Главная » Книги

Крашевский Иосиф Игнатий - Чудаки, Страница 11

Крашевский Иосиф Игнатий - Чудаки


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11

сколько раз я снова брал перо, и не мог продолжать...).
   - Я тоже не могу продолжать! - закрывая книгу, воскликнул я.
   - Вы? Что ж это значит?
   Я... чуть было уже не проговорился, что не могу читать при ней хладнокровно, когда буря в сердце, но удержался:
   - Отчего вы не можете читать? - спросила она опять.
   - Оттого, что не хочу, это такая скучная вещь. Дайте я там прочту что-нибудь другое.
   - Но мне нравится Ортис.
   - Я не люблю его - он растянут и монотонен; по крайней мере, пропустим несколько страниц.
   Она пожала плечами.
   - Я вижу, - прибавила она, - что вы неслыханный скромник. Ведь я знаю, что Ортис имел влажные уста от поцелуя Терезы; будем читать описание этого момента - это любопытно в художественном отношении: передать чувства на бумаге, сжать их в словах - дело хорошего художника.
   - Ах, вы холодны, как лед! - воскликнул я. - Вы смотрите на эту книгу чувств с критической точки зрения; он изгнанник, и потому он верно изображает в ней свое сердце.
   - И вы думаете, что можно писать сердцем? - равнодушно спросила она.
   - Почему же нельзя?
   - Потому что кто чувствует, тот не пишет; выражения чувств - это одно лишь воспоминание. Кто сел писать, тот уже перестрадал и перечувствовал.
   Я молча перелистывал книгу.
   - В отношении искусства, - прибавил я, - Ортис не сравнится с Вертером.
   - Вертера писал художник, который сам никогда не чувствовал (доказательство - жизнь этого Юпитера), но превосходно знал анатомию чувств, как Cuvier, который, не видя мастодонтов, отгадывал их организацию.
   - Можно ли так строго судить того, кто создал любовницу Фауста?
   - Конечно, потому что жизнь писателя - это камень испытания.
   - Нет, вы ошибаетесь; мне кажется, что жизнь поэта разделяется на две категории: обыденная и праздничная жизнь; часто между ними целый мир противоречий: в одном теле заключены два человека. Поэт не может в течение всей своей жизни обладать даром вдохновения.
   - Все же хоть тусклая искра остается в нем навсегда.
   - Мы затронули слишком высокий вопрос.
   После минутного молчания она прибавила: "читайте дальше".
   У меня выпала из рук книга, я смотрел на нее глазами, какими смотрел Яков на Терезу; но пугливая любовь боялась сойти с языка, не зная, что ее ждет. По глазам только можно было прочесть мое желание. Я чувствовал, что нужно было или уйти, или же все высказать в одном слове.
   Ирина бросила на меня магический и испытующий взгляд, который, казалось, готов был вырвать тайну из моей груди. В беспамятстве я схватил шапку.
   - Куда вы? - спросила она.
   - Я?.. Не знаю... (сам не помню, что ответил, бросил опять шапку, и сел вдали на стул).
   - Что с вами?
   В отчаянии, как молния, промелькнула у меня мысль сказать ей все, а потом уехать, уехать навсегда.
   - Вы меня спрашиваете? - возразил я с лихорадочным беспокойством. - Год уже, как я гляжу на вас, страдаю, молчу - этого довольно, даже слишком много. Пускай осуждают меня, пускай говорят, что хотят, наконец, оттолкните вы меня с презрением, - удивлю ли я вас, если сорвется с моих уст давно давящее меня слово - люблю!
   Ирина была, видимо, взволнована; голос замер на моих устах, я чувствовал, что решается моя участь, но не знал чем закончить и быстро подошел к Ирине.
   Она молча подняла свои красноречивые глаза; долго, долго смотрела на меня, и наконец, подала свою дрожащую руку.
   Это была минута настоящего блаженства и немого счастья; нет слов, чтобы выразить ее и никто не в состоянии описать этой торжественной минуты. Ее дрожащая рука в моей руке - это был брак перед Всевидящим Оком; потому что такая женщина, как она, не подает напрасно руки мужчине, не связав ее навсегда с судьбой любимого человека.
   Мы долго еще сидели - она на диване, я возле нее на стуле, в торжественном и упоительном молчании. Наконец, она встала и слабым голосом проговорила:
   - Можно ли тебе верить? Неужели ты, ради минутного, легкомысленного счастья, сделаешь своей игрушкой всю жизнь женщины?
   Я не нашелся, что ответить, клятвы оскорбили бы ее и меня; но по глазам моим и по нескольким несвязным словам она видела, что я не лгал. Я уехал в упоении, как безумный; еще теперь пишу в горячке, вероятно, уже последнее письмо - счастливые не пишут. Прощай,

Юрий.

  

XXII. Ирина к мисс Ф. Вильби

  

Румяная, 11 ноября 18...

   Вперед прошу тебя, милая Фанни, не удивляться растянутости моего письма; я хочу тебе открыть все то, что касается меня, чтобы, прочитав мою историю, ты вознесла с молитвою глаза к Всевышнему. Я верю в могущество благословения и в силу желаний истинного друга. В последнем письме {Мы не имеем под руками этого письма} я извещала тебя, сколько мне помнится, что отношения наши не переменились. Мой опекун, хотя не препятствует с прежней злобой Юрию искать моей руки, чему, впрочем, нет явных доказательств, но он предугадывает это инстинктом своей привязанности ко мне, тем не менее пользуется еще всяким случаем, чтобы представить мое будущее в мрачных красках. Но теперь он обратил на него все внимание и даже переменил прежнее, невыгодное о нем мнение, сделался к нему добрей и теперь только молчит.
   Однажды, когда разговор зашел об Юрии, конюший отозвался:
   - Конечно, и теперь не иначе скажу: он ветрогон и больше ничего; но имеет хорошее основание, характер, в нем течет благородная кровь. Его-то вполне винить нельзя - сирота, пущенный на волю, он шел, куда глаза глядят.
   - Слава Богу, вы сами стали оправдывать его.
   - Нет, милостивая государыня, вы ошибаетесь, я нисколько не оправдываю его. Он шалопут, вертопрах, но что делать: нужно принять его, каков он ни есть.
   - Вы говорите, что его нужно принять? - спросила я с улыбкой.
   Старик испугался.
   - Напротив, не нужно его брать! Зачем его брать, пускай черти берут его!
   Он посмотрел на меня, я улыбнулась.
   - А что, - сказал он, - пока я разъезжал по делам, не сделал он тебе втихомолку предложения?
   - Нет не он, но я, может быть, сделаю ему предложение, потому что другого исхода не вижу.
   - Так вот до чего дошло! Старик ломал руки.
   - Он любит меня.
   - Ба! Нет ничего удивительного!
   - И я его люблю.
   Он схватился за голову, побежал по комнате, возвратился назад и воскликнул:
   - Не пугай меня! Правду ли ты говоришь?
   - Я люблю его, - повторила я опять.
   - Теперь только остается, - сказал он с горькой иронией, - поехать в Западлиски и сделать ему предложение, а потом заехать за ним в карете и взять его в Румяную. Прекрасно, прекрасно!
   - Ну, а если дошло до этого?
   - Это безумие!
   - Называйте, как хотите.
   - Подожди, по крайней мере, пускай он сделает тебе предложение.
   - Но он такой застенчивый, я никогда от него не дождусь этого.
   - Он застенчивый? Маленький ребенок, бедняжечка!
   - По крайней мере, он никогда ни слова не говорил мне об этом.
   - Расчет! Цыганская штука!
   - Можно ли так осуждать человека?
   - Я не осуждаю его, но боюсь.
   - Бог поможет.
   - Эх! Знаете ли вы пословицу: береженого - Бог бережет. Я твой опекун и не хочу им быть на одной только бумаге. Помилуй, не делай скандала - ожидай!
   - Хорошо, я буду ждать. Он поцеловал мою руку.
   - Но если уже на то пошло, вы не будете, папаша, сопротивляться?
   Старик подумал.
   - Разве ты не делаешь со мной все, что захочешь? Эх, не будь я так слаб, имей я более власти над самим собою, я никогда не согласился бы на этот брак.
   После этого разговора он уехал, и как сам сознался мне теперь, поехал прямо в Западлиски. Он уверял Юрия, что во мне нет никаких чувств, что я безжалостно отказала нескольким искателям моей руки, что я живу одним разумом, но не чувством; он надеялся отклонить Юрия от предложения. Усилия его были напрасны, потому что Юрий никогда не был слишком смел со мною. Наконец, настала решительная для меня минута. Я была не совсем здорова, приехал Юрий. Лацкая, по обыкновению, ушла, чтобы не быть свидетельницей нашего разговора, который чрезвычайно раздражал ее. Я просила его читать мне книгу; на столе, как будто нарочно, лежали сочинения Якова Ортиса. Ты верно знаешь Ортиса? Фосколо издал их в первый раз в Лондоне.
   Когда мы дошли до страстной сцены между Терезой и Яковом, он не решался читать далее. Я напрасно настаивала, он не хотел продолжать; он не мог скрыть своего волнения; чувство, раздраженное чтением, рвалось наружу. Может быть, и я, потеряв терпение, довела его до неизбежного признания, которого он боялся. Наконец, он открылся - у меня не хватило ни слов, ни силы; молча я подала ему руку, мы разговаривали только глазами. Он любит меня; я почувствовала бы, если бы он лгал: притворство обнаружилось бы в словах, в движениях, но нет, он любит меня! А я... зачем писать? Я люблю его также горячо и всегда буду любить. Пишу эти слова, и у меня потемнело в глазах: человек часто в жизни произносит это слово всегда, но оно бывает так непродолжительно. Грустно, печально, страшно даже на пороге самого счастья!
   На другой день мы увиделись только вечером; он приехал с конюшим. Старик целый день провел в Западлисках, но о вчерашнем разговоре ничего не знал. Я встретила их с радостным и сияющим лицом; конюший, посмотрев на меня, вероятно, догадался, потому что все это время он упрекал меня, что я грущу. Действительно, я просияла от радости и помолодела, - такая быстрая перемена не могла быть без причины. Конюший, заметив это, сказал мне мимоходом:
   - А может быть, уже сделано предложение?
   - Отгадайте? - спросила я шутя.
   - Ты готова сама броситься на шею! - сказал он нахмурившись.
   - Я? Нет!
   - Так он дерзкий! Этого-то я не ожидал.
   Чуть заметная грусть и ревность выразились на его лице.
   - И так он отнимает тебя! - воскликнул старик. - Ты не будешь любить меня. Он все еще сердится, я сделал ему столько зла!
   - Пан Юрий, - возразила я, - вы ведь любите пана конюшего и не помните зла?
   Этот неожиданный вопрос озадачил Юрия.
   - Без всякого сомнения, я уважаю деда и не помню зла, которое он сделал мне.
   - О, нет! Не верю, - ответил конюший, качая головой, - ведь я немало насолил тебе. Теперь нечего вспоминать старое, не правда ли?
   - Как теперь? - спросил Юрий.
   - Неужели ты думаешь, что я ничего не знаю?
   У старого, почтенного Немврода навернулись слезы на глазах.
   - Слушай, хлопец, - сказал он серьезно, - против воли Божией не пойдешь, я напрасно ломал бы голову, чтобы разорвать то, что Бог сказал: видно, судьба! Но помни, помни, что это не пустая шутка! Бог дает тебе просто ангела, а не женщину: умную, с характером, красивую, добрую, и если ты не постараешься быть достойным ее, ну, так, знай... если ты не сделаешь ее счастливой, как Бог на небе - отомщу, помни это, о, безжалостно отомщу!
   Юрий поцеловал его в плечо; они обнялись; конюший заплакал, потом сел около стола и задумался.
   Выслушай еще другую историю, милая Фанни, которую Юрий рассказал мне. Он был тогда у Грабы, когда конюший приехал в своей бричке с таинственным видом и с иронически-злобной улыбкой на устах. Еще у крыльца он спросил:
   - Ну, дорогой сосед, где ваш сын?
   - Кажется, поехал на охоту, - отвечал Граба.
   - Ой ли?
   - Мне кажется.
   - Теперь не время охотиться. Можете ли вы уделить мне свободный часик?
   - Я весь к вашим услугам.
   - Можете ли вы поехать со мной за несколько миль?
   - С удовольствием. Он обернулся к Юрию.
   - Ну, и пан Юрий тоже.
   - Я сейчас уезжаю в Западлиски.
   - Нет, пан Юрий тоже с нами поедет, - ответил конюший.
   - Куда это?
   - О, какое любопытство! Узнаете куда!.. Ну, а если б в Замалинное, навестить наших добрых Суминов?
   - С большим удовольствием! - ответили оба и поехали все трое.
   В этом путешествии скрывалась тайна. Конюший тер руки, с беспокойством все высматривал, скоро ли они приедут. Приближаясь к двору, он высунулся из брички и указал старому Граба на привязанную к забору лошадь:
   - Не Сарнечка ли это пана Яна (так называлась его верховая лошадь)?
   - Да, в самом деле, - сказал Граба, - это Сарнечка Яна.
   - Что пан Ян делает здесь? - смеясь, спросил конюший.
   - Что? Он, как и мы, приехал навестить Суминов, - равнодушно ответил отец.
   - Кажется, он частенько приезжает сюда?
   - Нет ничего удивительного, они очень добрые люди.
   Конюший полагал, что Граба будет сильно удивлен, увидав своего сына в бедной хижине, но ошибся в предположении и замолчал. Мы молча подъехали к крыльцу. Конюший прошел на цыпочках через гостиную, ведя за собою пана Грабу.
   Старушка, мать Сумина, дремала над чулком; панна Юлия, ее дочь, вышивала в пяльцах у окна; Ян Граба сзади ее читал вслух книгу.
   Неудивительно, что они не услышали, когда мы приехали. Конюший указал рукой отцу на эту парочку, как будто хотел сказать: а что? Отец улыбнулся.
   В гостиной все уже зашевелилось. Бабушка сорвалась с подушек, воскликнув:
   - О, Иисусе Христе, Пресвятая Дева! Пан конюший!
   Ян отскочил, покраснел; барышня не успела поклониться - убежала.
   Однако понемножку все пришло в нормальный порядок; и хотя на лицах выражалась еще тревога, но спокойный и веселый вид пана Грабы, самой страшной здесь фигуры, вскоре успокоил суматоху в доме. Конюший, полагая, что отцу нужно объяснить какие отношения связывают его сына с бедным шляхетским домом, постоянно преследовал Яна и Юлию вместе. Граба, как будто не замечая этого, был очень весел, с хозяином разговаривал о хозяйстве, с бабушкой о генеалогии, с девицами о цветах. Юлия бросала на него испуганный взгляд, как будто умоляющий о пощаде; сын был грустен, но покоен.
   Перед самым почти отъездом, когда все поднялись со своих мест, старый Граба подошел к пани Терезе со следующими словами:
   - Я приехал сюда не столько для того, чтобы навестить вас, сколько по другому более важному делу.
   Все побледнели; конюший зажал рот, ожидая, что будет.
   - Я упросил папа конюшего приехать вместе со мной, чтобы торжественно просить руки вашей дочери для моего Яна.
   Старушка от удивления не могла промолвить ни одного слова; она не верила своим ушам, ломала руки и упала в кресло.
   - Я знаю о его привязанности к панне Юлии, знаю, что вы считаете этот брак неровным, и вежливым образом давали ему заметить о напрасном посещении вашего дома; знаю, что Ян с терпением перенес все, любит панну Юлию, и во всех отношениях будет с нею счастлив, и потому прошу руки вашей дочери для моего сына.
   Кто в состоянии описать удивление конюшего, радость честной семьи, и чувство, с которым сын бросился отцу на шею, а старушке к ногам. Действительность показалась сном этому бедному семейству; все плакали от радости; Юлия была почти без чувств. Конюший после минутного остолбенения, потому что никогда не ожидал такого конца, схватил Грабу за руку, сильно пожал ее и сказал:
   - Сто тысяч чертей! Я никогда не ожидал этого! Да вознаградит тебя Бог!
   Это была чисто драматическая сцена. Юрий был свидетелем ее и потом с увлечением рассказывал мне ее весь вечер.
  

XXIII. Юрий к Эдмунду

  
   И счастливцы пишут иногда, дорогой Эдмунд. Я обещал было тебе не писать более, хотел было замолчать о нашей истории, которая сильно надоела тебе; но дурная привычка заставила меня взять перо: я привык извещать тебя обо всем, касающемся меня. Итак, да будет тебе известно, что через неделю будет моя свадьба с Ириной в домашней каплице, при нескольких только свидетелях. После свадьбы мы вскоре уедем в Польшу в мое бывшее имение, которое теперь выкупил мой дед, которое... Но выслушай все с самого начала; нечего делать, ты должен проглотить еще одно письмо, если бы оно даже задавило тебя.
   Я, Ирина, да еще несколько особ были приглашены в Тужу-Гору. Я не знал цели этого приглашения; но, подъезжая к усадьбе, догадался по экипажам и по необыкновенному движению около дома, что здесь готовится особенное торжество. Из старой кухни клубился дым; Мальцовский был во фраке; перед сараем я узнал экипаж моей невесты и живо вбежал в комнаты.
   Конюший, в парадном синем платье, в лакированных с кисточками сапогах, обритый, встретил меня с веселою улыбкой. Зала полна была гостей.
   Приехали тоже все Сумины из Замалинного, за исключением маленького ребенка, который остался дома с нянькой. Я на первых порах не узнал пана Яна Сумина во фраке и в изысканном наряде; он не был похож на самого себя.
   Пани Тереза важно сидела в креслах и объясняла скучной пани Лацкой генеалогию Суминов и связи их с сенаторскими домами. Лацкая смотрела на мух, летающих на потолке... старушка, не обращая на это внимания, унеслась в туманный генеалогический мир.
   Дети играли с собаками; взрослые девушки, раскрасневшись, шептались в уголку. Одна только Юлия, более смелая, сидела веселая возле Ирины, которая, посадив Володю к себе на колени, слушала его бойкий рассказ о яблоне, о качели и о их садике в Замалинном.
   Граба говорил с Яном Сумином о земледелии; капитан был что-то не в духе, пожимал плечами, ему досадно было, что он, как гость, не может испортить конюшему хорошего расположения духа.
   Подали обедать. Все сели за стол, поставленный в зале, и пан конюший вошел с незнакомым лицом, от которого пахло канцелярией и чернилами, и просил нас выслушать его духовное завещание.
   Ирина бросилась к деду с просьбой не портить всеобщей веселости счастливого дня печальным чтением предсмертного акта; но конюший, слегка оттолкнув ее, поцеловал в лоб и велел читать.
   Вот как распорядился именем наш добрый дедушка. Тужегорщина разделена на две части: одна часть достается Ирине, другая - бедным Суминам, которые, не ожидая этого счастья, все пали к ногам доброму старику. Ян сейчас поднялся и, подавая мне руку, сказал:
   - Ты был богат и нуждаешься более в богатстве, чем я. Я поделюсь с тобою своей частью.
   - Подожди, какая горячка, - закричал конюший, - ему тоже достанется! Не расточай своего имения, но слушай.
   Я молча обнял Яна; а дед, утирая влажные глаза, ушел; и возвратился только, когда читали о сумме, записанной мне на польском имении. Я отказался и не хотел принять записи; но дед схватил меня за руку, крепко сдавил ее и сказал тихо:
   - Послушай, это уж не гонор, а неуместное упрямство. Я знаю, что ты не нуждаешься в этой записи, но это моя воля.
   Я замолчал, дав себе слово возвратить этот убыток беднейшим, чем я, Суминам. Ирина верно тоже откажется от своей половины Тужегорщины. Но теперь нечего говорить деду об этом. Конюший поставил нам в условии: жить при нем и позволил только на время поехать нам в Польшу.
   Нужно было видеть его в этот день, как он был рад, что совершенно примирился со мною; с какою веселостью рассказывал он об охоте, как пил и угощал гостей, как поминутно целовал руки Ирины. Нужно было видеть радостные лица счастливых Суминов, которые из бедняков делаются достаточными людьми, потому что, по завещанию деда, они сейчас вступают во владение своей половиною!
   - Ян хороший хозяин, я старик, пускай теперь берет свою часть, а мне позволит только охотиться в лесах и будет давать людей на облаву даже во время уборки хлеба.
   - Как, давать людей в жниво? - простодушно спросил Ян.
   - А как ты думаешь? - спросил конюший. - Вот как, даже в жниво! Ты хозяйничай себе, как хочешь; но я должен иметь охоту.
   Старая пани Тереза толкнула сына, чтобы замолчал. Он, как ревностный хозяин, готов был поспорить с конюшим за облаву, когда нужно убирать хлеб.
   Капитан выслушал до конца чтение духовного завещания, пожал плечами и уехал домой, ни с кем не простившись. Сын и отец Грабы еще остались. Вечером конюший сел возле нас, потрепал меня по колену и сказал:
   - Ну, слава Богу, что все кончилось. Помнишь ли, как я хотел выпроводить тебя из Тужей-Горы, но мне никак не удавалось; я как будто предчувствовал, что ты отнимешь у меня Ирину. Пускай теперь цыган меня судит: свистун, мот, шалопут - мороз пробегал по коже. А ну, если он понравится? - думал я. - До беды недалеко, а потом, сто тысяч чертей, будет лежать на моей совести, если я допущу до этого. Признайся теперь, любезный Юрий, ты ведь сильно ненавидел меня.
   - Нет, но больно было моему сердцу.
   - Ты и теперь сердит на меня?
   - Теперь, за что?
   - Ну, помни же! - И он поцеловал меня, повторяя: - Я рад, что все кончилось, но все еще мурашки бегают по коже. Дай Бог, чтобы все было к добру!
   Вечер мы провели с наслаждением.
   Четверо нас село в углу комнаты: я, Ирина, Ян и Юлия, и первый раз разговаривали так бесцеремонно в уединении от гостей. Я не только люблю ее, но обожаю; она выше женщины - это ангел, спустившийся на землю на солнечном луче и доставшийся мне. Достоин ли я ее? О, нет! Тысяча людей достойнее меня, но никто не полюбил бы ее так сильно, с таким самоотвержением, как я, никто лучше меня не оценил бы ее.
   Последнее письмо я напишу к тебе после свадьбы.

Твой Юрий.

  

XXIV

  
   Здесь в Полесье мы проводим с женою праздники Рождества Христова. Поздравляю тебя, любезный Эдмунд, с Новым годом. Не могу писать много, прими только мои искренние пожелания. Несколько уже недель, как она моя; пробуждаясь поутру, я всякий день стараюсь припомнить правда ли это - не брежу ли я? Я не верю своему счастью, и не смею верить.
   Прощай, дорогой Эдмунд, не пиши более ко мне, - теперь мне некогда отвечать тебе.

Твой Юрий.

  

ЭПИЛОГ

  
   Следуя общепринятому обычаю, нам остается дополнить повесть, указывая дальнейшую судьбу лиц, с которыми мы познакомили читателей. Легче всего закончить эпилогом старинных сказок: жили долго и счастливо, имели много детей; но теперь уже это не принято.
   Итак, мы скажем еще несколько слов о каждом лице.
   Соседи не перестали называть Грабу - чудаком; он с своей стороны не переставал заслуживать это название, твердо шел к цели и не жертвовал своими убеждениями, чтобы сыскать популярность, которой многие посвящают всю свою жизнь. Сын пошел по следам отца; брак его с Юлией Су миной принадлежал к тем редким явлениям, которые служат соседям предметом сплетен. Жена пана Грабы поехала заграницу, живет во Флоренции, и выдала дочь замуж за итальянского князька с пустыми карманами. Капитан сидит в Куриловке, придумывает средства, чтобы насолить конюшему, которого по-прежнему ненавидит. Конюший нападает на капитана с такою же злобой, но не может совладать с ним.
   Тяжба о Заямьи кончилась скандалом: поляна перешла во владение прежнего владельца, за исключением тех коз, которых капитан застрелил. Теперь готовится другая тяжба: за наводнение куриловских лугов через поднятие тужегорских плотин.
   Свадьба Ирины с Юрием совершилась тихо в Румяной. В Тужей-Горе они прожили несколько недель, потом поехали в Польшу. После возвращения, конюший поселился при них, иногда только навещает свою хату, как он выражается; в Румяной прекрасный лес, много дичи. Сумины из Замалинного владеют несколькими хуторами Тужегорщины, по-прежнему преданы своему хозяйству и потому в беспрестанной тревоге. Ян теряет иногда терпение, хочет отдать имение в посессию и возвратиться в Замалинное; но пани Тереза, урожденная Завильская, своим здравым рассудком и бесчисленными примерами умеет урезонить его и отклонить от подобного намерения.
   Петр Дольский, после продолжительного странствования, возвратился в свое городище в Западлисках, еще более одичал и грустнее прежнего; он навещает изредка Юрия и ходит с ним на охоту. Пани Лацкая поехала на Украину, а последнее время ее видели в Одессе. Дольский познакомился с конюшим и нашел в нем охотника по сердцу, они сошлись характерами: оба в лесу провели почти всю жизнь и приобрели охотничий инстинкт, который связал их сердца.
   Что еще сказать вам? Об остальном догадайтесь, а чтобы повесть не показалась вам длинною...
  

Категория: Книги | Добавил: Armush (20.11.2012)
Просмотров: 383 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
Форма входа