Кервуд Джеймс Оливер - Сын Казана

не о Нипизе, а оттого, что вдруг почуял смерть Пьеро. Ибо он был уверен, что Нипиза еще жива, и эта уверенность еще так в нем велика, что вон он бежит сейчас отыскивать ее у расставленных ловушек, как был уверен вчера, что она находилась в юрте из березовой коры.

   Он не ел еще со вчерашнего утра, когда его покормила Нипиза; чтобы удовлетворить голод, нужно было приняться за охоту, а он слишком был занят поисками Нипизы. Он мог бы проголодать еще сколько угодно, но на третьей миле от избушки вдруг набрел на капкан, в котором оказался поймавшийся белый кролик. Кролик еще был жив, и он загрыз его и съел целиком. До самых сумерек он перебегал от одной ловушки к другой. В одной из них оказалась рысь, в другой - енот. Под белым покровом снега он ощутил запах лисицы, околевшей от яда Пьеро. Но рысь и енот были еще живы, и когда хотели броситься на Бари, то сковывавшие их цепи ловушек звонко и неприятно зазвучали. Но Бари не обратил на них никакого внимания: он был занят совсем другим. Он торопился, и, по мере того как потухал день, в нем все более и более усиливалось беспокойство: до сих пор он еще не обнаружил ни малейшего следа Нипизы.

   После пронесшейся снежной бури ночь была удивительно ясная, холодная, светлая, так что густые тени казались живыми. И вдруг третья идея осенила Бари. Как и все животные, он всегда подчинялся какой-нибудь одной идее, он был существом, в котором все меньшие импульсы всегда подпадали под власть какого-нибудь одного, более руководящего. Таким импульсом в эту светлую ночь явилось для Бари неудержимое желание найти и обнюхать все охотничьи шалаши Пьеро, построенные им вдоль линии ловушек и капканов, которая растянулась в обе стороны на несколько миль. Там он обязательно найдет Нипизу! Один из таких шалашей, составлявший временное убежище для Пьеро, находился за целые двадцать пять миль от сгоревшей хижины Пьеро. Я не берусь сказать, каким именно образом Бари мог догадаться о существовании этого шалаша, так как боюсь обеспокоить этим какого-нибудь завзятого ученого-натуралиста, но факт остается фактом: Бари побежал туда наверняка. В эту ночь он сделал первые десять миль. Остальные пятнадцать оказались ему не под силу. В открытых местах снег оказался ему по брюхо и был рыхлым, как пух. Часто он проваливался так, что его засыпало с головой и ему нужно было выкарабкиваться, чтобы не быть погребенным. Три раза под утро до Бари доносилась заунывная песня волчьих стай. Один раз она раздалась совсем уже близко от него, в лесу, когда волки гнали перед собой добычу. Но их голоса уже не звали его к себе. Наоборот, они были теперь для него противны. Голоса ненависти и предательства. Всякий раз, как они долетали до него, он оскаливал зубы, ворчал и ощетинивал спину.

   Была полночь, когда он добрался наконец до небольшой полянки в лесу, на которой лежали бревна, срубленные когда-то Пьеро. Тут же оказалась маленькая избушечка, построенная им вместо шалаша. Целую минуту Бари простоял у края расчистки, насторожив уши и нюхая воздух, и глаза его светились надеждой и ожиданием. Но не было ни дыма, ни звука, ни света в единственном окошечке этого убежища. Разочарование охватило его даже здесь, где он стоял, опять он почувствовал одиночество и бесплодность своих поисков. Какая-то тяжесть стояла во всем его теле, когда он пробирался через глубокий снег к двери избушки. Он пробежал целых двадцать пять миль и так устал! Но он все-таки не сознавал своей усталости до самой этой поры. Снегу намело к самому порогу, и тут Бари сел и горько завыл. Это было уже не простое беспокойство, как во все эти часы, которые остались позади. Теперь это был голос отчаяния и глубокой безнадежности. Целых полчаса просидел он, прижавшись спиной к двери и дрожа, и глядел вверх на звезды, точно хотел найти там след, оставленный Нипизой. Затем он выкопал себе ямку в снегу, лег в нее и остаток ночи провел в беспокойном сне.

   На рассвете он вновь отправился в путь. Но теперь у него уже не было больше задора. Он безутешно опустил хвост и стал его за собой волочить - признак, что он был болен. Но он страдал не телом, а душой. В нем погасла надежда, и больше уж он не рассчитывал найти Нипизу. Он набрел на вторую такую же лачугу, тоже выстроенную Пьеро, но подходил к ней уже не с таким энтузиазмом, как к первой. Он брел медленно, урывками, и прежнее возбуждение от поисков уступило в нем свое место подозрительности. Он стал бояться лесной темноты.

   Попадалось по пути много кроликов, и он не был голоден. К этой второй лачуге он пришел почти вечером, проведя в пути целых десять часов. Здесь он уже не испытал большого разочарования, так как ничего особенного и не ожидал. Вся избенка оказалась занесенной снегом чуть не под самую крышу. Дверь чуть не до половины оказалась занесенной, все окошко было в узорах. Здесь Пьеро заготовлял для себя дрова, которые и были сложены в сарайчике. Его-то и избрал себе Бари для временного пребывания и только на третий день предпринял возвращение обратно к Серому Омуту.

   Он не торопился и все расстояние между второй и первой избушками в двадцать пять миль покрыл в два дня. В первой избушке он оставался три дня и только на девятый день добрался наконец до Серого Омута. Здесь за его отсутствие не произошло никаких перемен. На снегу не оказалось ничьих следов, кроме его собственных, которые он оставил еще девять дней тому назад. Поиски Нипизы превратились для него в ежедневную рутину, он делал их более или менее равнодушно. Он вырыл себе нору в собачнике, провел в ней целую неделю и, по крайней мере, два раза в день, с рассвета идо сумерек, совершал путешествие к юрте из березовой коры и к круче над рекой и возвращался обратно. Так он протоптал в снегу довольно твердую тропинку.

   А затем с Бари вдруг что-то случилось. Он почувствовал в себе перемену. Его потянуло на ночь в самую юрту. После этого, куда бы он ни уходил и где бы он ни был, он каждую ночь стал проводить в юрте. Постелью для него служили два одеяла, которые составляли для него часть Нипизы. Здесь-то он и провел всю долгую зиму, все на что-то еще надеясь и чего-то поджидая.

   Если бы Нипиза вдруг неожиданно возвратилась в феврале и застала его врасплох, то она нашла бы в нем большую перемену. Он стал более походить на волка, хотя уже перестал выть по-волчьи и только злобно рычал, когда пробегали мимо волчьи стаи. Несколько недель он кормился за счет ловушек и капканов, но теперь уже сам принялся за охоту. Вся юрта, и снаружи и внутри, была завалена обглоданными костями и клочками меха. Он жил в довольстве и достатке и, не испытывая недостатка ни в чем, неудержимо развивался физически и превратился в гиганта. Все более и более он становился отшельником, живя только наедине со своими сновидениями и смутными надеждами. А он часто видел сны. Он слышал в них голос Нипизы, ее зов, ее смех, свое имя и часто вскакивал на ноги, и только для того, чтобы, поскулив немного, снова же ложиться спать. И всякий раз, как до него доносился из лесу какой-нибудь звук или треск ветки, он тотчас же с быстротою молнии вспоминал о Нипизе.

   Она должна возвратиться! Он увидит ее наяву во что бы то ни стало!

   Вера в это была частью его существования, так же как были ими солнце, луна и звезды.

   Прошла зима, наступила весна, а Бари все еще продолжал навещать капканы и ловушки Пьеро, заходя иногда так далеко, что вдруг неожиданно для самого себя оказывался около двух покинутых, заброшенных избушек. Капканы уже заржавели и разжались, таявший снег разложил трупы и перья попавшихся в них животных, и валялись одни только смрадные кости. В ловушках лежали одни только остатки шерсти, а из-под снега обнаруживались скелеты лисиц и волков, умерших от отравы.

   Сошел и последний снег. По лесам и оврагам запели ручьи. Зазеленела травка, и показались первые цветы. Теперь уж пора Нипизе вернуться домой!

   И Бари нетерпеливо стал ее поджидать. Он стал чаще ходить к месту ее купания в лесу и навещать сгоревшую хижину и собачник. Два раза он сам бросался в воду и, плавая во все стороны, скулил, точно ожидал, что вот-вот она явится к нему из воды. А когда прошла и весна и уступила свое место лету, он почувствовал себя так безнадежно, как никогда. Цветы запестрели повсюду, и даже калина расцвела так, что походила в лесу на огненно-красные шары. Бурьян уже вырос на том месте, где когда-то стояла сгоревшая хижина, так что совсем не стало видно ее останков, а голубые фиалки перекинулись с могилы матери Нипизы на могилу Пьеро и покрыли ее всю, точно об этом постаралась сама покойница. И все это уже наступило и проходило, уже птицы отпели и вывели птенцов, а Нипиза все не возвращалась!

   Наконец Бари потерял терпение, в нем вдруг что-то оборвалось, он перестал уже надеяться и мечтать и сказал Серому Омуту свое последнее "прости".

   Трудно сказать, что заставило его идти, и как он расставался со знакомыми местами: с юртой, с речкой, с привычными тропинками в лесу и с двумя могилками, мирно возвышавшимися под вековой сосной. Но он ушел. Он ушел не под влиянием рассудка, а просто так: взял и ушел. Возможно, что и животными руководит какая-то неведомая сила, так же как и людьми, но только мы еще не знаем этой силы и называем ее инстинктом. Ибо, уходя отсюда, Бари обрекал себя на громадные испытания.

   Они ожидали его там, на севере, и туда-то он и пошел.

  

   Было начало августа, когда Бари покинул Серый Омут. Он не имел никакой определенной цели, но что-то вызывало в его мозгу прежние воспоминания, точно это были первые, еще неясные свет и тени, появляющиеся на проявляемой фотографической пластинке. Все то, о чем он давно уже позабыл, вдруг стало припоминаться ему теперь по мере того, как он все дальше и дальше отходил от Серого Омута. Его ранние впечатления стали вновь как бы реальными, точно в его мозгу порвались вдруг узы, связывавшие его с домом Нипизы; все картины, пережитые им в детстве, вдруг оживились. Прожитый им год жизни был для него долгим временем, целым десятилетием, пережитым человеком со всеми его опытами, радостями и горем. А уже прошло больше года, как он оставил отца и мать и свою берлогу под кучей валежника, и все-таки перед ним проносились теперь неясные воспоминания о раннем детстве, об источнике, в который он упал, когда с таким ожесточением дрался с совенком. Именно новые впечатления пробудили в нем уже заглохшие старые воспоминания: он наткнулся на то ущелье, в котором его ловили Нипиза и Пьеро. Точно это было только вчера! Он вошел в него и постоял немного около того камня, который чуть не раздавил Нипизу; потом он вспомнил о Вакайю, своем громадном друге-медведе, которого убил Пьеро, и обнюхал его белые кости, видневшиеся из-под зеленой травы и цветов, которые вылезали между ними... Отсюда он пошел к ручью, где когда-то охотился на раков и где Вакайю кормил его рыбой. Теперь уже здесь жил другой медведь, который точно так же, как и Вакайю, занимался здесь рыбной ловлей. Возможно, что это был сын или внук Вакайю. Бари пронюхал, куда он прятал свою рыбу, и целых три дня питался ею, пока не отправился далее на север.

   И теперь, после стольких долгих недель, он вдруг почувствовал в себе прежние бодрость и быстроту. Воспоминания, которые благодаря времени уже стали покрываться для него пеплом, вдруг вспыхнули в нем с новой силой, и как он вернулся бы назад к Серому Омуту, если бы там вдруг оказалась Нипиза, так теперь его, точно странника к дому, потянуло неожиданно к Бобровой Луже.

   Был удивительный час солнечного заката, когда он добрел до нее. Он остановился от нее в ста аршинах, когда еще заводь скрывалась от него за листвою деревьев, и стал прислушиваться и нюхать воздух. Лужа все ещё существовала по-прежнему. Он ощутил ее прохладный домовитый запах. А Умиск, Сломанный Зуб и все другие? Живы ли они? Найдет ли он их? И он насторожил уши, чтобы не проронить ни малейшего знакомого звука, и вдруг минуты через две услышал громкий всплеск воды: это шлепнулся об нее какой-то здешний житель. Бари спокойно пробрался сквозь заросли ольхи и приблизился к тому месту, где впервые познакомился с Умиском. Поверхность заводи слегка заколебалась; из воды высунулись три любопытные головы. Точно подводная лодка, промчался вдруг сквозь воду старый бобр, направляясь к противоположному берегу с палкой в зубах. Бари посмотрел на плотину. Она осталась все такой же, какою была и в прошлом году. В первое время он не показывался наружу, а сидел, спрятавшись в молодом ивняке. Он испытывал все возраставшее в нем чувство успокоения, какое-то облегчение от долгих мук одиночества, пережитых им в ожидании Нипизы. Вздохнув глубоко, как человек, отошел к стороне и лег в ольховых зарослях, высунув из-под них голову, чтобы лучше было видно.

   Как только солнце село, вся заводь оживилась. На то место, где Бари когда-то спас Умиска от лисицы, выползло уже новое поколение бобрят, целых трое, и все жирные и неуклюжие. Бари ласково им заскулил.

   Всю ночь он пролежал в ольховом кустарнике. Бобровая колония опять стала его домом. Но только изменились условия. Дни превратились в недели, недели в месяцы, и обитатели колонии Сломанного Зуба уже не выказывали ни малейших признаков встретить уже выросшего Бари так, как они приняли его когда-то, в бытность его щенком. Теперь он был громадного роста, черный и походил на волка, страшного, с длинными зубами, свирепого на вид, и, хотя он не выказывал ни малейшего поползновения их обидеть, бобры все-таки смотрели на него с затаенным страхом и подозрительно. С другой стороны, и Бари уже не чувствовал в себе прежнего ребяческого желания поиграть с молодыми бобрятками, поэтому их отчужденность от него уже не смутила его так, как смутила бы в прежние дни. Умиск тоже вырос и превратился уже в толстого счастливого обывателя, обзавелся в этом году женой и целые дни теперь проводил в работе, запасая на зиму корм. Было совершенно ясно, что он уже не стал бы теперь вести компанию с каким-то незнакомым диким зверем, который то и дело стал показываться на берегу, да и сам Бари все равно не узнал бы в нем того Умиска, с которым когда-то обнюхивался носами.

   Весь август Бари считал это место своей главной квартирой. Иногда он отправлялся в экскурсии, которые продолжались дня два или три подряд. Такие прогулки он всегда совершал на север, забирал иногда вправо или влево, но никогда не возвращался на юг. И, наконец, в первых числах сентября расстался с бобрами.

   Целые дни он шел без всякого направления, куда глядели его глаза. Он жил охотой, ловил преимущественно кроликов и тот простодушный род куропаток, которых индейцы называют "дурочками", питался иногда рыбой. К октябрю он зашел уже довольно далеко, а именно к реке Гейки, и еще далее на север, к озеру Волластон, т. е. на целые сто миль к северу от Серого Омута.

   Несколько раз в течение этих недель он натыкался на человека, но, за исключением одного случая, когда он вдруг неожиданно столкнулся с охотником индейцем на верхнем берегу озера Волластон, его не заметил никто из людей. Три раза, следуя по берегу Гейки, он прятался в кусты и наблюдал оттуда, как мимо него проходили лодки; раз десять в тишине ночи он подходил к самым хижинам и шалашам, в которых жили люди, и однажды так близко находился от поста Компании Гудзонова залива на Волластоне, что слышал лай собак и покрикивания их хозяев. И все время он искал, старался набрести на то, что выскользнуло из его жизни. Когда он подходил к хижинам, то обнюхивал у них пороги, а завидев издали юрту, он начинал описывать вокруг нее круги и внюхиваться в воздух. На лодки он смотрел с надеждой. Однажды ему показалось, что ветер вдруг донес к нему запах Нипизы, и тотчас же ноги у него подкосились и сердце упало. Но прошел момент или два, из юрты вышла индианка с корзиной в руках, и Бари скрылся.

   Был уже декабрь, когда метис Лерю с Лакбэна увидел на только что выпавшем снегу следы Бари, а несколько позже и его самого, когда он, как молния метнулся от него в кусты.

   - Уверяю вас, - рассказывал он потом, - у него лапы - вот как эта моя ладонь; он черен, как вороново крыло.

   И когда ему не верили в лавке компании в Лакбэне, то он восклицал:

   - Лисица? Да что вы! Он ростом с полмедведя! Вот на волка он похож! Только черен, как дьявол.

   Среди слушателей был Мак-Таггарт. Когда до него долетели слова Лерю, то он подписывал бумаги с донесениями в главную контору Компании. И вдруг рука его так вздрогнула, что он положил на бумагу кляксу. Когда он поднял голову на метиса, то в глазах у него светилось любопытство. В это время вошла Мари. Мак-Таггарт вернул ее к себе опять. Ее большие темные глаза светились скорбью, и за этот год сильно увяла ее дикая, первобытная красота.

   - Он удрал от меня вот так! - продолжал Лерю и щелкнул двумя пальцами.

   Но, увидев Мари, он вдруг замолчал.

   - Ты говоришь, черный? - спросил его Мак-Таггарт беззаботно, не отрывая глаз от писания. - А не заметил ли на нем каких-нибудь собачьих особенностей?

   Лерю пожал плечами.

   - Он удрал, как стрела, мосье. Но, кажется, это был волк.

   Мари при всех прошептала что-то Мак-Таггарту на ухо; он сложил свои письма, быстро встал и вышел из склада. Целый час он затем не возвращался. Это удивило и Лерю и других. Далеко не часто случалось, чтобы Мари входила в лавку, да и вообще она редко когда показывалась людям. Она жила у фактора точно в гареме, и всякий раз, как Лерю случалось ее видеть, ему казалось, что она еще больше похудела и что глаза ее стали еще крупнее и более ввалились. Ему было от души ее жаль. Часто ночью он проходил мимо ее окна, когда она спала, еще чаще старался при встречах хоть что-нибудь прочесть у нее на бледном лице в свою пользу и был необыкновенно счастлив, заметив однажды, что она его поняла и что глаза ее сверкнули при одной из встреч совсем иначе, чем это было до сих пор. Но этого никто еще не знал. Тайна оставалась только между ними одними, и Лерю терпеливо ожидал и наблюдал.

   "Время придет, - говорил он себе, - я своего дождусь!"

   Это было все.

   В этих немногих словах для него заключался весь смысл его жизни и надежд. А когда это время действительно придет, то он повезет Мари прямо к миссионеру в Чорчиль, и они станут мужем и женой. Это была мечта, но благодаря ей долгие дни и еще более длинные ночи у Полярного круга становились не такими невыносимыми. Теперь оба они были рабами у этого всемогущего владыки. Но кто знает? Что, если и на самом деле оба они дождутся своего?

   Лерю думал именно об этом, когда час спустя Мак-Таггарт вернулся обратно в лавку. Он подошел прямо к ним, ко всем этим шести человекам, сидевшим вокруг громадной, сложенной из кирпичей печи, и с самодовольным видом стал стряхивать с плеч свежевыпавший снег.

   - Пьер Эсташ принял предложение правления, - объявил он во всеуслышание, - и отправляется в качестве проводника с топографической партией на Барренс на всю зиму. А ведь у него здесь, Лерю, остаются целых полтораста ловушек и капканов и чуть не целая область с отравленными приманками! Как ты думаешь об этом, Лерю? И все это я взял у него сейчас в аренду. Теперь будет и у меня заработочек на стороне. Три дня здесь и три дня там. Как ты находишь это, Лерю?

   - Дело неплохое, - ответил Лерю.

   - И даже очень, - подтвердил Роже.

   - Отличные там ловятся лисицы, - отозвался Монруль.

   - И к тому же не так далеко, - добавил тонким, как у женщины, голосом Валанс.

  

   Охотничий район Пьера Эсташа тянулся на тридцать миль к западу от Лакбэна. Он был не так велик, как район Пьеро, но представлял собою главную артерию, пробегавшую через самое сердце богатейшего пушного края.

   Сюда-то в декабре и явился Бари.

   Он пробирался опять к югу, не торопясь и без всякого задора, и был занят разыскиванием пищи в глубоком снегу. Пронеслась страшная буря, гораздо раньше в эту зиму, чем обыкновенно, и целую неделю после нее не могло двинуться с места ни одно живое существо, ни хищное, ни копытное. Бари не закапывался в снег, как это делали другие животные, а ждал, когда небо прояснится и образуется наст. Всю эту неделю, пока бушевала вьюга, он вовсе оставался без пищи. Целых четыре дня дул резкий ветер и стегала крупа, а затем остальные три дня стоял невероятный мороз, в который все живые существа глубоко закопались в снег. Даже птицы и те зарылись. Можно было свободно пройтись по спинам оленей и лосей и даже этого и не заметить. В самые холодные часы Бари тоже сделал себе убежище в снегу, но не допускал, чтобы снег его засыпал совсем.

   Каждый охотник от Гудзонова залива и вплоть до самой Атабаски отлично знает, что после таких бурь изголодавшиеся животные начинают усиленно разыскивать для себя пищу, и потому все их ловушки и западни в один день могут заработать сразу за целый год. Одни из охотников отправляются на осмотр их на шестой день, другие - на седьмой, а Мак-Таггарт поленился и отправился по линии Пьера Эсташа, которая теперь стала принадлежать ему, только на восьмой. Целых два дня понадобилось ему, чтобы разыскать ловушки, отгрести от них снег, вновь наладить затворы и насадить приманки. На третий день он вернулся обратно в Лакбэн.

   Как раз в этот самый день Бари проходил мимо избушки, находившейся в самом дальнем конце линии Мак-Таггарта. Около нее на снегу еще были свежие следы фактора, и как только Бари обнюхал их, он почувствовал сразу какое-то странное возбуждение. Понадобилась целая минута, чтобы этот запах, попавший так неожиданно в ноздри Бари, мог привести к каким-нибудь ассоциациям и напомнить ему о том, что когда-то произошло. И не успела пройти эта минута, как он уже злобно заворчал. Несколько времени он простоял, глядя на избушку и замерев, как скала. Затем он стал описывать вокруг нее круги, подходя к ней все ближе и ближе, пока наконец не добрался до самого ее порога и не обнюхал его. Изнутри до него не дошло ни звука, ни запаха, которые говорили бы о присутствии в ней жизни, но он точно определил, что здесь пахло именно старым Мак-Таггартом. Затем он посмотрел в пространство по направлению к Лакбэну и задрожал. Мускулы его напряглись. Он заскулил. Пережитое стало мало-помалу оживать у него в мозгу: борьба в домике у Пьеро, Нипиза, дикая сцена на высоком берегу реки, даже то отдаленное событие, когда он попался Мак-Таггарту в силок. Как бы то ни было, но запах на снегу был именно тем самым, что он так ненавидел, что так и хотел бы загрызть, но отнюдь не тем, что он любил. В один момент природа научила его усвоить значение ассоциаций, он быстро понял все и сразу успокоился. Нахлынувшая было на него тоска от этих воспоминаний отлетела прочь, жалобное поскуливание прекратилось, и вместо него из его груди вырвалось злобное рычание.

   Не спеша он побрел по следу и в четверти мили от избушки наткнулся на первую западню. Голод так подтянул ему бока, что он походил на истощенного волка. В эту первую ловушку Мак-Таггарт поместил в виде приманки целую четверть кролика. Бари осторожно подошел к ней. Еще живя у Пьеро, он кое-кому научился; он знал, что должна была означать дверца в западне, чуял весь ужас от боли, которую испытывали животные, попавшиеся лапами в капкан; к тому же и сама Нипиза научила его не прикасаться к отравленной приманке. Поэтому он осторожно запустил зубы в кролика и вытащил его из ловушки так искусно, как это сделал бы сам Мак-Таггарт. До вечера он опустошил целых пять ловушек. Шестым оказался капкан. Он вертелся вокруг него до тех пор, пока не примял под собою снег. Затем он убежал на болото, залег там под теплый можжевельник и проспал под ним целую ночь.

   Со следующего дня началась борьба человеческого ума с хитростью и инстинктом животного. То, что Бари грабил ловушки Мак-Таггарта, ему вовсе не казалось преступлением - это было средством к существованию. Ловушки снабжали его пищей так, как целые недели после смерти Пьеро он питался от его приспособлений. Но он все-таки чувствовал, что в данном случае именно он являлся правонарушителем, так как имел врага, которого должен был одурачить. Будь хорошее время для охоты, он преспокойно отправился бы далее, потому что какая-то неведомая сила уже тянула его обратно к бобрам и к Серому Омуту. А так как снег был так рыхл и так глубок, что весь он угрузал в нем чуть не по уши, то все приспособления и ловушки Мак-Таггарта являлись для него манной небесной, ниспосланной только для него одного. Он отправился по следам фактора и в третьей западне нашел кролика. Когда он покончил с ним, то от кролика остались только лужица крови да клочья шерсти. Изголодавшись за несколько дней, он ел, как волк, и к концу дня опустошил с дюжину ловушек Мак-Таггарта.

   На следующий день, уже не такой голодный, но еще более чуткий к ненавистному запаху своего врага, Бари ел гораздо меньше, но зато больше производил разрушений. Мак-Таггарт был не так искусен, как Пьер Эсташ, и потому на каждой из своих ловушек оставлял после себя запах от своих рук, который так и бил Бари прямо в самый нос. Он вселял в Бари какой-то определенный и решительный антагонизм, все более и более возраставшую ненависть, о которой он совсем было уже позабыл. Кроме волков, Мак-Таггарт был единственным созданием, которое он ненавидел; это был тот самый Мак-Таггарт, который убил Пьеро, который лишил его, Бари, любимой Нипизы, и вот этот самый Мак-Таггарт теперь оказывался здесь, в этом самом охотничьем районе! Если Бари бродил до сих пор зря, без всякой определенной цели и назначения, то теперь на него свалился долг: не покидать ловушек, питаться от них и при случае дать выход своей ненависти и отомстить до конца.

   Утром он набрел на труп волка, околевшего от отравы. Целых полчаса он теребил покойника, пока, наконец, не разорвал его мех в клочки. Но мяса его он не тронул. Оно было отвратительно для него. Это было его местью волкам. Побежал далее, все истребляя по пути. Милях в пяти от Лакбэна он остановился и повернул назад. В этом месте линию ловушек пересекал замерзший ручей, по ту сторону которого открывалась долина, и через нее-то благодаря ветру, дувшему навстречу, Бари и почуял дым и запах от поста. Вторую ночь Бари с полным животом провалялся под густыми ветками ели, а на третий день опять принялся за ловушки и направился на запад.

   Рано утром в этот день Буш Мак-Таггарт отправился собирать свою добычу. Добравшись до того места, где в пяти милях от Лакбэна ручей пересекал его линию, он впервые заметил следы Бари. Он остановился и с необыкновенным интересом стал их исследовать. Ставши на колени и сняв с руки перчатку, он вдруг поднял лежавший на снегу волосок.

   - Черный волк?..

   Он произнес эти слова странным, изменившим ему голосом и невольно обратил глаза в сторону Серого Омута. После этого еще с большей тщательностью он стал изучать один из резко отпечатавшихся на снегу следов Бари. Когда он поднялся на ноги, то на лице у него было выражение неприятного открытия.

   - Черный волк! - повторил он и пожал плечами. - Лерю - дурак! Это просто собака!.. - И затем, помолчав немного, он почти шепотом добавил: - Ее собака .

   Он отправился далее уже по следу Бари. Теперь он больше уже не сомневался. Он догадывался еще тогда, когда Лерю упомянул о черном волке в первый раз. После осмотра следов он убедился вполне. Это были следы от собаки, и собака была черная.

   После этого занялся осмотром ловушек. Первая из них оказалась ограбленной.

   Он нехорошо выругался. Приманка исчезла, западня так и оставалась приподнятой. Заостренный кол, которым была пригвождена приманка к земле, торчал по-прежнему, но уже без приманки.

   Весь день Мак-Таггарт осматривал свою линию и всюду находил оставленные Бари следы. Набрел на клочки от растерзанного волка. Злоба наполнила его душу, и чем дальше он шел, тем все более и более волновался. Он знал, что четвероногие хищники иногда грабят ловушки. Волк, лисица или собака иногда трогают некоторые из них. Но чтобы испортить все ловушки и капканы подряд, для этого требовалось нечто особенное. А следы Бари были почти около каждой из них. Мак-Таггарту даже стало казаться, что здесь работал сам дьявол, а не собака и не человек. Вор даже и не прикоснулся к отраве. Он как-то хитро увертывался от пружин, дверок и сваливающихся сверху тяжестей, которые должны были бить зверя прямо по затылку. Спрашивается: ну зачем ему было разрывать такую пушистую шкурку куницы на части, которые теперь зря валялись на снегу?

   К вечеру Мак-Таггарт добрел до западни, в которой оказалась мертвая рысь. Бари оторвал ее от шкуры целый кусок, так что она стала никуда негодной. Мак-Таггарт выругался вслух и громко сплюнул. К сумеркам он дошел до сарайчика, выстроенного Пьером Эсташем как раз на полпути своего района, и запер в него свою добычу. Мехов оказалось не более трети того, что можно было взять, если бы не вмешался Бари. На следующий день он обнаружил еще большие разрушения и большие покражи. Он обозлился, как сумасшедший. Когда же он подошел, тоже к вечеру, ко второму сарайчику, то здесь оказались самые свежие следы Бари, точно он побывал здесь только час тому назад. Три раза среди ночи Мак-Таггарт слышал собачий лай.

   На третий день Мак-Таггарт не вернулся в Лакбэн, но принялся за обстоятельное выслеживание Бари. Но Бари тоже был себе на уме. Он описывал вокруг него круги радиусом в сто ярдов и пользовался ветром. То и дело ветер доносил до него запах его преследователя; несколько раз он подпускал его так близко к себе, что мог слышать скрип снега под его лыжами и металлический звук от ударов веток по стволу его ружья. А затем с каким-то вдохновением, которое влекло за собой ругательства и проклятия Мак-Таггарта, он бросался от него в сторону и начинал описывать еще большие круги; под конец он бросил его и опять занялся ловушками. Когда фактор снова подошел к ним, то Бари там уже хорошо поработал: он загрыз кроликов, ограбил ловушки на протяжении целых трех миль и помчался далее по их линии в сторону Лакбэна впереди самого Мак-Таггарта.

   На пятый день фактор вернулся к себе на пост. Он был в дурном расположении духа. Он застал у себя в лавке одного только Валанса, который и слышал, как он рассказывал о своих приключениях и ругал затем Мари. Несколько позже она пришла в лавку с большими от испуга глазами и с красной щекой от пощечины, которой наградил ее Мак-Таггарт. Пока приказчик отпускал ей консервированную лососину, Мак-Таггарт сидел за обедом; Валанс улучил минуту и тихонько шепнул ей на ухо:

   - Лерю удалось поймать голубую лисицу. Он любит тебя, милая, и велел тебе передать, что надеется на хорошую добычу этой весной. Он приказал тебе сказать, что находится сейчас у себя дома, на реке Бесхвостого Медвежонка, и чтобы ты была готова бежать к нему, как только начнется метель!

   Мари не посмотрела на него, но слышала от слова до слова все, что он ей передавал. Глаза ее засверкали, как звезды, и когда приказчик передал ей лососину и она вышла из лавки, то он воскликнул:

   - Черт подери, Валанс! Бывают же иногда такие красивые женщины на свете!

   На что Валанс с лукавой улыбкой утвердительно закивал головой.

  

   К середине января война между Бари и Бушем Мак-Таггартом разгорелась до того, что уже не представляла собою простого инцидента. Это была уже не простая плутня животного и не случайное раздражение человека. Она превратилась теперь в стихийное raison d'etre их жизни. Бари, так сказать, вцепился в охотничий район Мак-Таггарта. Он проносился через него, как опустошительный смерч, и всякий раз, как ощущал свежий запах фактора из Лакбэна, в нем тотчас же и с новой силой начинал работать инстинкт, предупреждавший его, что он имеет дело со своим злейшим врагом. То и дело он перехитрял Мак-Таггарта: он продолжал опустошать его ловушки, вытаскивать из них приманки, с наслаждением разрывал шкурки на части и считал высшим для себя удовольствием не есть, а только портить. Проходили недели, и его ненависть в нем только разгоралась, пока наконец он не стал хватать и грызть самый снег, по которому проходил Мак-Таггарт. И все время, несмотря на такое озверение, он видел перед собою образ Нипизы, который все отчетливее и яснее стал появляться у него в мозгу. То безграничное одиночество, которое угнетало его долгие дни и ночи, когда он отыскивал ее и поджидал у Серого Омута, снова навалилось на него и стало давить его еще больше, чем в первые дни ее потери. В звездные и лунные ночи он стал опять посылать ей свои тоскливые вопли, и, прислушиваясь к ним издали в самую полночь, Мак-Таггарт чувствовал, как вдоль его спины пробегала какая-то странная дрожь.

   Ненависть человека отличалась от ненависти животного, но, пожалуй, была еще более непримирима. Для Мак-Таггарта это было не простою ненавистью. К ней еще присоединялся необъяснимый и суеверный страх, этот пустяк, над которым он смеялся и который проклинал, но который следовал за ним неотступно, как его запах всюду следовал за Бари. А Бари работал не только за себя одного, он работал и за Нипизу. Мысль об этом и угнетала Мак-Таггарта, да так, что он ни о чем другом и не мог думать. Не проходило дня, чтобы он не вспомнил о Нипизе; не проходило ночи, чтобы она к нему не являлась. Ему даже показалось в одну из бурных ночей, что в вое ветра он услышал ее голос, и как раз в это же время до него донесся из леса и отдаленный, тоскливый плач Бари. В эту ночь он как-то особенно боялся. Он вскакивал с постели, начинал курить, пока вся комната не становилась синей от дыма. Он проклинал Бари и метель. И уже не чувствовал в себе прежнего задора разгулявшегося самца. Он не переставал ненавидеть Бари, он питал к нему ненависть больше, чем к кому-либо из людей, но теперь он имел достаточно оснований, чтобы желать его убить. В первый раз он почувствовал это желание во сне, в беспокойном сновидении, и после этого его ни на минуту не оставляла мысль, что именно дух Нипизы руководил Бари во всех его поступках.

   С некоторого времени он вовсе перестал рассказывать на посту, как грабил его "черный волк". Испорченные зубами Бари шкурки он скрывал и держал это в секрете. Он изучал каждый способ, посредством которого местные охотники убивали на всем Барренсе лисиц и волков. Он испробовал всевозможные яды, один из которых был настолько силен, что одна капелька его могла моментально положить на месте; он употреблял в дело стрихнин в желатиновых капсюлях, завернутых то в олений или лосиный жир, то в их печенку и даже в мясо дикобраза. Наконец, при приготовлении своих ядов он стал погружать свои руки в бобровое сало, чтобы отбить этим от приманок всякий дух от человеческого тела. Лисицы, волки и даже куницы и горностаи умирали от этих приманок, а Бари только подходил к ним, обнюхивал их и отправлялся далее. Тогда Мак-Таггарт стал отравлять все без исключения приманки в своих ловушках. Это привело к некоторому желанному результату, потому что Бари перестал вовсе прикасаться к приманкам и занялся только одними живыми кроликами, на которых Мак-Таггарт ловил крупных зверей.

   В первый раз Мак-Таггарт увидел Бари только в январе. Он приставил ружье к стволу дерева и отошел от него в сторону сажени на полторы.

   Точно Бари знал об этом, потому что явился к нему, как из-под земли, и когда фактор увидал его всего только в двадцати шагах от себя, стоявшим около карликовой сосны, то он оскалил на него клыки, и глаза его засветились, как два зеленых уголька. Мак-Таггарт так и замер на месте. Это действительно был Бари. Он узнал его по белой звезде и по белым кончикам на ушах, и сердце его застучало, как молоток. Тихонечко, стараясь сделать это как можно незаметнее, он стал подкрадываться к ружью. Но Бари догадался и, как молния, прыгнул в сторону и убежал.

   Это дало Мак-Таггарту новую идею. Она осенила его, точно вдохновение, и была так проста, что ему казалось почти непостижимым, как это она не приходила ему в голову раньше.

   И он поспешил обратно в пост Лакбэн.

   На следующий день он уже чуть свет был у себя на линии. Он принес с собою на этот раз целый мешок с волчьими капканами, которые были нарочно вымочены накануне в бобровом жире, и кролика, пойманного только истекшей ночью. То и дело он с беспокойством поглядывал на небо. До самого полудня было ясно, но с этого времени небо стало заволакиваться тучами, надвигавшимися с востока. Через полчаса начал уже падать снег. Мак-Таггарт положил одну из снежинок к себе на перчатку и пристально на нее смотрел. Она оказалась пушистой и влажной, и он почувствовал удовлетворение. Это было именно то, чего он желал. К утру снег выпал уже на целых полфута и закрыл собою все западни.

   Он остановился перед первой ловушкой, представлявшей собою домик, и тотчас же принялся за работу. Прежде всего он выбросил из него отравленную приманку и привязал вместо нее живого кролика. Затем стал расставлять волчьи капканы. Три из них он поместил перед самым входом в домик, куда должен проникнуть Бари, чтобы схватить зубами кролика. Остальные девять он расставил кругом на пространстве один от другого не более фута, так что, когда он окончил свою работу, его домик оказался сплошь огражденным капканами. Цепей он не употребил вовсе, а оставил их лежать на снегу. "Если Бари попадется хоть в один из капканов, - думал он, - то не избежит и других". И, таким образом, в особой привязи надобности не представлялось.

   Покончив с этим делом, он при сгустившихся сумерках зимнего вечера поспешил к себе в шалаш. Теперь уж он гордо поднимал голову. Неудачи быть не может. Он нарочно обобрал все свои ловушки, когда шел сюда из Лакбэна. Бари не найдет ни в одной из них, чего бы поесть, и волей-неволей должен будет сунуться в домик, оберегаемый двенадцатью волчьими капканами.

   За ночь выпал глубокий снег, и весь мир казался одетым в белый саван. Точно в перьях стояли деревья и кусты, покрытые инеем. На камнях были белые шапки из снега, а на земле он был так рыхл, что оброненный ружейный патрон утопал сквозь него до самой земли. Бари вышел на охоту очень рано. В это утро он был более осторожен, потому что вовсе не чуялось запаха от лыж Мак-Таггарта, которым он мог бы руководиться. Он оглядел первую ловушку: в ней ничего не оказалось; затем вторую, третью и т. д., и все они тоже оказались вовсе без приманок. Он подозрительно понюхал воздух, стараясь уловить в нем следы дыма или человеческого запаха, но ни того, ни другого в нем не оказалось. К полудню он подошел к домику с его двенадцатью предательскими капканами, приютившими свои разжатые челюсти под снегом, так что их вовсе не было видно. Целую минуту он простоял в нерешительности вне линии опасности и внюхивался в воздух и прислушивался. Он видел кролика и уже щелкал от голода зубами. Затем он придвинулся еще на один шаг вперед. Он все еще что-то подозревал, так как каким-то странным и необъяснимым образом чуял здесь опасность. С беспокойством он стал обнаруживать ее носом, глазами и ушами. Но все вокруг него было погружено в мертвую тишину и покоилось в глубоком мире. Он опять щелкнул зубами. Что ж это было такое, что так беспокоило его? В чем состояла эта опасность, которой он не мог ни видеть, ни обонять?

   Медленно он обошел вокруг домика. Затем сделал еще три круга, с каждым разом придвигаясь к нему все ближе и ближе, пока наконец его ноги не ощутили под собой чего-то твердого. Он постоял с минуту еще. Свесил уши. Несмотря на густой запах от кролика, который так и бил ему прямо в ноздри, что-то так и оттягивало его назад. И он собирался уже убежать от домика совсем, как в эту самую минуту вдруг раздался внутри него писк, и в следующий за тем момент он увидал в нем белого, как снег, горностая, который жадно впился кролику в тело. Бари забыл все предосторожности и всякую опасность. Он яростно на него заворчал, но его маленький соперник вовсе даже и не подумал отказываться от своей добычи.

   Тогда Бари разгневался на него и, чтобы покончить с ним, бросился прямо в домик, который заготовил для него Мак-Таггарт.

  

   На следующее утро, еще за целую четверть мили от домика, Буш Мак-Таггарт услышал бряцание цепи. Кто бы это поймался? Рысь? Енот? Волк или лисица? А может быть, это и Бари? Остаток пути он пробежал бегом, и когда наконец достиг того места, откуда мог видеть все, то его сердце чуть не выскочило у него из груди от радости, что попался его злейший враг. Держа наготове ружье на случай, если бы Бари попытался освободиться, он подошел к нему поближе.

   Бари лежал на боку, изнемогая от истощения и боли. Подойдя к нему совсем близко и поглядев на снег, Мак-Таггарт даже заржал от удовольствия. Там, где Бари бился за свою свободу, весь снег был плотно утоптан и густо залит кровью. Она текла, главным образом, у него изо рта, и когда он поднял голову, чтобы посмотреть на своего, врага, то она так и заструилась каплями из его челюстей на землю. Железные клещи, скрытые под снегом, отлично выполнили свою безжалостную работу. Одна из его лап была крепко ущемлена ими на первом суставе. Обе задние ноги тоже попались. А четвертый капкан сомкнулся у него как раз на боку и вырвал из него кусок кожи величиною с ладонь. Снег ясно выражал на себе всю историю отчаянной борьбы в продолжение всей ночи напролет. Окровавленные челюсти Бари доказывали, как тщетно он старался разгрызть железо зубами. Он изнемогал. Глаза его были налиты кровью. Но даже и теперь, после стольких часов борьбы жизни со смертью, он все еще не терял присутствия духа. Голова и грудь его были приподняты, и он рычал на Мак-Таггарта со свирепостью тигра. Здесь, всего только в двух-трех футах от него, находился наконец его самый злейший враг, которого он ненавидел больше всего на свете, даже больше, чем волков. И тем не менее Бари был совершенно беспомощен, как и тогда, когда, точно висельник, болтался на силке, поставленном для кроликов его врагом.

   Его злобное рычание нисколько не испугало Мак-Таггарта. Фактор отлично знал, что Бари был теперь в его власти вполне, и потому с торжествующим смехом прислонил ружье к дереву, снял с себя перчатки и стал набивать трубку. Он теперь смаковал мучения Бари. Он предвкушал их уже давно. Он также ненавидел Бари, как и тот его; он питал к нему ненависть, как к человеку. Его так и подмывало размозжить ему пулей лоб. Но ему было приятно продлить наслаждение при виде, как Бари будет умирать постепенно, помучить его, как он помучил бы человека, походить вокруг него и слышать, как будет бренчать сковывающая собаку цепь, и видеть, как капля за каплей будет вытекать у него из раненой ноги и из разорванного бока кровь. Это было его превосходной местью. Он так был увлечен ею, что даже и не слышал, как сзади к нему подошел на лыжах какой-то человек. Послышался голос - да, это действительно был человек, - и Мак-Таггарт тотчас же к нему обернулся.

   Это был какой-то чужестранец, моложе Мак-Таггарта лет на десять. Он весело смотрел из-под козырька своей енотовой с ушами шапки и имел такой вид, что на него было приятно смотреть. На нем были полушубок из дубленой оленьей кожи, подпоясанный ремнем и подбитый изнутри мехом, прочные лосиные брюки и мокасины. Он путешествовал на длинных узких лыжах и имел за плечами маленький, но туго набитый ранец. Одним словом, с ног до головы он был одет, как путешественник. Ружье было в чехле. С первого же взгляда Мак-Таггарт определил, что он находился в пути уже несколько недель и прошел не менее тысячи миль. Но не мысль об этом смутила его так, что какой-то странный холодок вдруг пробежал у него вдоль спины; его вдруг обуяло опасение, что каким-нибудь неразгаданным еще путем его тайна могла добраться до самого юга, та правда, которая была скрыта им у Серого Омута и благодаря которой в этих местах вдруг появился этот молодой человек. Он был почти уверен, что под полушубком у него должна была находиться полицейская форма или что это был просто сыщик. На минуту им овладел такой ужас, что он не мог произнести ни слова.

   До сих пор незнакомец его только окликнул. Теперь же, устремив глаза на Бари, он заговорил:

   - Здравствуйте! Что, поймали его на месте преступления?

   В его голосе оказалось что-то такое, что успокоило Мак-Таггарта; в нем не было ровно ничего подозрительного, и фактору показалось, что он заинтересовался собакой даже больше, чем им самим. Он глубоко и с облегчением вздохнул.

   - Да, - ответил он. - Обворовывает ловушки.

   Незнакомец еще пристальнее посмотрел на Бари. Он сбросил с себя ружье на снег и нагнулся к нему поближе.

   - Гм... Собака! - воскликнул он.

   Мак-Таггарт осматривал его сзади, как хорек.

   - Да, собака!.. - ответил он небрежно. - Дикая, с примесью волка. За эту зиму он испортил мне мехов на целую тысячу долларов.

   Незнакомец стал перед