Карнович Евгений Петрович - Мальтийские рыцари в России

рафу Литте.

   Спустя несколько времени, Литта, совершенно спокойный, входил в кабинет генерал-губернатора.

   - Вы, ваше сиятельство, сказал ему после взаимных приветствий по-французски Пален: - не получали еще от графа Ростопчина никакой бумаги?

   - Нет еще, - отвечал Литта.

   При этом ответе по губам Палена пробежала какая-то странная улыбка.

   - A не позволите ли, любезный граф, поподчивать вас стаканом лафита: - я на этих днях получил превосходное вино, проговорил скороговоркою генерал-губернатор, направляясь к двери, как будто для того, чтоб сделать распоряжение об угощении Литты.

   Услышав это предложение, Литта вздрогнул; нервная дрожь подернула мускулы его лица.

   - Неужели дело дошло до этого?.. - проговорил он взволнованным голосом, с изумлением глядя на Палена.

   - К сожалению!.. - отозвался Пален, с выражением безнадежности пожав плечами.

   - A сколько сроку? - спросил оправившийся Литта.

   - Четыре часа, - коротко отрезал Пален.

   - Бедная моя жена!.. - в отчаянии вскрикнул Литта, закрыв глаза руками. - Такое неожиданное несчастье поразит ее.

   - По этому-то я, - сказал с большою любезностью Пален: - и постарался выманить вас поскорее к себе, т. е. сделать так, чтоб графиня не знала ничего. Я не приехал к вашему сиятельству, потому что очень хорошо знаю, валую тревогу производит появление мое в чьем-нибудь доме; мне известно, что я не считаюсь отрадным вестником...

   - Благодарю вас за внимание, - проговорил Литта.- Но неужели нельзя изменить этого решения? Неужели нельзя выпросить хоть какой-нибудь отсрочки?..

   - Не думаю, - холодно ответил Пален и, взяв за руку Литту, подвел его к окну кабинета, выходившему во двор.

   - Вот видите, граф, - сказал Пален, указывая Литте на стоявшие во дворе, по случаю распутицы, и зимние кибитки, и летние тележки:- здесь шесть тележек и столько же кибиток, и я сам не знаю, переменятся ли запряженные в них лошади до того времени, когда мне самому придется прокатиться на одной из них. Теперь я высылаю на них других, а, быть может, через несколько часов и сам усядусь в одну из них. У каждого из нас есть никому неведомый роковой черед...

   - Это, однако, нисколько не утешительно, - с заметным раздражением проговорил Литта.

   - Разумеется, - отвечал хладнокровно Пален, и уперев в Литту свои умные и проницательные глава, насмешливо добавил: - впрочем не сами ли вы, граф, всегда повторяли, что безусловное повиновение - первая добродетель мальтийского рыцаря; вот теперь вам и предстоит случай выказать на деле эту добродетель, исполнив безотлагательно волю великого магистра и императора и не ставя меня в печальную необходимость...

   - О, будьте уверены, ваше сиятельство, что я не доведу вас ни до малейшей неприятности, - сказал твердым и громким голосом Литта и, дружески простившись с генерал-губернатором, вышел из его кабинета.

   Чем спокойнее входил туда Литта, тем сильнее должно было его озадачить приглашение Палена - выпить лафиту. Всему Петербургу был известен настоящий смысл такого подчивания, так как оно, во избежание подготовительных объяснений, делалось со стороны генерал-губернатора тем, кому он должен был объявить высочайшее повеление о выезде из столицы.

   Возвратясь домой от Палена, Литта нашел y себя письмо, присланное от графа Ростопчина. В письме этом великий канцлер мальтийского ордена сообщал Литте, что его величество, имея в виду, что он, граф Литта, получил за своею супругою весьма значительные имения, находит, что для успешного управления этими имениями графу Литте следовало бы жить в них, выехав поскорее из Петербурга, тем более, что пребывание в деревне может быть полезно и для его здоровья. К этому Ростопчин прибавлял, что на место его, Литты, на должность "поручика" великого магистра назначен государем граф Николай Иванович Салтыков. Разумеется, что Литте, пораженному происшедшей, неизвестно по какой именно причине, опалою государя, не оставалось ничего более, как приготовиться в отъезду в тот короткий срок, который был объявлен ему генерал-губернатором. В доме графа начались суета и сборы в дорогу, когда получено было от Ростопчина другое письмо, в котором он сообщал, что, хотя его величество и не отменяет своего распоряжения о выезде графа Литты из Петербурга в имения его супруги, но что тем не менее дозволяет ему пробыть в столице столько времени, сколько потребуется для устройства его городских дел. Литта знал, однако, что на первых порах всякая попытка об отмене сделанного разгневанным государем распоряжения будет совершенно бесполезна, а промедление, хотя бы и дозволенное, может усилить неудовольствие и подозрительность императора, а потому он поспешил поскорее выбраться из Петербурга и уехать с графинею в принадлежавшее ей богатое село Кимру.

   С отъездом из Петербурга Литты деятельность его по делам мальтийского ордена прекратилась до воцарения императора Александра Павловича.

  

  

   - Я на беду мою связался с этими вероломными союзниками, с этими маккиавелистами; в них нет никакой прямоты; они, в личных своих интересах, заставили меня жертвовать моими войсками, повторял с негодованием Павел Петрович, когда заходила речь об Англии или об Австрии, из которых первая так двоедушно поступала при отнятии у французов острова Мальты, а другая так вероломно держала себя во время похода русских в Италии и в Швейцарии.

   Все сумрачнее, все подозрительнее и все грознее становился император, и были у него для этого причины. Дела мальтийского ордена беспрестанно раздражали его. Часто переносился он в воспоминания своего детства своей юности, когда благочестивая и воинственная Мальта так сильно увлекала его пылкое воображение и когда ему, как будто в забытьи, то чудился победный клич рыцарей-монахов на полях битв, то слышалось их молитвенное пение под сводами древнего храма. Но тогда была пора восторженных мечтаний, а теперь действительность развертывала перед ним совершенно иную картину. Из-за мальтийских рыцарей ему приходилось горячиться, ссориться, хлопотать и вести уклончивую дипломатическую переписку, вовсе не подходившую к его прямодушию. Прежнее обаяние, навеянное на него рыцарством, постепенно исчезало, и теперь перед глазами Павла, вместо доблестного рыцарства, являлись происки, интриги, подкопы, заискивания, самолюбивые и корыстные расчеты. Не осуществились его мечты и о восстановлении прежних законных порядков в Европе: французские революционеры, которые, по его выражению, "фраком и круглою шляпою, сею непристойною одеждою, явно изображали свое развратное поведение", обратились теперь в бестрепетных воинов; они шли от победы к победе и грозили пронести свое торжествующее трехцветное знамя из конца в конец по целой Европе... С горестью в сердце разочаровался император и в дружелюбии, и в признательности к нему христианских монархов: союзы, заключаемые с ними Павлом Петровичем, были крайне неудачны; и "цари", спасать которых повелевал он Суворову, оказывались теперь во мнении императора недостойными жертв, так великодушно принесенных им для восстановления и поддержания их шатких престолов.

   Отказавшись от прежних своих стремлений и мечтаний, император, под влиянием Грубера, перешел к другой политике.

   Первый консул французской республики Бонапарте, узнав о положении, занятом при императоре Павле Грубером, вошел с ним в сношения. С своей стороны, Грубер писал прославившемуся победами полководцу, что он довершит свою славу восстановлением во Франции христовой церкви и монархии, и намекал, что, при таком образе действий, он найдет для себя самого надежного союзника в особе императора Павла. Сношения эти шли так успешно, что в мае 1800 года явился в Петербург таинственный посланец первого Консула, а Грубер начал выставлять императору молодого правителя Франции восстановителем религии и законных порядков. С свойственною Павлу Петровичу пылкостью, он увлекался теперь мыслью о союзе с Бонапарте против вероломной Англии, с которою и готовился начать войну за Мальту весною 1801 года.

   Грубер приобретал все более и более влияние и силу; наконец, ему удалось избавиться от злейшего противника, митрополита Сестренцевича.

   Однажды Грубер завел речь с государем о том, что дома, находившиеся и ныне находящиеся на Невском проспекте, и принадлежавшие церкви св. Екатерины, состоят под самым небрежным управлением; а графиня Мануцци, как будто случайно, проговорилась пред государем о том, что не худо было бы эту церковь со всеми ее домами передать ордену иезуитов, устранив от заведования ею белое духовенство.

   Сестренцевич ничего ее звал об этих кознях, когда вдруг совершенно неожиданно был объявлен ему чрез генерал-прокурора указ о служении в церкви св. Екатерины одним только иезуитам, а вслед затем митрополиту было сообщено о запрещении являться ко двору. Иезуитская партия возликовала, но ей готовилось Грубером еще большее торжество.

   Ночью, в одиннадцать часов, когда митрополит уже спал, ему доложили о приезде полицеймейстера Зильбергарвиша, настоятельно требовавшего видеться с его высокопреосвященством. Когда неожиданный ночной посетитель вошел в спальню Сестренцевича, то объявил ему высочайшее повеление: "немедленно встать, одеться и отправиться ночевать в мальтийский капитул, а квартиру свою уступить аббату Груберу". Изумленный митрополит вскоре, однако, оправился. Он вспомнил времена своей военно-походной службы и собрался живою рукою. В то же время приказано было и всем священникам выбраться из церковного дома, куда им угодно. На другой день, Грубер вступил хозяином в свои благоприобретенные владения.

   - Признайтесь, что я хорошо вымел церковь, - с торжествующим видом сказал он сопровождавшим его сторонникам.

   После этого Грубер явился к государю.

   - Что нового в городе? - спросил его император.

   - Смеются над указами, данными вашим величеством в нашу пользу, - проговорил Грубер.

   - Кто? - порывисто спросил Павел Петрович.

   Грубер вынул список, в котором было записано двадцать семь лиц, самых враждебных иезуитизму; во главе их значился Сестренцевич.

   Указанные лица, кроме митрополита, были тотчас же арестованы, а Сестренцевич получил предписание выехать немедленно из Петербурга в свое поместье Буйничи, находившееся в шести верстах от Могилева; при этом, местному губернатору предписано было строго наблюдать, чтобы удаленный из столицы прелат никуда не отлучался из места своей ссылки, никого бы не принимал, никого бы никуда не посылал и ни с кем бы не переписывался. Грубер, однако, не довольствовался этим и готовил митрополиту в близком будущем уютное местечко в петропавловском равелине.

   Изменяя так часто и свои политические взгляды, и свои чувства, Павел Петрович не изменял усвоенного им образа жизни. Он и зимой, и летом, в пять часов утра был уже на ногах, и нездоровье никогда не удерживало его в постели долее этого времени. Хотя он вырастал и мужал в эпоху безверия, господствовавшего и при дворе Екатерины II, но первые воспоминания и привычки детства, проведенного им в царствование богомольной Елизаветы, сохраняли над ним свою прежнюю силу. Он во всю жизнь был чрезвычайно набожен, и каждое утро долго и усердно молился, стоя на коленях и в гатчинском дворце пол комнаты, смежной с кабинетом и служившем ему местом молитвы, был протерт его коленами. Окончания молитвы государя ежедневно ожидали в его приемной генерал-губернатор и комендант, являвшиеся к нему с докладом и получавшие от него приказания. В восемь часов, император выходил к производившемуся перед дворцом разводу, после которого он ездил по городу или верхом, или в экипаже, иногда один, иногда с государынею. В последний год его жизни эти прогулки хотя и повторялись ежедневно, но они ограничивались так называвшимся "третьим" садом - тем садом, который примыкает ныне к Михайловскому дворцу.

   Утро 11-го марта 1801 года началось в Михайловском замке обычным порядком. В шесть часов утра, явился туда генерал-губернатор граф Пален, привезший с собою на этот раз для доклада государю и для его подписи множество бумаг. В числе лиц, находившихся в приемной, он встретил патера Грубера, который, пользуясь правом являться к государю без доклада, хотел и теперь пройти в его кабинет, но Пален остановил его.

   - Я имею для доклада его величеству чрезвычайно важные дела, и вам придется очень долго ждать моего выхода из кабинета, - сухо проговорил Пален иезуиту.

   - Я пришел к его величеству тоже с чрезвычайно важным делом - с проектом о соединении церквей, - возразил Грубер.

   - Очень хорошо; о вашем проекте вы доложите государю после, - и с этими словами, Пален, не слишком вежливо отстранив иезуита от двери, захлопнул ее перед его носом.

   Пален, входя в кабинет государя, увидел в приотворенную дверь, что он стоял y стола, на котором лежали две бумажки свернутые в трубочки. Пален успел подсмотреть как император, перекрестясь набожно три раза, взял одну из этих бумажек, развернул ее и быстро взглянул на на писанное на ней одно слово. Пален, как и другие приближенные к государю могли, видя это, догадываться, что дело шло о замене одного какого-нибудь высокопоставленного лица другим, так как в подобных случаях Павел Петрович решал вопрос о новом назначении, бросая жребий. Не мог догадаться Пален только об одном, а именно о том, что на одной из виденных им бумажек было написано: "Пален", а на другой - "Аракчеев". Государь начинал уже сомневаться в преданности к нему Палена и намеревался заменить его Аракчеевым. Вероятно жребий выпал в пользу Аракчеева, так как в тот же день к Аракчееву послано было от государя приказание, чтобы он немедленно приехал в Петербург из пожалованного ему села Грузина, куда он, несколько времени тому назад, должен был удалиться на житье, подвергнувшись неожиданной опале государя.

   Доклад генерал-губернатора шел очень долго, а между тем, государь постоянно отличавшийся точностью, спешил на развод. Грубер, остававшийся в предкабинетной зале, волновался и злился, с нетерпением ожидая выхода Палена.

   - Ну, все ли ты кончил и нет ли еще чего-нибудь у тебя? - спросил государь с явным выражением нетерпения и в движениях, и в голосе.

   - Я кончил все, но патер Грубер желает войти к вашему величеству... - доложил Пален.

   - Что ему нужно? - отрывисто спросил император.

   - Говорит, что пришел с проектом о соединении церквей, - с легкой усмешкой заметил генерал-губернатор.

   - Знаю я его проекты, это старая погудка на новый лад. Ну его! Пусть убирается; скажи ему, что мне теперь некогда; может прийти в другой раз, - с заметною досадою проговорил император.

   Пален, крепко недолюбливавший Грубера, не без удовольствия передал ему отказ императора в сегодняшнем приеме. Точно громовым ударом поразили иезуита слова генерал-губернатора. Он побледнел и растерялся, полагая, что лишился милостивого расположения государя, что теперь пропала вся его долголетняя, неутомимая работа и что борьба, которую он вел со своими противниками так упорно, не привела его ни к чему. Подавленный и расстроенный, он нетвердыми шагами вышел из приемной государя.

   Резкое обращение Палена с Грубером, считавшимся в ту пору едва ли не всемогущим лицом у государя, произвело на присутствующих сильное впечатление. Пален обвел их глазами с торжествующей улыбкой и насмешливо посмотрел вслед иезуиту, уходившему с понуренною головой.

   - Должно быть, отец Грубер недосмотрел, откуда сегодня дует ветер, - ухмыляясь, проговорил бывший в приемной генерал Михаил Илларионович Голенищев-Кутузов, обращаясь к стоявшему подле него князю Лопухину. - Ведь, кажись, как хитер, а, должно быть, еще не подметил, что у нас делаются теперь дела, смотря по тому, откуда дует ветер.

   - Да, странная особенность в природе государя, - отозвался шепотом Лопухин. - Он становится особенно мрачен и недоволен, когда дует северный ветер. Граф Иван Павлович давно уже заприметил и говорил мне, что это случается с его величеством с самых ранних лет.

   - Оттого-то, видно, Иван Павлович и умеет так сохранить к себе неизменную благосклонность государя. Он знает, откуда дует ветер и о чем в какую пору можно докладывать его величеству, - подсмеиваясь, заметил Кутузов, желавший, чтобы император, который был сегодня не в духе, не потребовал его к себе или не заговорил бы с ним.

   Желание Кутузова на этот раз исполнилось. Государь, выйдя из кабинета, не обратил внимания ни на кого из находившихся в приемной и отправился прямо на развод, происходивший, по обыкновению, на плац-параде, перед Михайловским замком.

   После обеда императрица с фрейлиною Протасавою поехала в Смольный монастырь, а государь отправился с графом Кутайсовым верхом на обычную прогулку. В воздухе в этот день веяло весенним теплом. Государь, объехав аллеи сада, повернул домой и медленно, в глубокой задумчивости, въехал в ворота недавно занятого им Михайловского замка. На фронтоне этого замка, выглядывавшего грозною недоступною твердыней среди мрамора и гранита, ярко блестела при лучах склонявшегося к закату солнца начертанная золотыми буквами надпись: "Дому твоему подобает святыня Господня в долготу дней".

   В 9 часов вечера император сел по обыкновению за ужин. Из семейства государя за столом находились великие князья Александр и Константин Павловичи с их супругами и великая княжна Мария Павловна; а из посторонних лиц статс-дамы: графиня Пален с дочерью, баронесса Ренне и графиня Ливен, камер-фрейлина Протасова, генерал М. И. Голенищев-Кутузов с дочерью, обер-камергеры граф Строганов и граф Шереметев, обер-гофмаршал Нарышкин, шталмейстер Муханов и сенатор князь Юсупов. За ужином император был мрачен и неразговорчив.

   В десять часов с четвертью государь, встав из-за стола, пошел в свои покои, с ним побежала, ласкаясь к нему и как будто задерживая его на ходу, любимая его собачка Шпиц.

   Еще не занималась на небе утренняя заря, когда в городе началось какое-то суетливое, необыкновенное движение. Гвардейским полкам был отдан приказ тотчас собраться на полковые дворы, и там принесли они присягу на верность вновь воцарившемуся Александру Павловичу, а высшие военные и гражданские чины безотлагательно созывались особыми повестками в Зимний дворец. Между тем в Михайловском замке дежурный гоф-курьер записывал следующее: "Сей ночи, в первом часу с 11-го на 12-е число, скончался скоропостижно в Михайловском замке государь император Павел Петрович".

   Кончина императора застала Грубера среди обширных замыслов и приготовлений. Хотя влияние его на политические дела при новом государе тотчас же прекратилось, но орден иезуитов утвердился в России. Император Павел отправил к избранному под его влиянием в 1799 году папе Пию VII собственноручное письмо, прося его святейшество о восстановлении в пределах России иезуитского ордена на прежних основаниях. Ответ папы на это письмо не застал уже в живых государя. "Возлюбленный мой сын, - писал Пий VII Павлу, - мера сия полезна. Она будет противодействовать стремлениям, направленным к ниспровержению религии и общественных порядков". Император Александр Павлович привел в исполнение желание своего родителя, и вскоре деятельный поборник иезуитизма Грубер был избран генералом, или "шефом" восстановленного ордена, но недолго пришлось ему стоять во главе общества Иисуса.

   В ночь на 26 марта 1805 года показалось над Петербургом зарево. По улицам загремели трещотки, поскакали пожарные, помчались полицейские драгуны и повалил народ к месту пожара, который вспыхнул на Невском проспекте в доме католической церкви. В одном из окон охваченного пламенем здания вдруг сильно зазвенели стекла, я в разбитой раме показалось искаженное ужасом лицо Грубера. Он пытался, но не мог пролезть в раму, чтобы броситься на улицу, а между тем из окна выбились густые клубы черного дыма и рванулось красное пламя. Грубер исчез. Когда же пожар окончился, то найдены были обуглившиеся останки патера в том помещении, из которого он вытеснил митрополита Сестренцевича.

   Судьба Мальтийского ордена после кончины его пылкого защитника была печальна. Около этого воинственно-монашеского учреждения сосредоточивались в царствование Павла все главные нити нашей внешней политики, и дела ордена вовлекли Россию в войну сперва с Франциею, а потом с Англиею. Император Александр Павлович нашел необходимым устранить те затруднения, в которые ставило его соединение сана великого магистра с саном русского государя. На четвертый же день по вступлении своем на престол он объявил, что "в знак доброжелательства и особого благоволения" принимает орден св. Иоанна Иерусалимского под свое покровительство, но что вместе с тем он будет оказывать свое содействие к избранию великого магистра, достойного предводительствовать орденом, когда с согласия прочих дворов можно будет назначить место и средства к созыву генерального капитула. Вслед за тем он приказал отменить изображение мальтийского креста в русском государственном гербе и вовсе не намеревался отнимать у англичан Мальту ни в пользу ордена, ни в пользу России. Хотя, по Амьенскому договору, англичане обязались возвратить остров мальтийскому рыцарству, но они и не думали исполнить свое обещание, а в 1814 году Мальта была окончательно оставлена за ними. Покровительствуемые императором Павлом мальтийские кавалеры обратились после его кончины в странствующих рыцарей, отыскивая себе пристанища при разных европейских дворах, а сан великого магистра, так высоко поднятый могущественным русским государем, достался после него мало кому известному командору Томази.

   Несмотря на все бедствия, постигшие Мальтийский орден, он доныне существует, но только не в России. Главною его резиденцией считается, с 1844 года, Рим, а упрямый "Almanach de Gotha" продолжает показывать по-прежнему державный орден святого Иоанна Иерусалимского в числе самостоятельных европейских государств.

   В России, где водворение Мальтийского ордена возбудило всеобщее недоразумение и породило ропот среди православного духовенства, остались слишком слабые следы "сего древнего, знаменитого и почтительного учреждения". В Петербурге, в католической церкви при пажеском корпусе - в бывшей капелле при "замке мальтийских рыцарей", - можно видеть еще и теперь осененное бархатным с изящным золотым шитьем балдахином царское место, предназначенное для императора Павла как для великого магистра. В московской Оружейной палате хранятся вынесенные гоф-курьерами, без всякого церемониала, из бриллиантовой комнаты Зимнего дворца регалии великого магистра: корона и "кинжал веры". В Романовской галерее того же дворца висит портрет императора Павла, изображенного искусным живописцем Боровиковским в одеянии верховного вождя мальтийских рыцарей; а в домах некоторых наших дворян смотрят со стен закоптевшие и потрескавшиеся портреты их дедов и прадедов, украшенных при императоре Павле знаками державного ордена святого Иоанна Иерусалимского, да еще кое-где в дворцовых залах и на зданиях времен Павла Петровича мелькают осьмиконечные кресты этого ордена, под сенью которых мечтательный владыка русской земли думал совершить в своем государстве коренные преобразования на основах совершенно чуждого нам рыцарства.

   Александр I, снимая опалу с лиц, подвергнувшихся ей при его предшественнике, тотчас же позволил графу Литте приехать из его изгнания в Петербург. Возвратившийся Литта и его супруга были одними из самых блестящих представителей высшего петербургского общества. Графиня Екатерина Васильевна скончалась 7 февраля 1827 года, а граф Юлий Помпеевич Литта кончил жизнь 24 января 1839 года. После Венского конгресса ему, как командору Мальтийского ордена, возвратили его огромное состояние в Италии, конфискованное директориею Французской республики. В России были у него обширные имения и большие капиталы, и все его богатства - за выделом, по его завещанию, весьма значительных сумм на разные благотворительные цели - достались его племянникам, графам Литтам, жившим постоянно в Милане.

   Сестренцевич был возвращен императором Александром из ссылки и, управляя деятельно церковью, сделался известен своими учеными трудами. Обворожительная Генриетта Шевалье оставалась долгое время предметом нежной страсти Кутайсова, но бенефисы не были уже для нее такою обильною жатвою, какою были прежде, а сожитель ее навсегда остался в майорском ранге, добытом ему Кутайсовым.

   Горячее участие императора Павла Петровича к судьбе мальтийских рыцарей готовило события, грозившие в Европе сильными потрясениями. Такое участие государя происходило из его рыцарских чувств, религиозной восторженности и великодушных порывов. Если, однако, попристальнее всмотреться во все, что тогда происходило, то окажется, что главным двигателем дел в России были несколько слов, случайно сказанных очаровательною женщиною влюбленному в нее до безумия мужчине...

  

  

   Б а л ь и - см. гл. XX.

   Б а с о н - плетенные изделия из нитей, предназначенные в основном для украшения.

   Б р е к ч и я - горная порода, состоящая из сцементированных обломков различных пород.

   Г а л л и к а н с т в о - религиозно-политическое движение (XIII в.), сторонники которого добивались автономии французской католической церкви от папства.

   Ж у п е л - по христианским представлениям, горящая сера, смола для грешников в аду.

   З а у ш и т ь - ударить рукой по щеке, дать оплеуху.

   "И ф и г е н и я в А в л и д е" (1774), "Ифигения в Тавриде" (1784)

   - оперы Глюка.

   К а з и м и р - вышедшая из употребления шерстяная ткань, легкое сукно, полусукно с косой ниткой.

   К у т т е р, или т е н д е р, - морское парусное одномачтовое судно с косыми парусами; в парусном военном флоте - самый малый корабль.

   Н е д о т ы к а - недотрога.

   Н е д у г о в а т ь - болеть, хворать.

   О с т р о ж с к а я о р д и н а ц и я - см. гл. VIII.

   П о е з ж а н е - здесь: участники торжественной процессии, поезда.

   П р и т о н - пристанище, прибежище, убежище, приют, пристань, привал.

   С х и з м а - церковный раскол; схизматик - раскольник.

   С у п е р в е с т - кафтанчик без рукавов.

   С у ф ф р а г (и) а н - в католической церкви то же, что викарий в православной. В древнерусской церкви - наместник при епископах.

   Т у п е й - взбитый хохол.

   У н и ч т о ж е н и е - здесь: унижение, уничижение.

   Ф у х т е л ь - удар по спине плашмя обнаженной шпагой, саблей.

   Щ и к о л о д (т) к а - здесь: то же, что щеколда.

   Э м и н е н ц и я - титул католических священников и кардиналов; до XVII в. также титул духовных курфюрстов и гроссмейстеров ордена иоаннитов.

   Э с п а н т о н - небольшая пика с плоским наконечником и поперечным упором. Была на вооружении в русской армии до 1807 г.