в кабинет к командарму: "Дуют ветры южных румбов, восемь баллов..." Из
бессонного кабинета верные и четкие шаги отзвучали в сумерках коридоров к
аппаратам. Свинцовый рассвет глядел в окна: рассвет ли, день ли, годы ли? И
опять:
- С частями за заливом связи нет. Слышна канонада на побережье...
Перед террасой с севера лежали полки: ждали. Вот-вот должно было:
вспыхнуть зовами, заревами в далеком - за террасой, загудеть из моря позади
смятенного, не верящего еще противника; и тогда, с севера - ощетиненным потоком
взреветь на террасу - в крик, в крошево, в навстречу.
Но в облаках, тяжких, лизавших угрюмые, лютые массивы, уже шел рассвет;
за массивами продолжал лежать враг, хитрый, настороженный, и сзади его все
молчало... На рассвете, не дождавшись, потоком разъяренных, опасливо
пригибающихся к земле, хлестнуло на террасу и - разбилось о камни: отхлынув,
легли человечьими грудами во рвах, в мглистых плоскостях плацдарма...
С моря дул ветер.
И с моря бежало ручейками, серо-грязными озерами - бежало хлябями
тусклых высот; затопляло дно залива, взрыхленное ступнями тысяч. В слякоти, в
озерах, глубиневших каждую минуту, хлюпали резервы, брошенные вдогонку ушедшим.
Свинцовым поясом стояли воды у берегов, в водах тонули дороги. Не было дорог. И
опять:
- Немедленно, по приказанию командарма...
- Все меры исчерпаны. Связи нет...
На рассвете грозой пробило из-за моря. Это они, прижатые к берегу
множества - прижатые к морю - в туманы били грозой. В море шли резервы,
изнемогая, по колена в воде; с материка выгоняли деревни в воду - мостить
плотины - задержать море. Деревни хлюпали базарами в воде, путались ленивыми,
вязнущими телегами, плотины росли - осклизлые, зыбкие, седые - и таяли тотчас:
ветер и воды пожирали их.
Командарм стоял у аппаратов - серый, как тень, от железной бессонной
ночи - может быть, единственной в жизни и - в истории. Аппараты молчали... и
вдруг - из дальнего, из прорвавшихся ослепительных снов - крикнуло грозой:
- Есть. В двенадцать часов без выстрела форсирована терраса. Противник
бежал, угрожаемый красными дивизиями с тыла. Соединившиеся части атакуют первую
линию Эншуньских укреплений.
Армия была за террасой. Рубеж был перейден. Полки лежали на солончаковом
плато перешейка - перед последней тройной линией заграждений, опутавших узкие
дефиле озер. Сквозь шестидесятиверстную даль - через шины железных проволок -
через гарь боя - и командарм видел уже счастливую синь долин...
Армейские автомобили мчали к террасе. Коннопартизанским дивизиям, еще
замешкавшимся у залива, было приказано: стянуться на перешеек через террасу. Но
через террасу был переход в двенадцать верст; а с перешейка уже дышало гулом,
дрожанием недр; там начиналось... И, хрипя от нетерпения и злобы, конные
сваливались под берег, ордой забурлили - в воды, в кипящую муть.
Был день, - из жизни, из снов ли? - во мгле его остались седые
плескания волн, кому-то понятные передвижения в тумане прибрежий - вперед -
назад, обреченность переступивших через черту, стоны, матерщина озверелых,
немолчное татаканье, бледные в рассвете зарева зажженных хуторов - в избе, на
минутку, хлопнулся Микешин бедрами на пол, отвел в сторону потные волосы и пил,
тяжело дыша, из котелка.
- Ну и вода же здесь, Юзефка! Соленая-рассоленая, аж с нее пить хоцца! И
железой отдает... Вот ты какая местность, а!..
И потом Юзеф лежал рядом, за бугром, в вечерении синих озер, и в этот
беглый огневой треск отдавал свою долю, ложась ухом на приклад, едва открывая
веки, усталые, запавшие - какая мечта, какая боль за ними?.. А впереди выло и
ахало железом из-за озер, рвалось, ураганилось сзади, в безводных солончаках,
заревами вздыбливалась пыль, и в пологах пыли, в ночах пыли и дыма тупо и лениво
ползли суставчатые серые громады в синь озер.
- Садуны-то! - всхлипнул Микешин. - От зажварят теперь! Крепись,
Юзефка!..
Танки шли прорывать первую линию дефиле. На хуторе, в пяти верстах
сзади, сидел командарм с начдивами и штабами дивизий: танки были его воля. За
танками бросить в прорыв всю армию - в последнее, в Даирскую степь. И на минуту
вдалеке смолкло татаканье сотен пулеметов, только ухало и дышало железным гулом
в земле - это танки подошли окопам и, не переставая, били мортиры из-за озер. И
вдруг слева застрочило, запело, визгнуло медными нитями ввысь - и в степи, в
озера бежали поднимающиеся из-за бугров, бежали пригнутыми, разреженными токами
в крик и в грохот, где танки плющили кости, дерево и железо; из-за бугров
подходили еще, пригибаясь, и тоже бежали, и за ними еще зыбилось нескончаемое
поле масс - до краев степей, до мутных вечереющих заливов: это был вечер,
исторический вечер 7 ноября - первый прорыв левого сектора Эншуньских
дефиле.
На карте одноверстного масштаба командарм зачерчивал математически
рассчитанные параболы движений. Он думал: это уже завершение, конец.
Но это было не все. За озерами стоял свежий, нерастраченный корпус
генерала Оборовича: его берегли к концу. И теперь час настал. Когда левый сектор
белых, окровавленный и разбитый, сползался за вторую колючую сеть и пешие
настигали его железом, сбыченными лбами, глыбами танков - он рванулся с правого,
растекаясь в просторы тучами конных фаланг. Это с убийственным вращением лезвий,
с тусклым холодом глаз - в бреши живых, теплых, раздавливаемых тел мчались те,
которые уже были убиты.
Была мгновенно прорвана тонкая завеса пеших против правого сектора.
Конные растекались уже сзади - во взбесившиеся обозы, в марширующие резервы, в
лавы опрокинутых, зажимающих головы руками. Корпус обходил фланг армии. И еще
дальше - заходя правым плечом, корпус выходил в тыл армии. Над армией был
занесен отчаянный удар.
На дорогах, в тылу наступающей армии нависло тревожное. В долах метались
спины масс, крики и гиканье плыли из-за холмов. У хутора, где стоял штаб,
рвались с привязи фельдъегерские лошади, вставали на дыбы, били копытами по
лакированным крыльям автомобилей. Командарм вышел и глядел в степи: там
творилась смута.
Корпус выходил в тыл армии, загоняя ее в мешок между дефиле и заливом.
Впереди корпуса офицерский эскадрон лихих, беспечных, смеясь, мчался в смерть.
Жадно раздувались ноздри - и в близкой гибели, и в вечере, и в зверином шатании
масс была острая жизнь, было пьяное, жгуче одуряющее вино. Им, за которыми
твердели века владычества, верилось в гениальность маневра, в легкость победы
над диким, орущим и мечущимся безголовьем.
Командарм был спокоен, может быть потому, что знал закон масс. От
командарма скакали фельдъегеря к коннопартизанским дивизиям с приказанием
немедленно выступать на поддержку частям. Но не успели доскакать: дивизии уже
шли сами, дивизии, мокрые от усталости и воды, проволочившие свои телеги и
пулеметы через море, - шли прорвать дорогу в кочевья, где молоко, мясо и мед. И
еще - они хотели пить.
Черной пилой колеблясь в горизонтах - от залива до залива, тяжко неслась
лава коней, бурок, телег, прядающих грив - в вечереющее. Это шел конец. Против
прорыва, зияющего между заливом и скопищами армии, развертывались гигантским
полукругом телеги, подставляя себя под бешеное паденье мчащихся фаланг.
На левый сектор только еще дошла тревога из тылов. Пешие не знали, куда
идти; глыбастые громады, огрызаясь пулеметами, отползали назад, их били в упор
подкатившиеся почти вплотную орудия. В водовороте стоял Микешин, большой, с
кроваво-красными обмотками на упорно расставленных ногах, кричал в лезущее:
- Юзеф, Юзеф, где же ты? Давай друг за дружку держатца! Уходют, слышь,
Юзеф!..
Из-за второй линии озверелые лезли догонять отходящих, били гулы,
выпыхивали молнии из стальных зевов, расстреливавших почти в упор, на картечь...
Во вселенском бреду, на земле, под ботами тысяч, лежал Юзеф - боком, поджавшись,
земляной и убаюканный... или не он, может быть, а еще сотни других. Над ними
кричал Микешин, охрипнув, разевая в гуле будто безмолвный рот:
- Братишка, аль же в тебя попало, а? Дружок! Слышь, Юзеф! Эх, друг-то
ведь какой бы-ыл...
И обернувшись к озерам, махал винтовкой:
- Жлобы!.. Вы!.. Напоследок и его, а-а-а!..
Рядом, из сумерек, упирался в бегущих ротный, гололобый матрос, тряся
маузером, визжал:
- Бежать? Шкурники! Трусы!.. А революция, бога вашу мать? Первого на
месте... сам!.. Назад!..
В этот миг заездил вперед и назад полукруг телег: на них обрушились,
хрипя лошадьми, эскадроны. И брызнул огонь - с телег, страшных, двигающихся,
разбегающихся, косящих невидимыми лезвиями пулеметов. В конных тучах
скрещивались пулевые струи телег, секли, подрезали, подламывали на скаку, клали
колоннами наземь; опустевшие лошади, визжа, крутя головами, уносились дико в
муть. Распадались перебитые кости, чернели рты, исцелованные вчера любовницами;
в кровавое месиво, истоптанное ногами, сваливались улицы, фонтаны светов,
изящество культур, торжественные гимны владычеств... А телеги мчались по лежащим
взад и вперед на ржавых скрипящих осях; мчался Петухов на пролетке, в одном
френче, с цигаркой в зубах, держа локти на отлет: сзади рябая, сжав зубы,
строчила железом; грохотала и пела смерть гнусавыми визгами.
И с флангов из-за телег сорвались и ринулись конные, крича "дае-о-ошь!"
невидимой в ночи массой поднятых кулаков, пик, бурок, прядающих грив. Обратно в
правый сектор уходил, истекая кровью, корпус. А в левый, в пролом, бежали опять
матрос и Микешин и за ними груды потных, хрипящих, злобных от жажды -
"дае-о-ошь!" - и вот: на второй линии полег матрос, повиснув через проволоку
затылком почти оземь, и на правом - мчась в табуне визжащих взбешенных коней,
рухнул тот, в бурке, черноусый, рухнул вместе с конем, завязив размозженную
голову ему под шею. И через них и за ними в сеть оскаленных проволок, ям,
блиндажей неслись телеги, бежали пешие, скакали конные; далеко за озерами,
прильнув к гриве лбом, уходили остатки последних, глядя назад тусклыми выпуклыми
глазами.
Конец.
К ночи прошли укрепления, под откосом, в степной речушке, пили пресную
воду. Микешин лег на живот, пробил прикладом ледешек и пил, а потом камнем уснул
тут же на берегу. И легли еще множества и спали. И венах - сквозь зарево, жуть и
кровь - успокоением сияли в мглах светы.
Ночью, в ста верстах восточнее, у Антарского мыса, двинулись еще
множества и в полночь форсировали пролив. Шли по пояс в воде, на берегах толпами
пылали костры, в пролетах вздыбленного моста пылали факелами керосиновые бочки,
пронзая дугою зарев ночь. Противник ушел. В заревах армия форсировала пролив, и
множества пили пресную воду на том берегу и, упав камнем, спали на теплой еще от
вражеских ног земле.
И командарм в далекой избе, на попоне, завернувшись с головой в шинель,
спал не спал - видел зарева, висящие в безднах, и идущих из черных снов в
века.
В ночь противник оторвался от передовых нагоняющих частей и сгинул в
степях. Вперед были брошены коннопартизанские дивизии - настичь отходящего и не
дать ему сесть на корабли. Из-за террасы - с севера шли резервы, вразвалку, в
накинутых на плечи шинелях, за ними волочились бесконечные обозы в солончаках;
резервы шли на смену усталым от трехдневных переходов и боев частям. Но боевые
части встретили пришедших матерщиной и насмешками и сменяться не пожелали -
впереди уже светились молочно-синие долы Даира. Резервные бригады тоже не хотели
оставаться в тылу; полки их втиснулись кое-как между полками Пензенской и
Железной, и на рассвете, скрипя и гудя тысячеголосым, армия повалила по
большакам на юг.
И правофланговая Заволжская армия, проделав заход правым плечом,
выходила на магистральный тракт к Даиру. Запоздавшая благодаря маневру, она
наткнулась там же на обозы далекой ушедшей N-й армии. Но армия не хотела прийти
последней; она свернула на проселки, там понеслась вскачь на подводах и
повозках, задыхалась пешком, волочила рысью артиллерию, бросая застрявшие орудия
у зыбких рухающих мостков на степных речонках; и с тылов двинулась
коннопартизанская - прямо в неезженное, сбритое осенью и утрамбованное копытами
белых - три армии бежали наперегон в островную даль. Ближе и ближе чудились
брошенные богатства городов; золотом крыш горело из сказок... С пересохшими
ртами бежали кочевья потных, иструженных, ведомых снами...
Далеко впереди катились, расползаясь по радиусам степей, армии врага: к
кораблям. С презрительной усмешкой, свертывая с дорог, отделялись от них
последние из мертвецов Оборовича. Эти не хотели уходить: скрываясь в горах,
поджидали идущих с севера, чтобы напасть, убить, еще раз умереть.
И дальше - в бушующей мути крутились корабли бежавших. Еще грузились у
берегов: толпы бежали по дамбам, топча брошенные узлы и тюки, под бегущими
зыбкой обвисали и трещали сходни, с берега кричали и проклинали оставленные,
гудки кричали угрюмо с берега в нависающую жуткую расправу и смерть. Черный дым
с судов, не оседая на зыбь, куревом ночи полз у прибрежий; дикая смятенная ночь
шла.
В ночи гул дальних. Все ближе на города надвигались раскаленной тенью
костров.
Командарм выехал в рассвет - в степь.
Были пустые поля, теплеющий иней на развалинах разбитых хуторов, за
курганами невнятная, огромно восходящая заря, как грань времен. Ночь грезилась
за спиной, будто черные дремотные ворота, вставшие до высот. Заглушенно гудел
мотор, главными крыльями пожирая пространство; мерцающая дорога, обложенная
лошадиными трупами, кружительно пробегала назад. Трупы... трупы со вздутыми
боками, с оскалом челюстей, за горизонтами опять трупы, недвижные, как вещи...
Тысячи, коридоры из тысяч... И, заслышав шум, стаи трупных собак, пригибаясь
брюхами к земле, отползали в поля, облизываясь, глядели на дорогу фиолетовыми
кровяными глазами, мутными от страсти...
В сумерках истории, в полуснах лежали пустые поля, бескрайные, вогнутые,
как чаша, подставленная из бездн заре...
Как это? Русь, уже за шеломянем еси?.. В бескрайном курганы уплывали,
как черные - на заре - шеломы: назад, в сумерки, в историю... Где-то сзади
раскинулось в рассвете поле битв, еще бредящее кровью, криками, гарью; пустынно
брошенные, не раскраденные еще деревнями на топливо, стоят рогатки с сетями
колючек, разметано железо убийц, кости, помет животных, ямы, зияющие сумраком.
Ветер треплет лохмотья бурки, повисшей на железных шипах в безумно-наклонном
полете вперед... И тишина плывет над полем битв - дневная тишина запустенья;
плывут, осыпаясь неуловимыми пластами забвенья, времена.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Перед сумерками авангард ворвался в Даир. По площади копыта отзвонили
пустынно и гулко. Авангард подскочил к углу трех улиц, где над каменной рябью
мостовых свисали со стен небоскреба алые флаги непоколебимо, как металл: Ревком.
Под балконом, потрясая пиками, авангард прокричал свой дикий и радостный вызов.
И с высоты из-за решетки, ликуя, наклонялись маленькие, безумно юркие, в
пиджаках и без шапок, махали руками и кричали в приливающие ощетиненные
низины:
- ...приветствуем...
- ...пусть услышат угнетенные массы мира!..
- ...да здравствует!..
Из далей, перспектив, как прибой, мчались конные, рассыпая в улицах крик
телег и дробь копыт. С низов махали шапками, из опрокинутых лиц тысячи горящих
глаз глядели ввысь - на ниспадание алого, на гаснущие алебастровые химеры
небоскребов, на каменные арки культур - там оркестры веяли волнами слав - из
раскрытых пересохших глоток, из спертых зыком грудей выло:
- ...а-а-а-а!..
С окраин, из доков, из трущоб бедноты шли вставшие из земли, давя улицы
множеством, зыбля алые лохмотья над зыбким океаном тысячеголовья, и от них, еще
невидимых, из сумеречных недр стенало:
- ...а-а-а-а!..
В порту глыбями и насыпями громоздилось изобилие вспоротых пакгаузов и
складов - тюки, ящики, остовы машин, брошенные задыхающимися на бегу. Цепи
конных оттеснили берега и порт, сторожили, покуривая, глядя в невиданную
тысячелетнюю даль; зыбь шла туда зеленоватым свечением, словно из-за горизонтов
заря.
Улицы вспыхнули от синих, бесконечно убегающих огней. В светы изумленные
смеющиеся глаза тысяч глядели, как в утро. Из этажей, из стеклянных подъездов
выходили нерешительные, спускались на асфальт, кривясь ласковой и боязливой
улыбкой, помахивали тросточками: "И мы рады, и мы тут!.." - выходили, осмелев,
женщины напудренные, со сладкой горячкой глаз, шепчась, улыбались обветренным и
хищно скалящимся галифе. Мутным, радужно-болотным оком вчерашнее глядело,
догасая...
В особняке черного переулка, оцепленного конными, угрюмыми и
молчаливыми, осудили последних, захваченных у взорванного туннеля в горах. За
безлюдьем переулка ширился гул и крик, вещающий о рассветах; резко и жутко
прогрохотал грузовик в мраке у ворот.
А ночью пришли полки. Массы расступились под железным упором рядов. На
правом фланге впереди шел рослый, с обветренным красным лицом, в новой
английской шинели, с ногами, красными, как кровь; глаза, не мигая, упоенно
глядели перед собой в крики толп, в пенье труб, в светы культур. Из глоток
мощным выдохом ревело:
Не надо нам монархии,
Не надо нам царя,
Бей буржуазию!
Товарищи, ура! |
Промчавшийся из степей автомобиль, замедленный полками, стал на
перекрестке. На шествии бесконечных, на сиянии пространств - недвижим был в
остром шишаке профиль каменного, думающего о суровом. Полураскрытый рот хотел
крикнуть призывно и властно.
Армия, командарм вступали в Даир.
Таврия, 1920 - 1921
 |
П45. Поединок: Сборник. Вып. 8 / Сост.: Э. Хруцкий. - М.: Моск.
рабочий, 1982. - 492 с.
Тираж 100 000 экз. Цена 2 р. 20 к.
В восьмом выпуске ежегодника "Поединок" публикуются
приключенческие повести и рассказы Андрея Левина, Анатолия Ромова,
Валерия Гусева, Юлия Файбышенко и других авторов.
В книгу включены произведения, где рассказывается о
революционном мужестве в боях за Советскую власть, о смелости тех,
кто, рискуя жизнью, стоит сегодня на страже порядка, об обязанности
каждого советского человека проявить твердость и храбрость в
решительную минуту.
В разделе "Антология" опубликованы повесть Александра Малышкина
"Падение Даира" и морские рассказы Бориса Житкова.
ИБ 1947
Составитель Эдуард Анатольевич Хруцкий
Заведующая редакцией Л. Сурова
Редактор С. Митрохина
Художественный редактор Э. Розен
Технический редактор Л. Маракасова
Корректоры И. Фридлянд, Е. Коротаева, И. Попкова |
Текст подготовил Ершов В. Г. Дата последней редакции: 25.08.2002
О найденных в тексте ошибках сообщать:
mailto:vgershov@chat.ru
Новые редакции текста можно получить на:
http://vgershov.lib.ru/
