Йенсен Йоханнес Вильгельм - Ледник

вший его лес погиб. Дренгу пришлось перейти через горы и спуститься в совершенно неизвестные ему места, где ему было не по себе; наконец он увидел между деревьями дым и узнал становище своих соплеменников. Но даже тут, так далеко к югу, было не очень-то тепло; как же они жили здесь? Он с тоской смотрел на дым, но тот же дым вызывал в его памяти картину того, как родичи сидели вокруг костра или валялись по своим шалашам, целыми днями ссорясь и перебраниваясь, не доводя, однако, дело до драки. Приблизься он к ним в тот раз, когда увидал позорный столб, воздвигнутый ему в назидание, он бы услыхал их неумолчную, сварливую перебранку; да и теперь, вздумай он подойти поближе, ему не довелось бы услыхать ничего другого; да разве он добыл огонь за время своих долгих скитаний? А он сам сознавал, что это было единственное условие, при котором он мог вернуться к родному племени. И он не пошел дальше. Но то лето он провел на пустынном нагорье к северу от лесов, где, кроме его собственного племени, обитали разные дикие племена, держась на больших расстояниях друг от друга и в постоянной вражде между собою.

   Со своих сторожевых высот Дренг часто видел дым от костров других племен, обитавших на юге. Но ему ни разу не пришло в голову завязать с ними отношения или хотя бы добыть у них огня. Соприкосновение с этими чужаками могло иметь лишь одну определенную цель.

   И этой цели Дренг не раз достигал в то лето, когда случай сталкивал его то с тем, то с другим человеком, отваживавшимся забрести чересчур далеко к северу в пустынные места. Такие случаи давали ему возможность утолить свою тоску по людям. Иногда дело кончалось полным удовлетворением, но иногда и разочарованием, в зависимости от того, было ли это молодое существо с вкусной кровью или какой-нибудь старый, жилистый первобытный человек, которого и зубы не брали. У Дренга надолго сохранилась в памяти одна такая не совсем приятная встреча, плохо отозвавшаяся на его пищеварении: попался старый высохший лесной человек, которого он застиг врасплох у ручья во время ловли раков; Дренг накинулся на него и сразу принялся пожирать, даже не поглядев на него хорошенько. Уф! Он таки надолго набил себе оскомину, и у него чуть было навсегда не пропала охота питаться плотью и кровью себе подобных. Вообще, его влечение к людям порядком улеглось после того, как он перепробовал их с десяток. Да под конец люди и вовсе перестали заходить к северу от своих лесов; не выходили ни толпами, ни в одиночку: пошли слухи о появлении на пустынных высотах злого тролля, полумедведя-получеловека, который раздирал и пожирал всех, кто приближался к его владениям. И Дренг снова повернул на север, к своему холодному царству.

   Но посидев несколько недель на одном зверином мясе, он опять стал мечтать о молоденьком, сочном, кровянистом собрате. Отведать бы этого лакомства еще хоть разочек! И эта мечта мешала ему вернуться в свое одиночество; он неохотно подвигался вперед, то и дело сворачивая в стороны, исследуя местность.

   Во время одной из таких вылазок, предпринятой в надежде, которую он, уверенный в том, что его ждет разочарование, пытался даже скрыть от себя самого, он и напал на чудо.

   Это был человек; наконец-то опять существо с поднятыми от земли передними лапами! Дренг увидел свою добычу, во весь опор бежавшую по равнине к одной из пещер; когда же он перерезал ей путь, она опрометью бросилась бежать по долине, перескочила через ручей и скрылась за холмом. Дренг пустился за нею, и охота началась. Продолжалась она ровно трое суток и окончилась далеко-далеко в местности, совершенно незнакомой Дренгу, что немало содействовало тому, что охота эта превратилась в великое событие в жизни Дренга. Дичь, бежавшая от него быстрее и неутомимее любого оленя, завела его туда, где земля кончалась и начиналась вода - огромное озеро, уходившее в необозримую даль. Это было море. Когда человек ударился в бегство, Дренга сразу поразило, что тот не искал спасения ни в лесу, ни в горах, а кинулся напрямик через болота и степи, простиравшиеся к западу. Разве там тоже жили люди или у этого человека вовсе не было родного племени, где бы он мог найти убежище?

   Еще больше удивило Дренга то, что человек, по-видимому, был чем-то прикрыт, но не шкурами, как он сам, а чем-то другим, что развевалось за ним на бегу. Будь это нечто вроде одежды - оно было бы весьма кстати, так как время года стояло уже холодное, град и пронизывающие ветры давно давали о себе знать. Но Дренг не знал, кроме себя, ни одного человека, который умел бы кутаться от холода. Кроме того, он заметил, что бегущий как будто и не намеревался защищаться или прибегать к хитрости, а просто бежал и бежал, видя в бегстве единственное спасение, - как это бывало с дичью. И для Дренга, значит, все дело сводилось к тому, чтобы или догнать, или загнать дичь.

   Дренгу, однако, приходилось напрягать все силы, чтобы поспевать по следу, и за первые часы гонки расстояние между дичью и преследователем все увеличивалось. Но вскоре Дренг начал наверстывать расстояние почти незаметно, но достаточно для того, чтобы стоило продолжать охоту. Ночью Дренг отдохнул несколько часов, поел и поспал, а на следующий день должен был до полудня бежать по следам, пока снова не увидел свою дичь.

   Следующей ночью преследуемый человек попытался пустить в ход жалкие уловки: перешел через воду, вернулся назад и спрятался в каменистом поле; но Дренг снова выследил его, поднял и погнал, преследуя по пятам. Они успели пробежать уже много-много миль и очутились теперь в совершенно незнакомой Дренгу местности.

   Целые табуны диких лошадей срывались с места, вскачь описывали круги, останавливались и смотрели на Дренга, проносившегося мимо них забористой рысью. Дренг на бегу скрежетал зубами не с самым кротким видом. Вообще, эта погоня мало отличалась от его ежедневной охоты - разве только тем, что дичь на этот раз была благороднее и желаннее, чем обычно.

   В последний день беглец уже продвигался вперед медленно, заметно ослабевая. Теперь они выбежали к воде и повернули вдоль берега, усыпанного мелким песком, круглыми камешками и разными диковинными штучками. Дренг с любопытством приглядывался ко всему, что видел на берегу, и принюхивался к бившему в нос острому запаху, но ни разу не приостановился. С этим можно было подождать - догонять оставалось каких-нибудь несколько минут. Человек впереди еще бежал, но силы его оставили, и по спине его видно было, как ему тяжело. Наконец он покатился на песок, приподнялся и попытался двинуться дальше, но уже на четвереньках; охота была окончена.

   Дренг двойными прыжками приближался к своей добыче, не бросая, однако, в нее копье и не держа наготове топор; тут достаточно было и зубов; и он уже заранее облизывался, предвкушая, как утолит голод, а главное, жажду. Вдруг он увидел, что это была женщина. Она лежала на коленях, уткнувшись лицом в песок, в ожидании своей участи. Она не издала ни звука, когда Дренг дотронулся до нее; он перевернул ее, и взгляды их встретились. Всякая мысль об убийстве исчезла у него. Разумеется, ее надо оставить в живых.

   Но он все-таки оскалил зубы в последней вспышке мстительного чувства за все то огромное напряжение и труд, которых стоила ему эта охота.

   И у женщины выражение ужаса в глазах сразу пропало, как только она почувствовала, что останется в живых, а затем она тоже оскалила зубы, словно собираясь укусить; но ни один из них не укусил другого. Это была первая улыбка.

   С тех пор они стали скитаться вместе. Их было только двое на Леднике - единственная людская чета на севере.

   Солнце прорвало тучи и увидело, что других нет... так возникла моногамия.

  

  

  

  

   Тут кстати рассказать, как Дренг много-много лет спустя, прожив со своей женой целый человеческий век внутри страны, был охвачен неизлечимым, хотя и неизнурительным недугом - страстной тоской по морю.

   Начало ей было положено тем, что он никогда не мог забыть той трапезы из свежих раковин, которою он и женщина утолили свой голод на берегу моря, когда он догнал ее, и на их свирепых лицах появилась первая улыбка. Воспоминание об этой трапезе, когда Дренг впервые отведал соленой пищи, стало для него единственным, которое он всегда бессознательно приветствовал, словно вспоминая что-то новое, важное.

   С вкусовым воспоминанием сплеталось еще удивительно ясное и приятное воспоминание о часах, проведенных тогда с Моа (имя это дали ей впоследствии ее дети) во время их отдыха на песчаном берегу. Дренг исследовал круглые камешки и другие незнакомые предметы; кое-что оказалось съедобным, хотя и не все было одинаково вкусно. Потом он глубоко вдыхал в себя запах моря, воды которого были чернее всех вод, которые когда-либо ему приходилось видеть, и не имели берегов по другую сторону - насколько хватало глаз. И на вкус эта вода была другая, странная, но довольно приятная, если не пить ее слишком много. Белые птицы с резким криком летали над волнами, катившимися куда-то далеко-далеко.

   Не дал ли тогда Дренг обещание самому себе вернуться туда опять, а потом забыл его? Не оно ли взывало к нему? И почему тот день был так прекрасен, так невыразимо приятен сам по себе, что воспоминание о нем стало скрытым источником всего, что с тех пор Дренг с грехом пополам делал по доброте? Вспоминая спустя много лет о том дне, он покачивал головой, и Моа во время скитаний, подымая глаза от своей ноши, нередко подмечала, как по суровым чертам мужа пробегал какой-то слабый светлый луч, что-то вроде улыбки, скользнувшей по его лицу тогда на берегу. Моа догадывалась, что муж тоскует о чем-то, но вряд ли о ней, и смиренно поправляла на спине поклажу, всегда увенчанную грудным малюткой. Для нее во всем мире не было ничего, перед чем бы она преклонялась более, чем перед священной тоской мужа, и она выражала свое участие немой, беззаветной преданностью и готовностью сопутствовать ему до самой смерти.

   Да, Дренг тосковал по морю. Годы отделяли его от краткого мига, проведенного на берегу; его жизнь стала сплошной зимой, но тот миг так и остался незабвенным, единственным. Неведомое прокралось в его сердце в тот краткий миг, когда он сидел на белом песке и смотрел на волны, катившиеся в неведомую даль, куда его взор не мог следовать за ними. Было что-то в том чудесном миге, что вошло в его кровь и плоть и предопределило участь его самого и его рода.

   Но он не знал и никогда не постиг, что тоска по морю была мистической и нераздельной со светлым чувством, забрезжившим в его сердце, когда он впервые взглянул в глаза бедной загнанной Моа.

  

  

  

  

   А теперь перейдем к будням. Начиналась зима, и Дренг с Моа добровольно пошли ей навстречу, пробираясь на север к краю Ледника; так Дренг обжился и чувствовал себя как дома; там они и зажили, перенося всякие лишения и превратности судьбы, сначала кочуя с места на место, потом оседло, и с годами образовали семью.

   Холод не был новостью для Моа; она научилась переносить любое время года. Мало-помалу Дренг стал присматриваться к тем маленьким полезным приемам, которые она пускала в ход для самозащиты. Они были очень непритязательны и появлялись как-то сами собою и все-таки никто из привыкших к жизни в лесах не додумался бы до них. И Моа не думала, а попросту вводила их в обиход. Одежду, которая была на ней при встрече с Дренгом, она тоже изобрела сама, и Дренгу полезно было узнать, что двое людей, не подозревая даже о существовании друг друга, могли напасть на одну и ту же мысль. Это и послужило первой причиной того, что он решился нарушить цельность своего "я" и с благодарностью разделил с Моа свое одиночество; они образовали первый маленький союз на земле. В первобытных лесах мужчина и женщина сходились, как волки, и ни одна женщина там не становилась матерью без метки на загривке, оставленной зубами мужчины; Дренг с Моа были первой человеческой четой, которая сожительствовала, глядя в глаза друг другу.

   Одежда Моа отличалась от одежды Дренга материалом. Это были не шкуры, а что-то вроде войлока из шерсти мамонта. Она собирала эту шерсть с терновых кустов и свивала из нее грубые нити, а их переплетала между собой и валяла эту плетенку, очень толстую и теплую. На ногах она носила плетеные лапти, а в руках постоянно таскала искусно сплетенную из тростника корзинку, куда прятала всякие мелочи и самые диковинные из своих сокровищ, которые подбирала повсюду, подобно некоторым птицам. Так, она прятала туда разные зерна, зубы зверей и камешки, приглянувшиеся ей своим цветом или округлой формой, перышки, увядшие цветы, болотный пух, всевозможные блестящие предметы и все, что отличалось мягкостью, а кроме того, конечно, и съестное, иногда весьма странного рода. Когда корзина чересчур переполнялась, Моа устраивала склады для своих сокровищ под камнями и в ямах; она никогда ничего не выбрасывала, но легко забывала, куда и что спрятала, милая женщина!

   Дренг так никогда толком и не узнал, каким образом Моа попала на то пустынное плоскогорье и как умудрилась перенести холод; она была не очень многословна. Не то чтобы она таилась или не хотела сказать, но, верно, для нее попросту не существовало никакого связного прошлого. Она была сама жизнь, но жизнь лишь в настоящем; прошлое проносилось в ее памяти смутными тенями пережитого, но не существовало само по себе. Она очень выразительно встряхивала своей гривой, когда Дренг спрашивал ее, как она ушла от своего племени, и охотно пыталась рассказать длинную историю, которая, судя по ее мимике, была вполне достоверна. Но все сводилось к необычайно выразительной игре глаз, а с губ слетало всего несколько слов или, вернее, певчих звуков; она же воображала, кажется, что познала целый мир. Да и как же было Дренгу не понять ее? Она ведь была вся здесь, всегда такая теплая, такая близкая Дренгу, и служила ему, чем могла; какие же ему еще нужны повествования!

   Дренг так или иначе пришел к заключению, что Моа, по какой-то, от нее самой не зависящей причине, была изгнана своим племенем, как и он, и забрела в пустыню. Случилось это с нею, должно быть, в очень раннем возрасте, так как она лишь недавно достигла полной физической зрелости и, очевидно, провела в одиночестве несколько зим. Верно, и она была того же закала, что и Дренг, это восстановило против нее племя, но также дало ей силы прожить в одиночестве и без огня. Северный ветер откинул волосы с ее лба и научил ее помогать самой себе.

   Любопытно было, что она в борьбе с зимой выработала в себе ту же силу сопротивления, что и Дренг, но только на иной лад. Он убедился в этом постепенно, живя с нею и наблюдая ее привычки. Она не охотилась: все звери внушали ей только страх, и особенно самые маленькие, вроде мышей. Мышь могла заставить ее с диким воплем броситься без оглядки на гору. Зато Моа преспокойно поедала муравьев, улиток и всяких козявок, мух и прочих насекомых, только не пауков. Очевидно, она разбирала животных, руководствуясь своими собственными правилами.

   В сущности же, она питалась почти одной растительной пищей и придумала целый ряд новых кушаний, вкусных и невкусных. Плодов, которые росли в первобытных лесах, ей уже негде было взять, и она питалась травами, кореньями и злаками, которые отыскивала, бродя по болотам и каменистым полям. О способности же ее разыскивать наиболее питательные из этих трав и кореньев говорила вся ее наружность, пышущая здоровьем и свежестью. Летом она таким образом благополучно пробавлялась, осенью же все болота покрывались ягодами, которыми не брезговал, бывало, и Дренг; но чем она питалась зимой, когда на пустынном плоскогорье нельзя было найти ни козявок, ни зелени? У нее не было, как у Дренга, сознательного стремления собирать запасы на холодное время; но она все-таки как-то перебивалась.

   Просто-напросто у нее так была развита природная потребность собирать и копить, что она долгое время, когда неоткуда было взять другой пищи, могла кормиться содержимым своей корзинки и других своих потайных складов. Она собирала все, что можно и сколько можно, и это слепое пристрастие сливалось у нее с инстинктом самосохранения; вот у нее всегда и были запасы, и таким образом она перебивалась зимой.

   Моа умела сушить различные съедобные корни, а кроме того, они сами высыхали от долгого лежания в запасах, и таких сухих кореньев у нее накапливался ворох. Но всему прочему она предпочитала семена известных сортов злаков; она собирала их по зернышку и особенно тщательно припрятывала их целыми кучами.

   Пожалуй, началось с того, что ей полюбились эти семечки, такие маленькие, похожие на детенышей диких овец, которых хочется приласкать и взять под свою защиту. Но она и тут, как всегда, не знала меры; ей хотелось набрать их как можно больше, бесконечно много - просто ради того, чтобы иметь; ей нужен был целый мир прелестных крошечных детенышей. Потом нужда заставляла ее съедать эти семечки. Одной горсти ей хватало, чтобы быть сытой на весь день.

   Особенно усердно собирала она семена высокого злака с длинными шершавыми колосьями - дикого ячменя. Дренг хорошо знал их; и ему случалось иногда отведать зернышек из колоса, запутавшегося у него в волосах; ничего, было довольно вкусно. Но Моа собирала их ежедневно в большом количестве, и скоро они вошли в пищевой обиход и ее, и Дренга.

   Годы шли, и Моа все развивала свои привычки - и во время кочевок у подошвы Ледника, и во время более или менее продолжительных остановок на местах. Дренг предоставлял Моа заниматься своими делами, а сам охотился и совершенствовал свое оружие. Время от времени он замечал в руках у Моа что-нибудь новенькое, взявшееся откуда-то словно само собой. Из клочьев шерсти мамонта и других животных, которые Моа повсюду прилежно собирала, она, сидя у порога своего жилья, свивала нити и плела из них зимнюю одежду. На лето же она стала плести себе легкие юбки из волокон тростника и травяных стеблей. Она перепробовала для этого все сорта трав, пока наконец не облюбовала невысокую травку с голубыми цветочками - лен. Эта травка особенно пригодилась ей для работы, и с тех пор неутомимым пальцам Моа пришлось повозиться с этой травкой.

   Для хранения зерен Моа стала плести из прутьев корзины поплотнее и все щели в них замазывала глиной, чтобы зерна не просыпались; таким путем женщина на ощупь подошла к изготовлению горшков; но наладилось это дело лишь тогда, когда мужчина снова добыл огонь.

   У них уже было несколько детей. Первый ребенок родился в отсутствие Дренга, а во второй раз Моа сама ушла из жилья, спряталась за большой камень и, поохав там с часок, вернулась назад с новым ребенком. Это были маленькие слепые создания, с коричневым пушком по всему телу; первое время они почти целыми днями спали в плетеной корзинке за спиной у Моа. Но они быстро росли; старший пузанчик уже расхаживал за порогом жилья и исследовал все, что только попадалось ему под руку. Отец сделал ему кремневый топорик, величиной с ноготь большого пальца, и маленький мужчина отважно набрасывался с ним на щенков, копошившихся вокруг жилья. Удалось-таки Дренгу снова полюбоваться на маленьких пушистых ребятишек, пускающих по ветру пушинки, как птички, - точь-в-точь как в прежнем первобытном лесу; но теперь это все-таки выглядело совсем по-другому!

   Жилище приходилось устраивать попросторнее и попрочнее, чтобы хватило места всей семье. Уходя на охоту, Дренг заваливал вход в жилище большим камнем, и Моа сидела там с детьми, занимаясь своим плетеньем. Днем она отодвигала в сторону какой-нибудь из камней поменьше, чтобы внутрь лился свет, а то там бывало темновато, особенно зимой. Все холодное время года они проводили на одном месте, оттого и жилье им требовалось попросторнее; Дренгу приходилось еще устраивать особые помещения для запасов вяленого мяса, кореньев и зерна. Обычно он старался выбрать для жилья место, уже защищенное от ветра, предпочитая естественную пещеру или горный утес, к которому прислонял камни, или, если не находилось ничего другого, приходилось довольствоваться углублением в земле.

   Ледник, надвигаясь на них своими краями, вынуждал их кочевать и часто просто спасаться бегством. Таким образом, они были постепенно оттеснены так далеко на юг, что, судя по местоположению, очутились приблизительно там, где Дренг родился и провел свое детство. Он узнал это по многим приметам, например, по близости потухшего вулкана; но на месте прежнего первобытного леса простирался теперь на большое расстояние сплошной щит льда с такими глубокими расселинами, что в них утонули бы самые высокие деревья. Разница была настолько велика и удивительна, что Дренг, переживший всю эту перемену, по временам с трудом узнавал и себя самого.

   Между тем кочевать им становилось все труднее. У Моа прибавилось еще несколько ребятишек, и хотя она с великой охотой таскала их за собой - один сидел в корзинке за спиной, второй на одной руке матери, третьего она вела за руку, и еще несколько цеплялись ноготками за подол ее юбки, - все-таки управляться было нелегко, почти невозможно, так как приходилось забирать с собою еще множество необходимых предметов. Моа тащила на себе тяжесть больше своего собственного веса, все с той же сосредоточенностью и добротой, и они кое-как кочевали - поневоле, вынуждаемые Ледником, - но долго так не могло продолжаться.

   Дренг сам ввел в свой быт немало разных улучшений, из-за которых трудно было сниматься с места, где семья уже обжилась. Так, он начал обзаводиться домашними животными. На охоте ему часто удавалось захватить живьем какое-нибудь животное - жеребенка дикой лошади, самку северного оленя. Он приводил их домой и держал на привязи вблизи своего жилья. Эти пленники служили про запас, на случай недостатка дичи. С течением времени затея эта все разрасталась, и Дренг обзавелся целым стадом диких лошадей, оленей и коз, расплодившихся в неволе. Ночью на них стали нападать волки, и Дренг устроил загородки и плетни. По осени он большую часть своего скота резал и вялил мясо на зиму. Но некоторых животных, ставших совсем ручными и как бы членами семьи, оставлял зимовать. Моа и дети кормили их травой, которую собирали летом и сушили. Почти ручных лошадей и оленей, впрочем, не очень трудно было водить за собой, тем более что животные даже мирились с тем, что Моа навьючивала на них часть своих пожитков, и таким образом они еще и приносили пользу. Дети же особенно быстро сдружились с родившимися в неволе маленькими лошадками, такими ласковыми, почти не дикими, и придумали садиться на них верхом во время кочевок.

   Шествие двигалось в следующем порядке: во главе шел с кремневым топором в руках Дренг, всегда грозный и готовый в любую минуту отразить нападение. У него был только один глаз, но этот единственный глаз видел все, мигом схватывал каждую мелочь на целую милю вокруг. Загораживавшие путь большие камни Дренг на ходу сворачивал руками, а затем откатывал в сторону ногой, не останавливаясь и не спуская глаз с горизонта. За Дренгом следовала Моа со своей поклажей, дети и животные в трогательном согласии - малые верхом на больших. Шествие обычно поливал дождь, а на горизонте мигал зеленый глаз Ледника, такого родного, знакомого им всем и все-таки гнавшего их с места на место! Да, так кочевал человек каменного века со всем домашним скарбом и домочадцами.

   Но наконец кочевки прекратились. Прожив целый год на скалистом плоскогорье, они не захотели двигаться оттуда, и Ледник обложил их со всех сторон.

   Плоскогорье занимало пространство в несколько миль и было довольно ровным, но настолько высоким, что Ледник не мог переползти через него, а растекался вокруг. Образовался как бы остров, со всех сторон окруженный льдом; на этом острове семья Дренга и осталась жить, а Ледник все ширился и двигался вперед.

   И семья Дренга росла; мальчиков и девочек было уже столько, что число их превысило родительский запас чисел и даже понятие "много". Но каждый в отдельности давал о себе знать, ел за настоящего человека - независимо от того, был он пронумерован или нет. Моа, упражнявшая раньше свои собирательные способности на вещах преходящих, теперь нашла себе задачу и, казалось, намеревалась произвести на свет целый народ. Каждый год, с наступлением короткого лета, украшавшего скалистый остров цветами и листвою деревьев, из корзинки за спиной Моа высовывалась новая пушистая головка.

   Старшие повырастали, и у Дренга уже появились почти взрослые сыновья; и они тоже начинали зорко осматривать горизонт, озаренный зеленым блеском Ледника, и чуть раздувать ноздри, как будущие великие звероловы.

  

  

  

  

   Впрочем, Дренг и его семья вряд ли выжили бы на северном скалистом острове среди льдов, вряд ли вынесли столько суровых зим, прерывавшихся лишь коротенькими дождливыми летними промежутками, если бы Дренг, вынужденный много суровых зим обходиться без помощи огня, наконец не добыл-таки его вновь.

   Но и тут подтвердилось то, чему учила Дренга вся его жизнь в борьбе с невзгодами, а именно, что бытие человека обновляется лишь после того, как истощатся все надежды. Огонь появился в самый разгар зимы и крайней нужды. И появился не от удара молнии, не в виде упавшего камня, вообще - не как благодать свыше. Жалкий, покинутый божеством Дренг сидел среди льда и до тех пор добивался огня, колотя камнем о камень, пока огонь не вспыхнул. И все же это было великое чудо, что огонь вспыхнул у него под руками, великая победа, навеки обогатившая Дренга и давшая ему господство на земле.

   Дренг давно уже знал, что огонь каким-то непостижимым образом скрывался в камне или в окружающем кремень воздухе; Дренг чуял дух огня, когда откалывал от большого кремня осколки для своих ножей или обтесывал крупное оружие; чуял сильный запах гари, будивший в нем так много воспоминаний - о тлеющих под золою угольях, о первобытных лесах, булькающих болотах, грозе... И он усвоил себе особую привычку, которую Моа подметила, но не могла понять: обрабатывая кремни, он непременно нагибался лицом к камням и как будто впивал в себя что-то, широко раскрыв рот и раздувая ноздри. В эти минуты Дренг чуял дух огня, и не мудрено, что мысли его направлялись тогда путями, по которым Моа не могла следовать за ним. Случалось также, и даже нередко, что огонь показывался, особенно когда Дренг обтесывал кремень в темноте; из камня невзначай выскакивали, вспыхивали и в одно мгновение гасли искры, похожие на брызги радуги или на каких-то маленьких вестниц из мира звезд; они вспыхивали и пропадали под руками Дренга, оплодотворяя его мысли.

   Но с тех пор, как Ледник сомкнулся вокруг жилища Дренга, зимы становились все суровее, мороз крепчал и все кругом превращалось в лед, который трескался и звенел в разреженном воздухе; наконец стало так холодно, что Моа и детям приходилось все время лежать дома, под целой горой теплых шкур. Тут-то Дренга и обуяло вдруг отчаянное упорство, как в то первое время, когда он остался голым и одиноким, лицом к лицу с холодом, грозившим лишить его жизни. Теперь, сейчас же, нужно было совершить что-то, сделать невозможное!..

   И он взялся за то, что было под рукой и лучше всего знакомо ему, - стал отбивать от глыбы кремня осколок за осколком. Изо дня в день, и при слабом свете солнца, и в тумане сидел он, закутанный до бровей в шкуры, у входа в свое жилье и дробил кремень за кремнем. Он не давал себе отдыха, глядя, как они дымились в щиплющем морозном воздухе. Груды осколков и щебня росли вокруг него, а он, не переставая, дробил и дробил... Так прошел первый день. Солнце, далекое, тусклое и холодное, как кусок льда, закончило свой путь по небу и склонилось к краю земли за нескончаемыми снежными полями; надвинулась ночь с северным сиянием и большими мерцающими звездами; каменное жилище Дренга занесло снегом, и только темная дыра в том месте, откуда тянуло теплом, говорила о присутствии там живых существ.

   Стадо северных оленей прошло мимо по скрипучему снегу, хрустя лодыжками; они шли, понурив заиндевевшие морды, приостанавливаясь и испуская странный хриплый гортанный звук pay, - это их разговор. А северное сияние полыхало над Ледником и разливалось по небу, словно чей-то безумный, беззвучный смех. Плеяды хмуро мерцали, то показывая все свои звезды, то затягиваясь дымкой.

   На другой день, едва забрезжил рассвет, Дренг опять уселся у входа в свое жилище и без устали, не особенно надеясь на успех, бил камни; лицо у него совсем застыло, только ноздри продолжали вздрагивать и раздуваться. Бешеная работа согревала его, но - это и был весь результат. А бедная Моа думала, что холод заколдовал его. Но Дренг продолжал свое. Раз огонь был здесь - значит, можно было и выбить его наружу! В каком-нибудь камне он наверняка сидит, и пусть даже в этом и состоит проклятое счастье Дренга, что камень, заключающий в себе огонь, должен попасться ему в руки последним из всех, и пусть камней тут хватит хоть на целый век - Дренг состарится, одряхлеет за этой работой, а своего добьется! Когда запас камней истощался, он принимался таскать к своему жилью новые и перекатывать туда из ближних мест все глыбы, какие только можно было сдвинуть с места, а потом разбивал их. Но огонь все не давался. И лютая зима прошла.

   Летом Дренг насобирал камней отовсюду, где только мог найти их, и перед его жильем вырос целый холм из камней. Все лето он почти только тем и занимался, что бродил под холодным проливным дождем да отыскивал и таскал домой камни, камни и камни, чем в конце концов довел до слез даже обычно такую сдержанную Моа. Она и дети без устали собирали запасы, хотя на их острове и не оставалось уже почти ничего съедобного. Ручных зверей больше не было. Как же быть? Чем жить? Дренг не дотрагивался до своего охотничьего оружия, и когда Моа смотрела на него влажными глазами, отвечал ей каким-то чужим, неузнающим взглядом. Он стал на себя не похож - грязный, заскорузлый, весь в каменной пыли и облепленный щебнем чуть ли не до самых бровей; единственный глаз дико сверкал воспаленным белком, а в пустую впадину другого глаза набились грязь и пыль. Порою и самому Дренгу начинало казаться, как Моа, что мороз вселился ему в душу.

   Но следующей зимой он добыл-таки огонь!

   Однажды он, по обыкновению, сидел и разбивал камни, почти одурев от запаха гари, который начал действовать на него одурманивающе, - его так и клонило ко сну, хотелось спать, спать без просыпу... Вдруг под руки ему попался камень, который сразу дал крупные искры. Дренг ударил по нему еще, посильнее, и из камня так и брызнул огонь голубыми искрами, целые снопы искр, которые, прежде чем погаснуть, извивались некоторое время в воздухе огненными змеями. Огонь! Огонь!

   Дренга как будто обдало жаром, его охватила смертельная усталость, и пришлось ему с минуту посидеть не шевелясь. Руки бессильно повисли, он не смел повторить удар и, умоляюще поводя глазом вокруг, остановил его на солнце, которое тускло блестело вдали, словно жмурясь от холода, потом окинул взглядом весь засыпанный снегом остров и белый, пустынный Ледник. Никогда еще Дренг не видел всего своего мира так ясно, как сейчас; теперь он впервые осознал этот мир - какой он есть. И глубоко вздохнул.

   Затем Дренг опять ударил по камню и увидел, как посыпались на снег крупные, словно живые, искры; они падали и потухали, оставляя в снегу маленькие углубления с черной угольной точкой на дне. Дренг раза два всхлипнул; слабость овладела его сердцем при этом переходе от полной безнадежности к счастью, в которое он все еще не смел поверить. Но оно было в действительности. И Дренг встал, сосредоточенный, охваченный важностью минуты, и, едва переводя дух, быстро сложил костер. Он еще с тех пор, как хранил огонь в первобытных лесах, знал, что для этого требуется: трут, чтобы поймать искру и дать ей разгореться в огонь, и топливо, чтобы поддержать огонь. Через несколько минут костер горел ярким пламенем.

   Сначала Дренг дал искре упасть на сухую губку трута, которая тотчас же начала тлеть в том месте; образовалось огненное пятнышко, которое все расползалось, чернея в середине и пламенея по краям; тогда он стал осторожно раздувать этот трутовый уголек; тот потускнел, и послышалось шипение. Дренг быстро насыпал на трут стружек и перестал дуть; в ту же минуту показался язычок пламени, маленький голубовато-желтый пух с горячим дыханием, помедлил немножко, то вытягиваясь, то сжимаясь, спрятался и вновь высунулся вместе с дымом, когда Дренг опять принялся дуть. Дул он изо всех сил, и, когда перестал, пламя с жадным треском охватило стружки, и они разом загорелись! Дренг Зажег от них ветвь. Вот он - огонь! Дренг держал его в руках и никому не был обязан его появлением; огонь был достоянием Дренга - огонь, огонь!

   Моа услыхала чьи-то крики около жилища, чудовищно-радостный рев и пение; потом земля загудела у нее над головой под чьими-то пляшущими стопами, словно там прыгал медведь, то дыбом, то на четвереньках. Да неужто это голос мужа? У нее помрачилась душа, и она выползла наверх в полной уверенности, что пришел конец и Дренгу, и им всем. Она нашла его на крыше жилища, на которой он отплясывал, размахивая горящей веткой. Увидев огонь, Моа радостно осклабилась и застыла на месте, повернув носки внутрь, хохотала и жмурилась, словно ослепленная. Она поняла, что случилось. Ну да - ее супругу и божеству угодно было создать огонь! Это даже не особенно удивило ее. Чего он не мог? А как хорошо-то. Моа щурилась на огонь, мигала и смеялась. А Дренг так и бесновался, так и ревел от радости: Моа, Моа! Дети тоже выползли наверх, зачихали на морозе, а увидев огонь, вытянули шеи и стали придвигаться поближе, насторожившись.

   Какой день выдался! Сплошной день, без начала и без конца. Огонь был торжественно освящен жертвоприношением - вяленым мясом и старым салом; первая жертва задымилась на морозном воздухе. Дивный оживляющий чад! Как он радовал семью, разжигая аппетит, суля изобилие и забвение - с набитыми желудками и ртами!

   Огонь набрался сил и свирепо обвивал топливо всеми своими пожирающими языками, прикрывал добычу всем своим призрачным диким телом, которое вытягивалось, высоко взметывалось на воздух, расщеплялось на отдельные языки, пряталось и снова высовывалось. Топливо шипело и трещало, огненные языки свирепо дышали, вздувались, гудели и изрыгали дым, который поднимался высоко вверх и свивался в облако.

   Чудо, да и только! Но величайшим чудом было то, что костер грел, грел не на шутку; от него становилось жарче, чем летним днем, он был ближе, чем солнце. Дренг смотрел, как дети его смеялись, глядя на костер, и как на их грубых, жалких лицах проступало новое счастливое выражение; смотрел, как они тянулись ручонками к теплому огню, желая поласкать его за его доброту, а потом со страхом отскакивали. Не очень-то он подпускал к себе! И Дренг громко смеялся: небось они живо научатся отличать хорошее от опасного. Моа посматривала на всех; ее лицо, в морщинах, но с молодыми глазами, было озарено огнем радости. Она уже достала свою работу, которую бросила было по случаю чрезвычайного события, и принялась доплетать нужную корзинку. Вечером был разведен огонь в самом жилище! Костер, разложенный на земляном полу, в первый раз дал им возможность осмотреться в своем помещении; до сих пор они хозяйничали там на ощупь. Для семьи, живущей на Леднике, настали новые времена.

   Дренг осмотрел чудесный камень, из которого можно было добыть ударами кремня сколько угодно огня. Камень был увесистый, ярко-желтого цвета, блестел против света и в изломе отдавал запахом сырого лука. С первого взгляда следовало догадаться, что это был настоящий огненный камень. Никогда еще Дренгу не приходилось держать в руках ничего важнее и драгоценнее этого камня, порождавшего в нем совсем новую радость обладания, будившего мощное желание господства и удовлетворявшего это желание. Этот камень делал Дренга всемогущим; это было первое сокровище его рода и всего человечества. Теперь Дренг не только раздобыл огонь, но мог, в случае если бы этот огонь погас, добыть его вновь в любое время! Вот чего не могли обитатели первобытных лесов! У них был только священный костер, от которого приходилось запасаться огнем и осторожно переносить его, в виде тлеющих головней, в корзине, с места на место. Случись тому костру погаснуть, им было не зажечь его снова. У них не было искры. А Дренг добыл ее. И он решил устроить для своего огнива особое хранилище из самых тяжелых гранитных глыб, какие только в силах был своротить.

   Настала ночь, и все в жилище уснули, сытые и спокойные, разнеженные теплом; все, кроме Дренга; он не мог уснуть. Важная находка этого дня взбудоражила в нем всю кровь, и радость горячей волной струилась по его жилам; он лежал и озирался вокруг неестественно возбужденным взглядом, как будто напряжение пришло уже после того, как цель была достигнута путем долгого безнадежного труда. Огонь тлел, не давая света, приглушенный в яме на полу и бережно прикрытый золой. Сквозь маленькое отверстие, которое Дренг проделал для дыма в крыше, между большими камнями, виднелась маленькая приветливая звездочка.

   Низкая, прикрытая камнями яма, где помещался Дренг со всем, что ему принадлежало, была пропитана запахом огня и горелого дерева, из которого вылетел весь его летний дух, и Дренгу чудилось, что он вновь очутился в первобытном лесу, пропитанном острыми запахами прорастания и цвета, между смолисто-росистыми пальцами. Перед его взором вертелись ослепительные солнечные круги, и ему чудилось, что он привольно плавает в море дикого блаженства, высоко-высоко над вершинами деревьев. Видел ли он павлинов или сам был сияющим радужным павлином и несся над лесом в солнечном тумане, распустив свой хвост, усеянный чародейскими глазами? Или вернулись к нему его детские годы, и царские леса вновь покрыли землю, а Ледник, покрывший оставленную землю, - был только дурным сном?

   До слуха долетали знакомые ночные звуки - глухое подземное трение ползущего льда о скалистую почву, шум падения ледяных глыб и завыванье северного ветра в пустынных ущельях; или это - шум дождя в вершинах первобытного леса, вздохи и протяжный скрип высоких деревьев? Кровь шумела у него в ушах, он едва отличал звуки извне от звуков внутри себя самого. Грудь его судорожно колебалась от радости, когда он вспоминал о своем сокровище; перед взором его ходили солнечные круги, и он терял всякое чувство времени. Он не узнавал себя самого; не сознавал действительности. Он ли это так бесконечно долго и все ожесточеннее и ожесточеннее боролся с зимой, видя, как дети его мерзнут, и не зная, чем согреть их, - пока наконец сердце его не отвердело, как тот кремень, который он разбивал на куски?.. Пусть бы вся земля окаменела - он все-таки выбил бы из нее огонь! Но он ли это добыл теперь огонь? Да! Теперь он опять ощущал в своей груди сердце, чувствовал горячие струи, которые текли в его груди и почти душили его...

   Он лежал, не выпуская из рук огнива, и ему чудилось, что уже целая вечность прошла с тех пор, как он испытал силу этого камня; ему мучительно хотелось вновь увидеть брызжущие из камня искры. Кровь бушевала в его жилах вселенским пожаром. Надо, надо ему увидеть огонь, утолить свое сердце созерцанием богатства, которое стало его осязаемой собственностью! И он присел - голова его кружилась, - протянул камень перед собой и куском кремня высек в темноте огонь.

   Большая голубая искра отскочила от камня, голубая и ослепительно яркая, словно сильнейшая молния, создавая целый мир перед взором Дренга.

   Мгновение:

   Он не в яме, а под открытым небом, и вокруг него зеленое мерцание, в котором тонет, расплывается все, что он видит; над головой его колышется, словно живая, крыша, преломляющая ослепительно яркие лучи, и он понимает, что он в воде, глубоко-глубоко; вода сжимает его в своих теплых и крепких объятиях и щекочущими пузырьками струится по его бокам. Обзор его узок, но расплывается, раздвигается по мере того, как сам он скользит вперед. И он видит другие движущиеся существа, крупных хищных панцирных рыб, которые при встрече с ним мгновенно, одним косым ударом хвостового плавника виляют в сторону, и прозрачных скользких угрей, которые, извиваясь, быстро исчезают между морскими пальмами. На дне, с виду гораздо ближе, чем на самом деле, как будто расстилается пестреющий цветами луг; это - тысячи мерцающих кораллов и студенистых полипов; их щупальца, усаженные глазами и присосками, извиваются во все стороны в глубокой воде, в которой все предметы становятся крупнее и выпуклее, так что не разобрать - где полип, а где просто колеблются прозрачные лопасти водяных растений, растущих на дне и облепленных рачками и слизняками. В глубине растут целые рощи, и в тени то лиственных, то рогатых растений, оставляющих лишь кое-где зеленые просветы, скользят всевозможные огненно-желтые и небесно-голубые рыбы; они глотают теплую воду и вновь выпускают ее через жабры, вращая своими плоскими блестящими глазами и озираясь во все стороны. Маленькие волокнистые морские коньки, с выпяченной нижней челюстью, прицепились к водорослям змеиными хвостами, раздули спинные плавники, словно маленькие паруса, тихо колышущиеся под напором течения, и знать ничего не хотят.

   Медленно скользя вперед, Дренг понял наконец, что это он бросает тень на чащу водорослей, над которой плывет и разводит вокруг себя зыбь, заставляющую колебаться весь подводный лес. Сам же он, по-видимому, нечто крупное и опасное, так как все рыбы, даже самые свирепые, уступают ему дорогу; вокруг него все время расчищается некоторое свободное пространство; должно быть, это неспроста! Он проплывает над разными скалами и ущельями в глубине, ловя в непроглядном донном мраке мелькание хвостов жирных угрей, спасающихся бегством; он скользит над низкими коралловыми рифами, спугивая целые стаи блестящих рыбешек, и наконец приближается к ослепительной колеблющейся крыше - и проплывает сквозь нее. Вынырнув на илистую отмель, между корнями дерева, он оказывается на опушке большого леса, пропитанного сыростью и смолистым потом деревьев.

   Небо над ним совсем белое от водяных паров и как будто покоится на самых вершинах пышных исполинских папоротников, которые, вперемешку с хвощами и плаунами, составляют лес. Наверху, между вершинами папоротников, порхают исполинские насекомые, странные мухи, стрекозы и огромные клопы; блестящие крылья их хлопают и громко трещат и вверху, и внизу. Болотистая почва в этом лесу, скрепленная переплетающимися мангровыми растениями и поваленными черными стволами деревьев, дымится и почти горит от происходящего в ней гниения; в тине сидят большие надувшиеся жабы с вытаращенными глазами и силятся подпрыгнуть всякий раз, когда мимо пролетает какое-нибудь гигантское насекомое. Полусгнившие стволы обвиты червеобразными растениями-паразитами и кустами, которые кажутся живыми и словно щупают влажный воздух своими мясистыми и пузырчатыми железами. Между корнями хвоща, где выступивший сок образовал серые лужицы, плавают головастики и улитки. В черной тине между древесными стволами сидят в ямах, подстерегая добычу, крабы, и снуют рыбы с подвижными глазами и плавниками, заменяющими им ноги. На поверхности горячей тины то и дело с бульканьем вздымаются и лопаются пузыри.

   Солнца совсем не видно; над всей местностью стоит какой-то светящийся туман. По временам по этому туману словно пробегает дрожь, и небо становится еще белее, но не прозрачнее; это невдалеке сверкает молния, сопровождаясь глухим ударом грома. На южной стороне неба, над влажным папоротниковым лесом, виднеется перламутровое сияние - это солнце, лучам которого не прорвать насыщенной парами атмосферы.

   Но вот неподалеку, между воздушными корнями дерева на илистом острове, Дренг замечает подобное себе существо, большую панцирную саламандру телесного цвета с человеческими глазами. Она сидит, опустив хвост в воду, и то смыкает, то размыкает свои рыбьи челюсти, усаженные длинными хищными зубами: она как раз пожирает саламандру своей же породы, но несколько поменьше. Все твари почтительно освобождают вокруг нее место. И Дренг чувствует, что такой же с виду и он сам; чувствует себя в душе такой же саламандрой; всеми порами воспринимает он все окружающее, но ничего не осознает.

   Тут искра погасла, и Дренг очутился в темноте, в своем жилище на Леднике.

   Дренг вздохнул; он знал, что ему грезилось что-то, но не мог припомнить что. Он прислушался к дыханию детей; все крепко спали в уютной берлоге. Наверху, в ночной тишине, одиноко гудел холодный ветер. Издалека доносилось кряхтенье Ледника и треск льда в ущелье. Дренг вдруг мучительно ощутил, что время уходит. Надо опять высечь огонь, еще хоть разочек! И он высек огонь. Длинная желто-голубая искра отделилась от камня.

   Мгновение:

   Дренгу чудится в этом молниеподобном свете, что душа его ширится и растет, вмещая в себя все, что этот свет озаряет, хотя все это для него - непостижимый, неведомый мир. Стоит зима; ночь, но отовсюду струится свет, и в этом свете движутся тысячи людей. Ну да, это на углу одной из улиц Чикаго, и магическая искра отделилась от воздушного провода электрического трамвая! Освещенные и переполненные вагоны непрерывной вереницей прорезывают улицу, черную от толпящегося народа, а над нею, мимо ярко освещенных этажей домов, грохочет воздушная железная дорога. Идет снег, но улицы города оживлены, полны людей и пеших, и едущих в экипажах, автомобилях, бесконечных трамваях, дымящихся поездах. Город, похожий на пылающий лес из железа и камня, выдвигает свои многомильные утесы-дома и смешивает свое пронизанное огнем и острым серым дымом дыхание с морозом зимней ночи. Тысячи чужих и враждебных друг другу людей толпятся между высокими торговыми домами, возвышающимися своими ярко освещенными фасадами над пропастями улиц; широкие цельные окна, окна над окнами подымаются от земли