Новицкая Вера Сергеевна - Хорошо жить на свете!

   Не успела я приложить голову к подушке, как сейчас же заснула.

  

  

   Через два дня после елки мы с мамочкой укатили к бабушке. Ужасно мне жалко было расставаться с моим Ральфиком. Когда я уже была совсем готова к дороге, мой бедный ушастик думал, что и он "гулять" пойдет и радостно вилял хвостиком, но когда дверь за нами закрыли, он стал пищать и царапаться, и я слыхала, как Глаша уговаривала его.

   Выехали мы в шесть часов вечера, a на место приехали на следующее утро. Я очень любила бы ездить по железной дороге, если бы со мной всегда дурно не делалось; с другими это бывает на море, a со мной в вагоне, особенно, если я спиной к паровозу сижу и в окно гляжу. A это интересно, так все и мелькает в глазах, и потом меня очень забавляют телеграфные проволоки: смотришь, они опускаются все ниже, ниже, точно они сонные и голова от усталости гнется; вдруг столб, сейчас же и поднимутся и ровненько так вытянутся, будто йх от толчка разбудило и они сонливость с себя стряхивают, a потом опять: ниже, ниже, ниже... опять столб, опять выровняются. Отчего бы это?

   Около нас сидел толстый-претолстый господин, который все сопел да кряхтел и тоже, как теле­графные проволоки, головой кивал; a как поездь подходит к станции, вагон толкнет, он приподымет подбородок, приоткроет глаза, a потом опять спит.

   Когда стемнело, кондуктор поднял верхушки диванов, тогда и мы, и наш сосед улеглись как следует. В вагоне хорошо спать, как в люльке качает.

   Утром на вокзале нас встретил дядя Коля с Володей, они еще накануне приехали - и повезли нас к бабушке. Она и тетя Лидуша были уже вставши и ожидали нас с чаем.

   Хорошо как y бабушки! Хоть это и большой город, но y неё точно на даче: дом маленький и большой чудный фруктовый сад. В комнатах тоже очень красиво и масса цветов: так уютно. Сидим мы в столовой, вдруг слышу чей-то незнакомый голос: "Лида, Лида, дай попочке чаю; попочка барин, попочка хор-роший"! - Я сперва не поняла, кто это говорит; оказалось, что в гостиной между пальмами стоит боль­шая клетка, a в ней сидит громадный розово-желтый попугай, с большим хохлом подходящего же цвета, но только гораздо ярче. Глаза y него большие черные, премилые, нос, язык и все во рту совершенно серое, a около щек и на шее перья совсем точно лепестки от гортензии - знаете, такой комнатный цветок, который пучком растет, похож немного на цветную капусту? Бывает розовый, желтый и белый: других я не видела. Вот этот-то самый попка и болтает так мило. Он привык, что тетя по утрам ему дает пенку от сливок и сухарь с чаем, a из-за нас про него, бедненького, и забыли.

   Вместо тети я пошла его кормить. Пенку он, глупый, пропустил через лапку и уронил на пол, a подымать не захотел; сухарь же весь съел, a потом подставил свою головку, чтобы я его чесала пальцем. Я щекочу, a он повторяет: "попочка, хор-роший, хор-роший." Такой душка!

   В доме суета была порядочная: все снимали, выбивали, чистили серебро, перетирали посуду и стекло. Мы с Володей помогали серебро чистить и бокалы перемывать. Поговорить y нас было о чем: я ему все-все рассказала: про театр, про елку, - одним словом все, и показала письмо Андреева. Володя очень жалеет, что не был y нас это лето, и мы решили упросить дядю Колю и мамочку, чтобы после свадьбы Володя к нам поехал.

   Мамочка, вероятно, успела всем рассказать про наш спектакль и про наши картины, потому что вечером за чаем дядя Коля мне покою не давал, все приставал: - Ну-ка, Мурка, расскажи, как ты в маминой ночной рубашке ангелом была?

   Не понимаю, что тут смешного? Ведь ангелы никогда иначе на картинах одеты не бывают, как в длинных рубашках. Ужасный он насмешник, дядя Коля, a только он веселый, за это я его люблю. Стал он нам рассказывать анекдот, как чухна рака хотел купить, да не знал, как он называется, и все просил "такова маленького черного риба, глаза шустрова, уси длинного, ноги много, и востиком так" - и показывал, как рак хвостом делает. Ему предлагают налима. "Нет, то не малин, малин - ягод, a это"... - и опять сначала, и так раз десять. Вот я хохотала! Злая мамочка возьми да и расскажи, как я в этом году раков ловила... Теперь мне житья не будет, и дядя, и Володя до смерти задразнят, ну да и мой новый дядюшка тоже не упустит случая посмеяться надо мной.

   На другой день свадьба была назначена в четыре часа. После завтрака пришел парикмахер причесывать невесту; в это время и мы все пошли одеваться. На мне было белое вышитое платье на розовом чехле, розовый шарф, розовые чулки, розовые туфли, в волосах розовая лента и... чудный розовый веер и белые лайковые перчатки; это уж мне подарила для этого торжества тетя Лидуша. Настоящий веер, не игрушечный какой-нибудь.

   Мамочка моя была просто красавица в светло желтом, как канареечка, шелковом платье с белыми цветами на лифе и с крохотной шляпкой из белых цветов на её малюсенькой головке. Я не могла воздержаться, чтобы не поцеловать ее. Бабушка была в сером шелковом платье. Тетя Лидуша была премиленькая, вся в белом, с вуалью и цветами на голове. Нам с Володей тоже прикололи по маленькой веточке таких цветов, только, конечно, не на голову.

   Шафер - какой-то долговязый офицер - привез тете чудный белый букет. Потом приехал мой любимец Петр Ильич, который y невесты посаженным отцом. Я его ужасно люблю: физиономия y него такая славная, круглая, толстая, усы мягкие, a иногда, когда он улыбается, то ужасно бывает похож на толстого доброго кота. Уж на что я не люблю целоваться, a его всегда целую; и пахнет он всегда так хорошо, от его духов голова не болит. Он тоже меня очень любит и всегда мне шоколад привозит, но, если бы он мне никогда ни одной конфетки не привез, я бы все равно не меньше его любила. И мамочка его любит, всегда так потешно поддразнивает его, что все кругом смеются. Он уж не очень молодой, его сыну уже двадцать два года. Петр Ильич и бабушка благословили тетю, для чего она встала на колени на коврик. Тетя была такая красная-красная, и слезы y неё были на глазах.

   Что дальше было - не знаю, мы поехали в церковь раньше.

   Леонид Георгиевич был уже там и много-много гостей, все такие шикарные. Вдруг со всех сторон зашептали: "невеста приехала"... "невеста идет"... Певчие запели что-то про голубицу, и в церковь вошла тетя под руку с Петром Ильичем, a впереди их шел какой-то малюсенький карапузик лет четырех-пяти, в белом матросском костюме с голубым бантом и с длинными светлыми волосиками, белый, розовый; в руках он нес образ.

   Когда все встали по местам, и венчание началось, y него кто-то хотел взять икону, но он ни за что не отдал.

   В церкви Володя стоял рядом со мной. Когда перед женихом и невестой положили на пол какой-то розовый кусочек, Володька шепнул мне: "Смотри, кто первый на атлас станет, тот и будет в доме голова". Хорошо, что он мне это сказал, если я в самом деле когда-нибудь замуж буду выходить, надо это запомнить. Мите я, понятно, ничего не скажу, a сама первая на атлас ступлю.

   Тетя и Леонид Георгиевич разом на него стали. Пo-моему, это не хорошо: что ж за порядок в доме y них будет?

   Потом священник надел им кольца и водил за собой вокруг церкви, a затем велел поцеловаться. После этого все бросились поздравлять молодых, потом сели в кареты и поехали к бабушке на квартиру. Там подавали шампанское, мороженое, фрукты и конфеты. Этот раз уж мамочка за мной присмотрела, и второго бокала я не получила.

   Гости стали скоро разъезжаться, к обеду остались самые близкие и, конечно, мой любимец Петр Ильич. Тут дядя Коля не вытерпел: "А вы знаете, Петр Ильич, племянница-то моя на все руки мастер: и ангелов изображает, и про "попирание прав" толкует, и раков преисправно сеткой от бабочек ловит; только раки такие невежи, что от неё пятятся, находят для себя обидным вместо бабочек в их сетке сидеть".

   Противный дядька! Еще при ком конфузит меня!.. И пошел-пошел про меня всякую всячину рассказывать. Спасибо, Петр Ильич добрый, хоть и похохотал да ведь правда, теперь и мне вспомнить смешно, - но потом говорит: "А все-таки моя Муся молодец, из неё чудо, что за барышня выйдет! A если хочется раков половить, проси мамусю ко мне с тобой в имение приехать, уж мы их там много наловим".

   Хорошо бы очень, да и просить не стоит, ни за что мамочка не согласится, ведь через десять дней экзамен. Так я ему и объяснила. " Ну, так после экзамена! Я сделаю бал в честь новоиспеченной гимназистки. - На том и порешили".

   Почти сейчас же после обеда молодые стали собираться на железную дорогу, и мы все поехали их провожать. Там опять пили шампанское, так что я все-таки немножко пьянёнькая была.

   При прощании тетя Лидуша плакала. Я не могу смотреть, когда другие плачут, и y меня слезы выступили, хотя мне вовсе грустно не было, напротив!

   Нет, положительно весело выходить замуж! Это хорошо, что y меня жених есть, a то надумаюсь венчаться, - ищи тогда жениха, может меня никто и взять не захочет, a тут готовый есть. Митя вырастет - молодец будет.

   Весь следующий день мы с Володей провели в бабушкином саду, a вечером пустились с мамочкой в обратный путь, уговорив дядю отпустить с нами и Володю. Дядя долго упирался, но, наконец, согласился с условием, что Володька ежедневно будет заниматься по два часа, готовиться к переэкзаменовке по русскому языку; весной на экзамене двойку хва­тил. Ох, только бы со мной такой беды не приключилось!

   Выехали мы вечером, было уже темно, так что мы улеглись спать, a на другое утро были дома.

  

  

   Первый, кто меня встретил по возвращении, - это мой милый Ральфик; уж как он радовался, как прыгал, как визжал!

   В день приезда y нас с Володей, конечно, занятий не было, и я воспользовалась этим, чтобы всюду облететь и все показать ему. Очень мне хотелось свезти Володю на "Круглый остров", уж мы даже и в лодку сели, но потом я одумалась: ведь это будет нечестно, я обещала мамочке никогда больше одной в лодку не садиться, лучше пойду, попрошу ее, пустит хорошо, нет - ну, тогда уговорим старших всей компанией отправиться туда как-нибудь.

   Побежала я в мамину комнату, влетела, как всегда, пулей; смотрю, мамы на её обычном месте нет, оглянулась - a мамуся моя спит на кровати, свернувшись клубочком, как раз, как я, - это самое удобное, я всегда лягу и так скорчусь, что y меня колени около подбородка приходятся, страшно хорошо, и так тепло-тепло! В этом отношении мамуся совсем в меня пошла!

   Что тут делать? Не повезло! Хотела уже уходить, в это время вдруг через открытое окно ветер так сильно подул, что какие-то бумажки, которые y мамочки на письменном столе лежали, сдуло на пол. Я подошла, подняла и положила на стол, a тут вижу, с левой стороны столика лежит синяя тетрадь, a ветер ее так и треплет; мне даже и открывать не надо было, чтобы увидеть, что в ней стихи написаны, да еще и рукой мамочки.

   Взяла я тетрадку, смотрю стихотворение "Слезы"; я и стала читать. Вот прелесть! как Бог ангела послал на землю, чтобы вытереть слезы тому человеку, который самый несчастный и горше всех плачет. Вот он летит и ищет такого, a кругом все плачут, и дети, и большие, и нищие, и какой-то человек в церкви пред Распятием. Я чуть сама не заплакала. Посмотрела - там еще много-много стихов; все равно всех разом не перечитаешь, a Володька верно ждет меня и злится, да и мамочка может проснуться, еще рассердится.

   Так вот мамусенька! Изволите стихи пописывать! Разлакомилась мамочка на похвалы, еще бы, - как ее тогда y Коршуновых восхваляли. Да разве и со стихами, и без стихов можно ею не восхищаться?.. Ведь она такая прелесть, такая прелесть!...

   A может быть, это нечестно, что я нос сунула в её тетрадку? Это значит воровать чужие тайны... Нет, в данном случае это не беда: какие же секреты могут быть y мамочки от меня, её единственной дочки?.. Впрочем, и мамочка y меня одна-единственная, a я все таки ей своих записок не даю читать... Ну, да что ж? все равно уж сделано - не вернешь!

   Володька, конечно, накинулся на меня за то, что я запропастилась, но недолго ворчал, потому что я его повела к Коршуновым в сад; там были все в сборе, и я его сейчас же перезнакомила. Потом показали мы ему наше "Уютное".

   Володя очень сошелся с Ваней и Сережей, a Митя ему не понравился, говорит, что он "баба"; это потому, что Митя не гимназист и все со мной больше сидит.

   Все были очень рады, что я возвратилась, и решили сегодня вечером отпраздновать в нашем домике мое возвращение и приезд нового гостя: сделаем в "Уютном" иллюминацию, благо двадцать фонариков наших от елки все целы. Пока же повели Володю на гигантские шаги и на качели.

   Папочку мы утром уж не застали, приехал он только к обеду. Расспрашивал он нас про все подробно, что и как y бабушки делалось. Мама ему сказала о приглашении Петра Ильича, и папочка обещал, что, если я только хорошо выдержу экзамен, мы туда все поедем дня на три-четыре, и он с нами, - возьмет отпуск на несколько дней.

   После обеда мы пошли прилаживать свои фонарики, a потом, когда стемнело, играли в колдуны. Вот Володя хорошо бегает! Даже лучше Вани.

   В августе ведь рано темнеет, так что скоро мы зажгли иллюминацию, a сами уселись в своем "Уютном" домике. Все набегались, устали немного и сидели довольно тихо.

   A красиво как было! Темно, луна еще не взошла, и фонарики так ярко-ярко горят...

   Вдруг мне вспомнились мамочкины "Слезы"... Может и теперь где-нибудь ангел пролетает и утешает кого-нибудь... Ах, если бы мамуся сама прочитала нам вот сейчас, тут, свои стихи! Она так чудно читает, голосок y неё как-то особенно звенит...

   Я рассказала про мамину тетрадку, и все посылали меня упросить мамочку, но я предложила пойти всем вместе. Полетели мы, окружили ее и стали упрашивать.

   "Да с чего вы выдумали? Какие стихи"? - стала она хитрить и отнекиваться.

   - Мамуся, a синяя тетрадка? - сказала я.

   "А ты почем знаешь, что в ней? а? уж сунула туда свою короткую носулю"? - говорит мама. Я немножко сконфузилась.

   - Мамочка я нечаянно, право нечаянно!

   "То-то, нечаянно! - наш пострел везде поспел, - вот уж правда! Ну, да Бог с вами, так и быть, исполню вашу просьбу; только стихов я вам читать не буду, не доросли вы еще до них, все равно ничего не поймете, a хотите, я вам расскажу сказку, интересную сказку"?

   Еще бы! Конечно, мы все очень хотели. Где ж ее слушать? В "Уютном", конечно, в нашем милом "Уютном", там всякая сказка станет еще интереснее.

   Подхватили мы мамусю и повели; притащили плед, усадили ее, a сами кругом порасселись и даже поразлеглись y её ног; конечно, дело не обошлось без Ральфа.

   "Ну, слушайте, только не перебивайте меня ни вопросами, ни своими замечаниями, потому что, если сказку прерывать несколько раз, во-первых, она не кажется уже такой красивой, a во-вторых, это сбивает рассказчика. Сказка эта называется "Сад искупления".

  

   Это было давно, очень давно. Жила-была на свете одна маленькая девочка, по имени Аза.

   Отец её был королем, и все люди их царства любили и уважали её родителей, потому что они были очень хорошие, заботились о благе своего народа и делали много добра.

   Но Аза не была на них похожа: сердце y неё было жесткое, не отзывчивое на чужое горе и слезы... Напротив, она находила большое удовольствие при виде страдания, a горькие слезы, которые проливали при ней иной раз бедняки, заставляли ее весело смеяться; она находила, что, когда люди плачут, они делают такие забавные гримасы и так подергивают лицом, что надо умереть со смеху, глядя на них.

   Сама она никогда не плакала, да и о чем ей было тужить? Родители обожали ее, исполняли всякое её желание; жила она в холе, в роскоши, своих огорчений y неё не было, a чужие вызывали в ней только приливы веселья.

   Аза была единственная дочь, больше детей y её родителей не было. Чтобы она не скучала одна, к ней приводили играть детей придворных.

   Не любили ее эти дети, с которыми, как увидим, она очень дурно обращалась, но их родители не смели перечить воле царя, и бедные детки шли забавлять злую маленькую принцессу.

   Особенно часто приходили играть с ней дети одного придворного, по имени Дерби, - девочка - Лия и мальчик - Арно. Это были чудные златокудрые малютки, с большими синими глазами, кроткие, ласковые и уступчивые. С ними вместе приходила и их белая, как снег, собачка Эффи, которую они всей душой любили и с которой никогда не расставались.

   Аза безжалостно таскала их за чудные локоны, лишь только дети что-нибудь не достаточно скоро исполняли по её приказанию, если не понимали её. Особенно доставалось маленькому Арно: он никогда не плакал и только смотрел своими чудными, кроткими, полными скорби удивления глазами на свою маленькую мучительницу.

   "Какой ты скучный, Арно", - говорила Аза: "почему ты никогда не плачешь, что бы я с тобой ни делала? Я очень люблю, когда плачут, это так смешно! Вот посмотри, какую потешную гримасу состроит сейчас Лия... Ха-ха-ха"!

   И злая девочка подбегала к беззащитной крошке и, схватив ее за кончики ушей, старалась приподнять кверху. Слезы градом посыпались из ясных гла­зок малютки, и она кинулась к брату, ища y него покровительства.

   "Ты гадкая, злая девочка, Аза", - проговорил дрожащим голосом мальчик: "это большой грех обижать и делать больно другим, a к тому же Лия еще такая маленькая! Бог накажет тебя за это".

   "Бог?.. какие глупости! Я Его совсем не боюсь; это только моя мать нарочно выдумывает, чтобы пугать меня. Я никого и ничего не боюсь, что хочу то и делаю! A за то, что ты осмелился назвать меня злой и гадкой, ты мне поплатишься. Ах ты, дрянной мальчишка! Для тебя и для твоей сестры честь, что я вас таскаю за ваши противные желтые волосы! Подожди! Ты заплачешь y меня, я добьюсь этого! A теперь убирайтесь вон"!

   Чего только ни придумывала эта ужасная девочка! Как жестоко обращалась она даже со своей старой няней, которая вынянчила еще её мать, королеву. Если она неудобно поворачивала ей ногу, обувая ее, Аза со всей силы ударяла няньку ногой по лицу и заливалась хохотом, видя, как кровь ручьем лилась из носу старушки. Бедная женщина все терпела, боясь пожаловаться и огорчить царицу, которую она обожала и берегла, боясь и гнева царя за ропот на его любимицу.

   Сперва мать высылала иногда Азу раздавать милостыню беднякам, которых теснилось около дворца целая толпа, но скоро она прекратила это, видя какие тяжелые сцены происходили.

   Однажды мать велела дать одной бедной старой женщине денег и разной пищи, но Аза протянула ей кружку чем-то наполненную, сказав, что осталь­ное старушка получит только тогда, когда выпьет все до последней капли. У бедняжки было дома пятеро внучат-сирот, она вспомнила о них, о том, что они голодны, и задыхаясь и надрывая грудь от кашля, выпила все до дна...

   Аза покатывалась от смеха, глядя на несчастную: в кружке был уксус...

   Через две недели старушка умерла.

   Теперь Аза решила отомстить маленькому Арно и стала придумывать что бы сделать.

   Когда через два дня детей опять привели играть к ней, план мести был готов.

   Не успели они опомниться, как она схватила прибежавшую за ними Эффи и, широко раскрыв ей рот, всыпала целую горсть булавок.

   Бедная собачка волчком завертелась по комнате со страшным жалобным визгом, орошая ковер потоками алой крови.

   Маленькая Лия сперва только широко открыла глаза, a Арно кинулся к Эффи и пытался вытащить y неё из горла булавки, но оттуда ему хлынула на руки струя крови, и ничего видно не было. Тогда бедный мальчик упал головой на пол рядом со своим другом и горько-горько зарыдал.

   Злая девочка увидала его слезы...

   Бедная царица болела душой от всех злых выходок своей дочери; напрасно старалась она ее образумить, говорила о грехе, о Боге, бессердечная девочка смеялась в ответ на предостережения и слезы матери.

   Горе надломило бедную женщину, и она тихо сошла в могилу. Но и смерть матери не вызвала слез на глаза холодной, бездушной Азы!

   Почти против самого дворца находился чудный сад, в котором росли одни только розы, чудные громадные розы всех цветов. Странные вещи рассказывали про этот уголок: лишь только какой-либо ребенок переступал через его калитку, как никогда уже больше не возвращался оттуда, a через некоторое время, рано по утру, его находили мертвым на постели.

   Много уже детей погибло так...

   Аза часто слышала про это, но не верила и называла выдумками. Царь велел неусыпно следить за Азой и задержать ее даже силой, если бы она вздумала пойти туда.

   Раз как-то случилось, что царь уезжал в поход, и все придворные и служащие толпились y крыльца, чтобы пожелать счастья и успеха своему дорогому королю. Многие горько плакали.

   Вот в это-то время Аза и решила пробраться в заколдованный сад. Быстро дошла она до решетки и, не задумываясь, переступила калитку...

   Весь сад, вся изгородь, все аллеи, - все было покрыто чудными крупными розами всех цветов. Это был не розовый кустарник, a громадные деревья, верхушки которых переплетались между собою. Цветы издавали нежный аромат, воздух был теплый и влажный. Все цветы, все листья были обрызганы крупными каплями росы, такими крупными, что они казались чистыми хрустальными шариками.

   Аза бродила по саду и с любопытством оглядывала эту редкую, невиданную ею растительность. Несколько раз пыталась она сорвать цветок, но стебель был крепок, шипы остры и так глубоко вонзались в пальцы, что на них выступали крупные капли крови, и всякий раз раздавался легкий жалобный стон, будто кто-то страдал от прикосновения руки человека.

   Долго ходила Аза. Прошло несколько часов. Солнце село. Она почувствовала усталость и голод и вспомнила о возвращении домой. Но как ни искала она выхода, не могла найти - калитка исчезла.

   Жажда мучила ее. Она наклонилась к большому розовому листу и хотела выпить с него росу, но светлые, прозрачные шарики обратились вдруг в крупные капли крови.

   Она с ужасом отшатнулась...

   Аза чувствовала страшную усталость; ноги отказывались служить ей; она попробовала присесть на дорожку, но тотчас вскочила с криком: все дорожки, вся трава, - все было усеяно острыми торчащими шипами... Аза горько заплакала, закрыв лицо руками...

   Это были её первые слезы, но и это были слезы злобы: первый раз делалось то, чего она не хотела...

   Вдруг кругом неё раздалось чудное мелодичное пение. Пели миллионы тоненьких, нежных голосков. Она от изумления перестала плакать и отняла руки от лица.

   Кругом совсем стемнело, но цветы еще ярче выделялись во мраке. Аза стала пристально вглядываться... Что это? В сердцевинке каждого цветка виднелась детская головка, вокруг которой шло светлое, голубоватое фосфорическое сияние.

   Миллионы цветов, как голубые звездочки, мягко освещали сад, a головки пели, открыв свои маленькие ротики, пели своими нежными серебристыми голо­сами хвалебные песни Богу... Звуки лились, слабея и, наконец, замерли...

   Тогда вдруг все большие листья озарились бледно-зеленым таинственным светом, и на них Аза ясно могла отличить лица; но это не были маленькие детские личики, нет! здесь были и старики, и старушки, и молодые женщины, и мужчины. Кругом их лиц не было такого правильного, круглого сияния, как вокруг детских головок, - от них, точно стрелы, шли к зубцам листьев светло-зеленые лучи.

   Раздался другой хор. Сильные звучные голоса в грустной, за сердце хватающей мелодии, пели о скорби и горе земном, пели о злобе людской; и слезы слышались в голосах этих страдальцев. Долго пели они, и временами жалобные песни старцев покрывал детский хор, славословящий Бога.

   Аза слушала, но ничто, ни одна добрая струна еще не дрогнула в её черством, холодном сердце. Наконец, измученная, она свалилась на колючий песок дорожки и заснула тяжелым сном.

   Когда она проснулась, солнце было уже высоко на небе. Тело болело и ныло, голова кружилась, сильная слабость одолевала ее. Сколько она ни искала, ничего не нашла, чтобы утолить мучивший ее голод, только в самой середине сада высоко и звонко подбрасывал свои жемчужные струи великолепный фонтан.

   Аза с жадностью напилась и, странно, почти перестала ощущать голод. Она умылась, освежила лицо и голову и опять стала бродить по аллеям.

   Невесело было y неё на сердце; хотелось домой, что-то точно тревожило, что-то незнакомое и беспокойное шевелилось в ней.

   Многое припоминалось ей из её короткой, но недоброй, нехорошей жизни. В ушах раздавались слова и напев вчерашнего хора...

   И они о горе говорили, и они о Боге пели, как няня, как Арно, как покойная мама...

   И Аза старается стряхнуть непрошенные думы.

   Она стала приглядываться к цветам; но днем в них не было ничего особенного, они тихо покачивались на своих громадных пушистых ветвях.

   Стемнело. Опять озарились цветы своим внутренним таинственным светом, опять запели они свои божественные гимны.

   Смолк детский хор. Опять засияли зеленые листья, опять обрисовались на них исстрадавшиеся, изнуренные горем и несчастьем лица.

   Аза пристально вгляделась в листок, который был совсем-совсем близко от неё...

   Что ж это?.. Да ведь это лицо той старушки, над которой она так издевалась, и которая умерла из-за неё!... Сколько горя на этом исстрадавшемся старческом лице! Теперь оно не кажется смешным Азе... Она вся содрогнулась. "Господи, страшно, страшно как"!

   Первый раз произнесла она имя Божие, первый раз заплакала от страха перед своими поступками!..

   Теперь, когда она опустилась на землю, колючки не казались ей больше такими острыми. Она не думала больше о доме, не думала возвращаться туда. Аза вся ушла в себя, припоминала день за днем, час за часом всю свою жизнь. Сколько горя причинила она, сколько добра могла сделать всем окружающим! Она припоминала все несчастные, заплаканные лица, которые так забавляли ее... Нет, ей больше не смешно... Точно щипцами что-то сжимает ей сердце при воспоминании о них. A бедная мать! Как она страдала из-за неё, как просила одуматься, исправиться!..

   И мысли одна за другой толпятся в её голове, и не замечает она, как опять наступил вечер.

   Теперь она с нетерпением ждет, чтоб вновь раздалась та чудная мелодия, чтобы вновь услышать песню, где говорится о людском горе, о слезах и... о надежде на вечное спасение, на вечную жизнь...

   Вот они эти милые, чудные голоса, вот они начинают свое стройное пение...

   Они призывают к покаянию, говорят о величии Божием, о беспредельной милости Его...

   И хор листьев сливается с ними, и они хвалят Бога, и они говорят, что за страдание на земле - награда на небе, что Господь осушает слезы горя, слезы искреннего раскаяния: "Покайтесь и войдите в Царствие Божие! Покайтесь, и Господь примет вас в лоно свое"!

   И чудные звуки проникают в самую глубь души Азы. Точно эти миллионы огоньков светят ей прямо в сердце, где прежде царил такой непроглядный мрак и холод. Словно теплая волна подступает к нему, и в ней расплывается вся прежняя злоба, все неверие.

   "Господи, прости мне все"! - шепчет она. И хорошие, светлые, облегчающие слезы хлынули из её просветленных очей.

   A из большого светло-зеленого листа приветливо кивает ей и светится, озаренное радостной улыбкой, лицо её матери.

   "Аза, моя Аза"! шепчет она: "это я привела тебя в этот сад искупления; Господь внял моей молитве и соединил нас. Приди, приди ко мне"! - говорит она.

   И Аза видит, как вдруг большое светлое облако окружает ее, Азу, подхватывает и несет; ей так легко-легко! A там, в вышине, она видит разверстые небеса и престол Бога, окруженный белоснежными лучезарными ангелами, и они простирают к ней руки.

   На следующее утро на кроватке царской дочери лежала мертвая Аза, a в саду прибавился еще один чистый, благоухающий розан.

   Мамочка рассказывала, и тихо-тихо было кругом мы все чуть дышали. Как хорошо она говорила! Когда она рассказывала про бедную Эффи, я крепко-крепко прижала к себе своего милого мохнатого Ральфика, мне стало страшно при одной мысли, что и с ним, моим милым, дорогим черномазиком, могло бы то же случиться. A когда маленький Арно упал головой на пол рядом со своим другом и горько зарыдал, и я не выдержала - слезы так и полились из моих глаз. Я плакала, уткнув физиономию в шерсть Ральфа. Да и не я одна: Митя тоже незаметно тер кулаками глаза, a за моей спиной кто-то тихонько сопел носом - кажется, Женя.

   Когда мама рассказывала про ночь в саду роз, про детские головки и про чудное пение, которое раз­давалось кругом, y меня в сердце что-то совсем особенное делалось, так тихо-тихо, будто немножко больно даже, но так тепло-тепло.

   Кончила мамочка сказку, a мы все еще молчали, никто слова не выговорил. Верно всем, как и мне, все еще представлялось это чудное пение, казалось, что и над нами раскроется небо, и мы увидим Бога, окруженного ангелами.

   Боже мой, какая чудная сказка!.. Ну, как не гордиться мне своей драгоценной мамусей! Разве есть на всем земном шаре другая такая мать? Ну и расцеловала же я ее и, сама не знаю отчего, даже немножко поплакала - уж очень мне хорошо было!..

  

  

   Вы, может быть, думаете, что на этой сказке все дело и кончилось? Жестоко ошибаетесь: y моей мамуси припасена для нас еще одна сказка, которую она обещала нам рассказать в следующий вечер.

   Я даже не понимаю, как это можно додуматься до таких умных и красивых вещей. Господи, если бы мне хоть немного быть похожей на мою мамочку!

   Вот будет хорошо, если она напечатает все, что y неё написано! Все тогда будут друг друга спрашивать: "Скажите, вы читали сочинения Наталии Старобельской, знаете, этой знаменитой"? И все-все будут хватать книжки... И за границей про маму будут говорить и Немцы, и Французы, и Итальянцы... Особенно красиво выйдет по-французски: "Natalie Starobelsky, cИlХbre Иcrivisse russe"!.. Ecrivisse ли только? что-то окон­чание странное... пожалуй, "Иcrivaine" правильнее?.. Конечно! женский род - "е" на конце: значит: Natalie Starobelsky, cИlХbre Иcrivaine russe!.. Шик!.. и я - дочь этого шика!

   Сели мы с мамочкой по обыкновению заниматься, a в другой комнате Володя свою грамматику долбил. Ничего, занятия сегодня сперва шли довольно прилично, пока я была внимательна, но это продолжалось недолго: смотрю - вдруг погода хмуриться начинает, и ветер поднялся. Вот тебе и раз! Польет дождь, и тю-тю наша сказка! Конечно, можно ее и в комнате слушать, но это уж не то ("не тот коленкор", говорит Володя, a мамочка всегда в ужас приходит от такой mauvais genre'щины)!

   Действительно, не прошло и получаса, как дождина такой хлынул... Ведь, чтоб так не везло! Из моих глаз от досады тоже дождик закапал, и я потом злющая презлющая ходила, даже бедный Ральфик от меня шлепка получил, хотя по настоящему он-то уж ничем виноват не был.

   И лил этот противный дождь до шести часов, потом хоть и перестал, да такие лужи были, и такая сырость, что, конечно, мамочка не позволила и думать вечером в саду сидеть, даже и в нашем домике: ведь он хоть и дом, но очень сквозной.

   Чтобы меня хоть сколько-нибудь утешить, мамочка предложила мне после обеда пойти с ней в церковь ко всенощной (ведь завтра воскресенье). Церковь очень далеко от нас. Я, конечно, обрадовалась, только вот противные галоши немножко все дело испортили, - терпеть их не могу!

   Шли мы с мамочкой и весело болтали; дошли до площади, где стоит церковь; площадь большая-большая, и как раз в одном месте, где мы проходили, сложены бревна, верно для постройки дома; лежали они так аккуратно одно на другом, вот как в кондитерских шоколадные папиросы пачками связанные лежат. Два каких-то мальчугана взбегали на них, как на горку, и опять вниз.

   Смотрела я на них и думала, что это должно быть очень весело; жаль, неловко попробовать. Не успела я этого подумать, как вдруг самая верхняя балка, на которую взобрался мальчик, пошатнулась и стала катиться; ударила ребенка по ногам, так что он упал лицом вниз, a бревно проехало ему по спине, потом по голове и скатилось на землю. Мальчик даже не закричал и на одну секунду встал на ноги, но сейчас опять упал, и y него из ушей и изо рта полилась кровь.

   Боже мой, как я испугалась, как закричала! Да и мамочка вся дрожала и была бледная, как бумага. Я даже плохо помню, что было потом; начал собираться народ, и какая-то женщина так кричала и так плакала, что я не могла слушать и сама стала так рыдать и трястись вся, что мамочка поскорей крикнула извозчика, усадила меня и повезла домой.

   Дали мне капель, да и мамочке тоже, и уложили в кровать, потому что y меня страшно разболелась голова.

  

  

   На следующее утро мы поехали узнать, кто этот мальчик, и как его здоровье. Оказывается, это сын здешнего псаломщика, a женщина, которая так плакала и кричала, - его мать. Его сейчас же отнесли в аптеку, которая там же около, но ничто ему не помогло, и через двадцать минут он умер.

   Бедный, бедный мальчик, a главное бедная его мать!.. Если бы вдруг со мной так случилось, моя бы мамуся верно с ума сошла. Господи, спаси и сохрани!

   Днем вся наша компания много толковала об этом ужасном случае. Играли мы тоже в крокет, но день был какой-то длинный и невеселый. Все ждали вечера: погода чудная и ясная, и мамочка обещала нам на сегодня вечером свою вторую сказку.

   Вот мы собрались и примостились, как и в прошлый раз, и мамуся начала.

  

   Богат и обширен замок Коруллы, много там припасено всяких сокровищ. Не в наследие от отцов получил он их, не трудами честными нажил: страшны дела Коруллы, хотя точно никто о них не знает, кроме ночи беззвездной да темного бора, да, быть может, тех несчастных, стоны которых порою глухо раздаются из-под земли.

   Лихое место, лихой замок, лихой владелец его... И добрые люди стороной держат путь и, творя крестное знамение, спешат обойти проклятое место.

   Уж с десяток лет, как проявился в этом краю Корулла. Помнят еще, как в одном из высоких окон башни часто мелькала прозрачная, нежная фигура с большими широко открытыми, будто от вечного ужаса, чудными синими глазами, с рассыпанными по плечам светло-золотыми волнами волос. Это была жена Коруллы. Часто появлялась она с такою же, как сама, златокудрой малюткой на руках. Но не долго любовались окрестные жители чудным видением; скоро малютка начала появляться y окошка одна: бедной женщины не стало... Что свело ее в раннюю могилу - никто не знал. Маленькая Эльда осталась одна.

   Нередко просыпалась она ночью от странного шума и какого-то подземного рокота. Пугливо вздрагивала она и озиралась... Никого не было близ неё, a кругом какие-то стоны, какой-то тяжелый звон...

   "Молись, молись"! припоминались ей слова, которые постоянно твердила её бедная мать: "всегда молись, помни, что в молитве все твое счастье".

   - Молись, молись! - будто дуновение легкого ветерка доносилось до неё, и девочка молилась, молилась под шум и угрожающие крики, и они не пугали ее больше, боязнь покидала ее, и она мирно засыпала, договаривая святые слова.

   Девочка росла. Все, что прежде бессознательно страшило ее в окружающей обстановке, становилось для неё ясней. Ужас наполнял её маленькую чуткую душу.

   В одну темную ночь малютке не спалось, душный грозовой воздух давил ее. Она распахнула окно и смотрела в широкое темное пространство. Вдруг послышался сперва отдаленный, потом все приближавшийся шум и топот копыт, глухие подавленные крики. Все ближе, ближе... Топот на самом дворе... Страшные, душу раздирающие крики, вопили, мольбы о пощаде, звон и лязг мечей и чей-то сильный голос: "Да будешь ты проклят, разбойник Корулла! Нет меры твоей жестокости, нет счета твоим злодействам"... Дальше слова оборвались, и что-то тяжелое рухнуло на землю. Слышался топот загоняемых в конюшню лошадей, со скрипом отворились тяжелые двери подвалов - сокровищниц. - Все стихло.

   Бедная Эльда дрожала всем телом. Вся ужасающая действительность предстала перед ней.

   Так вот откуда вся роскошь, все сокровища, все богатства её отца! - все это добыто ценою преступлений, ценою сотней жизней!

   Что делать, что делать?

   "Молись, молись"! - опять легким дуновением пронеслось в воздухе.

   Девочка опустилась на колени, опершись локтями о близ стоящий стул, и из уст её полились горячие, искренние мольбы. Долго молилась она; в ушах начал раздаваться звон, голова склонилась на руки.

   Вдруг видит она, какое-то светлое розоватое облако подплывает к ней. В бледных слабых очертаниях чудится ей лицо матери, слышится нежный голос:

   "Спаси душу отца, спаси от вечной муки! Ты должна достать Ветку Мира. Ты найдешь ее в ларце, который скрыт в стволе Голубого Олеандра в девственном лесу Ройяны; ключ от ларца y властительницы моря, Акваны.

   Задача твоя трудна и опасна, но помни Бога, помни, что с верой в Него и с Его помощью все доступно. Только молись, и перенесешь все испытания, и получишь Ветку Мира. Но она не будет иметь своей чудотворной силы до тех пор, пока на нее не упадет чистая слеза Херувима. Тогда же, где бы ни появилась она, самые жестокие сердца будут смиряться; при виде её, при шелесте её серебристых лепестков, свет и мир будут проникать в души самых великих грешников. И ты спасешь отца своего. Иди, дочь моя, молись и помни, что Господь всегда с тобой".

   Голос смолк и видение скрылось. Девочка продолжала спать, склонив головку на руки.

   Когда она проснулась, стояло чудное летнее утро. Ей тотчас припомнились все ужасы протекшей ночи, вспомнился и дивный сон.

   "Да, отец, я спасу тебя, я наведу на добрый путь твою душу! Пусть те опасности, те страдания, что должна буду перенести я в своих розысках за Веткой Мира, будут искуплением грехов твоих и С Божьей помощью я достану ее"!

   И девочка торопливо стала собираться в путь; ей хотелось уйти до пробуждения отца: видеть его теперь, говорить с ним казалось ей не под силу.

   Эльда отправилась к берегу моря; ведь первая её задача достать в подводном царстве ключик от ларца.

   Помолясь и сотворив трижды крестное знамение, она бросилась в синюю глубь.

   Мерно раскачивая, волны понесли ее далеко-далеко, постепенно погружая все ниже и ниже. Чем глубже опускалась она, тем светлее становилось вокруг; но это не был тот яркий желтоватый свет, который испускают золотые лучи солнца, это был бледный, холодный, зеленовато-голубой свет. Вот сделалось совсем светло, и Эльда стала на ноги.

   Глазам её представились роскошные палаты, все кругом обвитые ползучей зеленью, листья которой были прозрачны, как стекло, и блестели подобно изумрудам. Между этой зеленью виднелись причудливой формы цветы, одни - синие как сапфиры, другие похожие на лилии, будто вышлифованные из чудного камня, который на земле называют аквамарином. Вся эта чудная растительность была окроплена крупными, словно алмазными, брызгами.

   Сама царица лежала на роскошном ложе, которое состояло из одной дивной перламутровой раковины, усеянной сапфировыми и аквамариновыми светящимися полумесяцами. Подушка из жемчужных морских брызг была под её головой, такое же покрывало окутывало её стан. Сама она казалась прозрачно-бледной, и её большие светло-зеленые холодные и тусклые глаза, в которых проглядывало утомление, были неподвижно устремлены в одну точку.

   Перед её ложем порхала стая малюток с крохотными крылышками за плечами. Они были совсем наги, и лишь морские брызги покрывали их нежную кожу.

   Малютки танцевали, мерно и плавно раскачиваясь, и пели тихие, баюкающие мелодии.

   Под звуки их голосков Аквана закрыла глаза и погрузилась в глубокий сон.

   Никто не замечал Эльды.

   Когда царица заснула, Эльда тихо приблизилась к детям.

   "Что делаешь ты здесь, девочка? - воскликнули они: - неужели злая Аквана и тебя заманила в свое страшное, холодное царство? Ты видишь, сколько нас здесь, a мы все жили на земле, y нас были и родители, и братья, и сестры; мы были счастливы там, наверху, где светит милое солнышко, где тепло, где легко дышится. Но мы были маленькие, неразумные! Мы подходили к самому берегу моря, собирали раковины, заглядывали в его темные, синие воды - солнце так красиво отражалось в них!

   А злая Аквана с нежной улыбкой глядела на нас, простирала к нам руки, протягивала и манила чудными сапфировыми цветами, каких мы не видывали на земле. И мы доверчиво тянулись за ними, a она отстраняла руку все дальше и дальше, пока мы, потеряв равновесие, не падали в пучину. Тогда злой торжествующий смех раздавался из глубины вод. Смеялась злая Аквана над детской доверчивостью.