Купер Джеймс Фенимор - Землемер

p; Она наклонилась, сорвала розу и стала нюхать ее, с видимым желанием переменить разговор; в это же время послышался колокольчик, призывавший к завтраку; таким образом больше ничего не было сказано ни о землемере, ни о его чудесной племяннице.

   После завтрака нам привели лошадей. Я нежно поцеловал бабушку, которую должен был увидеть не раньше, как осенью, и получил от нее благословение; дружески сжал руку Томаса, который обещал приехать в Лайлаксбуш до моего отъезда. Потом, приблизясь к его сестре, которая дружески протянула мне руку, я сказал:

   - Надеюсь, мисс Бэйярд, что я вижу вас не в последний раз перед моим отъездом? Вы должны визит моей сестре; я буду ждать его, и до того времени откладываю тяжелое слово: "прощайте".

   - Вот странная любезность, Мордаунт! - вскричала, засмеявшись, Кэт. - От нас до Гикариеса всего пятнадцать миль. Вы должны, во-первых, знать это, любезный братец, а во-вторых, не забывать приглашение, которое вам сделали, приехать туда и показаться в майорском мундире.

   - Да, вы не должны забывать приглашения, сделанного папенькой и братом, - прибавила довольно живо Присцилла, - они будут очень рады видеть майора Литтлпэджа.

   - Сделанного папенькой и братом! Почему и не тобой, госпожа степенная? - сказала Кэт, которой, кажется, очень хотелось привести Присциллу в замешательство. - Мне кажется, что мы достаточно хорошо уже знакомы и ты можешь приглашать и от своего имени.

   - Когда я буду жить своим домом, если только это случится когда-нибудь, я постараюсь тогда не потерять звание гостеприимной хозяйки, - сказала очень спокойно Присцилла, - до тех же пор я могу предоставить папеньке и брату выполнять все обязанности.

   Говоря это, Присцилла была восхитительна; все улыбки, которые окружали ее, она встречала с рассчитанным равнодушием. Характер ее был для меня решительно непонятен; желание разгадать его могло бы быть для меня гибелью, если бы я посвятил этому хотя бы месяц.

   Но Провидение распорядилось иначе.

   На обратном пути в Лайлаксбуш сестра сказала мне тихо, с удивительным замешательством, что она произнесла роковое "да"... Но что свадьба ее будет после моего возвращения с севера, в середине осени.

   - Итак, мой добрый друг Кэт, я увижусь с тобой только для того, чтобы снова проститься с тобой?.. Чтобы потерять тебя!.. - прибавил я с сильной грустью.

   - Расстаться!.. Потерять! О нет, нет! Я буду в семействе, где ты скоро найдешь свою невесту.

   - Но если я и появлюсь в этом семействе, то почему я могу надеяться на успех?

   - Этот вопрос тебе запрещен. Если бы я не надеялась, что ты преуспеешь, зачем бы я обманывала свою подругу? Мы, девушки, не так просты, как вы думаете, господа, и к нам вы можете пройти одной лишь прямой дорогой. Ты хорош собой, прекрасно сложен; потом: года, состояние, фамилия, характер - все в твою пользу...

   - Право, я не знаю, что подумать о твоем друге; это - или совершенство природы, или совершенство искусства.

   - Искусства! Присцилла притворщица! О, Мордаунт, ошибаешься! В ребенке не может быть больше чистоты и наивности, сколько в сестре Тома.

   - Да, это правда, сестра Тома, конечно, имеет все совершенства; но заметь, что и дети бывают очень дурные.

   Все, что я могу сказать тебе, так это то, что Том мне нравится, родители его тоже, но что о твоем друге я до сих пор не составил определенного мнения.

   Кэт была уязвлена и не ответила ничего. Вскоре, впрочем, гнев ее прошел, и мы принялись говорить о разных вещах, но фамилия Бэйярдов больше не произносилась ни разу, хоть я и уверен, что моя спутница беспрестанно думала о Томе, точно так же, как у меня не выходила из головы прекрасная его сестра.

  

   Спустя день или два после моего возвращения в Лайлаксбуш, можно было увидеть одну из тех семейных сцен, которые так обыкновении в летние июньские дни на берегах нашего старого Гудзона. Я говорю старого, потому что он такой же древний, как и Тибр, хотя никто не говорил о нем так много и так давно, как о последнем.

   Через тысячу лет эта река будет известна всему миру, и слава о ней сравняется со славой Дуная и Рейна. Если посадки берегов Гудзона не доставляют теперь такого вина, какое получается на Рейне, по крайней мере они улучшаются изо дня на день все больше и больше. Все беспристрастные путешественники соглашаются с этим.

   На довольно обширной лужайке в Лайлаксбуше, недалеко от реки, возвышается густая липа, посаженная еще моим дедом. Под ее тень мы часто приходили в жаркие летние дни, под ее ветвями часто сидели генерал Литтлпэдж и полковник Дирк Фоллок после своего возвращения из армии, курили трубки и вспоминали разные случаи из своей походной жизни.

   В полдень того дня, о котором я рассказываю, все наше семейство сидело под этой липой; на небольшом от нас расстоянии стоял столик, на который были поставлены несколько бутылок вина и корзинка с плодами. Маменька села возле меня, потому что я не курил, а тетушка Мэри и Кэт скрывались за густым табачным дымом. У самого берега стояла большая лодка. Джеп лежал, растянувшись на траве, посередине между липой и рекой; несколько ребятишек кувыркались у его ног. В лодке сидел его сын и ждал нас.

   Эти приготовления говорили о скором моем отъезде на Север. Ветер был южный, и поэтому лодки разной величины беспрестанно сновали по реке.

   В то время на Гудзоне не было и десятой части числа судов, какое находится сейчас; к тому же и строились эти суда совершенно иначе, чем нынче: они прекрасно шли по ветру; когда же ветер менялся и начинал дуть с противоположной стороны, они никуда не годились; обычно нужно было от восьми до пятнадцати дней, чтобы достигнуть Олбани, хоть ветер был и южный. Все равно никто не переезжал это расстояние между Олбани и Нью-Йорком иначе, как в этих лодках. Я ждал прибытия "Орла", судна, которым командовал капитан Боджер. Выбрать это судно заставило меня обстоятельство, так как в кормовой части его были устроены ряд комнат; а этого не было в то время ни в одной другой лодке.

   Поручив Джипу известить меня о прибытии "Орла", как только он увидит его, я, не беспокоясь, мог посвятить последние минуты перед отъездом разговору с родными.

   - Мне было бы очень приятно съездить к старой миссис Вондэр-Гейзен, - сказала мне матушка, - это одна из наших родственниц, к которой я очень хорошо расположена. С воспоминанием о ней связывается в памяти моей воспоминание об ужасной ночи, проведенной на берегу реки. Я говорила когда-то об этом.

   Сказав это, матушка бросила печальный взор на генерала, который ответил ей выразительным взглядом.

   - Не худо было бы, Аннекс, - сказал мой отец, - если бы майор посетил могилу бедного Гурта, чтобы узнать, сохранился ли над ней камень. Быть может, памятник и разрушен. Я там не был с 1768 года.

   Все это мой отец говорил так тихо, чтобы слов его не могла слышать тетушка Мэри. Но хоть генерал и говорил тихо, однако его подслушал полковник Дирк Фоллок, потому что спустя несколько минут он спросил:

   - А что стало с могилой лорда Гове?

   - О, колония позаботилась о ней. Ее скрыли, кажется, в церкви святого Петра. Об этом памятнике беспокоиться нечего; но мне хотелось бы узнать о могиле Гурта.

   - Сколько перемен произошло в Олбани с тех пор, как мы были там еще в своей молодости, - сказала задумчиво маменька, - скольких нет уже в живых!

   - Что ж делать, мой друг? Время уходит, а вместе с собой уводит и нас. Надо благодарить Бога за то, что наше семейство осталось довольно многочисленно после этих долгих и кровавых войн.

   На лице матушки выразилось внутреннее волнение; я уверен, что в эту минуту она благодарила Провидение за нашу жизнь.

   - Пиши нам как можно чаще, - сказала мне матушка после долгого молчания. - Теперь, в мирное время, все сообщения свободны.

   - Говорят, сестрица Аннекс (так называл мою мать полковник Дирк Фоллок, когда из чужих никого не было), говорят, что письма будут доставляться три раза в неделю между Олбани и Нью-Йорком. Как велики, как важны последствия нашей славной победы!

   - Но как же будут приходить письма из Равенснеста в Олбани?

   - Будут случаи. Мне говорили, что большая толпа янки придет сюда летом, так что доставить могут и они, - сказал я.

   - Не слишком доверяйте им! - пробормотал полковник Фоллок, который не очень жаловал их. - Вспомните, как они поступили с некоторыми из наших родственников!

   - Да, - сказал мой отец, набивая трубку, - они могли бы показать себя в то время более справедливыми, но кто же в жизни не претерпел от предрассудков? Этого не избежал даже Вашингтон.

   - Вот великий человек! - вскричал с жаром полковник Дирк. - Истинно великий человек!

   - Никто и не говорил обратного, полковник. Но не прикажете ли что-нибудь передать от вас старому вашему товарищу Эндрю Койемансу? Вот уже год, как он в Мусридже и, наверное, многое успел в работе.

   - Да, если не взял только себе в помощники кого-нибудь из янки, - сказал с беспокойством полковник. - Если хоть одна из этих пиявок будет на наших землях, нечего ждать хорошего.

   - Будь спокоен! Эндрю не даст промаха, - заметил мой отец.

   - Знаю, знаю. Да, кстати, не забудьте, Мордаунт, как только приедете туда, отмерить пятьсот акров хорошей земли для вашей сестры Аннекс и пятьсот для Кэт. Как только вы это выполните, мы с генералом подпишем акт на законное владение этими участками.

   - Благодарю, Дирк! - сказал с чувством мой отец. - Я не хочу отказываться от того, что ты так искренне предлагаешь.

   - Конечно, эта земля ничего не стоит сейчас, но позже она будет цениться. А ведь надо было бы подарить и Эндрю ферму за все его труды?

   - Конечно же! - сказал с живостью мой отец. - Несколько сот акров смогут полностью обеспечить его на всю жизнь. Тебе пришла прекрасная мысль, Дирк, я очень благодарен тебе за нее. Пусть Мордаунт выберет сам.

   - Вы забываете, что землемер, как капитан, получил или получит непременно участок земли. Да и что он будет делать с землей? Разве только мерить ее. Он лучше просидит голодным, чем начнет пахать землю под картофель.

   - У Эндрю было три невольника, когда он был с нами: мужчина, женщина и девушка, - возразил мой отец. - Он никогда не соглашался продавать их, ни за какую цену, несмотря на свое бедственное состояние:

   "Это Койемансы, говорил он всегда, они не разлучатся со мной". Я уверен, что эти невольники и сейчас с ним, ты, вероятно, найдешь где-нибудь их лагерь.

   - Вот приятная для меня новость! Значит, мне придется жить там так же, как в походное время. Я непременно возьму с собой мою флейту, потому что, если верить только Присцилле Бэйярд, я должен встретить там чудо в лице Урсулы, племянницы Эндрю, о которой он так часто говорил. Вы, без сомнения, помните?

   - Как же! За здоровье этой Урсулы каждый день пили в нашем полку, хотя никто из офицеров и в глаза ее не видел.

   Случайно повернув голову, я заметил, что глаза маменьки с любопытством были устремлены на меня.

   - Разве Присцилла знакома с племянницей землемера? - спросила она, когда заметила, что я обратил на нее внимание.

   - Даже очень близко, оказывается, они большие друзья.

   - Странно, - сказала маменька, слегка улыбнувшись. - Между ними так велико расстояние...

   - А мне кажется, что его вовсе не существует.

   Мисс Бэйярд сказала, что Урсула во многом гораздо выше ее.

   - Неужели?.. Племянница землемера!

   - Да. Но, заметьте, что землемер не принадлежит к числу простых людей. Он из очень почтенной фамилии, хотя и не получил образования. Конечно, теперь не то время, когда можно было занимать почетное место и не уметь подписывать своего имени. Но на Эндрю и Урсулу нужно смотреть иначе.., я очень рад, что с ними проведу лето... Что это?.. Джеп делал мне знаки... Итак, мне пора расстаться с вами.., а как приятно здесь, под этой липой... с вами.., но, что же делать!.. Скоро наступит осень, и я снова увижусь с вами!..

   Глаза маменьки наполнились слезами, Кэт тоже заплакала. Отец мой и полковник проводили меня до лодки.

   Отец был очень тронут, разлука со мной была тяжела для него.

   - Не забудьте же об участках для Аннекс и Кэт, - сказал полковник, - а Эндрю пусть выберет для себя землю, какая ему подойдет, я заранее на все согласен.

   Я с чувством сжал руку полковника, простился с отцом и прыгнул в лодку. Нам нужно было проехать четверть мили до судна капитана Боджера. Через десять минут по прибытии туда Лайлаксбуш был уже далеко за нами.

   От нечего делать я стал рассматривать моих спутников. Их было много: и женщин, и мужчин. Некоторые из них принадлежали к хорошему обществу; но никто из них не был мне знаком. На палубе находились семь рослых, сильных мужчин. Скарб их был сложен у мачты, у каждого из них было по котомке и по топору.

   Американский топор! Сколько сделал он завоеваний, более существенных, более долговечных, чем сабля и ружье! И завоевания эти не оставляли после себя следов разрушения и отчаяния, напротив, они вели за собой образование и богатство! На пространстве более миллиона квадратных акров девственные леса склонили свои недосягаемые вершины, чтобы пропустить лучи солнца, и там раскинулись плодородные нивы, где прежде скрывались хищные звери от преследований дикарей. И все это свершилось в такое короткое время!

   Не прошло и четверти века - и сколько перемен, сколько улучшений.

   Спутники мои успели разговориться с Джепом, расспросили у него все, что он знал об Равенснесте и Мусридже; даже полюбопытствовали узнать, для чего я еду.

   Когда Джеп рассказал им все, как умел, они, видимо, старались сблизиться со мной, задавая мне разнообразные вопросы. Из разговоров их со мной я заметил, что они хотят арендовать, а не покупать землю; вероятно, причиной этому была крайняя их бедность.

   В продолжение восьми дней нашего плавания мы успели переговорить и обдумать все, что касалось найма земель. Когда же на горизонте обрисовались колокольни Олбани, то между нами было уже решено, что семь спутников последуют за мной в Равенснест.

  

   Я остановился в Олбани только на необходимое время, чтобы показать эмигрантам ту дорогу, по которой они должны были следовать, и чтобы нанять телегу, которая перевезла бы меня со всеми моими пожитками в Равенснест. Род тяжелого спокойствия заступил место военных тревог. Что поддерживало еще деятельность умов, так это старание найти земли, где бы можно было поселиться с выгодой. Нельзя было пройти по главной улице Олбани, чтобы не встретить большое количество этих пришельцев, которых можно было узнать по их котомкам и топорам.

   Все почти прибыли из Новой Англии, которая в то время была населена большим количеством людей чем в других штатах, но не отличалась ни климатом, ни почвой, способной удовлетворить нужды жителей.

   Нам достаточно было двух дней, чтобы приехать в Равенснест, собственность, принадлежавшую мне уже несколько лет, но которую я намеревался посетить только в первый раз. Мой дедушка поручил управление Равенснестом одному Джезону Ньюкему, который был в годах моего отца и раньше занимал должность школьного учителя в окрестностях Сатанстое. (Этот агент взял у него в аренду земли в большом количестве и теперь владел почти единственными мельницами в целой стране.) Я знал о нем только по рассказам, но из некоторых его писем к отцу, попавших мне в руки, я понял, что между нами не возникнет симпатии.

   Кто видел в Америке то, что называют новой страной, тот знает, что едва ли есть что-нибудь менее привлекательное. Любители живописного должны бежать отсюда, потому что труды их исправить природу будут здесь совершенно напрасными. Они изменят только натуральные красоты пейзажа, а искусство еще очень долго не поможет нанесенному ущербу.

   По всем сторонам виднелись полуобгоревшие деревья, расколотые пни и сваленные в кучу стволы; обросшие мхом и терновником, они составляли непреодолимые преграды. На каждом шагу вылезали из земли в причудливых формах корни вековых деревьев; на каждом шагу перед глазами путешественника открывались картины одна другой печальней: лес и лес, да кое-где пустынные прогалины.

   В этой стране все носило на себе печать переходности, но не той переходности, какая бывает иногда, если процветает торговля, налажено транспортное сообщение и если продукты новых земель требуются повсюду. В этом случае переходность представляет живую картину деятельности.

   Не то было в стране, по которой я проезжал. С того места, где осталась большая дорога, и до самой границы я не встретил ни одного обработанного куска земли. То же самое было отмечено и двадцать лет назад моим отцом, рассказавшем мне впоследствии о своих путешествиях. Посередине этого пространства возвышалась только одна маленькая таверна, выстроенная из дерева.

   В ней можно было найти из напитков один только ром, а из съестных запасов - соленую свинину, да еще картофель; по крайней мере, это было мне подано, когда я попросил обед. Впрочем, в другое время года можно было попасть на более роскошное угощение: тогда на стол подавались рыба и дичь. Все это я узнал от хозяйки, которая во время моего обеда иногда вступала со мной в разговор.

   - Ваше счастье, майор, - сказала хозяйка, - что вы не попали в то время, которое мы называем голодным.

   - Голодным!.. Я не понимаю: разве можно терпеть голод в такой богатой стране?

   - Что ж это за богатство, если нужно целый день ловить рыбу или целый день гоняться за дичью. Теперь стало не то! Я помню время, когда вы всегда могли бы найти здесь, кроме этих скудных запасов, дичь и форель и многое другое.

   - Мне ничего не надо, кроме хлеба.

   - О! О хлебе я и не говорю: хлеб и картофель никогда у нас не заканчиваются. А жаль то семейство, где хозяйка находит пустым погреб, в котором раньше было так много свинины. По мне, свинина лучше дичи. Дичь - это лакомство, а свинина настоящая пища. Но чтобы иметь хорошую свинью - надо иметь хороший хлеб, а чтобы иметь хлеб - надо обрабатывать землю, а мотыга - не ружье, не удочка... Нет, одного только и желаю - воспитать детей своих сыновей; а хлеба и масла - пусть кушают сколько угодно.

   Вот что называлось бедностью в Америке в 1784 году!..

   Хлеба, масла, картофеля достаточно, немного свинины, и по временам дичь в изобилии... Но бедный человек, питавшийся одной только дичью, был предметом сожаления, наравне с городским эпикурейцем, который, наоборот, не мог достать дичь и предложить ее своим гостям.

   Разговор с этой гостеприимной женщиной показался мне занимательным, и поэтому я продолжал с ней беседу.

   - Я читал, что есть такие земли, где бедный никогда не ест мяса, и что временами даже хлеба нет.

   - О хлебе я не беспокоюсь.., не велика беда не иметь хлеба, когда на столе есть свинина. Конечно, жаль, если бы не было хлеба.., дети мои любят хлеб с маслом.

   Питаться же одним картофелем, значит, жить, как живут дикари.

   - А между тем есть народы, очень образованные, которые, несмотря на это, довольствуются одним только картофелем.

   - Разве у них есть закон, который запрещает есть мясо и хлеб?

   - Да, у них есть закон, который запрещает брать то, что принадлежит другому.

   - Клянусь моей землей! (это восклицание довольно естественно между женщинами в Америке). Почему же они не трудятся, чтобы иметь хлеб?

   - По весьма простой причине: потому что у них нет земли, которую они могли бы обрабатывать. Земля принадлежит также другим.

   - Но если у них не за что купить землю, так почему они не наймут ее?

   - Потому что нет даже куска свободной земли. У нас земли много, даже слишком много, чтобы удовлетворить ваши нужды; а в тех землях, о которых я говорю, земли не хватает на жителей.

   - Ну, если нельзя купить земли, так жили бы они, как скваттэры <Скваттэрами в Америке называют людей, ведущих кочевую жизнь и переносящих свои палатки туда, где они думают, что их будут меньше беспокоить. Они селятся на чужой земле самовольно. Название свое они получили от глагола to squater - сидеть на цыпочках, потому что они живут на границах, втихомолку, скрываясь и как бы присев.>.

   - А что, много скваттэров здесь?

   Хозяйка, казалось, смутилась немного и несколько минут не отвечала.

   - Да ведь это прозвище дают направо и налево, кому попало, - сказала она наконец. - Как бы вы думали: и мы сами, муж и я считаемся скваттэрами!.. А за что?..

   Мы купили эти земли у человека, который владел ими совершенно по закону.., у него и бумаги все были написаны.., мы и купили, как следует. Муж мой, Тинкум, сказал, что этого достаточно.., как вы думаете, господин майор?

   - А я скажу, что человек, который ничего не имеет, и продать ничего не может. Одним словом, вы решились на весьма невыгодную покупку.

   - Невыгодную!.. Ошибаетесь!.. Тинкум дал за все эти земли одно старое седло, которое не стоило и двух долларов, да две плохие конские сбруи, которые, не знаю, подойдут ли на такую скотину. На один год нанять землю стоило бы дороже, а мы, вот уже семь лет как живем здесь; четверо моих детей родились под этой кровлей.

   - Так вам нечего и жалеть, если явится настоящий владелец: если вам ничего не стоило приобрести эту землю, так ничего не будет стоить и потерять ее.

   - Все же нас не за что считать скваттэрами.., мы хоть немного, а все же заплатили. Говорят, что даже старый гвоздь, который пошел в оплату, значит что-нибудь перед судом в государстве. А ведь законы пишут для бедных.

   - Столько же, сколько и для богатых. Закон должен быть справедлив и беспристрастен, и бедные должны особенно желать для своего счастья, чтобы он всегда оставался таким. Поверьте, моя милая, что тот, который всегда готов говорить о правах народа, ни больше, ни меньше, как плут, который кричит для своей собственной выгоды.

   Для бедных, как и для всех, есть одно убежище - строгое правосудие.

   - Я согласна с вами, но все же скажу, что мы не скваттэры. А их водится достаточно у нас, даже, как мне говорили, и на ваших землях.

   - Как! На моих землях?.. О, это будет продолжаться недолго. Моим первым делом будет - изгнать их. Я знаю, что здесь смотрят сквозь пальцы на эти захваты, потому что земли много, она мало ценится.., большая часть владельцев не живет здесь.., но я не последую примеру Других.

   - И хорошо сделаете... Начните со старого Эндрю землемера... Вот скваттэр-то, первого сорта! Говорят, что с тех пор, как он возвратился с войны, смотрит на всех так гордо, что подступиться к нему нельзя.

   - Так ты знаешь землемера?

   - Как не знать его! Мы долго жили соседями. Он даже начинал размежевывать для нас в другом месте землю.., да мы поссорились с ним, потому что он сплутовал.

   - Эндрю сплутовал!.. Не верю!.. Расскажите мне...

   - Рассказ короткий. Тинкум просил его провести межу между землей, которую мы купили, и землей нашего соседа. Это было давно, еще до начала войны, когда бумаги на землю были еще редки. Как бы вы думали, что сделал с нами этот Эндрю? Сперва он спросил у нас бумаги.., ну, мы ему их показали, он посмотрел и говорит "так написано" и принялся за дело... Уже провел межу до половины дороги, мы и думаем: вот скоро все ссоры с соседями кончатся, - как вдруг этот старый плут, ни с того, ни с сего открыл, что тот, кто продал нам землю, сам не был ее хозяином. Что же вы думаете?

   Отказался межевать... Уж человечек!.. На него положиться нельзя!..

   - Добрый, честный Эндрю! - воскликнул я. - Я люблю и уважаю тебя еще больше теперь!.. Скажите мне, любезная, давно ли вы видели его?

   - Около года тому назад, он прошел мимо нас со всей своей шайкой. Он пробирался, кажется, на ваши земли.

   С тех пор мы и не виделись; у него теперь два помощника:

   Урсула и молодой Мальбон.

   - Кто?

   - Молодой Мальбон. Он служил у него счетоводом.

   Ведь старик Эндрю не знает, что дважды два четыре.

   - Мальбон - брат Урсулы?..

   - Да и нет. Они от одного отца и от разных матерей.

   Я Койемансов знаю с детства, а Мальбонов так давно, что и не хотела бы знать.

   - Что же тебя заставляет так говорить об этом семействе?

   - Их глупая спесь!.. Чем они гордятся?.. Они ничем не выше нас!..

   - Ты несправедлива. Сама уже бедность не позволяет им гордиться.

   - Если бы они были не гордые, так Урсула вела бы себя так, как ведут себя мои дочери. А то никогда не увидишь ее на лошади без седла, да еще надевает дамское! Мои дочери не так ездят: если нужно отправиться в Равенснест, а ведь отсюда будет добрых семь миль, так хоть дочь моя Полли вспрыгнет на быка, да и пошла.., возьмет с собой только веревку, а тут все - и узда, и кнут... Да, сказать правду, и не найдешь другой Полли!..

   Отвращение, которое вселила в меня эта женщина, победило мое любопытство. Я встал, отошел от стола, предоставив янки, ожидавшему меня терпеливо, чтобы я закончил обед. Взяв охотничье ружье, с каким всегда путешествовали в то время, я заплатил хозяйке, что положено и пошел пешком по дороге к Равенснесту.

   Негру и кучеру я приказал следовать за мной в телеге, как только они будут готовы.

   Казалось, что окрестность, по которой лежал мой путь, была предметом немалых споров, и что нередко скваттэр селился здесь, чтобы с выгодой продавать водку небольшому числу путешественников, подобно мне пробиравшихся во внутренние земли страны, и что наконец сам трактир, если можно так его назвать, не раз поменял хозяев, переходя из рук в руки. Вокруг дома, который был не что иное, как куча худо соединенных между собой бревен, время и огонь, два верных союзника, образовали небольшую прогалину. Это еще напоминало цивилизацию; но несколько шагов вперед, и путешественник входил в девственный лес, в который не ступала нога человека. Только едва приметная тропинка перерезала его; впрочем, по этой дорожке можно было проехать даже в телеге.

   Девственные леса Америки не представляют большой прелести для охотника. В их чаще трудно охотиться.

   Хотя я и считался хорошим стрелком, однако у меня не было желания стрелять. Я думал о Присцилле Бэйярд, об Урсуле Мальбон, и в этих мечтах оставил далеко за собой таверну миссис Тинкум.

   Я шел уже час, как вдруг тишина, царствовавшая вокруг меня, была нарушена звуками человеческого голоса. Этот голос, по-видимому, женский, пел, и пел так нежно, так приятно, что сам соловей позавидовал бы ему.

   Мне казалось, что песня невидимки была мне знакома; но слова ее были непонятны мне. Прислушавшись, я убедился, что невидимка пела ни на французском, ни на голландском языках, которые были мне знакомы. Напев этот был чисто шотландский, так что мне пришла мысль: не поет ли возле меня одна из тех дев Шотландии, одна из тех монтаньярок, которые так милы воображению поэта. Голос, казалось, выходил из густой зелени молодых сосен, возвышавшихся неподалеку от дороги и, без сомнения, закрывавших собой шалаш. Когда закончилось пение, я подошел к леску, чтобы проникнуть в тайну, но в то же время раздался смех, такой же приятный, как и само пение. В этом смехе ничего не было грубого или дикого. Я остановился на секунду и стал прислушиваться. Но прежде чем я сделал новое движение, ветви зашевелились, и из-за деревьев вышел мужчина. Я тут же узнал в нем индейца. Это неожиданное появление заставило меня вздрогнуть. Индеец же не проявил ни малейшего беспокойства или волнения; хладнокровно посмотрев на меня, он твердым шагом продолжал свой путь и вышел на дорогу. Я тоже возвратился на прежнее место, и так как индейцу нужно было идти в ту же сторону, мы оба шли не торопясь на небольшом расстоянии друг от друга.

   Прошло две или три минуты, а мы не обменялись ни одним словом. Я старался не начинать разговора, зная, что индейцы уважают тех, кто не любопытен. Он, со своей стороны, казалось, подражал мне. Наконец он решился первый прервать молчание. Глухим, гортанным голосом он произнес обычное приветствие: Sa-a-gob (Как твое здоровье?). Я ответил на учтивость моего спутника тем же. После этого мы опять замолчали. Я воспользовался этим молчанием и стал рассматривать моего краснокожего собрата. Первое, что мне бросилось в глаза, это было полное вооружение индейца. Нож, карабин и другое оружие грозно показывалось из-за пояса, и из-за плеч.

   Однако он не был разрисован и носил обыкновенную сорочку. Лицо его было суровым, как у всех краснокожих воинов. Ему было больше пятидесяти лет, и поэтому черты его начинали блекнуть, но он был еще бодр. По всем приемам его можно было понять, что он долго жил между образованными. Хотя меня мало беспокоило это новое знакомство, однако приходила иногда мысль сравнить мое охотничье ружье с его карабином, и я поневоле сознался, что оружие его несравненно лучше моего и что мне будет плохо, если он вздумает из-за дерева пустить в меня пулю. Эти опасения приходили мне в голову, так как я не раз слышал о подобных происшествиях.

   - Как поживает старый начальник? - спросил вдруг индеец, не поднимая даже глаз, устремленных на дорогу.

   - Старый начальник?.. Кто это?.. Ты говоришь о Вашингтоне?

   - Нет.., о вашем отце.

   - О моем отце?.. Разве ты знаешь генерала Литтлпэджа?

   - Немного. Послушайте: ваш отец и вы (он поднял два пальца) - вот вы. Кто видит одного, видит другого.

   - Странно!.. Разве ты знал, что я буду здесь?

   - Знал. Я говорю часто о старом начальнике.

   - А давно ли ты видел моего отца?

   - Я видел его во время войны. А слышали ли вы когда-нибудь о старике Сускезусе?

   Я слышал про это имя от офицеров нашего полка.

   Говоря про какого-то индейца, они произносили это имя.

   Мне известно, что этот индеец оказал большие услуги, особенно в двух северных кампаниях, но когда я соединился с корпусом, его уже не было.

   - Как же.., знаю, знаю! - ответил я, дружески взяв его за руку. - Кажется, ты был знаком с моим отцом еще до последней войны?

   - Да, да - в старую войну мы познакомились.

   Генерал был еще тогда молод, как ты.

   - Как тебя зовут? Онеида?

   - Не Онеида, а Онондаго... Трезвое племя.., да у меня много имен, то одно, то другое. Бледнолицые зовут меня Бесследным, потому что не могли найти где я скрываюсь, а воины зовут меня Сускезусом.

  

   Мне довольно хорошо была известна вся молодость моего отца, поэтому я знал, что человек, с которым я встретился, играл в ней немаловажную роль, пользуясь полным доверием моего отца. Впрочем, я сомневался в том, был ли Сускезус и Бесследный одним и тем же лицом, хотя несколько раз слышал эти имена. Во всяком случае, в нем я нашел друга, и поэтому мне нечего было опасаться. Это было для меня большим утешением, потому что очень неприятно путешествовать с каким-нибудь незнакомым, думая, что при первом повороте дороги он может пронзить тебя пулей.

   Сускезус был стар. Наружность его была замечательная: он держался так же прямо, как и в цветущей своей молодости. Впрочем, дикари редко горбятся от других причин, кроме слишком преклонных лет и употребления горячительных напитков. Сускезус не пил. Походка его была быстрая и легкая.

   В первые минуты индеец разговаривал со мной о последней войне и о тех случаях, в которых мы участвовали оба. О себе он говорил скромно, а не с тем хвастовством, к которому так склонны краснокожие. Поговорив о войне, я вдруг переменил разговор.

   - Ты был не один в сосновом лесу, Сускезус; я говорю про тот лес, из которого ты вышел, перед встречей со мной?

   - Конечно нет.., я был не один.., там много людей.

   - Что, там живут какие-нибудь семейства?

   Лицо моего спутника омрачилось; я заметил, что вопрос, заданный ему, произвел на него тяжелое впечатление. Он некоторое время не отвечал, но потом сказал с грустью:

   - У Сускезуса нет семейства. Тридцать уже лет, как я оставил онондагов, и не люблю могавков.

   - Кажется, я слышал что-то про это, от моего отца.

   Он даже говорил, что причина, заставившая тебя отделиться от своих, делает тебе честь.., но в лесу кто-то пел.

   - Да, пела молодая девушка. Молодые девушки любят петь, а воины любят их слушать.

   - А слова этой песни на каком языке?

   - На языке онондагов, - тихо сказал индеец.

   - Я никогда не думал, что ваша музыка такая приятная. Давно я не слышал звуков, которые более бы тронули меня, хотя я и не понимал слов.

   - Это пела птичка.., хорошенькая птичка.

   - А много у вас таких певиц? Если много, так я непременно буду чаще приходить к вам.

   - А почему же нет? Дорога хорошая.., короткая.

   Девушка будет петь, сколько вам будет угодно.

   - В таком случае, я на этих же днях непременно приду. Где ты живешь теперь? Скажи мне, в эту минуту ты Сускезус или Бесследный? Я вижу, что ты вооружен, но не раскрашен, как это делается всегда перед войной.

   - На этот раз топор зарыт глубоко. Долго никто не возьмется за него. Могавки помирились... Онеиды помирились... Онондаги помирились.., все зарыли свои топоры.

   - Тем лучше для нас, владельцев. Я приехал сюда с намерением продать или отдать в аренду мои земли.

   Много ли нынче молодых людей, которые ищут фермы на это лето?

   - Леса наполнены ими. Их так много, как и голубей.

   Как вы продаете землю?

   - Это зависит от ее качества. Разве ты хотел купить, Бесследный?

   - Вся земля принадлежит индейцу, когда он нуждается в ней. Он ставит свою хижину, где ему вздумается.

   - Да, я знаю, что некоторые из вас, индейцев, имеют на это претензию; конечно, никто вам этого запрещать не будет, пока край не выйдет из своего дикого состояния, но ты не можешь делать посевов и собирать жатву.

   - У меня нет ни жены, ни детей.., хлеба нужно Сускезусу немного.., у него нет никого.

   Бесследный повторил эти слова тихо, но твердо, с какой-то мужественной грустью. Человек, который жалуется, возбуждает мало сочувствия; тот, кто плачет, - перестает внушать уважение, но я не знаю зрелища более трогательного, как увидеть человека, который умеет владеть собой в беде.

   - Если у тебя нет ни жены, ни детей, Сускезус, - сказал я, - зато есть друзья.

   - Ваш отец мне друг.., сын его, надеюсь, также мне друг. Ваш дедушка тоже был когда-то мне другом, но он уехал и больше не возвращался. Я хорошо знал всех ваших: и отца вашего, и мать, словом, всех, всех.

   - Выбирай, Бесследный, какую тебе угодно землю, обрабатывай ее, продавай, делай с ней, что угодно.

   Индеец пристально посмотрел на меня, и я заметил легкую улыбку самодовольства на его лице. Трудно было, однако, заставить его изменить своему привычному хладнокровию; улыбка эта была мгновенной, как луч солнца в зимний день. Любой белый непременно взял бы меня за руку и наговорил бы в знак благодарности тысячу фраз; мой же спутник оставался равнодушным, и, кроме легкой минутной улыбки, я не заметил никакой перемены в его наружности; впрочем, он был довольно учтив, чтобы оставить меня без ответа.

   - Хорошо! - сказал он, помолчав. - Очень хорошо со стороны молодого воина. Благодарю. Птиц много... рыбы много.., мне не нужно земли. Может, однако, прийти время, и оно без сомнения придет для всех старых индейцев, которые живут в этих окрестностях...

   - О каком времени ты говоришь, Сускезус? В любое время ты имеешь во мне друга.

   Индеец остановился, опустил ружье и оперся на него; стоя неподвижно, он походил на прекрасную античную статую.

   - Да, придет время, когда старый воин будет жить в своей хижине и говорить с молодыми воинами о прическах, о судах, об охоте и войне; теперь же он вяжет метлы и плетет корзины.

   Сказав это, индеец забросил ружье на плечо, и мы пошли дальше молча.

   - Не был ли ты в Равенснесте с моим отцом, - спросил я наконец, - в то время, когда канадские индейцы хотели поджечь дом?

   - Я был. Тогда убили молодого голландского начальника.

   - Да, его звали Гурт Тэн-Эйк; отец мой, мать и старый наш друг, полковник Фоллок, всегда с почтением вспоминают о нем.

   - Одни ли они вспоминают его теперь? - спросил индеец, бросив на меня проницательный взгляд.

   Я догадался, что он намекает на тетушку Мэри, которая должна была выйти замуж за молодого олбанца.

   - Нет, - сказал я, - есть еще женщина, которая оплакивает его, как своего мужа.

   - Это хорошо; женщины не всегда плачут долго-редко.., иногда.

   - Скажи мне, Сускезус, не знаешь ли ты одного человека, которого называют землемером? Он служил в полку, и ты, вероятно, встречался с ним во время войны.

   - Знаю ли я землемера! Я знал его на поле сражения, потом жил вместе с ним в лесу. Он из наших, землемер мой друг.

   - Мне очень приятно слышать это, потому что он и мне друг; землемер благороднейший человек.

   - Скоро и он начнет вязать метлы, - с сожалением сказал индеец.

   Бедный Эндрю! Без помощи преданных ему друзей, каких он видел в нас, он, конечно, мог бы дойти до этой крайности. Услуги, которые он оказал во время революции, очень мало ему помогли, потому что правительство было слишком бедным, чтобы выдать жалование своим защитникам. Впрочем, я не обвиняю ни народ, ни правительство, - к этому вынуждали обстоятельства. На протяжении двух лет после заключения мира трудно представить себе финансовую бедность края, но потом, потихоньку, как ребенок, выздоравливающий от тяжелой болезни, нация укрепилась, поправилась, заменив оружие сохой.

   - Да, - продолжал я, - землемер беден, как большая часть людей одного с ним сословия, но у него есть друзья, и не он, ни ты, Сускезус, пока я владею землей, не будете вынуждены заниматься женским делом. У меня вы всегда найдете приют.

   Мгновенная улыбка, как и в первый раз, мелькнула на лице индейца. Он был тронут моим дружеским расположением; взяв мою руку, он крепко пожал ее.

   - Давно ли вы видели их? - вдруг спросил он меня.

   - Кого? Землемера?.. Уже больше года, с того самого времени, как распустили войска.

   - Я говорю не о землемере, - сказал Сускезус, протянув вперед руку, - а о доме, ферме и земле?

   - А, ты спрашиваешь, когда я был в Равенснесте?

   Никогда, Сускезус, я приехал в первый раз.

   - Смешно! Как же вы владеете землями, которых никогда не видели?

   - У нас есть закон, по которому имение переходит от отца к сыну. Я получил Равенснест по наследству от деда моего, Германа Мордау