Кервуд Джеймс Оливер - Сын Казана

ись в целых ста ярдах оттого места, где началась эта ужасная трагедия, и пока бедная тетерка не шлепнулась вместе с ним на землю.

   Это случилось всего только в десяти шагах от Бари. Несколько минут он, точно во сне, смотрел на эту массу перьев, катавшуюся в борьбе по земле, и даже и не предполагал, что пища могла быть от него так близко, что он мог ее достать. Тетерка уже умирала, но все еще конвульсивно хлопала крыльями. Бари незаметно поднялся и, собрав последние остатки своих сил, бросился на нее в свою очередь. Вонзив ей в грудь зубы, он только сейчас заметил горностая. Высвободив свои клыки из тела своей жертвы, горностай в первый момент поднял голову и посмотрел на Бари дикими, маленькими, хищными, красными глазами. Но Бари был физически сильнее его, с ним трудно было бы ему справиться, и, злобно вскрикнув, он бросился от Бари прочь. Тетерка перестала взмахивать крыльями и испустила дух. Теперь уж она была мертва. Бари не отпускал ее, пока в этом не убедился. Затем принялся за тризну.

   С жаждой убийства в сердце горностай все время бродил вокруг да около, но не осмеливался подходить к Бари ближе, чем на полторы сажени. Глаза его сделались еще краснее. То и дело он испускал острый крик, в котором звучали ненависть и злоба. Никогда еще в жизни он не был так зол. Иметь уже в своем распоряжении тетерку и вдруг так неожиданно лишиться ее! Нет, он не потерпит этого больше никогда! И ему хотелось броситься на Бари и вонзить ему зубы в самый затылок. Но он был слишком хорошим воякой, чтобы попытаться это сделать и дать себя провести подобно Наполеону при Ватерлоо. С совой он, пожалуй, еще сразился бы; мог бы он вступить в бой и со своей двоюродной сестрой куницей и померяться силой со своим злейшим врагом - норкой, но он сразу же понял, что в жилах у Бари текла настоящая волчья кровь, и чуял это на расстоянии. Прошло несколько времени, он охладился, взялся за ум и отправился на охоту в другое место.

   Бари съел треть тетерки и остальные две трети тщательно спрятал у подошвы большой ели. Затем он побежал к ручью и напился. Теперь уж весь мир стал казаться ему совсем другим, чем был до этого. Величина счастья во многих случаях зависит от глубины страданий. Тяжелые переживания и плохие удачи сами по себе могут служить шкалой для определения счастья в будущем. Так случилось и с Бари. Всего только сорок восемь часов тому назад полный желудок не мог бы сделать его и в десять раз более счастливым, чем он был сейчас. Тогда самым сильным его желанием была мать, с этого же времени высшею целью его жизни сделалась еда. Во всяком случае, то, что он чуть не умер с голода и от истощения, послужило ему на пользу, так как его опыт в этом отношении сделал из него, если можно так выразиться, мужчину. Он мог бы на долгое время расстаться с матерью, но ни за что на свете не согласился бы вновь пережить разлуку с нею в такие дни, как вчера и позавчера.

   В этот полдень он отлично выспался под своей елью, а затем вечером выкопал из-под земли свою тетерку и поужинал ею. А когда наступила четвертая ночь, то он уже не прятался так, как три предыдущие. Он вдруг обнаружил в себе какое-то до странности тонкое чутье. Когда взошла луна и высыпали звезды на небе, то он стал прогуливаться по опушке леса и выходил даже на погорелое место. С каким-то новым для него трепетом он прислушивался к отдаленным крикам стаи волков, гнавшихся за добычей. Уже без малейшей дрожи он внимал бесовским крикам сов. Звуки и тишина теперь превратились для него в новую и многозначительную музыку.

   Следующие день и ночь Бари провел по соседству со своей елью, а когда была съедена от тетерки последняя кость, то он двинулся далее. Теперь уже он вступил в такие места, где возможность существования не казалась ему опасной загадкой. Здесь жили рыси, а там, где водится рысь, как известно, имеется множество кроликов. Когда же кролики начинают исчезать, то рыси переселяются в другие, более злачные места. А так как кролики размножаются именно летом, то Бари имел к своим услугам множество дичи. Для него не представляло уже ровно никакого труда поймать молоденького кролика и загрызть его. Целую неделю он катался как сыр в масле, стал быстро расти и с каждым днем делался все сильнее. Но тем не менее он ни на минуту не переставал надеяться, что найдет свой дом и мать, и все шел на северо-запад. Так он попал неожиданно в те самые места, где полуфранцуз-полуиндеец Пьеро расставлял свои ловушки.

   Бари уже утомило одиночество и сильно хотелось домой, и его маленькое сердечко жаждало теплой, дружеской ласки и материнской любви. Для него было невыносимо оставаться одному. Иногда тоска по родине и желание видеть морду Серой волчицы и великолепную фигуру Казана были в нем так велики, что он начинал горько и безутешно плакать. Так собака стала теперь пересиливать в нем волка. Теперь он был маленьким, несчастным щенком. И его дом с Серой волчицей и Казаном и старая куча бурелома, где он когда-то чувствовал себя так хорошо, казались ему теперь далекими и потерянными навсегда.

   И, безутешный, он с каждым шагом все далее и далее углублялся в неизвестное...

  

   Два года тому назад Пьеро считал себя самым счастливым человеком в мире. Это было еще до появления Красной смерти. Он был полуфранцуз и был женат на дочери индейского вождя. Долгие годы они прожили в счастье и довольстве в бревенчатой хижине на берегу Серого Омута. Несмотря на всю дикость и заброшенность своей жизни, Пьеро испытывал неизмеримую гордость тем, что у него была такая красивая индианка - жена Вайола, такая нежная дочь и такая незапятнанная репутация умелого охотника. Пока Красная смерть не похитила у него жену, он не требовал от жизни ничего. Но вот два года тому назад от черной оспы умерла у него жена. Он все еще продолжал жить в своей бревенчатой хижине на берегу Серого Омута, но стал уже совсем другим человеком. Сердце у него разбилось. Он наложил бы на себя руки, если бы у него не было дочери Нипизы. Его жена назвала ее Нипизой, что по-индейски значит "ива". Нипиза росла быстро, как ива, нежная, как тростинка, и отличалась дикой красотой своей матери, с небольшой примесью французского изящества. Ей было около семнадцати лет, у нее были большие темные удивленные глаза и такие прекрасные волосы, что какой-то проезжавший случайно мимо агент из Монреаля попробовал было их у нее купить.

   - Нет, мосье, - ответил Пьеро с холодным блеском в глазах, - они не продаются.

   Два дня спустя после того, как Бари вступил в его владения, Пьеро с мрачным видом возвратился из леса.

   - Какой-то зверь загрызает маленьких бобриков, - сказал он Нипизе по-французски. - Должно быть, рысь или волк. Завтра...

   Он повел плечами и посмотрел на дочь с улыбкой.

   - Мы отправимся вместе на охоту? - весело ответила она ему по-индейски.

   Когда Пьеро улыбался ей так, как в этот раз, и говорил слово "завтра", то это всегда означало, что он предполагал взять с собою на предполагаемую охоту и ее.

   Еще одним днем позже, к концу полудня, Бари переходил через мост, перекинутый между двух деревьев через Серый Омут. Он держался к северу. Тотчас же по ту сторону моста было небольшое открытое пространство, и он остановился около него, чтобы в последний раз порадоваться заходившему солнцу. Когда он стоял так, недвижимо и весь превратившись в слух, опустив хвост, насторожив уши и обнюхивая своим тонким носом открывавшуюся перед ним северную страну, то ни один человек в мире не задумался бы утверждать, что видел перед собою молодого волка.

   Спрятавшись за кустами можжевельника в ста ярдах от него, Пьеро и Нипиза наблюдали за тем, как он переходил через мост. Теперь было самое подходящее время, и Пьеро взвел курок. Тогда Нипиза тихонько тронула его за руку.

   - Позволь мне выстрелить, отец, - зашептала она. - Я могу убить его!

   Усмехнувшись себе в ус, Пьеро передал ей ружье. Для него все счеты с Бари представлялись уже оконченными, потому что на таком расстоянии Нипиза могла попасть в цель девять раз из десяти. И, метко прицелившись в Бари, Нипиза крепко нажала пальцем курок.

   Когда раздался выстрел, Бари высоко подпрыгнул в воздухе. Он почувствовал удар пули еще раньше, чем до него долетел звук выстрела. Она сбила его с ног кверху, а затем он упал вниз и все катился и катился, точно получил тяжкий удар дубиной по голове.

   Некоторое время он вовсе не чувствовал боли. Затем она пронизала его, точно раскаленный нож, и благодаря ей волк уступил в нем место собаке, и с дикими, детскими криками, походившими на плач, он стал кататься и корчиться по земле от боли.

   Пьер и Нипиза вышли из своей засады за можжевельником, причем глаза у девушки сверкали от гордости, что она так метко попала в цель. Но она тотчас же и затаила дыхание. Ее смуглые пальцы конвульсивно вцепились в ствол ружья. Одобрительная улыбка замерла на губах у Пьеро, когда до них донеслись огласившие весь лес вопли Бари.

   - Собака! - воскликнула Нипиза.

   Пьеро взял у нее ружье.

   - Черт возьми, - проговорил он. - Собака! Щенок!

   И он бросился к Бари; но благодаря своему изумлению они пропустили несколько секунд, и Бари несколько пришел в себя. Он ясно увидел, как они направлялись к нему через лужок - эти новые для него лесные чудовища. С последним воем он бросился от них в густую тень деревьев. Солнце уже почти зашло, и он забился в самую чащу еловой поросли невдалеке от ручья. Он дрожал при виде медведя и лося, но с настоящей опасностью впервые встретился только теперь. И она приближалась к нему! Он слышал, как трещали сучья под подошвами этих преследовавших его двуногих зверей; они издавали какие-то страшные звуки почти тут же, совсем близко, и вдруг, сам того не ожидая, Бари свалился в какую-то нору. Для него было страшно почувствовать, как почва вдруг выскользнула у него из-под ног, но он даже и не пикнул. В нем опять проснулся волк. Он заставил его во что бы то ни стало оставаться там, где он был, не двигаться, не издавать ни малейшего звука и даже, если понадобится, не дышать. Теперь уж голоса стали раздаваться прямо над ним; странные ноги топтались уже у самой норы, в которой он лежал. Немного высунувшись из своей засады, он мог рассмотреть одного из своих врагов. Это была Ива-Нипиза. Она стояла к нему так, что последний луч солнца бил ей прямо в лицо. Бари не мог оторвать от нее глаз. Несмотря на боль, он почувствовал какое-то странное очарование.

   Затем девушка приставила к губам ладони и тонким, сострадательным голосом, в котором для его объятого ужасом сердца слышалось столько ласкового участия, стала его кликать:

   - Щенок! Щенок! Щенок!..

   А потом он услышал другой голос, и этот голос был уже далеко не так страшен, как многие из тех звуков, которые он уже слышал в лесу.

   - Мы не найдем его, - сказал этот голос. - Он ушел умирать. Напрасно мы стреляли. Это скверно. Пойдем.

   В том месте, где стоял Бари, когда в него выстрелили, Пьеро остановился и указал дочери на ветку березы, которая, точно ножом, была срезана пулей Нипизы. Тогда она поняла. Ветка, толщиною в палец приняла выстрел на себя и тем спасла Бари от неминуемой смерти.

   Она повернулась назад и снова закричала:

   - Щенок! Щенок! Щенок!

   В ее глазах уже не светилась больше жажда охоты.

   - Все равно он не поймет этого, - сказал Пьеро, продолжая идти по лугу. - Он дикарь, вероятно, от волчицы. Возможно, что он из своры Кумо, который всю прошлую зиму охотился здесь на волков.

   - Но ведь он может издохнуть.

   - Да, он, наверное, умрет.

   Но Бари вовсе и не думал умирать. Он был слишком жизнеспособен, чтобы умереть от пули, которая прошла сквозь мягкие части его передней ноги. Он получил рану до кости, но самая кость осталась невредимой. Он подождал, когда взошла луна, и только тогда выполз из своей норы.

   Его нога одереневела, из нее перестала уже течь кровь, но самое тело на ней причиняло ему тяжелую боль. Летавшие у него перед самым носом совы уже не могли причинить ему вреда, так как, несмотря на то, что при малейшем движении он испытывал невыносимые мучения, он все-таки настойчиво делал резкие скачки то туда, то сюда и тем сбивал с толку. Инстинктивно он чуял, что если уйдет именно из этой норы, то избежит опасности. И действительно, это послужило только к одному его благополучию, так как немного позже, раскачиваясь, точно пьяный, и что-то мурлыча себе под нос, тою же дорогой прошел дикобраз и тяжело бултыхнулся сразу всем телом в эту нору. Оставайся в ней Бари еще несколько минут, и он весь был бы утыкан его иголками, и на этот раз, конечно, должен был бы умереть.

   И в другом отношении путешествие было для Бари полезно. Оно не давало его ране затвердевать, потому что рана эта была более болезненной, чем серьезной. Первую сотню ярдов он проковылял на трех ногах, а потом пришел к заключению, что можно уже ступать и на четвертую. С целую милю он прошел вдоль ручья. Всякий раз, как ветки кустарников задевали его за раненое место, это причиняло ему почти невыносимую боль, а когда по ней бороздили шипы, то вместо того, чтобы взвизгивать от страданий, он только глухо ворчал и крепко стискивал зубы.

   Теперь, когда он уже больше не находился в норе дикобраза, стало сказываться, что выстрел Нипизы произвел на него совершенно обратное действие: вместо того, чтобы скулить и мучиться от боли, он почуял, что в нем возмутилась каждая капля его волчьей крови. Страшная злоба наполнила его всего, но не против кого-нибудь в частности, а против всех и всего. Он чувствовал в себе ненависть. Это было совсем не то состояние духа, когда он дрался с совой. Теперь уже в нем вовсе не было собаки. Точно из рога изобилия, на него сразу свалилось столько испытаний, и все эти испытания, включая сюда и рану, пробудили в нем дикого, мстительного волка. Это была его первая ночь, когда он не спал, а путешествовал. Но на этот раз он вовсе не боялся, что кто-нибудь мог бы напасть на него в темноте. Самые мрачные тени уже больше не пугали его. В нем произошла неумолимая борьба между волком и собакой, и волк оказался победителем. По временам он останавливался, чтобы зализать свою рану, и, зализывая ее, он злобно ворчал, точно чувствовал от нее личную обиду или точно она была живым существом. Если бы это подсмотрел или подслушал Пьеро, то он быстро понял бы, в чем дело, и сказал бы: "Пусть его околевает! Этого дьявола не выбьешь из него никакой дубиной!"

   Часом позже именно в таком расположении духа Бари вышел из дремучего леса, по которому протекал ручей, в более открытые пространства, тянувшиеся вдоль невысокого Горного хребта. Они представляли собою небольшую долину, на которой охотилась громадная белоснежная сова. Это был патриарх среди местных сов. Она была так стара, что едва видела перед собой все предметы. Поэтому она никогда не охотилась вместе с другими совами. Она не пряталась в темной хвое сосен или можжевельников и не летала бесшумно по ночам, готовая каждую минуту броситься на свою добычу. Ее зрение было настолько слабо, что с вершины сосны она не смогла бы увидеть даже кролика и приняла бы лисицу за мышь. Такая старая сова, умудренная за свою долгую жизнь тяжким опытом, могла охотиться только из засады. Поэтому она пряталась на земле, в траве и целыми часами, не издавая ни малейшего звука и не шевеля перьями, выжидала с кошачьим терпением, когда подойдет к ней какой-нибудь маленький зверек, которого она могла бы съесть. Иногда она делала ошибки. Так однажды она приняла рысь за кролика и в последовавшей затем борьбе лишилась своей ноги, так что, когда днем спала, то висела на ветке вниз головой, уцепившись в нее другой ногой. Хромая, почти слепая и такая старая, что у нее даже вылезли перья на ушах, она все-таки сохранила в себе гигантскую силу, и когда была зла, то щелканье ее клюва было слышно от нее за двадцать шагов.

   Целые три ночи ей не везло по части добычи, а в эту ночь она была положительно в этом несчастлива. Мимо нее проходили два кролика, и на обоих она нападала из своей засады. Первый удрал от нее безнадежно; второй оставил у нее в клюве свою шерсть и тоже удрал.

   Она страшно была голодна, и когда стал приближаться к ней Бари, то она решила выместить на нем все свои неудачи. Но если бы Бари сам заметил ее под темным кустарником и понял, что сова готовится броситься на него из своей засады, то и тогда он едва ли изменил бы свое направление, потому что в нем самом разбунтовалась его кровь. Он сам желал подраться с кем-нибудь, но только на равных условиях. Точно сквозь туман, очень не отчетливо сова увидела, как он шел по долине и наконец поравнялся с ее местом засады. Она насторожилась. Ощетинив свои перья, она стала похожей на громадный шар. Ее почти слепые глаза засветились, как две голубоватые искры огня. Футах в десяти от нее Бари остановился, чтобы зализать свою рану. Сова затаила дыхание и стала поджидать. Бари снова двинулся в путь, и когда проходил уже мимо нее, то со страшным громом своих могучих крыльев она бросилась на него, как стрела.

   На этот раз Бари не издал ни малейшего крика от боли или страха. Ни один охотник никогда не слышал, чтобы волк когда-нибудь заскулил, когда в него попадает пуля, или попросил пощады, когда его колотят дубиной. Он умирает, только безмолвно оскалив зубы. В эту ночь сова попала на волчонка, а не на щенка. Первое нападение ее сбило Бари с ног, и на некоторое время он затерялся под ее широко распростертыми, громадными крыльями; подобрав его под себя, сова старалась вцепиться в него своею единственной лапой и сильно забила его клювом по спине. Одного только удара этим клювом где-нибудь около головы было бы достаточно, чтобы положить кролика на месте, но при первом же нападении сова догадалась, что вовсе не кролик находился у нее под крыльями. Яростное ворчанье было ответом на эти ее удары, и сове сразу же припомнились и рысь, и оторванная нога, и то, как ей едва удалось спасти свою шкуру и убраться от зверя восвояси. Старый разбойник забил уже отступление, но Бари уже не был тем Бари, который когда-то дрался с совенком. Опыт и перенесенные страдания закалили его: он успел уже вырасти и окрепнуть; его челюсти перешли уже от лизания костей к их разгрызанию, и прежде чем старая сова успела отцепиться от него, если только она собиралась это сделать, клыки Бари в яростной схватке уже вцепились ей в ее последнюю ногу.

   В тишине ночи сова еще громче забила своими крыльями, а затем Бари пришлось крепко зажмурить глаза, чтобы она не выбила их клювом. Но он крепко вцепился в нее, и когда его зубы встретились в мягких частях ее ноги, то по одному уже его ворчанью она поняла, что он считает себя победителем. Редкий случай дал ему возможность схватить ее именно за ногу, и Бари чуял, что его победа над совой будет зависеть именно от того, как долго он сумеет держать в своей пасти эту ногу. Старая сова не имела в своем распоряжении другой ноги, чтобы защищаться ею, и, лишившись и той, которую имела, уже не могла поражать Бари и клювом. Поэтому она продолжала хлопать своими четырехфутовыми крыльями. Они производили вокруг Бари много шума, но не могли причинить ему ни малейшего вреда. Он вонзал в нее свои клыки все глубже и глубже. Его рычания стали еще озлобленнее, как только он попробовал крови совы, и по всему его существу вдруг пробежало страстное желание погубить это ночное чудовище, точно смерть этого существа могла вознаградить его за все свалившиеся на него беды и лишения с тех пор, как он потерял свою мать. Самой сове казалось странным, что до сих пор она еще ни одного раза не испытывала такого страха, как теперь. Рысь напала на нее однажды, оторвала ей ногу и все-таки ушла, оставив ее навеки хромой. Но рысь не ворчала так по-волчьи и не вцеплялась в нее. Тысячу и одну ночь сова слышала волчий вой. Инстинкт подсказывал ей, что он должен был означать. Она видела, как иногда ночью проходили мимо нее стаи волков, и всякий раз, как это случалось, она глубже забивалась от страха в тень. Для нее, как и для других диких существ, волчий вой означал смерть. Но до сих пор, когда клыки Бари вонзились ей в самое тело, она еще не знала по-настоящему, что такое страх перед волками. Понадобились бы целые годы, чтобы вколотить ей в ее глупую голову этот страх; но теперь она поняла его, и он овладел ею так, как ничто еще ни разу в жизни ею не овладевало. И вдруг она перестала биться и неожиданно поднялась в воздух. Точно громадные веера, ее могучие крылья разрезали воздух, и Бари вдруг почувствовал себя аэронавтом. Но, все еще не выпуская ее из зубов, он снова повалился вместе с нею на землю.

   Сова попыталась взлететь опять. На этот раз ей это удалось лучше, и она взлетела в воздух вместе с Бари на целых шесть футов от земли. Но они повалились снова. В третий раз старая разбойница развернула крылья, чтобы высвободиться наконец от хватки Бари, но не смогла этого сделать и, обессилев, шипя и щелкая своим клювом, повалилась на землю и широко распростерла по ней крылья. Но под этими крыльями в мозгу Бари все шевелились хищные инстинкты; ему хотелось убить. И вдруг он разжал свои челюсти, перенес свою хватку на другое место и вонзил зубы в нижнюю часть живота совы. Но они ухватили ее только за перья. Отличаясь такою же быстротой, как и Бари, сова использовала момент. В один миг она вырвалась от него и взлетела наверх. Послышалось, как перья вырвались у нее из тела, и Бари остался на поле сражения один.

   Он не убил, но зато остался победителем. Это был день или, вернее, это была ночь его торжества. Весь мир, такой же необъятный, как и самая ночь, теперь открывал перед ним свои таинства и сулил ему свои обещания. Минуты две спустя он опустился на задние лапы и стал внюхиваться в воздух, стараясь определить, куда девался его враг; а затем, точно не желая больше обращать внимание на это крылатое чудовище, которое он тщетно вызывал назад, чтобы продолжить с ним бой до конца, он поднял свою острую морду к звездам и через ночное пространство послал им свой первый, еще детский, но настоящий волчий вой.

  

   Борьба с совой была лучшим лекарством для Бари. Она не только дала ему большую уверенность в себе, но и очистила его кровь от дурных задатков. Больше он уже не вздрагивал от пустяков и не ворчал на неодушевленные предметы, попадавшиеся ему ночью на пути. Эта же ночь была великолепна. Луна стояла прямо над головой, все небо было в звездах, так что на открытых местах было светло, как днем, с тою только разницей, что этот свет был мягче и красивее. Было очень тихо. Ни малейший ветерок не заигрывал с вершинами деревьев, и Бари казалось, что тот вой, который он только что издавал, был слышен на краю света. То и дело до него долетали различные звуки, и всякий раз он останавливался и внимательно к ним прислушивался. Где-то далеко мычала лосиха; он слышал, как бултыхнула рыба на озерке, мимо которого он проходил, а один раз до него донеслись громкие удары рогами о рога; это в четверти мили от него два козла не сошлись в убеждениях и старались решить дело к обоюдному удовольствию. Но волчий вой всегда заставлял его сесть и долго вслушиваться в него, и при этом сердце у него начинало биться с каким-то странным импульсом, которого он никак не мог понять. Это был голос его крови, медленно, но настойчиво напоминавший ему о его происхождении.

   Он все еще представлял собою бродягу "Пупамутао", как сказали бы индейцы. В нем был еще "бродячий дух", который волнует каждого дикого зверя, как только он начинает чувствовать самостоятельность. Быть может, природа нарочно поддерживает его, чтобы отучить зверей от семейных отношений и от возможности кровосмешения. Как и всякий молодой волк, разыскивающий для себя удобных мест для охоты, или как лисица, которая просто ищет новых ощущений, Бари не имел в своих блужданиях ни метода, ни расчета. Он просто шел, куда глядели его глаза. Он чего-то хотел, чего никак не мог найти. В этом-то и сказалось его происхождение от волчицы. Звезды и луна наполняли его какими-то странными желаниями. Отдаленные звуки напоминали ему о его одиночестве. Инстинкт говорил ему, что, только переходя с места на место, он мог найти то, по чему так тосковал. Ему не нужно было теперь ни Казана, ни Серой волчицы, которых он потерял уже навеки, ни материнской ласки, ни дома. Ему нужны были сверстники, компания. Теперь, когда его волчья ярость нашла себе выход в драке с совою, собака заговорила в нем опять. Ему захотелось любить. Ему так было бы приятно теперь иметь около себя какое-нибудь живое, дружественное существо, какое-нибудь маленькое, хотя бы даже и странное - будь то птица или хищный зверь, или даже копытное животное, - и он так бы прижался к нему, согрелся бы от него и отдохнул!

   Ему было больно от пули Нипизы, больно после драки с совой, и на рассвете он лег в зарослях ольхи на берегу второго небольшого озерка и так и пролежал до самого полудня. Затем он стал шарить в камышах и водяных лилиях, чтобы отыскать себе пищи, и нашел там объеденную выдрой рыбу и съел ее до конца.

   В это время его рана была уже менее болезненна, а к вечеру он не замечал ее уже совсем. После своего трагического приключения с Нипизой он шел все время по прямому направлению на север, инстинктивно держась воды; но его продвижение вперед совершалось медленно, и когда вновь наступила темнота, он оказался от той норы, в которую упал после выстрела Нипизы, всего только в восьми или десяти милях. В эту ночь он не уходил далеко. То, что он был ранен именно под вечер, а с совой сцепился еще позже, заставило его быть осторожным. Опыт показал ему, что в темных тенях и в мрачных лесных ямах могла таиться опасность от засад. Он уже не боялся так, как раньше, но драк с него уже было достаточно, и он пришел к тому заключению, что самая надежная сила заключается именно в том, чтобы уметь как можно дальше держаться от ночных опасностей. По какому-то странному инстинкту он устроился на ночлег на самой вершине громадного камня, на которую и сам едва мог вскарабкаться. Может быть, это была в нем отрыжка от того далекого времени, когда Серая волчица во время своего первого материнства нашла себе жилище именно на вершине Солнечной Скалы, которая господствовала надо всеми окружающими ее лесами и на которой рысь вступила с ней в схватку и лишила ее зрения.

   Но скала Бари не поднималась на сотни футов кверху и не стояла совершенно отвесно; она едва достигала человеческого роста. Она торчала невдалеке от ручья и непосредственно примыкала к густому еловому лесу. Он не спал целые часы, а все время был настороже, его слух готов был подхватить малейший звук, который донесся бы до него из темного леса. В этой бдительности на этот раз заключалось не одно простое любопытство. Его образование безгранично расширилось в одном направлении: он понял, что представлял собою очень маленькую частицу всего того удивительного мира на земле, который лежал под звездами и луной, и поэтому безумно хотел ознакомиться с ним до конца, но уже без всяких драк и поранений. В эту ночь он уже знал, что означали серые тени, по временам молча вылетавшие из леса на освещенное луною пространство. Это были совы. С ними он уже сражался. Он слышал удары копытами о землю и протискивание сквозь густые кустарники грузных тел, и до него вновь донеслось мычание лосей. До него долетали голоса, которых он не слышал еще ни разу: острые тявканья лисиц, неземные, насмешливые гудения северной выпи где-то на озере в полумиле от него, жалобное мяуканье рыси, доносившееся откуда-то издалека за целые мили расстояния; низкое, протяжное карканье ночных воронов, летавших между ним и звездами на небе. Он слышал странный шепот в вершинах деревьев - это разговаривал с ними ветерок; а однажды во время самой мертвой тишины как раз около его скалы вдруг неожиданно свистнул козел и, почуяв в воздухе волчий запах, в ужасе прыснул в сторону от Бари и исчез в ночной темноте.

   Все эти звуки приобрели теперь для Бари совершенно новое значение. Он быстро слился с пустыней и вошел в нее, как ее новый сочлен. Глаза его блистали. Кровь стала переливаться в нем быстрее. Иногда он целые минуты просиживал без малейшего движения. Но из всех, всех звуков, которые доходили до него, волчий вой производил на него самое сильное впечатление. Он то и дело вслушивался в него. Вот этот-то раздавался где-то далеко-далеко, так далеко, что слышался, как шепот, замиравший раньше, чем достигал до него; а то вновь раздавался с такою силой, точно волки бежали тут же, рядом с ним, кричали во все горло, гнали перед собой добычу и, задыхаясь от бега, пламенно приглашали с собой на дикую оргию и его, чтобы и он отведал теплой крови. Они его звали, звали, звали. Это был его родной зов, кость от его кости, плоть от его плоти, призыв к дикой, смелой охотничьей шайке, к которой когда-то принадлежала и его мать! Это был голос Серой волчицы, разыскивавшей его среди ночи; это была ее кровь, приглашавшая его побрататься с волчьей стаей. И, внимая этому зову, он дрожал. В его горле слышался тихий, сдавливаемый вой. Он стоял на самом краю своего отвесного камня. Ему хотелось идти. Природа заставляла его бросить все и бежать. Но та же природа оставила ему в наследство и его странные особенности, с которыми ему приходилось вести дикую борьбу, ибо в нем еще сидела собака с заснувшими или подчинившимися в течение целого ряда поколений инстинктами, - и эта-то самая собака и удержала Бари в течение всей этой ночи на вершине скалы.

   На следующее утро Бари нашел вдоль ручья очень много слизняков и, пообедав их скользким, водянистым телом, пришел к заключению, что отныне не будет голоден уже никогда. С тех пор как ему удалось покушать отнятой у горностая тетерки, он никогда еще так вкусно не ел.

   Перед вечером Бари вошел в ту часть леса, которая отличалась наибольшими покоем и тишиной. Ручей здесь был уже глубок. Местами его берега расширялись и образовывали небольшие затоны. Два раза Бари приходилось делать большие обходы, чтобы их миновать. Он шел очень тихо, прислушивался и наблюдал. С тех самых пор, как в этот злополучный день он оставил свою родную берлогу под кучей валежника, он еще ни разу не чувствовал себя дома так, как именно теперь. Ему казалось, что он уже давно бродил по этим самым местам и что именно здесь он найдет себе друзей. Быть может, это было в нем новым чудом инстинкта, какой-то новой тайной великой природы, потому что он находился сейчас во владениях старого бобра, Сломанного Зуба, и именно здесь еще задолго до его рождения охотились его отец и мать. Недалеко отсюда происходила в воде знаменитая дуэль Казана со Сломанным Зубом, с которой так позорно сбежал Казан, едва спасши свою шкуру. Бари ничего об этом не знал. Он никогда не догадался бы о том, что шел уже по проторенным следам. Но что-то в глубине его души как-то странно захватывало его. Он внюхивался в воздух так, точно находил в нем запах давно уже знакомых ему вещей. Это было только легкое дыхание чего-то родного, не поддающееся определению, обещание чего-то такого, что влекло его к предвкушениям таинственного.

   Лес становился все чище и интереснее. Здесь не было уже никакой травы, и Бари шел под деревьями, точно по обширной пещере, сквозь крышу которой пробивался вдруг солнечный свет и яркими пятнами ложился на землю. Бари проходил через этот лес вполне спокойно; ему не встретился на дороге никто, кроме маленьких, порхавших на ветках птичек, и не послышалось ни малейшего звука. И вот он вышел к тихому широкому разливу. Вокруг этого разлива сплошной стеной росли ольхи и ивняк. Деревья широко расступились. Он увидел отражение на воде вечернего солнца и вдруг неожиданно заметил на разливе жизнь.

   Мало произошло перемен в колонии Сломанного Зуба с тех пор, как ему пришлось защищать ее от нападений выдры и Казана. Старый Сломанный Зуб постарел еще больше. Он растолстел. Он стал дольше спать и потерял уже прежнюю осторожность. Он спокойно дремал на своей громадной, сделанной из грязи и из ветвей плотине, при которой состоял главным инженером, когда Бари появился вдруг на высоком берегу в тридцати или в сорока футах от плотины. Он так тихо подошел к колонии, что ни один из бобров его не увидел и не услышал. Он лег на живот, скрывшись в высокой траве, росшей у берега, и с крайним интересом стал следить за всем происходившим. Вот поднялся Сломанный Зуб. Он встал на задние лапы, как солдат на часах, постучал своим плоским жирным хвостом и, громко свистнув, со всего размаха бросился с плотины в воду. Затем Бари показалось, что вся заводь вдруг наполнилась бобрами. Головы и туловища вдруг забороздили по воде туда и сюда, то скрывались, то опять появлялись, и это приводило его в смущение и в удивление. Это была вечерняя игра всей колонии. Хвосты колотили по воде, точно плоские вальки. Странное посвистывание носилось под всплескиванием воды, и затем как-то сразу, в один момент, игра прекратилась. Всех бобров, вероятно, было около двадцати, не считая молодежи, и все они, точно по команде, которая была им заранее знакома и которой Бари не слыхал, успокоились в один момент, и на всей заводи воцарилась абсолютная тишина. Некоторые из них юркнули в воду и скрылись под ней, большая же часть из них тут же, на глазах у Бари, выползла на берег. Они не стали терять времени и тотчас же принялись за работу. Бари стал слушать и наблюдать, стараясь не шелохнуться, так же как и лист того кустика, за которым он скрывался. Он старался понять. Ему хотелось уложить в свое сознание и этих интересных и так красиво выглядевших животных. Они вовсе не пугали его. Он не чувствовал ни малейшего беспокойства ни от их числа, ни от величины. То, что он держал себя так спокойно, проистекало не из пугливых опасений, а скорее из странного и все возраставшего желания как можно лучше ознакомиться с этой любопытной коммуной четвероногих на воде. И благодаря им дремучий лес уже не стал ему казаться таким пустынным. А затем как раз под ним, футах в десяти от того места, где он лежал, он вдруг увидел нечто такое, что нашло себе отклик в его еще детской душе, так пламенно тосковавшей по дружбе.

   Там, на узенькой полоске берега, которая возвышалась над тиной, вдруг появился маленький бобр, Умиск, жирный, как шарик, и за ним туда же вылезли и его три товарища. Умиск был сверстником Бари, может быть, на неделю или на две моложе. Но он был полнее его и тяжелее и почти таких же размеров в ширину, как и в длину. Во всем четвероногом мире природа никогда не создавала более добродушных созданий, как маленькие бобрята да, пожалуй, еще медвежата, и на всемирной выставке детей Умиск, наверное, получил бы первый приз. Его три компаньона были несколько меньше. Они ковыляли за ним, издавая веселые кудахтавшие звуки и волоча за собою свои плоские хвосты, точно маленькие санки. Они были жирны, пушисты и необыкновенно ласково смотрели на Бари, так что его сердце вдруг забилось от радости. Но он все еще не двигался. Он едва переводил дыхание. А затем Умиск вдруг бросился на одного из своих товарищей и повалил его. Тотчас же два других навалились на самого Умиска, и все четверо стали кататься, как шары, сбивая друг друга с ног и похлопывая хвостами, и все время они радостно поскрипывали своими голосами. Бари знал, что это была не драка, а игра. Он поднялся на ноги. Он забыл, где находился, позабыл обо всем на свете, кроме желания поиграть с этими пушистыми шарами. В одну минуту он простил природе все те испытания, которые перенес. Это был уже больше не боец и не охотник и не добыватель себе пищи во что бы то ни стало. Теперь это был простой щенок, в котором желание поиграть со сверстниками вдруг стало гораздо значительнее и больше, чем самый голод. Ему страстно захотелось сбежать к Умиску и к его приятелям и вот так же покататься с ними и поиграть. Если бы это было на самом деле выполнимо, то он, наверное, рассказал бы им, что лишился своего дома и родной матери, что после этого многое перенес и что с удовольствием остался бы с ними совсем, если бы на это согласились их матери и отцы.

   Бари даже жалобно заскулил, но так тихо, что его даже и не услышали бобры. Они были страшно увлечены своей игрой.

   Бари осторожно сделал к ним первый шаг, затем другой и наконец остановился на узенькой полоске берега футах в пяти от них. Его маленькие острые ушки насторожились вперед, он выпрямил свой хвост так туго, как только мог, и каждый мускул в его теле задрожал от предвкушения.

   Тогда его увидел Умиск, и его толстое тело вдруг сделалось неподвижно, как камень.

   "Здравствуйте! - казалось, хотел крикнуть им Бари, выпрямившись во весь свой рост. - Хотите, я тоже буду с вами играть?"

   Умиск не ответил. Три его товарища подняли глаза на Бари. Они не двинулись с места и так и застыли. Четыре пары удивленных глаз уставились на пришельца.

   Бари попытался снова. Он еще выше поднялся на передних ногах и вытянул назад хвост и задние ноги. Для внушения к себе большего доверия он схватил в зубы первую попавшуюся ветку.

   "Ну, что же? Можно? - казалось, продолжал он. - Я тоже умею играть!"

   Он подкинул ветку в воздух, стараясь доказать этим свое умение, и слегка залаял.

   Умиск и его братья так и окаменели.

   А затем вдруг кто-то заметил Бари. Это был громадный старый бобр, плывший через заводь с еловой веткой в зубах к постройке новой плотины, которая производилась еще под водой. Тотчас же он бросил свою ветку и посмотрел пытливо на берег. Затем, точно выстрелив из ружья, он так громко хлопнул хвостом по воде, давши этим сигнал об опасности, что в молчании ночи этот удар мог быть слышен за несколько миль.

   "Опасность! - предостерегал он. - Опасность! Скрывайтесь скорее, не медля ни минуты!"

   Едва только был услышан этот сигнал, как повсюду, во всех направлениях забарабанили хвосты по воде: в самой заводи, в каналах, которых нельзя было заметить простым глазом, в зарослях ольхи и ивняка. Казалось, что все бобры хотели этим крикнуть Умиску и его друзьям:

   "Да спасайте же, дураки, скорее! Чего вы еще ждете?"

   Теперь Бари уже, в свою очередь, стоял как вкопанный. В удивлении он увидел, как четверо маленьких бобрят бросились в воду и скрылись. До него донеслось со всех сторон, как и другие, более старые бобры тоже всем телом стали ударяться о поверхность воды. А затем установилась странная и беспокойная тишина. Бари тихонько заскулил, и в этом его скуленье послышался настоящий детский плач. Почему Умиск и его товарищи так испугались его и убежали? Что он сделал им такого, что они не захотели принять его в свою компанию? И он почувствовал вдруг громадное одиночество, пожалуй, даже еще большее, чем в ту первую ночь, когда лишился своей матери. Совсем уже зашло солнце и засерело небо, а он все еще стоял там, где стоял. Темные тени легли на заводь. Бари посмотрел в глубь леса, где сгущалась уже ночь, и, громко завизжав, утонул в ее мраке. Он не нашел дружбы. Он не нашел себе приятелей.

   И его сердце было разбито.

  

   Целые два или три дня голод заставил Бари совершать экскурсии все дальше и дальше от колонии бобров. Но каждый вечер он обязательно возвращался к ней, пока наконец к вечеру третьего дня не наткнулся на новый ручей и на Вакайю. Ручей этот находился в полных двух милях от колонии, в самой глубине леса. Это был совсем другого рода поток. Он весело нес свои воды по каменистому дну, сжатый с обеих сторон крутыми отвесными берегами. Он образовывал глубокие омуты и пенистые перекаты, и там, невдалеке от водопада, где Бари остановился в первый раз, воздух дрожал от сильного раската грома. Здесь было много веселее, чем в сумрачном и молчаливом владении бобров. Здесь все дышало жизнью, она била здесь ключом, и пение и гром воды сообщали Бари совершенно новые для него ощущения. Он медленно и осторожно пошел вдоль этого ручья, и только благодаря именно этим его медленности и осторожности он совершенно незаметно вдруг наткнулся на громадного черного медведя, или, как его называют индейцы, Вакайю, преспокойно занимавшегося рыбной ловлей.

   Вакайю стоял по колено в воде, и ему везло необыкновенно. Даже в ту минуту, как Бари в испуге отскочил назад, вытаращив глаза на этого великана, которого, правда, он однажды уже видел и раньше во мраке ночи, медведь выплеснул передней лапой высоко в воздух воду, и вместе с ней вылетела на кремнистый берег и рыба. Незадолго перед этим форели вошли в этот ручей, чтобы метать икру, и вот течением их отнесло в эти предательские омуты. Толстая, лоснившаяся персона медведя носила на себе все признаки того, что он был очень доволен такой случайностью. Хотя уже и прошел "сезон" на медвежьи шкуры, однако мех Вакайю все еще отличался тонкостью и чернотой. Целые четверть часа Бари наблюдал, как он выбрасывал из омута рыбу. Когда же наконец он прекратил свою ловлю, то двадцать или тридцать рыб оказались пойманными и частью лежали уже мертвыми, а частью бились в последних судорогах между камней. Лежа на животе в укромном местечке между двух больших валунов, Бари слышал, как медведь чавкал и как рыбьи кости хрустели у него на зубах. Это казалось Бари очень вкусным, а запах от свежей рыбы возбуждал в нем такой аппетит, какого он не испытывал никогда, даже при виде рака и тетерки.

   Несмотря на свои дородность и величину, Вакайю все-таки не оказался объедалой. Покончив с четвертой рыбой, он сгреб лапой все остальные в кучу, набросал на них песку и камней, завалил все это еловыми и сосновыми ветками, проверил, хорошо ли это он сделал, и медленно, покачиваясь с боку на бок, отправился по направлению к шумевшему водопаду.

   Едва только затихли шаги медведя и самая его фигура скрылась за поворотом ручья, как Бари был уже около кучи и разгребал еловые ветки. Он вытащил из-под них еще бившуюся рыбу и съел ее целиком. После долгой диеты на раках она показалась ему очень вкусной.

   Теперь для Бари была уже решена проблема питания. Громадный медведь то и дело занимался вдоль ручья рыбной ловлей, и каждый день для Бари был готов и стол и дом. Для него не представляло ни малейшего труда отыскать рыбные склады Вакайю. Ему оставалось только идти вдоль ручья и принюхиваться. Некоторые из этих складов оказались уже старыми, и запах от протухшей рыбы доводил Бари до тошноты. Он бежал от них, как от чумы. Но он никогда не упускал случая раз-другой пообедать совершенно свежей рыбой. Один раз он даже притащил громадную рыбу к колонии бобров и дружески положил ее перед Умиском, но тот оказался строгим вегетарианцем.

   Целые недели продолжалась такая приятная жизнь. А затем все пошло прахом, так как произошла совершенно неожиданная в жизни Бари перемена. Огибая высокую скалу около самого водопада, он столкнулся лицом к лицу с Пьеро и с Нипизой.

   Первая увидела его Нипиза. Если бы это сделал Пьеро, то Бари не обратил бы на него никакого внимания и повернул бы назад. Но кровь заговорила в нем опять, и какой-то странный трепет пронизал его всего. Разве не было этого и с Казаном, когда девушка увидела его в первый раз и там, далеко, на краю цивилизации, положила ему на голову свою нежную, белую руку? Не тот же ли самый трепет пробегал теперь и по Бари?

   Он стоял неподвижно. Нипиза находилась от него не более как футах в двадцати. Она сидела на камне, вся залитая утренним солнцем, и расчесывала себе волосы. Они падали ей на плечи и закрывали ей лицо, и сквозь них она увидела Бари. Губы ее разъединились. Глаза засверкали, точно звезды. Она узнала его. Она заметила на его груди белое звездообразное пятно и на кончиках его ушей маленькие белые пятнышки и радостно воскликнула:

   - Щенок!..

   Да, это был тот самый щенок, в которого она стреляла и которого считала уже мертвым! Не могло быть ни малейшего сомнения. Теперь, когда он стоял и глядел на нее, он был только собакой и больше никем.

   Только накануне вечером они устроили себе за скалой из можжевеловых ветвей шалаши, стоя на белом мягком песке на коленях перед огнем. Пьеро приготовлял завтрак, тогда как Нипиза была занята своими волосами. Он поднял к ней голову, чтобы о чем-то ее спросить, и вдруг тоже увидел Бари. Тогда чары мгновенно слетели с Бари. Он увидел, как двуногий зверь поднялся на ноги и, как стрела, пустился от него бежать.

   Но Нипиза была быстрее его.

   - Отец, гляди! - крикнула она. - Собачий щенок. Скорее!

   И она, как ветер, помчалась вслед за Бари. Пьеро схватил на ходу ружье и побежал вслед за нею. Ему трудно было поспевать за дочерью. Она неслась, как бесплотный дух, едва касаясь своими мокасинами земли. Волосы развевались у нее по сторонам.

   - Скорее, отец! - кричала она Пьеро на ходу. - Он сворачивает в глухое ущелье! Теперь уж он от нас не уйдет!

   Она прерывисто дышала, когда он ее догнал. Французская кровь вызвала на ее щеках и губах краску. Ее белые зубы сверкали, как перламутр.

   - Он уже там!.. - указала она.

   Они вошли.

   Как раз перед ними во весь дух мчался Бари, чтобы спасти свою жизнь. Боязнь перед двуногим зверем подгоняла его. Это был страх, перед которы