Мориер Джеймс Джастин - Похождения Хаджи-Бабы из Исфагана

ки, бывшие в караван-сарае, все ушли на крышу. Вскоре жители ближайших улиц начали стекаться толпами, не зная, однако ж, что им делать и от кого защищаться. Начальник городской полиции и его урядники, взобравшись также на крышу, ещё более усиливали замешательство, крича во всё горло: "Бей! Лови! Коли!" - и не предпринимая никаких действительных мер. Несколько выстрелов сделано было наудачу; но, благодаря мраку и безначалию, мы успели пробраться сквозь народ и ускакать без всякого урона.

   Во время самого грабежа и во время отступления я несколько раз хотел оставить отчаянную шайку моих товарищей и скрыться в каком-нибудь закоулке, но боялся, чтоб моя туркменская одежда не навлекла на меня мщения разъярённой черни, прежде нежели успею объяснить ей причину моего преображения. Притом я неосторожно объявил своё имя привратнику караван-сарая. Посему, когда б и уцелел от суматохи, то кто мог меня удостоверить, что бейлербей не воспользуется этим случаем и, переименовав мою голову в туркменскую, не представит её в Тегеран при донесении, как доказательство блистательной победы, одержанной им над хищниками? Я терзался нерешимостью, думал, нет ли возможности ускользнуть в отцовскую лавку, и проклинал судьбу, поставившую меня в такое ужасное затруднение, как вдруг почувствовал на плече тяжёлую лапу, которая, схватив меня, сильно пихнула вперёд. Я оглянулся и с трепетом увидел за собою свирепое лицо Аслан-султана, воспламенённое разбоем и остервенением, облитое потом и кровью; глаза у него пылали, как у тигра.

   - Ты, видно, хочешь вкусить моего кинжала, - заревел он охриплым голосом, - вперёд! Не отставай!

   Слова эти решили все мои недоумения. Чтоб доказать моё усердие, я бросился с саблей в руке на одного перса, который в ту минуту пробегал мимо нас, и грозно закричал, что ежели он тотчас не сдастся и не последует за мною, то убью его. Перс начал молить о пощаде обыкновенными восклицаниями:

   - Аман! Аман! Ради имама Хусейна! Ради души вашего отца! Ради бороды Омара! Аман! Оставьте меня в покое!

   Голос этого несчастного глубоко отразился в моём сердце: он чрезвычайно походил на голос моего отца. Это действительно был он: свет, мелькнувший от фонаря, озарил столь знакомое мне лицо, и я вдруг выпустил из руки его бороду. Бедный Хасан, вероятно, спешил из дома в лавку спасать от грабежа свои вещи, состоявшие из нескольких полотенец, ящика с бритвами, куска мыла и старого ковра. Почтение, которое мы привыкли оказывать нашим родителям, едва не заставило меня поцеловать его руку и стать перед ним с должным благоговением, но я опасался моих покровителей и принуждён был продолжать начатое. Я тормошил его и показывал, будто бью его со всей силой; но удары мои, минуя родительскую спину, падали на седло лошака, который тут случился. Вдруг я услышал, как он пробормотал про себя:

   "Где мой Хаджи? Он теперь защитил бы меня от этих разбойников!" - и немедленно оставил старика, сказав по-турецки окружающим меня туркменам:

   - Он для нас не годится: это простой бородобрей. Вслед за сим мы сели на коней и поскакали по тёмным улицам, не будучи никем преследуемы.

  

  

  

  

   Прибыв на сборное место, мы остановились, чтоб дать отдых лошадям и самим собраться с силами. Один из наших товарищей успел дорогою похитить барана, которого мы тотчас изрезали в куски, наткнули на прутики и сжарили на слабом огне, разведённом с помощью сухого кустарника и собранного на поле помёта.

   Истребив барана, мы занялись рассмотрением достоинства наших пленников. Первый из них был мужчина лет около пятидесяти, высокого роста, тощий, с быстрым глазом, маленькою бородою и лицом лихорадочного цвета: на нём были шёлковые шаровары и кафтан из шалевой материи. Второй, небольшой, круглый человечек средних лет, с румяным лицом и орлиным носом, в кафтане тёмного цвета, застёгнутом на груди, с виду походил на законника. Третий, крепкого сложения, плотный и здоровый, с чёрною окладистою бородой, имел довольно грубую наружность; он озабочивал нас более, нежели два другие, по причине упорного сопротивления, оказанного им при своём похищении.

   Дав им несколько оставшихся от нас костей для завтрака, мы позвали их к себе. Тощий, высокий перс, на котором туркмены всего более основывали свои расчёты, был первый подвергнут допросу. Я один из нашей шайки знал по-персидски и должен был служить переводчиком.

   - Кто ты таков? - вопросил Аслан-султан.

   - Я хочу вам представить, для пользы службы, что я никто - я бедный человек, - отвечал перс.

   - Чем ты занимаешься?

   - Я поэт, к вашим услугам: чем же мне быть более?

   - Поэт? - вскрикнул один из хищников. - Какая нам от него польза?

   - Пользы нет никакой, - отвечал Аслан-султан. - Он стоит не более десяти туманов. Поэты живут тем, что выманят у других: это народ нищий. Кто захочет выкупить поэта? Но если ты беден, откуда у тебя такое богатое платье?

   - Это часть жалованного платья, которое получил я от благородного и высокого шах-заде, ширазского правителя, за стихи, которые сочинил в его похвалу, - сказал поэт.

   Получив такой ответ, хищники отняли у него кафтан и шёлковые шаровары, дали ему баранью бурку и велели удалиться. Вслед за ним явился маленький, круглый человечек.

   - А ты кто таков? - спросил наш предводитель.

   - Я бедный казий, - отвечал пленник.

   - Откуда же у тебя взялась богатая постель, если ты беден? - возразил султан. - Ты, собачий сын! Если ты нас обманываешь, то мы тотчас отрубим тебе голову. Признайся, что ты богат. Все казии богатые люди: они продают совесть и правосудие.

   - Я казий геледунский, к вашим услугам, - промолвил пленник, - приехал в Исфаган объясниться с бейлербеем насчёт сбора с деревни, которою владею по моему званию.

   - Где ж твои сборные деньги? - спросил Аслан.

   - Я приехал представить, что денег нет, - отвечал казий, - саранча истребила весь мой хлеб; дождя мы не видали ни капли.

   - Так что ж от него проку? - вскричал один из шайки.

   - Если он хороший казий, - возразил Аслан, - то за него можно выручить хорошую цену, потому что сами поселяне пожелают вытребовать его обратно; в противном случае и динара за него много! При всём том его надобно удержать: за него при случае дадут более, чем за другого купца. Но посмотрим, куда годится третий.

   - Ты что за собака? - сказал грозно султан, обращаясь к здоровому, плотному персу. - Из какого ты звания?

   - Я ферраш, - отвечал он грубым голосом.

   - Ферраш? - вскричала вся шайка. - Лжёшь, негодяй!

   - По какому же поводу ты спал на богатой постели? - промолвил один хищник.

   - Это не моя постель, - возразил он, - я спал на постели своего барина.

   - Врёт! Врёт! - закричали все в один голос. - Он, должно быть, купец. Ты купец? Признайся, а не то мы тебя тотчас изрубим в куски.

   Напрасно клялся он, что он простой ферраш; никто не хотел ему верить. Хищники пришли в исступление, и бедный перс столько получил толчков и оплеух со всех сторон, что наконец принуждён был возопить, что он купец. Судя, однако ж, по его наружности, я заключил с достоверностью, что он должен быть из простого звания, и советовал моим товарищам отпустить его, утверждая, что за него не получат они никакого выкупа. Вдруг все хищники навалились на меня с проклятиями и ругательствами, грозя, что если я буду принимать сторону моих соотечественников, то разделю их участь и опять обращён буду в невольники. Я должен был замолчать и оставить руфиян делать, что им угодно.

   Расчёты их на похищенных, очевидно, казались неудачными. Они были недовольны набегом и разногласили между собою насчёт того, что им делать с такими негодными пленниками. Некоторые полагали удержать казия, а умертвить поэта и ферраша; иные думали обратить ферраша в невольники, а казия сохранить для отдачи за выкуп; но все были одного мнения, что должно умертвить поэта.

   Судьба этого несчастного возбуждала во мне сильное сострадание: хотя он представлял себя бедняком, но его приёмы и самое обращение показывали в нём знатного человека. Жизнь его находилась в большой опасности в руках этих грубых головорезов, и я решился сказать им:

   - Вы сумасшедшие, что ли? Вы хотите умертвить поэта: это значило б то же, что убивать гуся ради золотого яйца. Вам должно быть известно, что поэты часто бывают богатые люди и могут сделаться таковыми во всякое время, потому что сокровища свои они носят в голове. Вы, верно, слыхали о царе, который за каждое двустишие давал своему поэту по мискалю золота. То же самое рассказывают и о нынешнем шахе. Кто знает? Может статься, он поэт самого шаха.

   - Так ли? - воскликнул один туркмен, - Так заставить его немедленно сочинять двустишия, а если за них не дадут по мискалю за каждое, то голову с плеч долой.

   - Сочиняй тотчас, собака! Сочиняй! - вскричала вся шайка. - А не то мы тебе отрежем язык.

   Наконец они решили даровать жизнь всем троим пленникам и, разделив добычу, немедленно отправиться с ними в Кипчакские степи[19]. Аслан собрал нас всех и велел предъявить, что каждый из нас награбил. Одни представили мешки с золотом и серебром; другие золотые и серебряные мундштуки от чубуков; те собольи и горностаевые шубы; те шали, часы, сабли и т п. Когда пришла моя очередь, я выложил свой тяжёлый мешок туманов, какого никто из них не представил, и заслужил громогласные похвалы всех разбойников.

  

   [19] - Кипчакские степи - название центрально-азиатских степей по имени Тюркоязычного племени кипчаков.

  

   - Браво! - вскрикнули они. - Он сделался отличным туркменом. Молодец! Он не хуже нас.

   Мой хозяин был в восхищении и более всех превозносил меня похвалами:

   - Хаджи, дитя моё, моя печёнка, мой ты птенец! Клянусь своей душою и головою моего отца, ты отличился! Я женю тебя на моей невольнице; ты будешь жить с нами, будешь иметь свою юрту и двадцать голов овец. Вот попируем на твоей свадьбе! Я дам угощение для своего улуса.

   Слова эти произвели в душе моей ужасное действие и утвердили намерение бежать от туркмен при первой возможности; но между тем моё внимание было обращено на раздел добычи, так как я надеялся сам получить из неё порядочную долю. К крайнему моему огорчению, мне не дали ни одного динара. Напрасно защищал я свои права, домогался, просил; кончилось тем, что мои товарищи сказали мне:

   - Если скажешь хоть слово, то мы тотчас отрубим тебе голову.

   Я утешил себя воспоминанием о пятидесяти туманах, зашитых в моём кушаке, и сел спокойно, забавляясь любопытным зрелищем борения страстей в извергах. Они спорили между собою о разделе похищенных денег и вещей со всею пылкостью дикарей и жадностью азиатских племён. Дело, несомненно, дошло б до кровопролитной драки, если б один из них не возымел счастливой мысли и не вскричал:

   - Ведь мы поймали казия, зачем же нам спорить понапрасну? Пусть он рассудит между нами, как приказал бог и пророк.

   Хищники немедленно посадили бедного каэия между собою и приказали ему произвести раздел добычи на точном основании законов. В награду за судейские труды он получал по временам оплеухи и толчки от тех, которые считали себя обиженными.

  

  

  

  

  

   Мы возвратились в степь прежнею дорогою, но подвигались уже не столь быстро, по причине наших пленников, которые попеременно то ехали верхом позади всадников, то шли пешком посреди их.

   Наружность поэта пленила моё сердце. Сам, не будучи совершенно чужд учёности, я прельщался мыслью, что могу быть покровителем литератора, находящегося в несчастии. Итак, не обнаруживая никакого особенного к нему благорасположения, я успел получить его под мой присмотр под предлогом, что заставлю его сочинять дорогие двустишия. Я мог безопасно разговаривать с ним о многом, потому что туркмены не понимали по-персидски ни слова. Описав ему свои страдания, я намекнул, что имею в виду вскоре уйти от них, и предложил быть ему полезным. Нежные слова, произнесённые среди жестокого обращения хищников, произвели благоприятное в нём впечатление. Мало-помалу он начал считать меня своим другом и открылся передо мною во всех своих обстоятельствах. Я не ошибся, предполагая в нём знатное лицо: он назывался Аскар-хан и был в самом деле придворным поэтом нашего шаха, который почтил его пышным титулом "Царь поэтов". Он возвращался из Шираза, куда послан был шахом по одному делу, и проездом остановился в Исфагане, когда был нами похищен. Вот в кратких словах его история.

   Отец Аскара, в царствование евнуха Мухаммед-аги [20], был долгое время правителем Кермана, где родился и наш несчастный поэт. Пронырство завистников лишило его места; но уважение, которым пользовался он у народа и у самого шаха, и собственное его искусство дозволили ему спасти свои глаза; он имел редкое счастье умереть в своей постели.

  

   [20] - ...в царствование евнуха Мухаммед-аги - Мухаммед-ага - узурпатор шахского престола, установивший с 1794 г. господство династии Каджаров (властвовавшей до 1921 г.). Был убит в 1797 г.

  

   Сын его получил отличное воспитание, то есть знал наизусть Саади, Хафиза, Фирдоуси[21] и писал прекрасным почерком. Слава об его учёности и поэтических дарованиях была поводом, что шах позволил ему даже наследовать имение отца. В молодости своей он почти и говорил стихами, исчерпал все предметы восточного стихотворства: писал о любви соловья к розе, мотылька к свечке, Меджнуна к Лейли[22]. После победы, одержанной шахом над Садик-ханом, который хотел свергнуть его с престола, Убежище мира[23] приказало обезглавить множество убитых и живых приверженцев своего соперника и головы их сложить в высокую груду перед своими окнами. Стихотворцы бросились воспевать похвалы победителю, но Аскар был всех счастливее. Не щадя никаких гипербол для прославления великого подвига, он доказывал между прочим, что "побеждённые не должны роптать на свою судьбу, потому что шах по своему великодушию возвысил их головы до самого неба"[24] Этот остроумный каламбур так понравился шаху, что он удостоил Аскара величайшей почести, какая может быть оказана поэту: велел набить ему рот червонцами в присутствии всего двора.

  

   [21] - Фирдоуси - знаменитый поэт, классик персидско-таджикской литературы (род. 934-941 г., ум. около 1020 г.), автор "Шах-наме".

   [22] - ...писал о любви соловья к розе, мотылька к свечке, Меджнуна к Лейли - традиционные темы персидской классической поэзии.

   [23] - Убежище мира, Средоточие вселенной, Царь царей - эпитеты шаха. "Мира" в смысле "вселенной".

   [24] - ...возвысил их головы до самого неба" - идиоматическое выражение, означающее "облагодетельствовал".

  

   Получив позволение являться во всякое время у Порога счастия [25] и сочинять стихи на каждый торжественный случай, Аскар предложил шаху, что в подражание знаменитому Фирдоуси, который написал известную поэму Шах-наме, или "Книгу царей", он хочет писать поэму, под названием Ша-хин-шах-наме, то есть "Книгу Царя царей", предметом которой будут деяния самого шаха. Этою и другими, столь же гиперболическими лестями он достиг высочайшей степени шахской милости и, получив звание Царя поэтов, три дня сряду был возим по улицам Тегерана с дипломом своим на шапке [26]. В праздник Нового года, когда, по обыкновению, все рабы Порога представляют шаху подарки, Аскар поднёс ему в прекрасной коробочке зубочистку и стихи к ней, которые так восхитили его благополучие, что всем присутствующим ведено было целовать поэта в щёку. В этом стихотворении зубы непобедимейшего падишаха уподоблены были жемчугу; дёсны - коралловым лесам; борода и усы - волнам океана, а зубочистка - ныряльщику, ищущему жемчужных раковин между стволами коралла. Все царедворцы удивлялись такой пылкости воображения и совестью уверяли поэта, что после этого Фирдоуси в сравнении с ним - осёл.

  

   [25] - счастия. Дверь счастия. Дверь, Порог - символическое обозначение шахской власти.

   [26] - ...три дня сряду был возим по улицам Тегерана с дипломом своим на шапке - Указ (диплом) о шахской милости писался на свитке, который втыкался под головной убор.

  

   Чтоб доставить своему возлюбленному стихотворцу случай обогатиться насчёт чужого кармана, шах отправил его в Шираз с почётною шубой, жалуемою ежегодно царевичу, правительствующему в Фарскои области. Налагая, по обыкновению путешествующих чиновников, разного рода требования на деревни, через которые случилось ему проезжать, Аскар собрал значительные деньги; в Ширазе был принят царевичем с отличною почестью и получил от него драгоценные подарки; но на обратном пути в Тегеран лишился всего, денег, подарков и свободы.

   - Теперь я самый несчастный человек в мире, - сказал он мне жалким голосом. - Если вы мне не пособите, я умру в неволе. Шах, вероятно, рад был бы освободить меня, но на выкуп не даст ни одной полушки. Притом же главный казначей мне враг за то, что я написал на него удивительную сатиру. Верховный везир также не слишком меня жалует: я когда-то сказал, что он, со своим умом, не в состоянии порядочно завести часы, не то чтоб управлять государством. Я, право, не знаю, откуда взять мне денег для выкупа. Видно, так было предопределено судьбою, чтоб я попался в плен к этим извергам, и потому я роптать не должен; но если вы мусульманин, если любите Али и ненавидите Омара, спасите меня от них, ради души вашего отца!

   Я уверял бедного поэта, что всячески буду стараться об его освобождении, но что теперь ещё не время о том думать: я не знаю, как мне самому удастся бежать от туркменов. Я предвидел многие тому препятствия. Доколе мы ехали открытою степью, ускользнуть от бдительности наших похитителей было бы почти невозможно. Лошади их были не хуже моей, но они гораздо лучше меня знали местоположение: поэтому пускаться в бегство при таких обстоятельствах было бы просто сумасшествием.

   Между тем мы проехали всю Селитряную степь и должны были перешагнуть через большую дорогу, ведущую из Тегерана в Мешхед, в двадцати фарсахах от Дамгана. Аслан-султан предложил залечь в этом месте по оврагам, возле дороги, и подождать день или два, не приведёт ли им аллах каких-нибудь путешественников или купеческого каравана, которых можно было бы ограбить мимоходом.

   На другой день, чуть свет, страж, поставленный на ближайшем бугре, прибежал к нам с донесением, что облака пыли поднимаются на дороге со стороны Дамгана. Мы тотчас вскочили на коней и приготовились к нападению, оставив пленников, связанных накрепко в овраге до нашего возвращения.

   Аслан выехал вперёд для рекогносцировки и, позвав меня к себе, сказал:

   - Хаджи! Тебе надобно здесь отличиться. Оставайся при мне и учись, с какими предосторожностями веду я своих молодцов в дело, чтоб при случае ты мог сам предводительствовать ими. Ты будешь также служить мне переводчиком. Мы подъедем к каравану как можно ближе; я сперва вступлю в переговоры с проводником; может статься, они захотят откупиться от нас деньгами. В противном случае или когда условия будут невыгодны, мы нападём на них целым отрядом и разграбим в прах.

   По мере приближения путешественников я заметил, что мой султан стал приходить в беспокойство.

   - Это не караван! - сказал он, - они слишком сбились в одно место. Не слышно колокольчиков. Пыль очень густа и не растянута по дороге. Аллах! Аллах! Да это большой отряд конницы! Видны копья, заводные лошади: хорошо же мы попались!

   В самом деле, подъехав ещё несколько шагов, мы вполне удостоверились, что это был не караван, а какой-то знатный путешественник, по крайней мере, хан или правитель области, который следовал в отдалённую страну с огромным поездом слуг и телохранителей и со всею пышностью высокого сановника.

   Сердце во мне забилось от радости при мысли, что, может быть, наступил конец моим страданиям. Если б только я мог подъехать к ним так близко, чтоб они нашли средство взять меня в плен, то уже был бы вне всякой опасности. Сначала они, может статься, меня и поколотили бы, но я успел бы вскоре объяснить им, что я не враг и не туркмен, а ищу у них спасения. Итак, я сказал моему хозяину:

   - Подъедем же поближе, султан, чтоб узнать, кто они таковы, - и, не дожидаясь ответа, поскакал к ним во весь опор.

   Аслан бросился за мною с тем, чтоб меня остановить, но мы уже были у них на виду не далее одного выстрела из лука, и я с радостью приметил, что пять или шесть человек ратников отделились от толпы и скачут прямо на нас. Аслан-султан тотчас поворотил назад, крича, чтоб я спасался вслед за ним; но я нарочно удержал лошадь, чтоб дать время ратникам окружить меня и таким образом навсегда расстаться с султаном.

   Несмотря на то, что я не оказывал ни малейшего сопротивления и кричал, что я перс, меня в одно мгновение стащили с лошади, обезоружили и ограбили дочиста. Я лишился не только своих бритв и вещей, но и несчастных пятидесяти туманов, зашитых в поясе. Напрасно говорил я, что предаюсь им добровольно и не имею никакого намерения уходить; они связали мне руки моим же поясом и торжественно повели меня к своему начальнику, понуждая толчками и пинками к скорейшему ходу.

   Весь поезд остановился на дороге. Судя по благоговению и низким поклонам ратников, я должен был заключить, что начальник их принадлежит к царствующему дому, и через несколько минут совершенно убедился в справедливости моего предположения, получив в затылок и по шее несколько жестоких толчков: это было приглашение ударить челом перед благородно-высоким шах-заде. Чиновники, слуги и телохранители составили около него большой круг; он оставался на своём коне и благосклонно приказал развязать мне руки. Освободясь от моих попечителей, я прямо бросился к нему, уцепился за полу его платья и вскричал:

   - Прибегаю к покровительству царевича!

   Один из телохранителей хотел меня оттолкнуть назад и наказать за дерзновение; но царевич не дозволил ему нарушать святость этого древнего обычая и обещал быть моим покровителем. Он приказал своим людям не обижать меня более, а мне велел рассказать, каким образом попал я к туркменам.

   Я ударил челом, поцеловал землю и в нескольких словах объяснил ему свои похождения. Для большего удостоверения, присовокупил я, что если царевичу угодно приказать своим воинам атаковать небольшую шайку туркменов, которая находится недалеко отсюда, то они могут ещё освободить поэта и двух других персов, порабощённых этими хищниками, и что те несчастные подтвердят справедливость моих показаний. В это самое время возвратились ратники, преследовавшие Аслан-султана. Они казались в совершенном расстройстве духа, клялись Али и головою шаха, будто видели огромную рать туркменов, состоящую, по крайней мере, из тысячи лошадей, которая идет прямо на нас, и убеждали своего шах-заде приготовиться к отпору. Напрасно уверял я, что туркменов всего только двадцать человек: никто не хотел мне верить; все называли меня лжецом и шпионом и грозили, что если только хищники станут нападать на них, то они убьют меня немедленно. Вслед за тем сильный отряд телохранителей двинулся вперёд тихим шагом, оглядываясь во все стороны и обнаруживая все признаки ужаса, наводимого в Персии одним именем туркменов.

   Потеряв своего коня, я считал себя счастливым, что мне позволили ехать на одном из вьючных лошаков, и начал размышлять о плачевном моём положении. Без денег, без друзей и без бритв мне оставалось только умереть голодною смертью. По несчастью, я не чувствовал себя таким твёрдым мусульманином, чтоб мог находить утешение в благочестивом учении о предопределении: я расхлипался вслух на своём лошаке, жалуясь на жестокость судьбы и на собственную свою глупость, доведшую меня до этой крайности. Предубеждения в пользу соотчичей, воспламенявшее моё воображение во время пребывания между дикарями, оставили меня теперь совершенно и я стал громко проклинать их.

   - Вы называете себя мусульманами, а поступаете, как собаки! - вскричал я окружающим меня персам. - Да что сказать - собаки!.. Вы гораздо хуже христиан! В сравнении с вами и туркмены люди.

   Моё негодование произвело только громкий смех со стороны моих спутников, и я принуждён был прибегнуть к просьбе:

   - Ради имама Хусейна, ради имени пророка, ради душ ваших детей, зачем вы так жестоко обижаете бедного странника? Что я вам сделал, что вы заставляете меня есть печаль?[27] Я считал вас друзьями, искал у вас убежища, а вы обошлись со мною, как с неприятелем!

  

   [27] - ...есть печаль - дословный перевод с персидского означает; печалиться, горевать.

  

   За всё это я не получил от них никакого утешения. Один только погонщик, по имени Али-Катир, который в то время разводил свой кальян, соизволил облегчить мою горесть и, приглашая меня вдохнуть глоток табачного дыму, промолвил:

   - Сын мой! Всё на свете в руках аллаха. Ежели аллах создал этого лошака белым, может ли Али-Катир сделать из него чёрного? И эта скотина сегодня питается ячменём, а завтра будет грызть тернья. Как можно противиться судьбе! Кури кальян, наслаждайся кейфом и благодари аллаха, что с тобою не случилось ничего хуже. Хафиз говорит: "Умей воспользоваться каждою минутою удовольствия: кто знает последствия всякого дела!"

   Слова доброго погонщика несколько восстановили во мне потерянную бодрость духа, и как он убедился, что я не хуже его знаю Хафиза и с благодарностью принимаю его утешения, то стал обращаться со мной дружески, даже поделился своею пищею. Я узнал от него, что шах-заде, в руки которого я попался, изволит быть пятым сыном нашего шаха; он недавно был назначен правителем Хорасана и следовал в Мешхед, главный город этой области, для вступления в должность. Сопровождавший его конвой был многочисленнее обыкновенного именно по причине опасности от туркменов. Он имел поручение начать решительные против них действия и, для успокоения народа, прислать в Тегеран как можно более туркменских голов, которые Убежище мира желает сложить в груды перед высокими Дверями своего счастия.

   - Благодари аллаха, что твоя голова осталась на плечах, - присовокупил погонщик. - Если б ты был красавчик с узенькими глазками и редкими волосками на бороде, вместо этого чёрного пуха, который начинает покрывать твои щёки, то, без всякого сомнения, тебе отрубили бы голову и, посолив хорошенько, отправили б её к Порогу счастия под названием головы какого-нибудь туркменского султана.

   Мы остановились ночевать в одном полуразрушившемся караван-сарае, уединённо лежащем на кряже пустыни. Тут я решился попробовать счастья, не удастся ли мне получить обратно своих туманов, коня и оружия, которые мог теперь, по всей справедливости, называть моею собственностью. Я искал случая представиться царевичу и проникнул к нему перед самою вечернею молитвой. Он сидел на ковре, разостланном на плоской крыше караван-сарая, облокотясь на богатую подушку; перед ним стояли толпой его чиновники и служители. Прежде нежели они успели вытолкать меня вон, я вскричал:

   - У меня есть представление!

   Шах-заде велел допустить меня в своё присутствие и спросил, чего я желаю. Я жаловался ему на поступок со мною его служителей при взятии меня в плен; рассказал, каким образом отняли они у меня пятьдесят туманов, и просил приказать воротить мне деньги, лошадь и оружие. Царевич спросил окружавших его персов, как зовут тех, на которых я приношу жалобу, и послал за ними главу своих феррашей. Как скоро они явились, я тотчас узнал обоих моих грабителей и подтвердил, что они-то именно меня обидели.

   - Собачьи сыны! - закричал шах-заде. - Где деньги, которые отняли вы у этого человека?

   - Мы не знаем ни о каких деньгах, - отвечали они.

   - Тотчас увидим, - промолвил он, обращаясь к одному из служителей. - Позови феррашей и пожарьте этих мошенников по пятам, доколе не отыщутся все пятьдесят туманов.

   Ферраши явились немедленно, с колодками и палками, повалили преступников спиною на землю и накрепко заключили ноги их в колодки. Затем; подняв колодки на воздух, два человека держали их, а два другие принялись колотить каждого из виновников палками по подошвам. После нескольких ударов они сознались в преступлении и отдали деньги, которые были немедленно представлены царевичу. Шах-заде важно пересчитал мои туманы, положил их под свою подушку и отпустил грабителей: потом, обращаясь ко мне, сказал громким голосом:

   - Можете удалиться.

   Я остолбенел и, разинув рот, стоял неподвижно на месте, не понимая, что это значит, но церемониймейстер схватил меня за плечи и вытолкал вон без всякой церемонии. Остановясь на первых ступенях лестницы, я воскликнул плачевным голосом:

   - А мои деньги? Я хочу получить деньги обратно.

   - Что он говорит? - вскричал шах-заде. - Отваляйте его башмаками, если скажет ещё хоть слово.

   - Мои деньги! - повторил я уныло.

   Вдруг церемониймейстер, подскочив ко мне, снял с ноги зелёный свой башмак и, ударив меня по щеке каблуком, подкованным железными гвоздями, промолвил:

   - Как ты смеешь говорить таким образом с сыном падишаха? Поди прочь и раскрой хорошенько глаза, а не то тебе обрежут уши.

   Затем толкнул он меня так жестоко, что я спиной поехал вниз по лестнице и с трудом удержался на последних ступенях.

   Я возвратился в отчаянии к моему погонщику, который, казалось, нисколько не был изумлён моим приключением. Он, напротив, сказал мне равнодушно:

   - Чего ж ты мог ожидать более? Конец концов, разве он не царевич? Он имеет право взять! Скорее был бы ты вправе ожидать, что лошак даст себе вырвать изо рта горстку зелёной травы, которую прижал зубами, чем того, чтоб знатный сановник возвратил тебе деньги, доставшиеся в его руки, Впрочем, всё это предопределение!

  

  

  

  

   Мы прибыли в Мешхед. Шах-эаде вступил в город торжественным шествием, среди блеска, шума и суматохи, обыкновенных в подобном случае. Я увидел себя брошенным в чуждый город, далеко от родных и товарищей, без знакомых, без средств, даже без бритв. Всё моё имущество состояло из суконного кафтана тёмного цвета, бараньей шапки, одной бумажной рубашки, шаровар из синего полотна, пары огромных, тяжёлых сапог и пяти туманов деньгами, которые мне удалось искусно вытащить из мешка, похищенного мною в исфаганском караван-сарае во время набега и спрятать в шапке между подкладкою и кожею. До тех пор я жил на счёт моего приятеля, погонщика, который делился со мною съестными припасами, отпускаемыми ему из казны царевича; но как только он свалил вьюки, я не мог долее пользоваться его пособием. Если б у меня было побольше денег, то нанял бы я себе лавку и стал бы брить головы хорасаннам; но при моей бедности мне одно лишь оставалось средство - пойти в подёнщики, и я решился на это.

   Мой приятель, погонщик, которому были известны все местные уловки, очень советовал мне сделаться саккою, то есть водоносом. Он сказал мне:

   - Ты молод и крепок телом, у тебя хороший голос, и ты в состоянии звучным кликом заохотить народ к питью твоей воды. Притом же ты мастер болтать языком, так при случае можешь и надуть раба божия. Число богомольцев, приходящих в Мешхед для поклонения гробнице имама Резы, бывает всегда значительно; они считают милостыню главнейшим средством к спасению душ своих и охотно дают её тем, которые сулят им более милости божьей и райских наслаждений. Ты подноси им воду во имя имама Резы, не требуй никакой платы и, коль скоро выпьют, кричи громким голосом: "Да будет на здоровье! Да примет вас благословенный имам под святой свой покров! Да избавит вас от жажды в будущей жизни!" - и т д. Эти приветствия надобно произносить так громко, чтоб все могли тебя слышать. Тем, которые из набожности приезжают сюда за четыреста или пятьсот фарсахов, можно безопасно говорить всё, что ни придёт на мысль: они всему поверят. Я сам был водоносом и знаю это ремесло: продавая воду, я нажил себе столько, что был в состоянии купить цепь лошаков.

   Итак, я последовал совету моего приятеля. Купив себе кожаный мешок с медным краном и деревянную чашку, расписанную яркими красками и покрытую блестящим лаком, я налил мешок водою, привязав его через плечо, и отправился к гробнице имама Реэы, с тем чтоб начать свою торговлю. Я избрал для себя следующий клик: "Вода! вода! Во имя имама, вода!" Я напевал эти слова во всю силу своего голоса, и как прежде этого два дня сряду посвятил я изучению всех водоноснических приёмов и уловок под руководством моего приятеля, то, явясь на новом поприще, не уступал в этом отношении опытнейшим водоносам. Лишь только я появился, все водоносы устремили на меня взоры, как будто спрашивая, по какому праву втерся я в их сословие. Когда я пришёл к водоёму, они искали случая завести со мной ссору и один из них хотел опрокинуть меня в водоём; но, видя мою неустрашимость, удачно поддерживаемую плотным туловищем и бойкими руками, они ограничились ругательством. Ругаться и я был мастер и потому вскоре заставил их умолкнуть. Природа, казалось, создала меня водоносом. При помощи своего языка воду, которую недавно почерпнул в грязном водоёме, умел я превращать в прозрачные струи ключа, вскрытого чудесно самым Мухаммедом, и сравнять с водою небесного колодезя Замзам и реки, текущей в садах рая. Слова мои сообщали ей удивительный вкус, и я собирал большие деньги, предлагая её безденежно. Я всегда подстерегал вновь прибывающих богомодьцев, и, пока они ещё не слезли с лошаков, покрытым пылью, утомлённым жаждою и душевно обрадованным, что избежали встречи с туркменами, я подносил им стакан воды во имя пророка и имама Резы, намекая, что, при вступлении их в Мешхед, первым богоугодным со стороны их поступком должно быть небольшое пожертвование на пользу того, который беспрестанно молил аллаха о благополучном их прибытии. Поздравления такого рода всегда почти щедро были награждаемы.

   В праздник поминания кончины Хусейна, столь свято соблюдаемый во всей Персии, я решился предстать перед публикой Мсшхеда в виде водоноса, который занимает важное место в народных представлениях, даваемых в последний и самый торжественный день этого праздника. Эти представления совершаются на большой площади города в присутствии самого правителя. Один из водоносов несёт на плечах огромный мешок с водою, сопровождая это утомительное действие странными телодвижениями. Так как я надеялся удивить зрителей своею ловкостью и необыкновенною телесною силой, то мог через то приобресть лестную известность и значительные деньги. Я имел соперника в лице одного дюжего водоноса, удачно исполнившего эту штуку в прошлогодний праздник; но он не смел состязаться со мною, видя, что для нынешнего представления я заготовил мешок вдвое огромнее того, с которым он некогда явился. Мне советовали, однако ж, быть крайне осторожным с этим человеком, потому что по своему коварству и завистливому нраву он был в состоянии сыграть со мною неприятную шутку.

   Шах-эаде сидел у окошка над воротами своего дворца. Бесчисленные толпы народу покрывали обширную городскую площадь. Я выступил на эту площадь, обнажённый до пояса, облитый кровью, которая текла ручьями по спине и груди, и, сгибаясь под тяжестью исполинского мешка с водою, медленно прошёл всё пространство. Поравнявшись с окошком царевича, я громко приветствовал его, желая ему благополучия и многолетия. Он бросил мне червонец и казался крайне довольным мною. Восхищённый таким одобрением, я велел нескольким шатавшимся около меня мальчикам взобраться мне на спину и сесть на мешке. Маленькие шалуны с радостью исполнили моё приказание, а изумлённые зрители изъявили своё удовольствие громкими восклицаниями. Я позвал ещё одного мальчика; но мой соперник, выжидавший случая помешать моему торжеству, нечаянно высунулся из толпы, вскочил мне на спину и сел на самой верхушке мешка, покрытого кучею детей. Он был уверен, что свалит меня с ног своею тяжестью; но я, собравшись с последними силами, понёс их всех среди живейшего восторгу народа, поощрявшего меня своим криком. Наконец свалил я с плеч всю ношу и обратился к великодушию зрителей, которые осыпали меня похвалами и мелкою монетою.

   В пылу победы я не ощущал никакой боли; но вскоре потом почувствовал во всём теле неприятные следствия чрезмерного напряжения сил и увидел себя в необходимости оставить тяжёлое ремесло водоноса. Я продал свой мешок с принадлежащим к нему прибором и, сосчитав весь заработок, мог полагать себя богатым в сравнении с тем, как был по прибытии в Мешхед. Мой приятель, погонщик, ещё до праздника отправился с караваном в Тегеран. Лишась дружеских его наставлений, я не знал, как поступить в своём деле. Я хотел жаловаться казию и требовать денежного вознаграждения от коварного водоноса, сделавшего меня неспособным к продолжению прежних занятий; но мне объяснили, что в целом нашем Коране, в котором, как известно, говорится обо всём, что только есть на небе и на земле, нет закона на испорчение чужой спины. В этой книге написано [28] по праву возмездия За лишение носа отсечь нос; за глаз выколоть глаз; за зуб вырвать зуб, и т д.; но за спину лишить кого-нибудь спины - в ней не полагается. Если б, по крайней мере, были у меня сильные покровители, то в облегчение своей горести мог бы я выхлопотать для моего противника хоть восемьдесят палочных ударов по пятам; но в моём бедственном состоянии, без друзей и знакомых, я не имел права надеяться на это удовольствие, а подвергался опасности потерять в суде и остаток тяжело заработанных денег.

  

   [28] - В этой книге написано - здесь перефразируется известное библейское выражение: "Око за око, зуб за зуб".

  

  

  

   Оставив расчёты мести, я начал думать об избрании для себя рода жизни. Мне представлялись разные виды. Ремесло нищего весьма выгодно в Мешхеде, и, судя по моим успехам в водоносничестве, я мог бы в скором времени сделаться первым во всей Персии нищим. Я имел также случай поступить в скоморохи и водить медведя или обезьяну. Но разные мелкие причины заставили меня отказаться от этих намерений. Предстояло ещё ремесло бородобрея, в котором, может статься, не нашёл бы я равного себе в Мешхеде; но я не мог отважиться на избрание постоянного жительства в столь отдалённом и скучном городе, какова столица Хорасана. Итак, я последовал врождённой мне склонности и, будучи страстным любителем трубки, предпочёл всем прочим звание табачного разносчика.

   Я накупил чубуков различной величины; деревянный прибор для трубок и кальянов, привязываемый вокруг пояса; чугунный горшок для огня, который должен был носить в руке; медный сосуд для воды, помещаемый за спиною на железном крюке; несколько проволок; железные щипцы и дюжину длинных кожаных мешков для разных сортов табаку; эти мешки я привесил к поясу, кругом тела. Нарядясь во все эти принадлежности нового ремесла моего, я представлял собою вид съёжившегося дикобраза и пошёл бродить по улицам, базарам и гульбищам.

   У меня были всегда с собою лучшие сорта табаку: табас, ширази, багдади и латакие. Но я получал бы весьма скудную прибыль от их продажи, если б всякому рабу божию давал курить один чистый табак. Напротив того, из небольшого количества настоящих листьев я умел приготовлять значительный запас курительного товару посредством искусной примеси трухи и разного copy. Я имел особенное дарование различать с первого взгляда истинных знатоков табака от простых, безотчётливых дымоглотов, и выгоды мои большею частью состояли в уменье соображать, к которому именно из висящих у моего пояса мешков пристрастен посетитель, приказывающий набить себе трубку. Курителям из среднего сословия я подносил полутабак, людям простого звания одну долю табаку с тремя долями примеси, а черни давал курить состав, в котором табаку почти не было и духу. Коль скоро примечал я, что мой посетитель морщится, тотчас начинал превозносить свой табак, показывал образчики хороших сортов, излагал превосходные свойства того, который у него в трубке или кальяне, приводил имена первейших на Востоке огородников, у которых покупаю свой товар, и в заключение рассказывал ему какой-нибудь забавный анекдот, стараясь продлить моё повествование на две или на три перемены трубки.

   В скором времени прославился я в целом Мешхеде. В числе постоянных моих посетителей находился один нищий дервиш, но такой знаток табаку, что я принуждён был давать ему почти чистый товар. Он был весьма неисправный плательщик, и я немного от него зарабатывал; но зато он отрекомендовал меня такому множеству своих друзей и знакомых и разговор его казался мне столь значительным, что я с удовольствием искал его сообщества. Он назывался дервиш Сафар.

   Наружность этого человека была весьма достопримечательна. Он имел довольно приятное лицо, большой орлиный нос и чёрные, быстрые глаза. Длинные космы чёрных, как смола, волос в беспорядке ниспадали на его плечи. Высокий остроконечный колпак, исписанный изречениями из Корана, покрывал его голову; на спине свободно висела оленья кожа, шерстью вверх. В одной руке носил он. длинный, окованный железом посох, который держал всегда на плече, а в другой - сосуд для воды из выдолбленной тыквы, повешенный на трёх железных цепях, которые он вытягивал, когда просил подаяния у проходящих. На кушаке видна была большая яхонтовая пряжка, у которой висело множество деревянных чёток. Когда он в этом диком наряде появлялся на улицах или на базарах, то ужас поражал смотрящих. Но, как я узнал впоследствии, он только перед народом хотел казаться столь страшным; потому что, куря мой табак, когда не было никого постороннего, он возвращался к естественному своему нраву, был добр, весел, кроток и откровенен. Вскоре наше знакомство возвысилось до степени теснейшей дружбы: он ввёл меня в небольшой круг избранных своих приятелей, одного с ним ремесла и образа мыслей, и, обще с ними, пригласил меня посещать их собрания. Правда, что дружба с этими людьми наносила значительный ущерб моей торговле, так как они одни выкуривали у меня более хорошего табаку, нежели все прочие мои посетители, вместе взятые; но приятность их беседы вознаграждала некоторым образом это неудобство.

   Однажды вечером мы курили трубки долее обыкновенного, и дервиш Сафар сказал мне:

   - Душа моя, Хаджи-Баба! ты слишком умный человек, чтоб весь век быть продавцом курительного табаку. Зачем ты, подобно нам, не сделаешься дервишем? Мы считаем бороды людей не лучше грязи, и хотя наше ремесло кажется ненадёжно, за всем тем оно заключает в себе много разнообразия и ещё больше праздности. Люди для нас игрушки: мы живём за счёт их слабостей и суеверия. Сколько мы тебя знаем, ты, право, мог бы сделаться украшением нашего сословия и со временем быть столь же славным, как сам наш знаменитый шейх Саади.

   Два другие беседовавшие с нами дервиша согласились с его мнением и настаивали непременно, чтоб я оставил разнос и поступил в их братство.

   Я не отвергал их предложения, но не чувствовал себя способным к такому званию.

   - Я человек неучёный и не имею никакой опытности, - отвечал я, - откуда мне взять вдруг все те глубокие сведения, какие требуются для дервиша? Я знаю грамоте, прошёл весь Коран, изучил довольно хорошо Саади и Хафиза и читал несколько Шах-наме Фирдоуси; но, впрочем, я совершенный невежа.

   - Ах, мой друг! - воскликнул дервиш Сафар. - Ты мало знаешь нашу братью, дервишей, и ещё менее людей, если так думаешь! Каких тут глубоких сведений требуешь ты для дервиша? Смелость, отвага - вот всё! С пятою долею того, что ты знаешь, при пособии наглости, я тебя уверяю, ты будешь располагать не только умами и карманами, но и головами твоих слушателей. Кто достиг до того, что никогда не краснеет, тот может смело пускаться на великие предприятия. Посредством этого-то дарования я был пророком; посредством его делал чудеса, возвращал жизнь умершим и сам жил в довольстве, внушая к себе уважение и страх тем, кто, подобно тебе, не знает тайн нашего сословия. Если б я возымел твёрдое намерение и решился подвергнуть себя тем опасностям, каким подвергался Мухаммед, я