Коллинз Уилки - Две судьбы

зла на постель без моей помощи и прижалась к матери. Я послал мальчика сказать хозяйке, что я должен остаться с больной на всю ночь, наблюдать за ее выздоровлением. Он побежал, весело бренча деньгами в кармане. Мы остались втроем.

   По мере того, как ночные часы бежали один за другим, она погружалась иногда в беспокойный сон, просыпалась, вздрагивая, и дико смотрела на меня, как на незнакомого. К утру пища, которую я все это время осторожно давал ей, произвела перемену к лучшему в частоте ударов ее пульса и вызвала у нее более спокойный сон.

   Когда взошло солнце, она спала так спокойно, как девочка возле нее. Я мог оставить ее, с тем чтобы вернуться попозже, под надзором хозяйки дома. Волшебная сила денег превратила эту сварливую и страшную женщину в послушную и внимательную сиделку - до такой степени желавшую исполнять в точности все мои поручения, что она попросила мена даже написать их.

   Я еще постоял минуту у постели спящей женщины и удостоверился в сотый раз, что жизнь ее спасена. Какое счастье чувствовать к этом уверенность, слегка дотрагиваться до ее посвежевшего лба своими губами, смотреть и смотреть на бледное, изнуренное лицо, всегда дорогое, всегда прекрасное для моих глаз, как бы оно ни изменилось. Я тихо затворил дверь и вышел на свежий воздух ясного утра опять счастливым человеком. Так тесно связаны радости и горести человеческой жизни! Так близко в нашем сердце, как на наших небесах, самое яркое солнце к самой мрачной туче!

  

   Я доехал до моего дома как раз вовремя, чтобы соснуть часа три, прежде чем нанес свой обычный утренний визит в комнату матушки. Я заметил на этот раз некоторые особенности в выражении лица и обращении, которых прежде мне не случалось замечать в ней.

   Когда глаза наши встретились, она взглянула на меня пристально и вопросительно, как будто ее волновало какое-то сомнение, которое ей не хотелось выразить словами. Когда я, по обыкновению, осведомился о ее здоровье, она удивила меня, ответив так нетерпеливо, как будто сердилась, зачем я упомянул об этом.

   С минуту я готов был думать, что эти перемены означают, что она узнала о моем отсутствии из дома ночью и подозревает настоящую причину этого отсутствия. Но она не упомянула даже издалека о мистрис Ван-Брандт и с ее губ не сорвалось ни слова, которое показало бы, прямо или косвенно, что я огорчил или разочаровал ее. Я мог только заключить, что она хочет сказать что-нибудь важное о себе или обо мне и что по некоторым причинам, одной ей известным, она неохотно умалчивает на этот раз.

   Обратившись к нашим обыкновенным темам разговора, мы заговорили о событии (всегда интересном для моей матери), о моей поездке на Шетлендские острова. Заговорив об этом, мы, естественно, заговорили также о мисс Денрос. Тут опять, когда я менее всего ожидал этого, для меня готовился сюрприз.

   - Ты говорил намедни, - сказала матушка, - о зеленом флаге, который дочь бедного Дермоди сшила для тебя, когда вы были детьми. Неужели ты сохранял его все это время?

   - Да.

   - Где ты его оставил? В Шотландии?

   - Я привез его с собой в Лондон.

   - Зачем?

   - Я обещал мисс Денрос всегда возить с собой зеленый флаг, куда ни поехал бы.

   Матушка улыбнулась.

   - Возможно ли, Джордж, что ты думаешь об этом, как думает молодая девушка на Шетлендских островах? По прошествии стольких лет, неужели ты веришь, что зеленый флаг сведет тебя с Мери Дермоди?

   - Конечно, нет! Я только исполняю фантазию бедной мисс Денрос. Могу ли я отказать в ее ничтожной просьбе после всего, чем я обязан ее доброте?

   Матушка перестала улыбаться. Она внимательно посмотрела на меня.

   - Кажется, мисс Денрос произвела на тебя очень благоприятное впечатление, - сказала она.

   - Я сознаюсь. Я очень интересуюсь ей.

   - Не будь она неизлечимо больной, Джордж, я тоже заинтересовалась бы, может быть, мисс Денрос, как моей невесткой.

   - Бесполезно рассуждать о том, что могло бы случиться, матушка. Достаточно грустной действительности.

   Матушка помолчала немного, прежде чем задала мне следующий вопрос:

   - Мисс Денрос никогда не поднимала вуали в твоем присутствии, когда в комнате было светло?

   - Никогда.

   - И никогда она не позволяла тебе взглянуть мельком на ее лицо?

   - Никогда.

   - И единственная причина, на которую она ссылалась, была та, что свет причинял ей болезненное ощущение, когда падал на открытое лицо.

   - Вы говорите это, матушка, как будто сомневаетесь, правду ли сказала мне мисс Денрос.

   - Нет, Джордж. Я только сомневаюсь, всю ли правду сказала она тебе.

   - Что вы хотите сказать?

   - Не обижайся, дружок, я думаю, что мисс Денрос имела более серьезную причину скрывать лицо, чем та, которую она сообщила тебе.

   Я молчал. Подозрение, заключавшееся в этих словах, никогда не приходило мне в голову. Я читал в медицинских книгах о болезненной нервной чувствительности к свету, совершенно такой, какой страдала мисс Денрос, по ее описанию, - и этого было для меня достаточно. Теперь, когда матушка высказала мне свое мнение, впечатление, произведенное на меня, было мучительно в высшей степени. Страшные фантазии о безобразии вселились в мою голову и осквернили все, что было самого чистого и дорогого в моих воспоминаниях о мисс Денрос. Было бесполезно переменять тему разговора - злое влияние сомнений, овладевшее мной, было слишком могущественно для того, чтобы его можно было прогнать разговором. Сославшись на первый представившийся мне предлог, я торопливо вышел из комнаты матушки искать убежища от самого себя там, где только мог надеяться найти его - в присутствии мистрис Ван-Брандт.

  

   Хозяйка сидела на свежем воздухе у своей двери, когда я подъехал к дому. Ее ответ на мои вопросы оправдал самые лучшие мои надежды. Бедная жилица выглядела уже "совсем другой женщиной", а девочка в эту минуту стояла на лестнице, ожидая возвращения "своего нового папы".

   - Я хочу сказать вам только одно, сэр, прежде чем вы пойдете наверх, - продолжала женщина. - Не давайте этой госпоже больше денег, чем ей понадобится на один день. Если у нее будут лишние деньги, они все будут истрачены ее негодным мужем.

   Поглощенный высшими и более дорогими интересами, наполнявшими мою душу, я забыл о существовании Ван-Брандта.

   - Где он? - спросил я.

   - Где он должен быть, - было ответом. - В тюрьме за долги.

   В то время человек, посаженный в тюрьму за долги, часто оставался там на всю жизнь. Нечего было опасаться, чтобы мое посещение было прервано появлением на сцену Ван-Брандта.

   Поднимаясь по лестнице, я нашел девочку, ожидавшую меня на верхней площадке с потрепанной куклой в руках.

   Я купил дорогой пирожное. Девочка отдала мне куклу, а сама пошла в комнату с пирожным в руках, сказав матери обо мне такими словами:

   - Мама, мне этот папа нравится лучше другого. И тебе он также нравится больше.

   Исхудалое лицо матери покраснело, потом побледнело, когда она протянула мне руку. Я с тревогой поглядел на нее и заметил явные признаки выздоровления. Ее большие серые глаза смотрели на меня опять с тихой радостью и нежностью. Рука, лежавшая в моей вчера такой холодной, теперь несла в себе жизнь и теплоту.

   - Умерла ли бы я до утра, если бы вы не подоспели? - спросила она тихо. - Не спасли ли вы мне жизнь во второй раз? Я очень этому верю!

   Прежде чем я догадался в чем дело, она наклонила голову к моей руке и нежно коснулась ее губами.

   - Я не неблагодарная женщина, - прошептала она. - А между тем я не знаю, как мне благодарить вас.

   Девочка быстро подняла глаза от своего пирожного.

   - Почему ты его не поцелуешь? - с изумлением вытаращив глазки, спросило это странное созданьице.

   Она опустила голову на грудь, она горько вздохнула.

   - Перестанем говорить обо мне, - вдруг сказала она, успокоившись и принудив себя опять на меня взглянуть. - Скажите мне, какой счастливый случай привел вас сюда вчера?

   - Тот же самый случай, - ответил я, - который привел меня к источнику святого Антония.

   Она поспешно приподнялась.

   - Вы опять видели меня так, как видели в беседке у водопада! - воскликнула она. - И опять в Шотландии?

   - Нет. Дальше Шотландии - на Шетлендских островах.

   - Расскажите мне! Пожалуйста, пожалуйста, расскажите мне!

   Я рассказал, что случилось, с такой точностью, как только мог. Умолчав только об одном. Скрыв от нее самое существование мисс Денрос, я дал ей возможность предполагать, что во время моего пребывания в доме Денроса, меня принимал только один хозяин.

   - Это странно! - воскликнула она, внимательно выслушав меня до конца.

   - Что странно? - спросил я.

   Она колебалась, пристально рассматривая мое лицо своими большими серьезными глазами.

   - Я неохотно говорю об этом, - сказала она. - А между тем мне не следует скрывать от вас что-нибудь в таком деле. Я понимаю все, что вы рассказали мне, за одним исключением. Мне кажется странно, что когда вы были в Шотландии, у вас только был собеседником один старик.

   - О каком же другом собеседнике ожидали вы услышать? - спросил я.

   - Я ожидала, - ответила она, - услышать об одной даме в том доме.

   Не могу положительно сказать, чтобы этот ответ удивил меня. Он заставил меня подумать, прежде чем я заговорил опять. Я знал из своего прошлого опыта, что она, должно быть, видела меня во время нашей разлуки с ней, когда я духовно присутствовал в ее душе, в ясновидении или во сне. Не видела ли она также мою ежедневную собеседницу на Шетлендских островах - мисс Денрос?

   Я задал вопрос таким образом, чтобы оставить себе свободу решить, надо ли сообщить ей все, или нет.

   - Справедлив ли я, предполагая, что вы видели меня во сне на Шетлендских островах, - начал я, - как прежде в то время, когда я был в моем Пертширском доме?

   - Да, - отвечала она, - на этот раз это было вечером. Я заснула или лишилась чувств - не знаю. И видела вас опять в видении или во сне.

   - Где вы видели меня?

   - Прежде видела вас на мосту, на шотландской реке, когда встретила вас в тот вечер, в который вы спасли мне жизнь. Через некоторое время река и ландшафт померкли, а с ними померкли и вы. Я подождала немного, и мрак постепенно исчезал. Я стояла, как казалось мне, в кругу звездного света, напротив меня было окно, позади озеро, а предо мной темная комната. Я заглянула в комнату, и звездный свет показал мне вас опять.

   - Когда это случилось? Вы помните число?

   - Я помню, что это было в начале месяца. Несчастья, которые потом довели меня до такой крайности, еще не случились со мной, а между тем, когда я стояла и смотрела на вас, я испытывала странное предчувствие предстоящего несчастья. Я почувствовала то же самое неограниченное доверие в вашу власть помочь мне, какое чувствовала, когда первый раз видела вас во сне в Шотландии. Я сделала то же самое. Я положила мою руку к вам на грудь. Я сказала вам: "Вспомните обо мне, придите ко мне". Я даже написала... Она замолчала, вздрогнув, как будто ею внезапно овладел какой-то страх. Видя это и опасаясь сильного волнения, я поспешил предложить не говорить больше на этот раз об ее сне.

   - Нет, - отвечала она твердо. - Ничего нельзя выиграть откладыванием. Мой сон оставил в моей душе одно страшное воспоминание. Пока я жива, мне кажется, я буду дрожать, когда подумаю о том, что видела возле вас в этой темной комнате.

   Она опять замолчала. Не говорила ли она о женщине с черной вуалью на голове? Не приступала ли она к описанию мисс Денрос, которую она видела во сне?

   - Скажите мне прежде, - продолжала она, - правду ли я говорила вам до сих пор? Правда ли, что вы были в темной комнате, когда видели меня?

   - Совершенная правда.

   - Было ли это в начале месяца и в конце вечера?

   - Да.

   - Одни ли были вы в комнате? Отвечайте мне правду!

   - Я был не один.

   - Кто был с вами? Хозяин или кто-нибудь другой?

   Было бы абсолютно бесполезно (после того, что я теперь слышал) пытаться обманывать ее.

   - Со мной в комнате была женщина, - ответил я.

   Лицо ее показывало, что она опять была взволнована страшным воспоминанием, о котором говорила сейчас. Мне самому было трудно сохранить свое спокойствие. Все-таки я решился не проронить ни слова, которое могло бы подсказать что-нибудь моей собеседнице. Я только сказал:

   - Вы хотите еще задать мне какие-нибудь вопросы?

   - Только один, - отвечала она. - Было ли что-нибудь необыкновенное в одежде вашей собеседницы?

   - Да. На ней была черная вуаль, закрывавшая ее голову и лицо и спускавшаяся ниже пояса.

   Мистрис Ван-Брандт откинулась на спинку кресла и закрыла руками лицо.

   - Я понимаю почему вы скрыли от меня присутствие этой несчастной женщины в доме, - сказала она. - Это показывает доброту и ласку, как все, что отличает ваши поступки, но это бесполезно. Когда я лежала в этом забытье, я видела все точь-в-точь как в действительности, и я также видела это страшное лицо!

   Эти слова буквально поразили меня.

   Мне тотчас пришел в голову разговор мой с матушкой в это утро. Я вскочил.

   - Боже мой! - воскликнул я. - Что вы хотите сказать?

   - Неужели вы еще не понимаете? - спросила она, изумляясь со своей стороны. - Должна ли я говорить еще откровеннее. Когда вы увидели мой призрак, вы прочли, что я писала?

   - Да. На письме, которое эта дама писала для меня. Я видел потом слова - слова, которые привели меня к вам вчера: "В конце месяца, под тенью святого Павла".

   - Как я писала на неоконченном письме?

   - Вы подняли письменную шкатулку, на которой лежали письмо и перо, с колен этой дамы и, пока писали, поставили шкатулку на ее плечо.

   - Вы заметили, произвело ли на нее какое-нибудь действие, когда я подняла шкатулку?

   - Я не заметил ничего, - ответил я, - она осталась неподвижна на своем стуле.

   - Я во сне видела иначе. Она подняла руку - не ту, которая была ближе к вам, но ту, которая была ближе ко мне. Когда подняла шкатулку, она подняла руку и отвела складки вуали от лица - наверно, для того, чтобы лучше видеть. Это было только одно мгновение, я увидела, что скрывала вуаль. Не будем говорить об этом. Вы, наверно, дрожали от этого страшного зрелища в действительности, как я дрожала от него во сне. Вы, должно быть, спрашивали себя, как я: "Неужели никто не решится увести это страшное лицо и сострадательно скрыть его в могиле?"

   При этих словах она вдруг остановилась. Я не мог сказать ничего - мое лицо говорило за меня. Она увидела это и угадала правду.

   - Боже мой! - вскричала она. - Вы не видели ее! Она, должно быть, скрывала от вас лицо за вуалью. О! Зачем, зачем обманом заставили вы меня заговорить об этом? Никогда больше не буду об этом говорить. Посмотрите, мы испугали девочку! Поди сюда, душечка. Нечего бояться. Поди и принеси с собой пирожное. Ты будешь знатная дама, которая дает большой обед, а мы два друга, которых ты пригласила обедать у себя, кукла будет девочка, которая приходит после обеда и получает фрукты за десертом.

   Так болтала она, напрасно стараясь забыть удар, нанесенный мне, говоря ребенку разный вздор.

   Вернув в некоторой степени спокойствие, я постарался всеми силами помогать ее усилиям. Более спокойное размышление навело меня на мысль, что, может быть, она ошибается, думая, что страшное зрелище, явившееся ей в видении, есть действительное отражение истины. По самой простой справедливости к мисс Денрос мне, конечно, не следовало верить в ее безобразие, основываясь на сновидении? Как ни благоразумна была эта мысль, она, однако, оставила некоторые сомнения в моей душе. Девочка вскоре почувствовала, что ее мать и я, ее товарищи в игре, не испытывали искреннего удовольствия заниматься игрою. Она без церемонии выпроводила своих гостей и вернулась со своей куклой к любимому месту своих игр, где я ее встретил, - площадке у дверей. Никакие убеждения матери или мои не могли вернуть ее назад. Мы остались вдвоем с запрещенным предметом разговора - мисс Денрос.

  

   Чувствуя тягостное замешательство, мистрис Ван-Брандт заговорила первая.

   - Вы ничего не говорили мне о себе, - начала она. - Была ли ваша жизнь счастливее с тех пор, как я видела вас в последний раз?

   - По совести, не могу этого сказать, - отвечал я.

   - Есть надежда, что вы женитесь?

   - Это зависит от вас.

   - Не говорите этого! - воскликнула она, бросая на меня умоляющий взгляд. - Не портите моего удовольствия при новом свидании со мной, говоря о том, чего никогда не может быть. Неужели вам опять надо говорить, каким образом вы нашли меня здесь одну с моим ребенком?

   Я принудил себя произнести имя Ван-Брандта, только бы не слышать его от нее.

   - Мне сказали, что мистер Ван-Брандт сидит в тюрьме за долги, - сказал я, - а я сам увидел вчера, что он оставил вас одну без помощи.

   - Он оставил мне все деньги, какие были у него, когда его арестовали, - возразила она грустно. - Его жестокие кредиторы более достойны осуждения, чем он.

   Даже эта относительная защита Ван-Брандта задела меня за живое.

   - Мне следовало говорить о нем осторожно, - сказал я с горечью. - Мне следовало помнить, что женщина может простить даже оскорбление мужчине, когда она его любит.

   Она зажала мне рот рукой и остановила, прежде чем я успел продолжить.

   - Как вы можете говорить со мной так жестоко? - спросила она. - Вы знаете, к стыду моему, я призналась в этом вам, когда мы виделись в последний раз, вы знаете, что мое сердце втайне всецело принадлежит вам. О каком "оскорблении" говорите вы? О том ли, что Ван-Брандт женился на мне при живой жене? Неужели вы думаете, что я могу забыть главное несчастье моей жизни - несчастье, сделавшее меня недостойной вас? Богу известно, что это не моя вина, но тем не менее справедливо, что я не замужем, а милочка, играющая со своей куклой, моя дочь. А вы, зная это, говорите о том, чтобы я стала вашей женой!

   - Девочка считает меня своим вторым отцом, - сказал я. - Было бы лучше для нас обоих, если бы в вас было так же мало гордости, как и в ней.

   - Гордости? - повторила она. - В таком положении, как мое? Беспомощная женщина, мнимый муж, сидящий в тюрьме за долги! Согласитесь с тем, что я пала еще не так низко, чтобы забыть свое положение относительно вас, и вы сделаете мне комплимент, недалекий от истины. Разве мне следует выходить за вас замуж из-за пищи и приюта? Разве мне следует выходить за вас потому, что законные узы не связывают меня с отцом моего ребенка? Как жестоко ни поступил он со мной, он имеет еще это право на меня. Как он ни плох, а он еще не бросил меня, он был к этому принужден. Мой единственный друг! Возможно ли, что вы считаете меня настолько неблагодарной, что я соглашусь стать вашей женой? Женщина (в моем положении) должна быть действительно бездушной, чтобы лишить вас уважения света и друзей. Несчастное существо, таскающееся по улицам, посовестилось бы поступить с вами таким образом. О, из чего созданы мужчины? Как вы можете - как вы можете говорить об этом!

   Я уступил - и не говорил об этом больше. Каждое слово, произнесенное ею, увеличивало мой восторг к благородному существу, которое я любил и которого лишился. Какое прибежище оставалось мне? Только одно. Я мог еще принести себя в жертву для нее. Как ни горько ненавидел я человека, разлучившего нас, я любил ее так нежно, что был даже способен помочь ему для нее. Непростительное ослепление! Я не отрицаю этого, я этого не извиняю - непростительное ослепление!

   - Вы простили мне, - сказал я. - Позвольте мне заслужить ваше прощение. Быть вашим единственным другом что-нибудь да значит. У вас должны быть планы на будущее время. Скажите мне прямо, как я могу вам помочь.

   - Довершите доброе дело, начатое вами, - ответила она с признательностью. - Помогите мне выздороветь. Помогите мне собраться с силами, чтобы иметь возможность, как меня обнадежил доктор, прожить еще несколько лет.

   - Как вас обнадежил доктор, - повторил я. - Что это значит?

   - Право, не знаю, как вам сказать, - ответила она, - не говоря опять о мистере Ван-Брандте.

   - Не значит ли говорить о нем все равно, что говорить об его долгах? - спросил я. - Зачем вам надобно еще колебаться? Вы знаете, что я готов сделать все, чтобы избавить вас от беспокойства.

   Она смотрела на меня с минуту с безмолвной тоской.

   - О? Неужели вы думаете, что я допущу вас отдать ваши деньги Ван-Брандту? - спросила она, как только смогла заговорить. - Я, всем обязанная вашей преданности ко мне! Никогда! Позвольте мне сказать вам прямо правду. Он непременно должен освободиться из тюрьмы. Он должен заплатить своим кредиторам и нашел средство сделать это - с моей помощью.

   - С вашей помощью? - воскликнул я.

   - Да! Вот о его делах в двух словах. Некоторое время назад он получил от своего богатого родственника предложение занять хорошее место за границей и дал свое согласие на то, чтобы занять это место. К несчастью, он только что вернулся рассказать мне о своей удаче, как в тот же день был арестован за долги. Родственник обещал ему никого не назначать на это место некоторое время - и это время еще не прошло. Если он станет уплачивать проценты своим кредиторам, они дадут ему свободу, и он думает, что сможет достать денег, если я соглашусь застраховать свою жизнь.

   Застраховать ее жизнь! Сети, расставленные ей, ясно обнаружились в этих словах.

   В глазах закона она была женщина незамужняя, совершеннолетняя и во всем сама себе госпожа. Что же могло помешать ей застраховать свою жизнь, если бы она хотела, застраховать ее так, чтобы дать Ван-Брандту прямой интерес в ее смерти? Зная его, считая его способным ко всякой гнусности, я задрожал при одной мысли о том, что могло бы случиться, если бы я позднее отыскал ее. Благодаря моему счастливому положению единственный способ защитить ее находился в моих руках. Я мог предложить негодяю дать взаймы деньги, нужные ему, а он был способен принять мое предложение так же легко, как я мог сделать его.

   - Вы, кажется, не одобряете нашу мысль, - сказала она, заметив очевидное неудовольствие, в которое она привела меня. - Я очень несчастна, мне кажется, я неумышленно расстроила вас во второй раз.

   - Вы ошибаетесь, - ответил я. - Я только сомневаюсь, так ли прост ваш план освободить мистера Ван-Брандта от его затруднений, как вы предполагаете. Известно вам, какое пройдет время, прежде чем вам будет можно занять деньги под ваш страховой полис?

   - Я ничего об этом не знаю, - ответила она грустно.

   - Позвольте мне спросить совета моих поверенных. Это люди надежные и опытные, и я уверен, что они могут быть полезны нам.

   Как ни осторожно выражался я, ее самолюбие было задето.

   - Обещайте, что вы не станете просить меня занять у вас деньги для мистера Ван-Брандта, - сказала она, - и я с признательностью приму вашу помощь.

   Я мог спокойно обещать это. Единственная возможность спасти ее заключалась в том, чтобы скрыть от нее то, что я решился теперь сделать. Я встал, весьма поддерживаемый своей решимостью. Чем скорее я наведу справки (напомнил я ей), тем скорее разрешатся наши сомнения и затруднения.

   Она встала, когда я встал, со слезами на глазах и с румянцем на щеках.

   - Поцелуйте меня, - шепнула она, - прежде чем уйдете! И не обращайте внимания на мои слезы. Я совершенно счастлива теперь. Меня трогает только ваша доброта.

   Я прижал ее к сердцу с невольной нежностью прощального объятия. Мне было невозможно скрыть от себя то положение, в которое я поставил себя, - я, так сказать, произнес свой собственный приговор изгнания. Когда мое вмешательство возвратит свободу недостойному сопернику, могу ли я покориться унизительной необходимости видеть ее в его присутствии, говорить с нею на его глазах? Эта жертва была свыше сил - и я это знал.

   "Последний раз! - думал я, удерживая ее у своего сердца лишнюю минуту. - Последний раз!"

   Девочка бросилась ко мне навстречу с распростертыми объятиями, когда я вышел на площадку. Мое мужество поддержало меня в разлуке с матерью. Только когда милое, невинное личико ребенка с любовью прижалось к моему лицу, твердость моя изменила мне. Говорить я не мог - я молча поставил ее на пол и подождал на нижней площадке, пока был в состоянии выйти на Божий свет.

  

   Спустившись на нижний этаж дома, я послал мальчика позвать хозяйку. Мне надо было еще узнать, в какой тюрьме сидит Ван-Брандт, и только ей одной я мог решиться задать этот вопрос.

   Ответив мне, женщина по-своему растолковала мое желание навестить заключенного.

   - Разве деньги, оставленные вами наверху, перешли уже в его жадные руки? - спросила она. - Будь я так богата, как вы, я не согласилась бы на это. На вашем месте я не дотронулась бы до него даже щипцами.

   Грубое предостережение женщины оказалось полезно мне. Оно пробудило новую мысль в моей голове. Прежде чем она сказала это, я был так глуп или так озабочен, что не подумал, что совершенно бесполезно унижать себя личным свиданием с Ван-Брандтом в тюрьме. Мне пришло в голову только теперь, что моим поверенным, разумеется, приличнее быть моими представителями в этом деле, - с тем очень важным преимуществом, что они могут скрыть даже от самого Ван-Брандта мое участие в этой сделке.

   Я тотчас поехал в контору моих поверенных. Меня принял старший партнер - испытанный друг и советник нашего семейства.

   Мои инструкции, весьма естественно, удивили его. Он должен был немедленно удовлетворить кредитора заключенного моими деньгами, не упоминая о моем имени никому. А в качестве гарантии за уплату он должен был получить расписку Ван-Брандта.

   - Я думал, что мне хорошо известны различные способы, посредством которых джентльмен может растрачивать свои деньги, - заметил старший партнер. - Поздравляю вас, мистер Джермень, с открытием совершенно нового способа опустошать свой кошелек. Основать газету, стать содержателем театра, держать беговых лошадей, вести игру в Монако - все это прекрасные способы бросаться деньгами. Но все это не идет в сравнение, сэр, с уплатой долгов Ван-Брандта!

   Я оставил его и отправился домой.

   Служанка, отворившая мне дверь, имела поручение ко мне от моей матери. Матушка хотела меня видеть, как только я выберу время поговорить с ней.

   Я тотчас отправился в гостиную матушки.

   - Ну, Джордж? - спросила она, ни одним словом не приготовив меня к тому, что последовало. - Как ты оставил мистрис Ван-Брандт?

   Я был совершенно озадачен.

   - Кто вам сказал, что я видел мистрис Ван-Брандт?

   - Друг мой! Твое лицо сказало мне. Разве я не знаю, как ты смотришь и говоришь, когда у тебя в голове мистрис Ван-Брандт? Сядь возле меня. Я хочу сказать тебе то, что уже хотела сказать утром, но, право, не знаю, почему у меня не хватило духа. Я теперь смелее и могу это сказать. Сын мой! Ты еще любишь мистрис Ван-Брандт. Ты имеешь мое позволение жениться на ней.

   Вот что сказала она! Не прошло и часа с тех пор, как мистрис Ван-Брандт сама сказала мне, что наш союз невозможен. Не прошло и получаса, как я отдал распоряжения, которые должны были возвратить свободу человеку, служившему единственным препятствием к моей женитьбе. И это время матушка невинно выбрала для своего согласия принять невесткой мистрис Ван-Брандт!

   - Я вижу, что удивляю тебя, - продолжала она. - Дай мне объяснить причины так прямо, как могу. Я не сказала бы правды, Джордж, если бы стала уверять тебя, что перестала находить важные препятствия к твоей женитьбе на этой женщине. Единственную разницу в моем образе мыслей составляет то, что я согласна теперь устранить мои возражения из уважения к твоему счастью. Я стара, дружок. По закону природы я не могу надеяться еще долго оставаться с тобой. Когда я умру, кто останется, чтобы заботиться и любить тебя взамен твоей матери? Никого не останется - если ты не женишься на мистрис Ван-Брандт. Твое счастье - моя первая забота, и женщина, которую ты любишь (хотя ее сбили с пути таким печальным образом), достойна лучшей участи. Женись на ней.

   Я не мог решиться заговорить. Я мог только стать на колени перед матушкой и спрятать лицо на ее коленях, как будто опять стал ребенком.

   - Подумай об этом, Джордж, - сказала она, - и вернись ко мне, когда успокоишься, чтобы поговорить о будущем.

   Она приподняла мою голову и поцеловала меня. Когда я встал, я увидел в милых, поблекших глазах, так нежно встретившихся с моими, что-то такое, пронзившее меня внезапным страхом - сильным и жестоким, как удар ножа.

   Как только я затворил дверь, я спустился вниз к привратнику.

   - Матушка выезжала, - спросил я, - пока меня не было?

   - Нет, сэр.

   - Были гости?

   - Один гость был, сэр.

   - Вы знаете, кто это?

   Привратник назвал одного знаменитого доктора - человека в то время известнейшего среди людей своей профессии. Я тотчас взял шляпу и пошел к нему.

   Он только что вернулся домой. Мою карточку отнесли к нему, и меня тотчас провели в его кабинет.

   - Вы видели мою мать, - сказал я, - видимо, она опасно больна - и вы не скрыли этого от нее? Ради Бога, скажите мне правду! Я все перенесу.

   Знаменитый доктор ласково взял меня за руку.

   - Вашу мать нет надобности предупреждать, - сказал он, - она сама знает о критическом состоянии своего здоровья. Она посылала за мной, чтобы услышать подтверждение своих убеждений. Я не мог скрыть от нее, не должен был скрывать, что жизненная энергия падает. Она может прожить на несколько месяцев дольше в более теплом климате, чем лондонский. Вот все, что я могу сказать. В ее лета дни ее сочтены.

   Он дал мне время прийти в себя от полученного удара, а потом передал в мое распоряжение свой огромный опыт, свои недюжинные знания. Под его диктовку я записал необходимые инструкции о том, как поддерживать слабое здоровье моей матери.

   - Позвольте мне предостеречь вас, - сказал он, когда мы расстались. - Ваша мать особенно желает, чтобы вы не знали о плохом состоянии ее здоровья. Она заботится только о вашем счастье. Если она узнает о вашем посещении меня, я не отвечаю за последствия. Придумайте какой хотите предлог, чтобы тотчас увезти ее из Лондона, и, что бы ни чувствовали втайне, сохраняйте веселость в ее присутствии.

   В этот вечер я придумал предлог. Его найти было легко, мне стоило только сказать моей бедной матушке об отказе мистрис Ван-Брандт выйти за меня, и для моего предложения уехать из Лондона была понятная причина.

   В этот же самый вечер я написал мистрис Ван-Брандт о печальном обстоятельстве, которое стало причиной моего внезапного отъезда, и дал ей знать, что нет никакой необходимости застраховать ее жизнь.

   "Мои поверенные (писал я) взялись немедленно устроить дела г-на Ван-Брандта. Через несколько часов он будет в состоянии занять место, предложенное ему".

   Последние строчки моего письма уверяли ее в моей неизменной любви и умоляли писать мне до ее отъезда из Англии.

   Этим все было сделано. Странно, что в это самое печальное время моей жизни я не чувствовал сильного страдания. Есть границы, и нравственные, и физические, для нашей способности страдать. Я могу только одним способом описать мои ощущения во время несчастий, вновь обрушившихся на меня, - я чувствовал себя как человек оглушенный.

   На следующий день мы с матушкой отправились в путь к южному берегу Девоншира.

  

   Через три дня после того, как мы с матушкой поселились в Торкее, я получил от мистрис Ван-Брандт ответ на свое письмо. После первых фраз (сообщавших мне, что Ван-Брандт был освобожден при обстоятельствах, заставлявших мою корреспондентку подозревать жертву с моей стороны) письмо продолжалось в следующих выражениях:

  

   "Новая служба, которую предоставили мистеру Ван-Брандту, обеспечивает нам удобства, если не роскошь в жизни. С того самого времени, как начались мои неприятности, я надеялась вести спокойную жизнь между чужестранцами, от которых можно было скрыть мое фальшивое положение, - не для меня, а для моего ребенка. Большего счастья, которым наслаждаются некоторые женщины, я не должна и не смею домогаться.

   Мы уезжаем за границу завтра рано утром. Говорить ли мне вам, в какой части Европы будет мое новое местопребывание?

   Нет! Вы, пожалуй, опять мне напишете, и я, пожалуй, отвечу вам. А единственное жалкое вознаграждение, которым я могу отплатить доброму ангелу моей жизни, состоит в том, чтобы помочь ему забыть меня. Какое право имею я занимать незаслуженное место в ваших воспоминаниях? Настанет время, когда вы отдадите ваше сердце женщине достойнее его, чем я. Позвольте мне исчезнуть из вашей жизни, кроме случайного воспоминания, когда вы иногда будете думать о днях, прошедших навсегда.

   У меня тоже будет утешение со своей стороны, когда я стану заглядывать в прошлое. Я стала лучше с тех пор, как встретилась с вами. Как долго ни проживу, я всегда буду это помнить.

   Да! Влияние ваше на меня с самого начала оказалось влиянием хорошим. Положим, что я поступила дурно (в моем положении), что полюбила вас, - и еще хуже, что призналась в этом, - все-таки эта любовь была невинна, и усилие обуздать ее было по крайней мере честно. Но, кроме этого, сердце говорит мне, что я стала лучше от сочувствия, соединившего нас. Я могу признаться вам, в чем еще не признавалась, - теперь, когда мы разъединены и вряд ли встретимся опять. Когда я свободно предавалась моим лучшим впечатлениям, они влекли меня к вам. Когда душа моя была спокойна и я была в состоянии молиться от чистого и раскаивающегося сердца, я чувствовала, что какая-то невидимая связь притягивала нас все ближе друг к другу. И странно, что это всегда случалось со мной (как и сны, в которых я видела вас), когда я была в разлуке с Ван-Брандтом. В такие времена, в думах или во сне, всегда мне казалось, что я знала вас короче, чем в то время, когда мы встретились лицом к лицу. Желала бы знать, есть ли прежняя жизнь и не были ли мы постоянными товарищами в какой-нибудь сфере тысячу лет тому назад? Это пустые догадки! Пусть для меня будет достаточно помнить, что я стала лучше, познакомившись с вами, - не расспрашивая, как и почему.

   Прощайте, мой возлюбленный благодетель, мой единственный друг! Девочка посылает вам поцелуй, а мать подписывается вашей признательной и любящей М. Ван-Брандт".

  

   Когда я прочел эти строки, они опять напомнили мне довольно странное, как мне тогда казалось, предсказание бабушки Дермоди в дни моего детства. Вот предсказанная симпатия, духовно соединявшая меня с Мери, осуществлялась с посторонней, с которой я встретился позднее.

   Размышляя об этом, как я не подвинулся дальше? Ни одним шагом дальше? Ни малейшего подозрения об истине не представлялось моему уму даже теперь.

   Следовало ли обвинять в этом мою недальновидность? Узнал ли бы другой в моем положении то, чего не ведал я?

   Я оглядываюсь на цепь событий, прошедших через мой рассказ, и спрашиваю себя: была ли возможность для меня или кого другого узнать ребенка Мери Дермоди в женщине мистрис Ван-Брандт? Осталось ли что-нибудь в наших лицах, когда мы встретились у шотландской реки, что напоминало бы нам нашу молодость? Мы за этот промежуток времени превратились из мальчика и девочки в мужчину и женщину, в нас не осталось следов прежних Джорджа и Мери. Скрытые друг от друга нашими лицами, мы были также скрыты нашими именами. Ее мнимое супружество переменило ее фамилию. Завещание моего отчима переменило мою. Ее имя было самое распространенное, а мое также ничем не отличалось от обыкновенных мужских имен. Если вспомнить все случаи, когда мы встречались, разве мы достаточно имели времени, чтобы в ходе разговора узнать друг друга? Мы встречались всего четыре раза: раз на мосту, раз в Эдинбурге, два раза в Лондоне. Каждый раз беспокойство и интересы настоящего наполняли ее мысли и мои, вдохновляли ее слова и мои. Когда же события, сводившие нас, давали нам достаточно времени и спокойствия, чтобы оглянуться на прошедшую жизнь и спокойно сравнить воспоминания нашей юности? Никогда! С начала до конца развитие событий увлекало нас все дальше и дальше от случая, который натолкнул бы нас хотя на подозрение истины. Она могла только думать, когда писала мне, оставляя Англию, и я мог только думать, когда читал ее письмо, что мы встретились первый раз у реки и что наши расходящиеся судьбы наконец разлучили нас навсегда.

   Читая ее последнее письмо позднее, озаренный светом жизненного опыта, я теперь примечаю, как вера бабушки Дермоди в чистоту соединяющей нас связи, как родственных душ, оправдалась впоследствии.

   Только когда моя неизвестная Мери расставалась с Ван-Брандтом, другими словами, когда она превращалась в чистый дух, - тогда она чувствовала мое влияние на нее, как влияние, очищающее ее жизнь, и ее призрак сообщался со мной, очевидно, и вполне сходный с ней. Со своей стороны, когда я видел ее во сне (как в Шотландии) или чувствовал таинственное предостережение ее присутствия наяву (как на Шетлендских островах)? Всегда в то время, когда мое сердце нежнее открывалось ей и другим, когда мои мысли были свободнее от горьких сомнений, эгоистических стремлений, унижающих божество внутри нас. Тогда, и только тогда мое сочувствие к ней было недоступно случайностям и переменам, обманам и искушениям земной жизни.

  

   Поглощенный заботами о здоровье моей матери, я находил в этой священной обязанности свое последнее утешение в несбывшейся надежде жениться на мистрис Ван-Брандт.

   Постепенно матушка почувствовала благотворное влияние спокойной жизни и мягкого воздуха. Я слишком хорошо знал, что это может быть только временное улучшение. Все-таки было облегчением видеть ее избавленной от страданий и радостной и счастливой присутствием сына. Исключая часы, посвященные отдыху, я не отходил от нее.

   До сих пор помню я с нежностью, не содержавшейся ни в каких других моих воспоминаниях, книги, которые я ей читал, солнечный уголок на морском берегу, где я сидел с ней, карточные игры, в которые я с ней играл, пустую болтовню, забавлявшую ее, когда у ней недоставало сил заняться чем-нибудь другим. Эти мои драгоценные воспоминания, эти все мои действия я чаще всего буду любить вспоминать, когда тени смерти станут смыкаться надо мной.

   В те часы, когда я оставался один, мои мысли, занятые по большей части прошлыми событиями, не раз обращались к Шетлендским остр