Кервуд Джеймс Оливер - Пылающий лес

ть еще не мог. Ее низкий мелодичный голос, ее движения, ее ясная спокойная красота - от всего этого веяло женщиной; когда же она сидела на носу лодки, было что-то нежно-девичье в ее фигуре или, может быть, ее делали такой мягкие блестящие распущенные волосы. И опять он становился в тупик, определяя ее возраст: восемнадцать или тридцать? Но девушка или женщина, она сумела его оплести так тонко, что досада начала в нем уступать место восхищению. Чтобы сказал начальник N-ской дивизии, если бы увидел того, кто послан был за Черным Роджером Одемаром, лежащим посреди лодки пленником прекрасноволосой, весьма опасной представительницы прекрасного пола и метиса с бычьей шеей и обезьяньими руками!

   И почему эта таинственная пара решила спасти его жизнь, хотя один из них всего только несколько часов тому назад на него покушался? На этот вопрос дать ответ могло только будущее. Сам же он решил больше не мучить себя догадками. Настоящее само по себе было достаточно интересно, да и вне всякого сомнения приближались и другие, не менее важные события. Это было видно уже из того, как держали себя Жанна-Мари-Анна Булэн и ее слуга с разбойничьей физиономией. Бэтиз пригрозил размозжить ему голову, и он готов был поклясться, что эта девушка или женщина одобрительно улыбнулась на эту угрозу. Но он не сердился на Бэтиза; в нем пробуждалась непонятная симпатия к этому человеку, как не мог он подавить в себе и все возраставшего восхищения перед Жанной-Мари-Анной. О существовании Черного Роджера он позабыл совершенно. Ведь Черный Роджер был далеко от него, а Бэтиз и Мари-Анна находились здесь, под боком. Он стал мысленно называть ее Мари-Анной; ему нравилось это имя; только "Булэн" раздражало его той упрямой настойчивостью, с какой оно звучало в его ушах.

   Впервые с тех пор, как началось их путешествие, он с блестящей черной головки и стройной фигуры на носу лодки перевел свои глаза в раскрывавшиеся перед ним дали. Стояла дивная ночь. Река струилась перед ним потоком расплавленного серебра. Словно развешенные восточные ковры, тянулись по обоим берегам стоявшие сплошной стеной леса. Небо казалось таким близким, а поднимавшаяся красная луна с почти уловимой глазом быстротой становилась нежно-золотистой. И душа Карригана открылась, как всегда, лучезарной красоте северного неба. Ему казалось, что можно вечно оставаться юным и сильным под этим чистым сиянием далеких миров, которые безмолвно говорили ему больше всех человеческих слов. Они наделены были более полной и значительной жизнью Сравнительно с той, которая одушевляла его собственное тело. И он лучше понимал их, когда кругом царила тишина. А в эту ночь было очень тихо, так тихо, что плеск весел казался заглушенной музыкой. Из лесной чащи не доносилось ни единого звука, но он знал, что там скрывалась жизнь, широко раскрыв свои ищущие глаза и трепеща в бархатных крыльях и тяжелых лапах; словом, та самая жизнь, которая была и в нем, и в Мари-Анне, и в метисе Бэтизе, плывших в этой лодке. И казалось невозможным крикнуть в эти мгновения, словно кто-то невидимый и властный требовал, чтобы всюду в мире господствовала тишина.

   И вдруг эту тишину разорвал внезапный шум; берега сблизились, река сузилась и вместо густой зелени кедров, сосен и елей показались огромные серые скалы. Все громче раздавался шум и все выше поднимались скалы, громоздя утес над утесом. Карриган понял, что они приближались к порогам. Это удивило его. Ведь еще сегодня он думал, что до этих порогов по крайней мере миль двадцать или тридцать, а теперь они подходили к ним; он видел, как Бэтиз и Жанна-Мари-Анна Булэн спокойно и невозмутимо готовились к переходу через это опасное место. Невольно ухватился он обеими руками за борта лодки, когда отдаленный шум перешел в глухой рокочущий гром. Залитые лунным светом скалы сдвинулись еще ближе и сдавили реку двумя отвесными стенами; у Карригана дух захватило при виде бурно пенившихся волн.

   Он взглянул на сидевшую впереди женщину. Стройное тело держалось чуть прямее, и озаренная луною головка вздернулась немного выше. Ему захотелось теперь заглянуть ей в лицо и уловить то чудесное выражение, которое, наверно, было сейчас у нее в глазах, когда она так бестрепетно глядела в лицо опасности. Ведь он чувствовал, что она не замирала от страха, а восторженно глядела на опасность, опьянялась ею, и кровь в ее жилах кипела, как этот бурный поток. Порывы бушевавшего в этом ущелье ветра раздували ее распущенные волосы, словно блестящую вуаль. Спустившись через борт Лодки, концы их длинных прядей упали в воду. Он задрожал, ему хотелось крикнуть Бэтизу, что это безумие - так рисковать ее жизнью. Он совсем забыл свою собственную беспомощность, позабыл о том, что если опрокинется лодка, то ему придет верный конец, в то время как женщина с Бэтизом еще могли бы спастись. Все его мысли сосредоточились на женщине - он не сводил глаз с нее - и на том, что ждало их впереди. Снежным сугробом встала перед ним кипучая пена, в которую лодка ринулась с быстротой стрелы. Брызги ударили ему прямо в лицо и на мгновение ослепили.

   Затем лодка снова вырвалась на волю, и ему показалось, что женщина засмеялась, но он тотчас же обозвал себя дураком за такую выдумку. Ведь пороги еще не кончились и продолжали грозить им смертью, а полная жизни и силы женщина в лодке то проворно вскидывала, то опускала сверкавшие весла и звонко вскрикивала, в ответ же слышалось глухое мычание Бэтиза. Волны то падали, то вздымались; черные скалы, у подножия которых клубилась пена, стремительно неслись мимо, словно живые существа; и вот гром перешел в ужасающий рев, и потом - словно они обогнали его на крыльях - внезапно смолк позади. Перед ними расстилалась спокойная водная гладь. Река расширилась. Луна еще ярче осветила ее, и Карриган заметил, что волосы женщины отливали влажным блеском и с ее рук капала вода.

   В первый раз он обернулся и взглянул на Бэтиза. Метис ухмылялся, словно кот.

   - Странная же вы парочка! - проворчал Карриган и, снова отвернувшись, увидел Жанну-Мари-Анну Булэн такой же невозмутимой, как если бы переход через пороги при свете луны составлял самое обыкновенное развлечение. И как ни старался он отнестись к ней по долгу своей службы, он все же не мог заставить свое сердце не биться чуть сильнее, когда глядел на нее. Тщетно твердил он себе, что она нечестивая маленькая Иезавель, которая едва его не угробила. Увы, она могла быть подобно Кармин Фэнчет падшим ангелом, а он не мог все же противиться обаянию ее отваги и дерзости, не мог не ломать голову над тем, что за отношения у нее с Бэтизом. Он вспомнил с неприятным чувством что-то откровенно-собственническое в том, как метис взял ее на руки и как потом без всякого раздумья пригрозил размозжить ему голову, если он не перестанет с ней разговаривать.

   Все пережитое в бурных порогах умиротворяюще подействовало на Карригана. Словно с него сняли какую-то тяжесть, какой-то железный обруч, сжимавший ему череп. Он не хотел, чтобы Бэтиз заметил в нем эту перемену, и глубже откинулся на свой мешок, по-прежнему не спуская глаз с сидевшей впереди женщины. Сама она бросила грести, и теперь на весла налег Бэтиз, так что узкая лодка летела стрелой вниз по быстрому течению реки. Через сотню-другую ярдов был поворот, и когда лодка с головокружительной быстротой обогнула береговой мыс, перед ним открылась спокойная широкая водная гладь. А вдали светились огни.

   Лес отступил от реки и уступил свое место усеянной каменными глыбами поляне да широкой черной полосе вдоль самого берега. Карриган знал, что это так часто встречающийся на Дальнем Севере пропитанный смолою песок, начало тех природных богатств, которые сделают когда-нибудь американский Север новым Эльдорадо.

   Огни все приближались, и вдруг ночную тишину разорвала чья-то буйная песня. Дэвид услышал, как из горла Бэтиза вырвались какие-то глухие звуки; женщина что-то тихо ответила, и Карригану показалось, что она выше подняла свою озаренную луной головку. Все громче звучала вольная страстная песня, которая вот уже полтораста лет раздается на берегах трех великих рек. Это не была песня цивилизованного мира: просто свободный человеческий голос рвался из груди с дикой силой, трепетавшей от безумной любви к жизни. Эта песнь заставляла напрягать изо всей силы горловые мускулы; певцы старались перекричать друг друга, словно быки в припадке бешеного восторга. А затем голоса смолкли так же неожиданно, как и раздались в ночной тишине. Чей-то одинокий крик пронесся над рекой; послышался чей-то смех. Зазвенела жестяная посуда, залаяла собака. Потом еще кто-то крикнул в последний раз, и ночь снова погрузилась в прежнее безмолвие.

   Эти люди, которые распевали среди ночи, хотя давно уже должны были спать, так как вставали с восходом солнца, и составляли партию Булэна. В пылавших на берегу огнях Карригану показалось что-то особенное. Теперь он понял, что люди Жанны-Мари-Анны Булэн разбили лагерь на смоляных песках и подожгли бившие из земли многочисленные нефтяные ключи. Такие огни ему не раз встречались на берегах здешнего Триречья; случалось, зажигал их и он сам, варил на них себе пищу, а потом заливал для забавы водой. Однако он никогда еще не видел ничего подобного тому, что открылось сейчас перед его глазами. На пространстве в полгектара било семь фонтанов желтоватого пламени, высились гигантские факелы высотой в десять-пятнадцать футов. А вокруг них кипела жизнь. Взад и вперед сновали человеческие фигуры, казавшиеся издали карликами, жителями какого-то волшебного крошечного мира. Могучими ударами весел Бэтиз подогнал лодку ближе, и тогда фигуры выросли, огненные же фонтаны стали выше. Теперь все происходящее стало понятно Карригану.

   Партия Булэна воспользовалась ночной прохладой, чтобы приняться за добывание смолы. Он почувствовал смолистый запах и в желтоватом свете заметил несколько огромных Йоркских лодок. Их было с полдюжины, и обнаженные до пояса люди смазывали кипящей смолой их днища. Огромный черный котел кипел на газовом ключе, и между этим котлом и лодками взад и вперед бегали с ведрами люди. Недалеко от огромного котла другие наполняли бочонки драгоценной черной жидкостью, сочившейся из земных недр, и ее густо-черные лужи блестели при свете газовых факелов. Как показалось Карригану, работало человек тридцать. Шесть больших йоркских лодок лежали на черном песке с опрокинутыми вверх килями. У берега стояло в потемках одинокое судно. К этому-то судну и направил Бэтиз лодку. И чем ближе они подплывали, тем больше казалось Карригану дивной сказкой все то, что открывалось его глазам.

   Никогда еще не видел он таких людей. Индейцев среди них не было. Гибкие и ловкие, с непокрытыми головами, с обнаженными до пояса телами, блестевшими в призрачном освещении, они оживленно возились с кипящей смолой. Они не заметили приближавшейся лодки, а Бэтиз не стал обращать на себя их внимания и тихо причалил к одиноко стоявшему судну. Там уже приготовились к их встрече. Женщина вышла из лодки, а над ним снова наклонился Бэтиз. Вторично подхватили его, словно ребенка, обезьяньи руки метиса. Он разглядел при лунном свете, что судно было много больше других, обычно плавающих здесь по верховью, и две трети его были заняты каютой. В эту-то каюту и перенес его Бэтиз, положив в темноте на что-то, напоминавшее собой привинченную к стене койку. Прислушиваясь к движениям Бэтиза, он закрыл глаза, когда тот чиркнул спичкой. Через минуту Бэтиз захлопнул за собой дверь, и тогда Карриган вновь открыл глаза и приподнялся.

   Он был один, а когда увидел, где он, то вскрикнул от изумления. Ни на одном плавающем по этим рекам судне он не встречал еще такой каюты. Она была тридцати футов в длину и по крайней мере восьми в ширину. Стены и потолок из полированного кедра; но прежде всего его внимание привлекла к себе изумительная тонкость работы. Потом его удивление перешло и на другие предметы. У постели лежал темно-зеленый пушистый бархатный ковер, а за ним во всю комнату были разостланы две великолепные белые медвежьи шкуры. Стены были увешаны картинами, а на четырех окнах висели кружевные занавеси. Прикрепленная к стене лампа, которую Бэтиз зажег недалеко от него, была из полированного серебра, и яркий свет ее смягчал абажур, цветом похожий на старое золото. Еще три таких же лампы оставались незажженными. Дальний угол каюты тонул во мраке, но Карриган разглядел, что там стояло пианино. Не веря своим глазам, он встал и добрался до него, цепляясь за стулья. Рядом с пианино была другая дверь и широкий диван с той же самой пушистой зеленой обивкой. Обернувшись, он увидел, что сам он только что лежал на точно таком диване. Рядом были книжные полки, столик с журналами и газетами, и среди них - женская рабочая корзинка, в корзинке же - спавшая глубоким сном кошка, а над столом и спящей кошкой он увидел треугольное знамя. На черном фоне изображен был могучий северный белый медведь, обороняющийся от целой стаи полярных волков. И то, что с такими усилиями стирался припомнить Карриган, сразу воскресло в его памяти: белый медведь, дерущийся с волками, - герб Сен-Пьера Булэна!

   Он быстро шагнул к столу и тотчас же схватился за спинку стула. Что это с его головой? Не закачалось ли у него под ногами судно? Кошка закружилась в своей корзинке; знамен оказалось с полдюжины. Лампа на своей подставке зашаталась, пол дрогнул, и все представилось ему в отвратительно искаженном виде. Тьма, словно пеленою, застилала ему глаза, и сквозь эту тьму, шатаясь, как слепой, он направился к дивану. Он добрался до него ровно настолько, чтобы свалиться на него, словно труп.

   Когда силы окончательно оставили Карригана, он погрузился в какую-то неопределенную жизнь, где в беспросветном мраке целое полчище невидимых маленьких дьяволов стреляло ему в голову раскаленными докрасна стрелами. Он не чувствовал около себя человеческого присутствия, не сознавал, что диван превратился в постель, что зажглись все четыре лампы и морщинистые коричневые руки с крючковатыми пальцами творили над ним чудеса первобытного врачевания. Он не видел лица столетнего Непапинаса - "Странствующего Светоча", - сгорбленного и дряхлого индейца, который призвал на помощь весь свой восьмидесятилетний опыт, чтобы спасти ему жизнь. Не видел он ни туполицого молчаливого Бэтиза, ни смертельно-бледного лица и широко раскрытых, не отрывавшихся от него глаз Жанны-Мари-Анны Булэн, ни ее тонких белых пальчиков, работавших с лекарствами старика. Он лежал на дне черной пропасти, и вокруг него корчились злобные духи. Он боролся с ними и кричал на них; эта борьба и эти крики наполняли смертельной тревогой взор склонявшейся над ним девушки. Он не слышал ее голоса и не чувствовал ни ее ласковых рук, ни могучей хватки Бэтиза, державшего его во время припадков. Непапинас же, подобно машине, которая тысячи раз уже встречалась со смертью, продолжал неутомимо работать своими крючковатыми пальцами, пока дело его не было сделано и дьяволы с калеными стрелами не бросились бежать из непроглядного мрака, в котором задыхался Карриган.

   И тогда наступила пора бесконечных тревог, жизнь, полная беспомощности и сопровождавшаяся в то же время борьбой с угнетавшим его окружающим миром. Иногда случались провалы, приходили вместе со сном часы забвения, но были и другие мгновения, когда он чувствовал себя полным жизни, хотя не мог пошевельнуть даже и пальцем. Мрак уступал место проблескам света, и в эти проблески вставали перед ним видения, причудливые, туманные и неотвязные. Вот он снова лежит на раскаленном песке и снова слышит голоса Жанны-Мари-Анны и той, Златокудрой, и вот Златокудрая гордо развернула перед ним треугольное черное знамя, на котором огромный медведь боролся с полярными волками; затем бросилась бежать с криком "Сен-Пьер-Булэн, Сен-Пьер Булэн", сверкнув в последний раз своими отливавшими огнем волосами. Но когда возвращались маленькие дьяволята и опять принимались мучить его стрелами, всегда приходила другая - с темными волосами и темными глазами. Она приходила откуда-то из мрака и прогоняла их прочь. Она что-то шептала ему на ухо и одним прикосновением руки успокаивала его боль. Когда же тьма снова поглощала ее, ему делалось страшно и он призывал ее к себе, всегда слыша в ответ ее голос.

   Затем пришло полное забвение. Он носился в холодном пространстве, свободный от всяких мучений; пушистые облака служили ему ложем, и на этих облаках он летел над широкой сверкавшей рекой; наконец облака стали принимать очертания и превратились в увешанные картинами стены, в окно, сквозь которое светило солнце, и в черное знамя; он услышал дивную нежную музыку, словно доносившуюся до него из другого, далекого мира. И в его сознании стали пробуждаться образы новых созданий. Эти создания старались связать и укрепить ускользавшие от него предметы внешнего мира. Карриган сам был в их числе и трудился так усердно, что среди выступавших очертаний предметов часто появлялись черные глаза, чтобы остановить его, а руки и голос ласково его усмиряли. Этот голос и эти руки стали родными для Карригана. Он тосковал по ним, когда их не было поблизости, особенно по рукам, и всегда удерживал их, чтобы они не исчезли.

   Только один раз после того, как плывущее облако превратилось в стены каюты, он снова погрузился в хаотический мрак. И в этом мраке услышал голос. Это не был голос ни Златокудрой, ни Бэтиза, ни Жанны-Мари-Анны. Он раздался над самым его ухом, и среди навалившейся на него тьмы было что-то жуткое в медленно падавших одно за другим словах: "Не видал ли... кто-нибудь... Черного... Роджера... Одемара?" Он пытался ответить, отозваться, и голос раздался опять, повторяя все те же слова, бесстрастный, пустой, словно шедший из могилы. Он весь напрягся тогда, стараясь ответить ему, сказать, что вот он, Дэвид Карриган, и отыскивает сейчас Черного Роджера Одемара, который находится где-то на Далеком Севере. И вдруг голос превратился в самого Черного Роджера; хотя он и не мог разглядеть его в темноте, все, же крепко ухватился за него. В то же мгновение он широко раскрыл глаза и прямо над собою увидел лицо Жанны-Мари-Анны, близко-близко, даже еще ближе, чем в своем лихорадочном бреду. Своими пальцами он крепко, словно стальными клещами, вцепился в ее плечи.

   - Мсье, мсье Дэвид! - кричала она.

   На один момент он пристально взглянул на нее, а затем пальцы разжались, и он бессильно уронил руки.

   - Простите... мне, мне снилось... - проговорил он с трудом. - Я думал...

   Он видел муку на ее лице, а теперь оно мгновенно просияло от радости. И, наклонившись над ним так близко, что он мог бы дотронуться до нее, она улыбнулась ему. Он улыбнулся тоже. Это потребовало от него некоторого усилия, так как во всем лице он чувствовал странную стянутость кожи.

   - Мне снился... человек... по имени Роджер Одемар, - продолжал он извиняться. - Я... потревожил вас?

   Улыбка исчезла с ее губ так же быстро, как и появилась.

   - Немного, мсье! Я рада, что вам лучше. Вы были очень больны.

   Он поднял руку к лицу. Нащупал повязку и вдобавок еще щетину на щеках. Это его удивило. Ведь только сегодня утром он повесил на ветку дерева стальное зеркальце и побрился.

   - Вы были ранены три дня тому назад, - спокойно сказала она. - Сегодня вечером, на третий день, вас жестоко лихорадило. Непапинас, мой доктор-индеец, спас вашу жизнь. Теперь же вам следует лежать спокойно. Вы очень много говорили в бреду.

   - О... Черном Роджере? - спросил он.

   Она кивнула головой.

   - И... о Златокудрой?

   - Да, и о Златокудрой.

   - И... о другой... темноволосой и темноглазой?

   - Может быть, мсье.

   - И о дьяволятах с луками и стрелами, и о полярных медведях, и о белых волках, и о северном властелине, которого зовут Сен-Пьером Булэном?

   - Да, обо всем этом.

   - Тогда мне нечего больше сказать вам, - пробормотал Дэвид. - По-видимому, я сообщил вам все, что знал. Вы стреляли в меня - и вот я здесь. Что же теперь вы думаете делать со мной?

   - Позвать Бэтиза, - поспешно ответила она и, быстро поднявшись, направилась к двери.

   Он совершенно не пытался удержать ее. Его мысли работали с большим трудом, медленно приходя в порядок после своей хаотической пляски, и он только тогда понял, что она уходит, когда за ней уже закрылась дверь. Тогда он снова поднес руку к лицу и нащупал бороду. Три дня! Он повернул голову, чтобы оглядеть всю каюту. Заходящее солнце заливало ее сиянием, при котором все краски казались ярче и богаче, картины на стенах оживали и клавиши пианино блестели. Дэвид медленно перевел взгляд на свои ноги. Диван был открыт и превращен в постель. Сам Дэвид был одет в чью-то белую ночную рубашку. А на столе, где три дня тому назад спала в рабочей корзинке кошка, стоял огромный букет шиповника. Его голова быстро прояснилась, и, с большою осторожностью слегка приподнявшись на локте, он стал прислушиваться. Судно не двигалось. По-видимому, оно все еще стояло на прежнем месте, хотя с пропитанных смолой песчаных берегов не доносилось ничьих голосов.

   Когда Карриган снова упал на подушки, его глаза остановились на черном знамени. Он заволновался опять при виде белого медведя и нападающих на него волков. Всякому, кто плавал по водам Триречья, было знакомо это знамя, хотя оно и появлялось довольно редко, а южнее Чипевайана не встречалось совсем. Многое при виде его вспомнилось Карригану, многое, что приходилось ему слышать как на Пристани, так и по верховью и низовью рек.

   Он закрыл глаза и начал вспоминать длинные зимние недели, проведенные им на посту Хэй-Ривер, где он выслеживал ограбившего почту Фэнчета. Там-то он и слышал больше всего о Сен-Пьере, хотя ни один из говоривших о нем никогда не видел его в глаза; никто не знал, стар он или молод, карлик или великан. По одним рассказам он был так силен, что мог своими руками свернуть узлом ружейный ствол; другие говорили, что он так стар, что никогда не сопровождает свои партии, когда те ежегодно привозят в низовья драгоценные меха для обмена на товары. В этой огромной стране на север и запад от Большого Невольничьего озера он оставался загадкой. Ведь если он и сопровождал свои партии, то не выставлял себя напоказ, а если показывались суда и лодки со знаменем Сен-Пьера, то это не значило еще, что на них был и сам Сен-Пьер. Но все очень хорошо знали, что у Сен-Пьера были самые сильные, смелые и ловкие люди Севера, что они привозили самые богатые меха и возвращались на свою далекую таинственную стоянку с самыми большими грузами товаров. Вот что имя Сен-Пьера вызвало в памяти Карригана.

   Он приподнялся на подушке и с новым интересом оглядел каюту. Ему ни разу не приходилось слышать о женщинах у Булэна, но здесь все доказывало их существование. История великого Севера, скрытая в пыльных томах и тайных документах, всегда казалась ему полной захватывающего интереса. Он удивлялся, почему мир так мало знал о ней и так мало верил тому, что слышал. Когда-то давно он написал целую статью, в которой сжато передал двухсотлетнюю историю этой половины огромного континента, полную трагизма и поэзии, историю ожесточенной борьбы за власть. Он рассказал о грозных крепостях с каменными бастионами в тридцать футов высотой, о кровопролитных войнах, о больших военных кораблях и о морских сражениях на покрытых льдом водах Гудзонова залива. А когда написал все это, то спрятал свою рукопись на дно сундука, чувствуя, что так и не смог в ней отдать должного народу этого дикого края, который он горячо любил. Могучих старых владык теперь уже не стало. Словно низверженные монархи, спустившиеся до уровня простых смертных, они жили памятью о прошлом. Их силой была теперь торговля. Не порохом и не пулями вели они войну со своими соперниками: тонкие расчеты, быстроногие собаки, купля и продажа заступили место прежних ужасов. Судьба Севера была теперь в других, еще более крепких руках Северо-западной конной полиции.

   Карригана взволновала мысль, что именно здесь, в этой каюте, закон встретился лицом к лицу с могучими силами пустыни. Все это увлекало его гораздо больше, чем охота за Черным Роджером Одемаром. Правда, Черный Роджер был убийцей, настоящим убийцей и злодеем, не вызывающим к себе никакого сочувствия. Черного Роджера требовал закон, и он, Дэвид Карриган, был избран, чтобы исполнить его волю. Но теперь, охваченный странным волнением, он чувствовал, что открывались новые, куда более захватывающие приключения, чем поиски Черного Роджера. Что-то невидимое неотвязно призывало и требовало его, освобождая его душу от спячки, в которую она только что была погружена. И он повиновался этому зову, потому что в конце концов дело шло о его жизни. Вполне сознательно и обдуманно на нее посягала Жанна-Мари-Анна Булэн. И если она сама же спасла его потом, то это еще более требовало разъяснений; он решил, что добьется этих разъяснений и не вспомнит о Черном Роджере до тех пор, пока все не станет для него ясным.

   Это решение властно продиктовал ему железный голос долга. Он не думал сейчас о законе, и все же сознание своей ответственности перед ним ни на минуту его не покидало. И перед лицом этой ответственности Карриган чувствовал, что во всем этом, кроме морального обязательства, было что-то глубоко личное и крайне опасное. Уже один его неуместный интерес к этой женщине представлял собой явную опасность. Этот интерес и заставил его уклониться от того нравственного долга, которому он следовал хотя бы в своем столкновении с Кармин Фэнчет. Если сравнить обеих женщин, то Кармин была, конечно, красивее, но ему больше нравилось глядеть на Жанну-Мари-Анну Булэн.

   В этом он сознался себе с усмешкой, продолжая рассматривать ту часть каюты, которая была видна ему с подушки. Еще недавно он больше всего на свете хотел узнать, почему Жанна-Мари-Анна с таким упорством добивалась его смерти, а затем сама же спасла ему жизнь. Теперь же, оглядываясь кругом, он все время задавал себе вопрос, каковы ее отношения с таинственным северным властелином - Сен-Пьером.

   Разумеется, она его дочь, и для нее Сен-Пьер обставил с такой роскошью это судно. "Настоящая дикарка, - подумал он, - что-то вроде Клеопатры, одинаково стремительной в преступлении и раскаянии".

   Его размышления прервала тихонько отворившаяся дверь каюты. Он надеялся, что это возвратилась Жанна-Мари-Анна, но вместо нее показался Непапинас. Старый индеец с минуту постоял над ним, положив ему на лоб холодную скрюченную руку. Он что-то бормотал, кивая головой, и его маленькие тусклые глазки светились от удовольствия. Потом, взяв Дэвида под мышки, он поднял и усадил его, подложив за спину подушки.

   - Спасибо! - сказал Карриган. - Мне так лучше. И... знаете что: в последний раз я завтракал три дня тому назад вареными сливами и овсяной лепешкой...

   - Я принесла вам поесть, мсье Дэвид! - раздался сзади нежный голос.

   Непапинас удалился, и вместо него подошла к постели Жанна-Мари-Анна. Дэвид молча глядел на нее. Когда за старым индейцем затворилась дверь, Мари-Анна придвинула стул, и он впервые увидел ее ясные глаза при полном дневном свете.

   Он позабыл, что всего несколько дней тому назад она была его смертельным врагом. Он позабыл, что на свете есть человек, которого зовут Черным Роджером Одемаром. Она стояла перед ним такой же тонкой и гибкой, какой рисовалась ему там, на раскаленном песке. Такими же, как тогда, казались ему и ее волосы: словно колечки крученого шелка, они лежали на голове, мягкие, блестящие и черные, как смоль. Но больше всего его поражали ее глаза, и он пристально смотрел в них с легкой улыбкой.

   - А я-то думал, что у вас черные глаза! - простодушно сказал он. - Рад своей ошибке. Я не люблю черных глаз. Они у вас карие, как... как...

   - Пожалуйста, мсье! - прервала она его, усаживаясь к нему поближе. - Хотите теперь поесть?

   Поднесла ложечку к самому рту - и волей-неволей пришлось ему проглотить ее содержимое, чтобы оно не пролилось на грудь. Еще и еще раз ложечка проворно бегала от чашки к его рту. У него пропал дар слова, а женщина улыбалась ему одними глазами. Это были чудные карие глаза с золотыми искорками, похожими на крапинки лесных фиалок. Когда же расходились алые губы, то сверкала белизна ее зубов. В толпе, со скрытыми под шляпой роскошными волосами, холодная и равнодушная, она могла бы пройти незамеченной. Но она была прелестна вот так, вблизи, со своими смеющимися глазами.

   Наверное, по лицу Карригана можно было угадать его мысли, потому что губы ее внезапно сжались, в глазах же погас теплый блеск. Суп был съеден, и она встала.

   - Пожалуйста, не уходите, - сказал он. - Иначе я встану и пойду за вами. Я думаю, что имею право на нечто большее, чем суп.

   - Непапинас говорит, что на ужин вам можно дать кусочек вареной рыбы, - успокоила она его.

   - Вы знаете, что я о другом говорю: я хочу знать, почему вы стреляли в меня, и что вы теперь намерены со мной делать.

   - Я стреляла в вас по ошибке и... сама хорошенько не знаю, что мне делать с вами, - спокойно ответила она, но ему показалось, что в глазах у нее промелькнуло легкое смущение. - Бэтиз говорит, что вам нужно привязать к шее камень и бросить в реку. Но Бэтиз не всегда думает то, что говорит. Я не верю, что он так кровожаден...

   - Как та молодая леди, которая чуть не убила меня! - перебил Карриган.

   - Вот именно, мсье! Я не думаю, чтобы он утопил вас в реке, если только я сама не прикажу ему. А я как будто не собираюсь просить его об этом! - прибавила она с прежним огоньком в глазах. - Особенно теперь, когда Непапинас совершил такое чудо с вашей головой. Надо, чтобы Сен-Пьер взглянул на вас. Ну, а потом, если сам Сен-Пьер захочет вас прикончить, что ж... - Она пожала плечами и слегка развела руками.

   И вдруг она вся изменилась, как бы озаренная внезапным светом, словно на мгновение утратила власть над тем, что таилось в самой глубине ее души и теперь вырвалось на волю. Огонек в глазах у нее потух, и они глядели не то со страхом, не то с мукой. И снова она приблизилась к Карригану.

   - Это была страшная ошибка, мсье Дэвид! - почти прошептала она. - Мне очень жаль, что я вас ранила. Я предполагала, что за скалою другой. А большего я вам ничего не могу сказать сейчас. И знаю, что мы никогда не можем стать друзьями.

   - Почему не можем? - спросил он, приподнимаясь на подушках, чтобы быть к ней поближе.

   - Потому что... вы служите в полиции, мсье.

   - В полиции, да! - сказал он с сильно бьющимся сердцем. - Я сержант Карриган. Я иоду Роджера Одемара, убийцу. Но это дело не имеет ничего общего с дочерью Сен-Пьера Булэна. Я прошу вас - будем друзьями.

   Он протянул ей руку; в эту минуту Карриган поставил нечто выше своего долга, о чем говорили его загоревшиеся глаза. Женщина не взяла протянутой ей руки.

   - Друзьями! - повторил он. - Друзьями, несмотря ни на какую полицию.

   Глаза женщины медленно расширялись. Она словно увидела то новое, что взяло верх в его ускоренно забившемся сердце, и тогда испуганно отступила на шаг.

   - Я не дочь Сен-Пьера Булэна, - с трудом проговорила она. - Я... его жена.

   Карриган с удивлением вспоминал позднее, как глубоко он был разочарован в первые минуты. Это был настоящий удар, заставивший его сразу измениться в лице. Он не сказал ни слова, но его протянутая рука медленно опустилась на белую простыню. Впоследствии он назвал себя за это дураком: можно было подумать, что он ставил предложенную им дружбу в зависимость от этого открытия. А Жанна-Мари-Анна Булэн тихо и спокойно повторила еще раз, что она жена Сен-Пьера. Она не была взволнована, только глаза ее стали совсем другими. Уже не карие и не черные, а почти прозрачные в своем блеске, они делались все светлее и светлее.

   - Это... забавно! - с улыбкой проговорил он, стараясь оправдать себя ложью. - Вы удивили меня. Ведь мне говорили, что этот Сен-Пьер глубокий старик, который еле держится на ногах и не ходит вместе со своими партиями. А если это правда, то я не мог вас представить его женой; но из этого еще не следует, что мы не можем быть друзьями. Не так ли?

   Если бы не трехдневная борода на щеках, он снова почувствовал бы себя вполне самим собою. Он попытался даже засмеяться, но вышла довольно жалкая попытка. Жена Сен-Пьера, казалось, его не слушала. Она только вдумчиво и пристально смотрела на него, смотрела прямо в душу своими широко открытыми лучистыми глазами. Затем она села, но на таком расстоянии, чтобы он не мог коснуться ее своей протянутой рукой.

   - Вы - сержант полиции! - сказала она голосом, в котором не было прежней мягкости. - И вы честный человек, мсье, так как боретесь со злом. Не правда ли?

   Она говорила с ним, точно судья; она требовала от него ответа.

   Он кивнул головой.

   - Да, это верно!

   Ее глаза заблестели еще ярче.

   - И вы предлагаете свою дружбу неизвестной женщине, покушавшейся на вашу жизнь. Почему же, мсье?

   Он был прижат к стене. Разом почувствовал все свое унижение, всю невозможность сознаться, что за безумный порыв толкнул его к ней, когда он не знал еще, что она жена Сен-Пьера. Но она не стала ждать его ответа.

   - Этот... этот Черный Одемар... Чтобы вы с ним сделали, если бы его поймали? - спросила она.

   - Его бы повесили как убийцу, - ответил Дэвид.

   - А для покушающегося на убийство, если покушение почти удается, какое существует наказание?

   Нетерпение заставило ее подвинуться к нему еще ближе. Щеки ее пылали, и она крепко стиснула руки.

   - От десяти до двадцати лет, - сказал он. - Хотя бывают и смягчающие обстоятельства.

   - Если бы они сейчас и были, то вы о них не знаете! - перебила она его. - Вы говорите, что Роджер Одемар - убийца. И вы знаете, что я покушалась на вашу жизнь. Так почему же вы хотите быть моим другом и врагом Роджера Одемара. Почему, мсье?

   Карриган безнадежно пожал плечами.

   - Да, это так! - сознался он. - Вы правы, что здесь нет последовательности. Я обязан арестовать вас и доставить на Пристань, как только буду в состоянии. Но, видите ли, во всем этом есть что-то необычайное. Я почти умирал, а вы спасли мне жизнь, потому что произошла какая-то ошибка и...

   - Все это нисколько не меняет дела! - настаивала жена Сен-Пьера. - Ведь не будь тут ошибки, то произошло бы убийство, вы понимаете, мсье? И если бы за скалой был кто-то другой, то он погиб бы непременно. Закон назвал бы это убийством. Если Роджер Одемар преступник, то и я тоже преступница. И человек долга не станет проводить между нами различия только потому, что я женщина.

   - Но... Роджер Одемар был настоящим злодеем. Он не заслуживает пощады. Он...

   - Все это возможно, мсье!

   Она встала со сверкающими глазами. Ее красота в эту минуту напоминала красоту Кармин Фэнчет. С безмолвным изумлением смотрел он на ее стройную фигуру, пылающие щеки, блестящие волосы и глаза, сверкающие алмазным блеском.

   - Я пожалела вас и подошла к вам, - продолжала она. - А когда увидела, как вы лежите на песке, мне захотелось, чтобы вы остались в живых. Бэтиз говорит, что я поступила неосторожно и вас следовало бросить. Может быть, он и прав. И все же... Даже Роджер Одемар, наверно, пожалел бы вас.

   Она быстро повернулась, и он понял, что она уходит. Уже в дверях она сказала:

   - Бэтиз сейчас поможет вам, мсье.

   Дверь открылась и закрылась. Она ушла. И снова он один в каюте.

   Его изумила быстрота происшедшей в ней перемены. Правда, она не возвышала голоса, но он слышал, как вся она дрожала от охватившего ее волнения. Он видел, как горели ее глаза и лицо. Очевидно, он что-то сказал или сделал, что страшно взволновало ее и мгновенно изменило отношение к нему И вдруг от одной неожиданно пришедшей ему в голову мысли он густо покраснел под покрывшей его лицо щетиной. Неужели она приняла его за негодяя? Ведь он опустил протянутую руку и изменился в лице, когда узнал, что она жена Сен-Пьера. Это-то и возмутило ее. Краска медленно сошла с его лица. Нет, это невозможно. Она не могла так понять его. Просто сравнила себя с Роджером Одемаром и подумала, что она сама в опасности, и Бэтиз прав, что следовало оставить его умирать на песке.

   Эта мысль утешила немного Карригана. Теперь ему ясно стало, какую жалкую роль играл он в эти последние полчаса. Он предложил жене Сен-Пьера свою дружбу, хотя и не имел права это делать, и она знала, что он не имеет права. Он - это закон, а она, подобно Роджеру Одемару, - преступница. Она поняла своим тонким женским чутьем, что между ними нельзя проводить различия, если не иметь какой-либо тайной причины. И теперь Карриган должен был сознаться самому себе, что такая причина у него была. Эта причина явилась в то самое мгновение, как только он увидел ее в первый раз, лежа на раскаленном песке. Он боролся с ней в лодке; но в те захватывающие мгновения, когда это прекрасное нежное существо бесстрашно ринулось в бурлящие волны у порогов, он был побежден. Ее глаза, ее волосы, ее нежный тихий голос, звучавший ему, когда он метался в бреду, - все это властно и навсегда вошло в его душу. И она увидела это по его глазам и лицу, когда он опустил руку, узнав, что она - жена Сен-Пьера.

   Если раньше Карригану приходилось разбираться в побуждениях преступника, он всегда старался поставить себя на его место. Так и сейчас он попытался взглянуть на создавшееся положение с точки зрения Жанны-Мари-Анны Булэн. Он был доволен, что покушение на его жизнь оказалось только роковой ошибкой и что до последней минуты она обстреливала за скалой кого-то другого. И все же она совершенно не обнаруживала желания эту ошибку объяснить. Она решительно отказалась от всякого объяснения. Отсюда был только один вывод. Сохранить в тайне причину своего покушения на убийство жене Сен-Пьера было гораздо важнее всякого разъяснения.

   Дэвид сознавал, что и он был небезупречен. Он поддавался той же самой слабости, что и начальник N-ской дивизии, когда они чуть не повздорили из-за Кармин Фэнчет.

   - Клянусь небом, она непричастна к преступлению своего брата! - говорил Мак-Вейн. - Я ручаюсь за это своей головой, Карриган!

   И так как начальник дивизии с его шестидесятилетним опытом был убежден в этом, то Кармин Фэнчет не задержали как сообщницу, и она вернулась в свою родную глушь, не задетая правосудием, потребовавшим жизнь ее брата. Он никогда не забудет своей последней встречи с Кармин Фэнчет и ее глаз - огромных, черных, сиявших благодарностью при виде старика Мак-Вейна и загоравшихся огнем смертельной ненависти при взгляде на него. Он тогда же сказал Мак-Вейну:

   - Мужчина расплачивается, а женщина уходит. Воистину правосудие - слепо!

   Мак-Вейн ничего ему не ответил.

   Этот случай живо вспомнился Дэвиду, ожидавшему Бэтиза. Ему стала понятна теперь точка зрения Мак-Вейна, и это утешало его, так как его собственная логика хромала. Но если бы Мак-Вейн мог сейчас сравнить обеих женщин, то ясно, к какому бы пришел он выводу. Против Кармин Фэнчет не было никаких достоверных улик, если только не считать преступлением ее отчаянную борьбу за жизнь брата. Но против Жанны-Мари-Анны Булэн улики были налицо. Она покушалась на убийство, и поэтому Кармин в глазах Мак-Вейна стояла бы гораздо выше.

   Но и этот ясный вывод, говоривший не в его пользу, не подействовал все же на Дэвида. Ведь будь Кармин Фэнчет на месте жены Сен-Пьера, она разом прикончила бы его там же на песке. Она поняла бы, как опасно оставить его в живых и, наверное, приказала бы Бэтизу утопить его в реке. Жена Сен-Пьера ударилась в другую крайность. Она не только раскаялась, но постаралась всячески загладить свою ошибку и дошла при этом до крайней неосторожности. Она откровенно сказала ему, кто она такая, она позволила ему войти под ее кров; желая исправить содеянное, она безнадежно запутала себя в сетях правосудия, если только правосудие вздумает в это дело вмешаться. Во всем этом она проявила большое мужество и присутствие духа. "Такой женщиной, - подумал Карриган, - Сен-Пьер может справедливо гордиться".

   Он снова принялся осматривать каюту, и все, что он видел, говорило с ним живым языком и возвращало к действительности. Все говорило ему, что он находится в храме, созданием мужчиной для женщины, которой он поклонялся, и этим мужчиной был Сен-Пьер. Сквозь выходившие на запад окна виднелось сияние заходящего солнца, словно благословлявшего этот уголок. Он находился в обители великого счастья, потому что только великое счастье и страстное упоение могли создать всю эту окружающую его обстановку. Все, что богатство и упорный труд могли взять из цивилизованного мира, находившегося за тысячу миль отсюда, все это было к услугам жены Сен-Пьера. И внимательно осматриваясь кругом, Дэвид понял, что женщина была счастлива. На столе лежало ее вышивание и оконченный наполовину абажур. Рядом открыт модный журнал, отпечатанный в городе, в четырех тысячах миль отсюда. Были и другие журналы, и множество книг, и открытые над белыми клавишами ноты, и вазы с желтыми и красными полевыми цветами и серебристыми березовыми ветками. А на одной из белых медвежьих шкур спала на солнышке кошка.

   Он стал чувствовать какую-то неловкость. Эта каюта была ее святилищем, ее заветным уголком, а он на три дня ее отсюда выгнал. Ведь другой комнаты не было. В порыве раскаяния она отдала ему самое дорогое, что было у нее. И опять проснулось в нем то новое, что так странно зажгло и взволновало ему душу и с чем он обязан был бороться, пока не умрет.

   Еще долго после того, как скрылись за горами на западе последние лучи солнца, лежал он в сгущавшейся темноте. Только плескавшаяся о борта судна вода нарушала странную тишину этого вечера. Не слыша ни звука, ни голоса, ни шума шагов, он спрашивал себя, куда же ушла женщина со своими людьми, и по-прежнему ли судно стоит на причале у смолисто-песчаного берега. И впервые он задался вопросом: где же, наконец, Сен-Пьер, ее муж?

   В каюте было совершенно темно, когда за дверью послышались чьи-то тихие голоса. Дверь отворилась и кто-то вошёл. Вспыхнула спичка - и Дэвид увидел в ее колеблющемся свете смуглое лицо Бэтиза. Одну за другой он зажег сначала все четыре лампы, а затем повернулся к постели. Теперь Дэвид мог хорошо разглядеть его. Невысокого роста, могучего сложения, с непомерной длины руками и сгорбленными плечами. Большеглазый, толстогубый, с выдающимися скулами индейца и нестриженными черными волосами, повязанными красным платком, он выглядел настоящим пиратом. Дэвид подумал, что убийство для такого человека - одна простая забава. Но, несмотря на эту отталкивающую наружность, он по-прежнему чувствовал к нему какое-то странное влечение.

   Бэтиз ухмыльнулся и его огромный рот расплылся до ушей.

   - Счастливый вы парень! - заговорил он. - Покоитесь на уютной мягкой постельке, вместо того чтобы лежать там, на песке, словно вот эта рыба, что я принес вам. Большая ошибка! Бэтиз говорит: привяжи ему на шею камень и пусть идет в гости к водяному. Брось его в реку, ma belle Жанна! А она говорит "нет", ухаживает за ним и кормит его рыбой. Вот я принес рыбу, что она обещала, а когда съедите, я вам скажу кое-что.

   Он вышел и вернулся через минуту с плетеной корзинкой; затем пододвинул к постели Карригана стол, вынул из корзинки вареную рыбу, хлеб и глиняный горшочек с горячим чаем.

   - Она говорит, что вам ничего нельзя есть, потому у вас лихорадка. А Бетиз говорит: "Пускай жрет побольше, чтобы скорей подохнуть".

   - Значит, вы хотите, чтобы я умер, Бэтиз?

   - Oui! Хорошо, если бы вы подохли, мсье.

   Бэтиз не смеялся больше. Он отошел от постели и показал на рыбу.

   - Ешьте, да поскорее, а затем я вам что-то скажу.

   Увидев перед соб