинул Кур-ла-Рен, пока не удостоверился, что ее кареты там нет. После вердюронского вечера он встретил ее только раз, и то с бархатной маской на лице, что не помешало ему узнать ее по походке и манере держать себя.

  

   С такими мыслями г-н де Брео отправился домой, не забыв, однако, что обещал г-ну Ле Варлону де Вериньи послать к нему как можно скорее г-на Флоро де Беркайэ. Но предвкушение занятной беседы, где г-н Флоро де Беркайэ пустит в ход лучшие доводы; чтобы обратить г-на Ле Варлона де Вериньи, не смогло рассеять его любовную меланхолию, и, зайдя к лютнику за струнами для своей лютни, он выбирал без обычной тщательности и почти не глядя взял кишечную струну, которую с поклоном и с улыбкой предложила ему хорошенькая Маргарита Жеро, продавщица в "Серебряной лире".

   Г-н де Брео жил в доме на улице Пти-Мюск, где он снимал помещение. С фасада дом был узкий, высокий и довольно обвалившийся, но возможность пользоваться садиком во дворе делала для него более переносимыми разных соседей, самыми неприятными из которых были господа по фамилии Курбуан, жившие этажом выше его. Г-н Курбуан с женою занимались продажей всевозможных вещей, главным образом старого и перелицованного платья. У них можно было очень дешево обмундироваться и всегда был выбор довольно хорошего платья, так как то, что для одних уже негодно к употреблению, для других как раз годится. Г-н Курбуан, по-видимому, был очень опытным человеком в составлении полной экипировки. Это был гаденький человечек, сгорбленный и подслеповатый, а жена его - дородная кумушка, крикливая и себе на уме. По делам торговли в дом ходили всякого рода подозрительные личности, так что г-н де Брео никогда не оставлял, когда выходил, ключа ни от дверей, ни от сундуков, где у него хранилось платье, белье и несколько лютен, из которых одной, с деревянной инкрустацией, он весьма дорожил.

   Ее-то г-н де Брео и вынул из футляра, чтобы натянуть струну, принесенную от лютника, и попробовать ее в садике. Г-н де Брео; любил там посидеть в сумерках, хотя место было довольно унылым, стесненным высокими стенами, с несколькими чахлыми деревьями, листья которых начали осыпаться на мокрые дорожки. Был конец сентября. Уже больше месяца прошло со времени вердюронского праздника. Г-н де Брео провел по струнам, которые печально зазвучали. Образ г-жи де Блион вновь предстал перед ним, очаровательный, серебристый и обнаженный. Он опустил глаза и вместо блистательного виденья увидел девчурку, которая на него смотрела. Это была дочь тех самых Курбуанов. Ей могло быть, самое большее, лет пятнадцать. Она была худа, с бледным и тщедушным лицом, одета в слишком широкое и длинное по ее небольшому росту и хилому телу платье, так как Курбуаны выбирали из своего старья ей костюмы. Звали ее Аннетой, и она часто приходила слушать, как г-н де Брео играет на лютне. Она стояла около него спокойно и внимательно.

  

   Г-н Флоро де Беркайэ, покупавший иногда у Курбуанов белье или тряпки какие-нибудь, когда маркиз де Преньелэ слишком затягивал обновление его туалета, застал раз его в этом обществе. Девочка при его появлении убежала. Г-н де Беркайэ поздравил г-на де Брео с подобной ученицей, сделав хитрый, понимающий вид.

   Г-н де Брео пожал плечами, но г-н Флоро де Беркайэ ответил со смехом, что он знает немало людей, которые не отказались бы от этой плоскогрудой худышки, что это не по нем, но кому-нибудь может подойти, и, что-то бормоча, удалился.

   Г-н Флоро де Беркайэ без особого восторга встретил предложение со стороны г-на де Брео сделаться наставником г-ну Ле Варлону де Вериньи в деле переработки самого себя. Г-н де Беркайэ, в своем логовище среди горшков и склянок, был не в духе. Г-н и г-жа де Преньелэ не избежали его желчи. Он обвинял их в массе неприятностей, которые его постигли после вердюронского праздника. Прежде всего, служаночка, с которой в постели застал его г-н де Брео, под свежей кожей скрывала болезнь, леченье которой стоит недешево. Кошелек, полученный им от г-на и г-жи де Преньелэ в награду за его балет сильванов, оказался довольно легковесным. Очевидно, важные баре становятся скупыми. Г-н де Беркайэ от души проклинал свое ремесло, которое не дает пропитания и средств на лечение. Он заявил, что все ему опротивело до тошноты.

   - Ах, баре, баре! - воскликнул он, с гримасой проглатывая настой из горьких трав.- Они почти не чувствуют благодарности за то, что для них делаешь. Я не знаю этого Ле Варлона де Вериньи, о котором вы мне говорите и который, по вашим словам, нуждается во мне, чтобы я его наставил жить сообразно природе. Но уверены ли вы, что в случае, если я сумею освободить его от хлама, загромождающего ему мозги, он сохранит какое-либо воспоминание об оказанной ему услуге? Может быть, он отсчитает звонкой монетной условленную плату, но будет ли он помнить об учителе, который преподал ему свободные мысли? Нет, когда из святоши я сделаю его свободомыслящим, он будет хвастаться, что сам дошел до этого, и припишет себе всю заслугу. В конце концов, подобная неблагодарность не печалит меня, и не думайте, что я способен потом пожалеть, что сообщил ему убеждения, от которых хочу избавиться в его пользу. Профессия безбожника больше ничего не стоит, и пришло время, когда следует веровать в Бога, так что весьма возможно, что вы будете свидетелем в один прекрасный день, как я перейду на эту сторону, причем, надеюсь, сударь, раз я вмешаюсь в это дело, выйти с честью из этого положения, как и из всякого другого.

   Г-н де Брео поздравил г-на Флоро де Беркайэ с новым направлением мыслей и, указав ему, где живет г-н Ле Варлон де Вериньи, удалился. Он был в слишком грустном настроении, так что зрелище человеческого безумия не так его развлекало, как в другое какое-нибудь время. Мысли о г-же де Блион продолжали его беспокоить, тем более что несколько дней тому назад он услышал, будто г-н де Блион, несмотря на позднее время года, увозит свою жену в именье, где они предполагают провести зиму. И г-н де Брео представлял себе прекрасную нимфу источников в заточении, одиночестве, подверженной перемене погоды и обнаженной под серебристым платьем, словно в глыбе прозрачного льда.

  

   Время отъезда г-жи де Блион уже наступило, а г-н де Брео не искал встречи ни с г-ном Ле Варлоном де Вериньи, ни с г-ном Флоро де Беркайэ, и не узнавал, что вышло из того предприятия, для которого он свел их. Октябрь был дождлив, и г-н де Брео почти не выходил из дому. Его тревожили грязные дороги, по которым переваливалась карета г-жи де Блион. Чтобы отвлечься от этих забот или, скорее, для сопровождения их, г-н де Брео играл на лютне, открыв окно в садик, так как воздух был еще тепел и последние ласточки летали по серому небу. Однажды днем, когда г-н де Брео был занят этим времяпрепровождением, он из окна увидел г-на Флоро де Беркайэ, беседовавшего в глубине садика с г-ном Курбуаном. Без сомнения, они сговаривались насчет цены какого-нибудь старого платья, и г-н де Брео собирался окликнуть г-на де Беркайэ и спросить его, как идут дела с г-ном Ле Варлоном де Вериньи, но г-н де Беркайэ внезапно исчез, а Курбуан низко раскланивался ему вслед, как будто разговор шел не о покупке обносков. Г-н де Брео закрыл окно, так как становилось прохладно, и спрятал лютню в футляр. Благозвучным струнам не удалось развлечь его грусть, но он и на следующий день прибег к их помощи для облегчения страданий, как вдруг он услышал, что в двери его скребутся. Маленькая Аннета вошла и села перед ним, не говоря ни слова. Г-н де Брео заметил, что у нее расстроенное лицо и рот готов заплакать. Понемногу темнело. Он перестал играть. Девочка в темноте вздохнула. Ему показалось, что она хочет что-то сказать, как вдруг ее с лестницы позвала мать; девочка вздрогнула и исчезла, ничего не сказав.

   Оставшись один, г-н де Брео вспомнил, что обещал маркизе де Преньелэ занести ноты. На обратном пути зашел он в трактир, поужинал цыпленком и бутылкой вина, и, когда вернулся домой, было уже совершенно темно и ночной сторож давно уже прозвонил. Г-н де Брео собирался лечь спать, как вдруг услышал, что снаружи кто-то ходит. Он тихо открыл окно, выходящее в сад. Два человека там, остановившись, разговаривали, и, хотя они говорили вполголоса, г-ну де Брео показалось, что один из них - г-н Флоро де Беркайэ. Затем, обменявшись неразборчивыми фразами, мужчины разошлись.

   Г-н де Брео от окна бросился к двери. Шаги поднимались по лестнице. Г-н де Брео через скважину замка увидел, как прошел посетитель. Он был толстым, закутан в темный плащ, шляпа надвинута на глаза. С площадки, где жили Курбуаны, чья-то рука над пролетом лестницы держала факел: значит, они ожидали этого ночного посещения.

   Г-н де Брео в нерешительности, вместо того чтобы лечь в постель, сел в кресло. Так он подождал несколько минут. Конечно, Курбуаны обделывали какое-нибудь важное дело, требовавшее секрета; он собирался начать раздеваться, как услышал, что над его головой тяжело и осторожно шагают. Вдруг заглушённый крик, еще раз. Потолок был плотный, но все-таки он отчетливо узнал голос маленькой Аннеты. Шум продолжался. Вроде борьбы. По комнате бегали. С грохотом опрокидывалась мебель. Снова раздались придушенные стоны и смолкли.

   Г-н де Брео ринулся на лестницу. Плечом сбил задвижку с двери Курбуанов. Оба сидели на узлах с тряпками, между ними на табурете чадила свечка. При виде г-на де Брео они встали, будто желая загородить ему дорогу. От удара кулаком они повалились на тряпье, жена ничком, муж навзничь, выпустив из рук стопку золотых монет, рассыпавшихся на пол. Не обращая на них больше внимания, г-н де Брео схватил подсвечник и прошел дальше.

   Комната, куда он вошел, скупо освещалась одним факелом. На развороченной постели со свисшими до полу простынями распласталось тело. Угловатые члены маленькой Аннеты были совершенно обнажены. Волосы, старательно зачесанные шиньоном, не растрепались. Худые ноги тряслись, и коленки щелкали одна о другую с сухим стуком. Г-н де Брео подошел. Руки у девочки были покрыты синяками, а на шее видны были следы ногтей, сдавливавших ее. Он наклонился к ней. Ребенок открыл глаза. Придя немного в себя, она натянула на голое тело разорванную рубашку, села, свесив ноги, и разрыдалась, закрыв лицо руками, причем на тощей спине ясно обозначился хребет.

   Г-н де Брео огляделся вокруг. В углу, носом уткнувшись в стенку, находился толстый господин. Испуганный, жалкий, дрожащий, он обернулся, сложив руки,- и при свечке г-н де Брео узнал, в этом обычном для него положении, г-на Ле Варлона де Вериньи в таком виде, в каком уже видел его однажды: парик съехал набок, белье в беспорядке, жирное, красное и потное лицо искажено, на этот раз, похотью, удивлением и страхом.