| Главная » Книги |
Гоголь Николай Васильевич - Вий
Гоголь Николай Васильевич - Вийiv align="justify">
--------------------------------
--------------------------------
Как только ударял в Киеве поутру довольно звонкий семинарский колокол,
висевший у ворот Братского монастыря, то уже со всего города спешили толпами
школьники и бурсаки. Грамматики, риторы, философы и богословы, с тетрадями
под мышкой, брели в класс. Грамматики были еще очень малы; идя, толкали друг
друга и бранились между собою самым тоненьким дискантом; они были все почти
в изодранных или запачканных платьях, и карманы их вечно были наполнены
всякою дрянью; как-то: бабками, свистелками, сделанными из перышек,
недоеденным пирогом, а иногда даже и маленькими воробьенками, из которых
один, вдруг чиликнув среди необыкновенной тишины в классе, доставлял своему
патрону порядочные пали в обе руки, а иногда и вишневые розги. Риторы шли
солиднее: платья у них были часто совершенно целы, но зато на лице всегда
почти бывало какое-нибудь украшение в виде риторического тропа: или один
глаз уходил под самый лоб, или вместо губы целый пузырь, или какая-нибудь
другая примета; эти говорили и божились между собою тенором. Философы целою
октавою брали ниже: в карманах их, кроме крепких табачных корешков, ничего
не было. Запасов они не делали никаких и все, что попадалось, съедали тогда
же; от них слышалась трубка и горелка иногда так далеко, что проходивший ми-
мо ремесленник долго еще, остановившись, нюхал, как гончая собака, воздух.
Рынок в это время обыкновенно только что начинал шевелиться, и торговки
с бубликами, булками, арбузными семечками и маковниками дергали наподхват за
полы тех, у которых полы были из тонкого сукна или какой-нибудь бумажной
материи.
- Паничи! паничи! сюды! сюды! - говорили они со всех сторон. - Ось
бублики, маковники, вертычки, буханци хороши! ей-богу, хороши! на меду! сама
пекла!
Другая, подняв что-то длинное, скрученное из теста, кричала:
- Ось сусулька! паничи, купите сусульку!
- Не покупайте у этой ничего: смотрите, какая она скверная - и нос
нехороший, и руки нечистые...
Но философов и богословов они боялись задевать, потому что философы и
богословы всегда любили брать только на пробу и притом целою горстью
По приходе в семинарию вся толпа размещалась по классам, находившимся в
низеньких, довольно, однако же, просторных комнатах с небольшими окнами, с
широкими дверьми и запачканными скамьями. Класс наполнялся вдруг
разноголосными жужжаниями: авдиторы выслушивали своих учеников; звонкий
дискант грамматика попадал как раз в звон стекла, вставленного в маленькие
окна, и стекло отвечало почти тем же звуком; в углу гудел ритор, которого
рот и толстые губы должны бы принадлежать, по крайней мере, философии. Он
гудел басом, и только слышно было издали: бу, бу, бу, бу... Авдиторы, слушая
урок, смотрели одним глазом под скамью, где из кармана подчиненного бурсака
выглядывала булка, или вареник, или семена из тыкв.
Когда вся эта ученая толпа успевала приходить несколько ранее или когда
знали, что профессора будут позже обыкновенного, тогда, со всеобщего
согласия, замышляли бой, и в этом бою должны были участвовать все, даже и
цензора, обязанные смотреть за порядком и нравственностию всего учащегося
сословия. Два богослова обыкновенно решали, как происходить битве: каждый ли
класс должен стоять за себя особенно или все должны разделиться на две
половины: на бурсу и семинарию. Во всяком случае, грамматики начинали прежде
всех, и как только вмешивались риторы, они уже бежали прочь и становились на
возвышениях наблюдать битву. Потом вступала философия с черными длинными
усами, а наконец и богословия, в ужасных шароварах и с претолстыми шеями.
Обыкновенно оканчивалось тем, что богословия побивала всех, и философия,
почесывая бока, была теснима в класс и помещалась отдыхать на скамьях.
Профессор, входивший в класс и участвовавший когда-то сам в подобных боях, в
одну минуту, по разгоревшимся лицам своих слушателей, узнавал, что бой был
недурен, и в то время, когда он сек розгами по пальцам риторику, в другом
классе другой профессор отделывал деревянными лопатками по рукам философию.
С богословами же было поступаемо совершенно другим образом: им, по выражению
профессора богословия, отсыпалось по мерке крупного гороху, что состояло в
коротеньких кожаных канчуках.
В торжественные-дни и праздники семинаристы и бурсаки отправлялись по
домам с вертепами. Иногда разыгрывали комедию, и в таком случае всегда
отличался какой-нибудь богослов, ростом мало чем пониже киевской колокольни,
представлявший Иродиаду или Пентефрию, супругу египетского царедворца. В
награду получали они кусок полотна, или мешок проса, или половину вареного
гуся и тому подобное.
Весь этот ученый народ, как семинария, так и бурса, которые питали
какую-то наследственную неприязнь между собою, был чрезвычайно беден на
средства к прокормлению и притом необыкновенно прожорлив; так что сосчитать,
сколько каждый из них уписывал за вечерею галушек, было бы совершенно
невозможное дело; и потому доброхотные пожертвования зажиточных владельцев
не могли быть достаточны. Тогда сенат, состоявший из философов и богословов,
отправлял грамматиков и риторов под предводительством одного философа, - а
иногда присоединялся и сам, - с мешками на плечах опустошать чужие огороды.
И в бурсе появлялась каша из тыкв. Сенаторы столько объедались арбузов и
дынь, что на другой день авдиторы слышали от них вместо одного два урока:
один происходил из уст, другой ворчал в сенаторском желудке. Бурса и
семинария носили какие-то длинные подобия сюртуков, простиравшихся по сие
время: слово техническое, означавшее - далее пяток.
Самое торжественное для семинарии событие было вакансии - время с июня
месяца, когда обыкновенно бурса распускалась по домам. Тогда всю большую
дорогу усеивали грамматики, философы и богословы. Кто не имел своего приюта,
тот отправлялся к кому-нибудь из товарищей. Философы и богословы
отправлялись на кондиции, то есть брались учить или приготовлять детей людей
зажиточных, и получали за то в год новые сапоги, а иногда и на сюртук. Вся
ватага эта тянулась вместе целым табором; варила себе кашу и ночевала в
поле. Каждый тащил за собою мешок, в котором находилась одна рубашка и пара
онуч. Богословы особенно были бережливы и аккуратны: для того чтобы не
износить сапогов, они скидали их, вешали на палки и несли на плечах,
особенно когда была грязь. Тогда они, засучив шаровары по колени, бесстрашно
разбрызгивали своими ногами лужи. Как только завидывали в стороне хутор,
тотчас сворочали с большой дороги и, приблизившись к хате, выстроенной
поопрятнее других, становились перед окнами в ряд и во весь рот начинали
петь кант. Хозяин хаты, какой-нибудь старый козак-поселянин, долго их
слушал, подпершись обеими руками, потом рыдал прегорько и говорил, обращаясь
к своей жене: "Жинко! то, что поют школяры, должно быть очень разумное;
вынеси им сала и что-нибудь такого, что у нас есть!" И целая миска вареников
валилась в мешок. Порядочный кус сала, несколько паляниц, а иногда и
связанная курица помещались вместе. Подкрепившись таким запасом грамматики,
риторы, философы и богословы опять продолжали путь. Чем далее, однако же,
шли они, тем более уменьшалась толпа их. Все почти разбродились по домам, и
оставались те, которые имели родительские гнезда далее других.
Один раз во время подобного странствования три бурсака своротили с
большой дороги в сторону, с тем чтобы в первом попавшемся хуторе запастись
провиантом, потому что мешок у них давно уже был пуст. Это были: богослов
Халява, философ Хома Брут и ритор Тиберий Горобець.
Богослов был рослый, плечистый мужчина и имел чрезвычайно странный
нрав: все, что ни лежало, бывало, возле него, он непременно украдет. В
другом случае характер его был чрезвычайно мрачен, и когда напивался он
пьян, то прятался в бурьяне, и семинарии стоило большого труда его сыскать
там.
Философ Хома Брут был нрава веселого. Любил очень лежать и курить
люльку. Если же пил, то непременно нанимал музыкантов и отплясывал тропака.
Он часто пробовал крупного гороху, но совершенно с философическим
равнодушием, - говоря, что чему быть, того не миновать.
Ритор Тиберий Горобець еще не имел права носить усов, пить горелки и
курить люльки. Он носил только оселедец, и потому характер его в то время
еще мало развился; но, судя по большим шишкам на лбу, с которыми он часто
являлся в класс, можно было предположить, что из него будет хороший воин.
Богослов Халява и философ Хома часто дирали его за чуб в знак своего
покровительства и употребляли в качестве депутата.
Был уже вечер, когда они своротили с большой дороги. Солнце только что
село, и дневная теплота оставалась еще в воздухе. Богослов и философ шли
молча, куря люльки; ритор Тиберий Горобець сбивал палкою головки с будяков,
росших по краям дороги. Дорога шла между разбросанными группами дубов и
орешника, покрывавшими луг. Отлогости и небольшие горы, зеленые и круглые,
как куполы, иногда перемежевывали равнину. Показавшаяся в двух местах нива с
вызревавшим житом давала знать, что скоро должна появиться какая-нибудь
деревня. Но уже более часу, как они минули хлебные полосы, а между тем им не
попадалось никакого жилья. Сумерки уже совсем омрачили небо, и только на
западе бледнел остаток алого сияния.
- Что за черт! - сказал философ Хома Брут, - сдавалось совершенно, как
будто сейчас будет хутор.
Богослов помолчал, поглядел по окрестностям, потом опять взял в рот
свою люльку, и все продолжали путь.
- Ей-богу! - сказал, опять остановившись, философ. - Ни чертова кулака
не видно.
- А может быть, далее и попадется какой-нибудь хутор, - сказал
богослов, не выпуская люльки.
Но между тем уже была ночь, и ночь довольно темная. Небольшие тучи
усилили мрачность, и, судя по всем приметам, нельзя было ожидать ни звезд,
ни месяца. Бурсаки заметили, что они сбились с пути и давно шли не по
дороге.
Философ, пошаривши ногами во все стороны, сказал наконец отрывисто:
- А где же дорога?
Богослов помолчал и, надумавшись, примолвил:
- Да, ночь темная.
Ритор отошел в сторону и старался ползком нащупать дорогу, но руки его
попадали только в лисьи норы. Везде была одна степь, по которой, казалось,
никто не ездил. Путешественники еще сделали усилие пройти несколько вперед,
но везде была та же дичь. Философ попробовал перекликнуться, но голос его
совершенно заглох по сторонам и не встретил никакого ответа. Несколько
спустя только послышалось слабое стенание, похожее на волчий вой.
- Вишь, что тут делать? - сказал философ.
- А что? оставаться и заночевать в поле! - сказал богослов и полез в
карман достать огниво и закурить снова свою люльку. Но философ не мог
согласиться на это. Он всегда имел обыкновение упрятать на ночь полпудовую
краюху хлеба и фунта четыре сала и чувствовал на этот раз в желудке своем
какое-то несносное одиночество. Притом, несмотря на веселый нрав свой,
философ боялся несколько волков.
- Нет, Халява, не можно, - сказал он. - Как же, не подкрепив себя
ничем, растянуться и лечь так, как собаке ? Попробуем еще; может быть,
набредем на какое-нибудь жилье и хоть чарку горелки удастся выпить из ночь.
При слове "горелка" богослов сплюнул в сторону и примолвил:
- Оно конечно, в поле оставаться нечего.
Бурсаки пошли вперед, и, к величайшей радости их, в отдалении почудился
лай. Прислушавшись, с которой стороны, они отправились бодрее и, немного
пройдя, увидели огонек.
- Хутор! ей-богу, хутор! - сказал философ.
Предположения его не обманули: через несколько времени они свидели,
точно, небольшой хуторок, состоявший из двух только хат, находившихся в
одном и том же дворе. В окнах светился огонь. Десяток сливных дерев торчало
под тыном. Взглянувши в сквозные дощатые ворота, бурсаки увидели двор,
установленный чумацкими возами. Звезды кое-где глянули в это время на небе.
- Смотрите же, братцы, не отставать! во что бы то ни было, а добыть
ночлега!
Три ученые мужа яростно ударили в ворота и закричали:
- Отвори!
Дверь в одной хате заскрыпела, и минуту спустя бурсаки увидели перед
собою старуху в нагольном тулупе.
- Кто там? - закричала она, глухо кашляя.
- Пусти, бабуся, переночевать. Сбились с дороги. Так в поле скверно,
как в голодном брюхе.
- А что вы за народ?
- Да народ необидчивый: богослов Халява, философ Брут и ритор Горобець.
- Не можно, - проворчала старуха, - у меня народу полон двор, и все
углы в хате заняты. Куды я вас дену? Да еще всь какой рослый и здоровый
народ! Да у меня и хата развалится, когда помещу таких. Я знаю этих
философов и богословов. Если таких пьяниц начнешь принимать, то и двора
скоро не будет. Пошли! пошли! Тут вам нет места.
- Умилосердись, бабуся! Как же можно, чтобы христианские души пропали
ни за что ни про что? Где хочешь помести нас. И если мы что-нибудь,
как-нибудь того или какое другое что сделаем, - то пусть нам и руки
отсохнут, и такое будет, что бог один знает. Вот что!
Старуха, казалось, немного смягчилась.
- Хорошо, - сказала она, как бы размышляя, - я впущу вас; только положу
всех в разных местах: а то у меня не будет спокойно на сердце, когда будете
лежать вместе.
- На то твоя воля; не будем прекословить, - отвечали бурсаки.
Ворота заскрыпели, и они вошли во двор.
- А что, бабуся, - сказал философ, идя за старухой, - если бы так, как
говорят... ей-богу, в животе как будто кто колесами стал ездить. С самого
утра вот хоть бы щепка была во рту.
- Вишь, чего захотел! - сказала старуха. - Нет у меня, нет ничего
такого, и печь не топилась сегодня.
- А мы бы уже за все это, - продолжал философ, - расплатились бы завтра
как следует - чистоганом. Да, - продолжал он тихо, - черта с два получишь ты
что-нибудь!
- Ступайте, ступайте! и будьте довольны тем, что дают вам. Вот черт
принес какие нежных паничей!
Философ Хома пришел в совершенное уныние от таких слов. Но вдруг нос
его почувствовал запах сушеной рыбы. Он глянул на шаровары богослова,
шедшего с ним рядом, и увидел, что из кармана его торчал преогромный рыбий
хвост: богослов уже успел подтибрить с воза целого карася. И так как он это
производил не из какой-нибудь корысти, но единственно по привычке, и,
позабывши совершенно о своем карасе, уже разглядывал, что бы такое стянуть
другое, не имея намерения пропустить даже изломанного колеса, - то философ
Хома запустил руку в его карман, как в свой собственный, и вытащил карася.
Старуха разместила бурсаков: ритора положила в хате, богослова заперла
в пустую комору, философу отвела тоже пустой овечий хлев.
Философ, оставшись один, в одну минуту съел карася, осмотрел плетеные
стены хлева, толкнул ногою в морду просунувшуюся из другого хлева любопытную
свинью и поворотился на другой бок, чтобы заснуть мертвецки. Вдруг низенькая
дверь отворилась, и старуха, нагнувшись, вошла в хлев.
- А что, бабуся, чего тебе нужно? - сказал философ.
Но старуха шла прямо к нему с распростертыми руками.
"Эге-гм! - подумал философ. - Только нет, голубушка! устарела". Он
отодвинулся немного подальше, но старуха, без церемонии, опять подошла к
нему.
- Слушай, бабуся! - сказал философ, - теперь пост; а я такой человек,
что и за тысячу золотых не захочу оскоромиться.
Но старуха раздвигала руки и ловила его, не говоря ни слова.
Философу сделалось страшно, особливо когда он заметил, что глаза ее
сверкнули каким-то необыкновенным блеском.
- Бабуся! что ты? Ступай, ступай себе с богом! - закричал он.
Но старуха не говорила ни слова и хватала его руками. Он вскочил на
ноги, с намерением бежать, но старуха стала в дверях и вперила на него
сверкающие глаза и снова начала подходить к нему.
Философ хотел оттолкнуть ее руками, но, к удивлению, заметил, что руки
его не могут приподняться, ноги не двигались; и он с ужасом увидел, что даже
голос не звучал из уст его: слова без звука шевелились на губах. Он слышал
только, как билось его сердце; он видел, как старуха подошла к нему, сложила
ему руки, нагнула ему голову, вскочила с быстротою кошки к нему на спину,
ударила его метлой по боку, и он, подпрыгивая, как верховой конь, понес ее
на плечах своих. Все это случилось так быстро, что философ едва мог
опомниться и схватил обеими руками себя за колени, желая удержать ноги; но
они, к величайшему изумлению его, подымались против воли и производили
скачки быстрее черкесского бегуна. Когда уже минули они хутор и перед ними
открылась ровная лощина, а в стороне потянулся черный, как уголь, лес, тогда
только сказал он сам в себе: "Эге,да это ведьма".
Обращенный месячный серп светлел на небе. Робкое полночное сияние, как
сквозное покрывало, ложилось легко и дымилось на земле. Леса, луга, небо,
долины - все, казалось, как будто спало с открытыми глазами. Ветер хоть бы
раз вспорхнул где-нибудь. В ночной свежести было что-то влажно-теплое. Тени
от дерев и кустов, как кометы, острыми клинами падали на отлогую равнину.
Такая была ночь, когда философ Хома Брут скакал с непонятным всадником на
спине. Он чувствовал какое-то томительное, неприятное и вместе сладкое
чувство, подступавшее к его сердцу. Он опустил голову вниз и видел, что
трава, бывшая почти под ногами его, казалось, росла глубоко и далеко и что
сверх ее находилась прозрачная, как горный ключ, вода, и трава казалась дном
какого-то светлого, прозрачного до самой глубины моря; по крайней мере, он
видел ясно, как он отражался в нем вместе с сидевшею на спине старухою. Он
видел, как вместо месяца светило там какое-то солнце; он слышал, как голубые
колокольчики, наклоняя свои головки, звенели. Он видел, как из-за осоки
выплывала русалка, мелькала спина и нога, выпуклая, упругая, вся созданная
из блеска и трепета. Она оборотилась к нему - и вот ее лицо, с глазами
светлыми, сверкающими, острыми, с пеньем вторгавшимися в душу, уже
приближалось к нему, уже было на поверхности и, задрожав сверкающим смехом,
удалялось, - и вот она опрокинулась на спину, и облачные перси ее, матовые,
как фарфор, не покрытый глазурью, просвечивали пред солнцем по краям своей
белой, эластически-нежной окружности. Вода в виде маленьких пузырьков, как
бисер, обсыпала их. Она вся дрожит и смеется в воде...
Видит ли он это или не видит? Наяву ли это или снится? Но там что?
Ветер или музыка: звенит, звенит, и вьется, и подступает, и вонзается в душу
какою-то нестерпимою трелью...
"Что это?" - думал философ Хома Брут, глядя вниз, несясь во всю прыть.
Пот катился с него градом. Он чувствовал бесовски сладкое чувство, он
чувствовал какое-то пронзающее, какое-то томительно-страшное наслаждение.
Ему часто казалось, как будто сердца уже вовсе не было у него, и он со
страхом хватался за него рукою. Изнеможденный, растерянный, он начал
припоминать все, какие только знал, молитвы. Он перебирал все заклятья
против духов - и вдруг почувствовал какое-то освежение; чувствовал, что шаг
его начинал становиться ленивее, ведьма как-то слабее держалась на спине
его. Густая трава касалась его, и уже он не видел в ней ничего
необыкновенного. Светлый серп светил на небе.
"Хорошо же!" - подумал про себя философ Хома и начал почти вслух
произносить заклятия. Наконец с быстротою молнии выпрыгнул из-под старухи и
вскочил, в свою очередь, к ней на спину. Старуха мелким, дробным шагом
побежала так быстро, что всадник едва мог переводить дух свой. Земля чуть
мелькала под ним. Все было ясно при месячном, хотя и неполном свете. Долины
были гладки, но все от быстроты мелькало неясно и сбивчиво в его глазах. Он
схватил лежавшее на дороге полено и начал им со всех сил колотить старуху.
Дикие вопли издала она; сначала были они сердиты и угрожающи, потом
становились слабее, приятнее, чаще, и потом уже тихо, едва звенели, как
тонкие серебряные колокольчики, и заронялись ему в душу; и невольно
мелькнула в голове мысль: точно ли это старуха? "Ох, не могу больше!" -
произнесла она в изнеможении и упала на землю.
Он стал на ноги и посмотрел ей в очи: рассвет загорался, и блестели
золотые главы вдали киевских церквей. Перед ним лежала красавица, с
растрепанною роскошною косою, с длинными, как стрелы, ресницами.
Бесчувственно отбросила она на обе стороны белые нагие руки и стонала,
возведя кверху очи, полные слез.
Затрепетал, как древесный лист, Хома: жалость и какое-то странное
волнение и робость, неведомые ему самому, овладели им; он пустился бежать во
весь дух. Дорогой билось беспокойно его сердце, и никак не мог он
истолковать себе, что за странное, новое чувство им овладело. Он уже не
хотел более идти на хутора и спешил в Киев, раздумывая всю дорогу о таком
непонятном происшествии.
Бурсаков почти никого не было в городе: все разбрелись по хуторам, или
на кондиции, или просто без всяких кондиций, потому что по хуторам
малороссийским можно есть галушки, сыр, сметану и вареники величиною в
шляпу, не заплатив гроша денег. Большая разъехавшаяся хата, в которой
помещалась бурса, была решительно пуста, и сколько философ ни шарил во всех
углах и даже ощупал все дыры и западни в крыше, но нигде не отыскал ни куска
сала или, по крайней мере, старого книша, что, по обыкновению, запрятываемо
было бурсаками.
Однако же философ скоро сыскался, как поправить своему горю: он прошел,
посвистывая, раза три по рынку, перемигнулся на самом конце с какою-то
молодою вдовою в желтом очипке, продававшею ленты, ружейную дробь и колеса,
- и был того же дня накормлен пшеничными варениками, курице ю... и, словом,
перечесть нельзя, что у него было за столом, накрытым в маленьком глиняном
домике среди вишневого садика. Того же самого вечера видели философа в
корчме: он лежал на лавке, покуривая, по обыкновению своему, люльку, и при
всех бросил жиду-корчмарю ползолотой. Перед ним стояла кружка. Он глядел на
приходивших и уходивших хладнокровно-довольными глазами и вовсе уже не думал
о своем необыкновенном происшествии.
Между тем распространились везде слухи, что дочь одного из богатейших
сотников, которого хутор находился в пятидесяти верстах от Киева,
возвратилась в один день с прогулки вся избитая, едва имевшая силы добресть
до отцовского дома, находится при смерти и перед смертным часом изъявила
желание, чтобы отходную по ней и молитвы в продолжение трех дней после
смерти читал один из киевских семинаристов: Хома Брут. Об этом философ узнал
от самого ректора, который нарочно призывал его в свою комнату и объявил,
чтобы он без всякого отлагательства спешил в дорогу, что именитый сотник
прислал за ним нарочно людей и возок.
Философ вздрогнул по какому-то безотчетному чувству, которого он сам не
мог растолковать себе. Темное предчувствие говорило ему, что ждет его что-то
недоброе. Сам не зная почему, объявил он напрямик, что не поедет.
- Послушай, domine Хома! - сказал ректор (он в некоторых случаях
объяснялся очень вежливо с своими подчиненными), - тебя никакой черт и не
спрашивает о том, хочешь ли ты ехать или не хочешь. Я тебе скажу только то,
что если ты еще будешь показывать свою рысь да мудрствовать, то прикажу тебя
по спине и по прочему так отстегать молодым березняком, что и в баню не
нужно будет ходить.
Философ, почесывая слегка за умом, вышел, не говоря ни слова,
располагая при первом удобном случае возложить надежду на свои ноги. В
раздумье сходил он с крутой лестницы, приводившей на двор, обсаженный
тополями, и на минуту остановился, услышавши довольно явственно голос ректо-
ра, дававшего приказания своему ключнику и еще кому-то, вероятно, одному из
посланных за ним от сотника.
- Благодари пана за крупу и яйца, - говорил ректор, - и скажи, что как
только будут готовы те книги о которых он пишет, то я тотчас пришлю. Я отдал
их уже переписывать писцу. Да не забудь, мой голубе, прибавить пану, что на
хуторе у них, я знаю, водится хорошая рыба, и особенно осетрина, то при
случае прислал бы: здесь на базарах и нехороша и дорога. А ты, Явтух, дай
молодцам по чарке горелки. Да философа привязать, а не то как раз удерет.
"Вишь, чертов сын! - подумал про себя философ, - пронюхал, длинноногий
вьюн!"
Он сошел вниз и увидел кибитку, которую принял было сначала за хлебный
овин на колесах. В самом деле, она была так же глубока, как печь, в которой
обжигают кирпичи. Это был обыкновенный краковский экипаж, в каком жиды
полсотнею отправляются вместе с товарами во все города, где только слышит их
нос ярмарку. Его ожидало человек шесть здоровых и крепких козаков, уже
несколько пожилых. Свитки из тонкого сукна с кистями показывали, что они
принадлежали довольно значительному и богатому владельцу. Небольшие рубцы
говорили, что они бывали когда-то на войне не без славы.
"Что ж делать? Чему быть, тому не миновать!" - подумал про себя философ
и, обратившись к козакам, произнес громко:
- Здравствуйте, братья-товарищи!
- Будь здоров, пан философ! - отвечали некоторые из козаков.
- Так вот это мне приходится сидеть вместе с вами? А брика знатная! -
продолжал он, влезая. - Тут бы только нанять музыкантов, то и танцевать
можно.
- Да, соразмерный экипаж! - сказал один из козаков, садясь на облучок
сам-друг с кучером, завязавшим голову тряпицею вместо шапки, которую он
успел оставить в шинке. Другие пять вместе с философом полезли в углубление
и расположились на мешках, наполненных разною закупкою, сделанною в городе.
- Любопытно бы знать, - сказал философ, - если бы, примером, эту брику
нагрузить каким-нибудь товаром - положим, солью или железными клинами:
сколько потребовалось бы тогда коней?
- Да, - сказал, помолчав, сидевший на облучке козак, - достаточное бы
число потребовалось коней.
После такого удовлетворительного ответа козак почитал себя вправе
молчать во всю дорогу.
Философу чрезвычайно хотелось узнать обстоятельнее: кто таков был этот
сотник, каков его нрав, что слышно о его дочке, которая таким необыкновенным
образом возвратилась домой и находилась при смерти и которой история
связалась теперь с его собственною, как у них и что делается в доме? Он
обращался к ним с вопросами; но козаки, верно, были тоже философы, потому
что в ответ на это молчали и курили люльки, лежа на мешках. Один только из
них обратился к сидевшему на козлах вознице с коротеньким приказанием:
"Смотри, Оверко, ты старый разиня; как будешь подъезжать к шинку, что на
Чухрайловской дороге, то не позабудь остановиться и разбудить меня и других
молодцов, если кому случится заснуть". После этого он заснул довольно
громко. Впрочем, эти наставления были совершенно напрасны, потому что едва
только приблизилась исполинская брика к шинку на Чухрайловской дороге, как
все в один голос закричали: "Стой!" Притом лошади Оверка были так уже
приучены, что останавливались сами перед каждым шинком. Несмотря на жаркий
июльский день, все вышли из брики, отправились в низенькую запачканную
комнату, где жид-корчмарь с знаками радости бросился принимать своих старых
знакомых. Жид принес под полою несколько колбас из свинины и, положивши на
стол, тотчас отворотился от этого запрещенного талмудом плода. Все уселись
вокруг стола. Глиняные кружки показались пред каждым из гостей. Философ Хома
должен был участвовать в общей пирушке. И так как малороссияне, когда
подгуляют, непременно начнут целоваться или плакать, то скоро вся изба
наполнилась лобызаниями: "А ну, Спирид, почеломкаемся !" - "Иди сюда, Дорош,
я обниму тебя!"
Один козак, бывший постарее всех других, с седыми усами, подставивши
руку под щеку, начал рыдать от души о том, что у него нет ни отца, ни матери
и что он остался одним-один на свете. Другой был большой резонер и
беспрестанно утешал его, говоря: "Не плачь, ей-богу не плачь! что ж тут...
уж бог знает как и что такое". Один, по имени Дорош, сделался чрезвычайно
любопытен и, оборотившись к философу Хоме, беспрестанно спрашивал его:
- Я хотел бы знать, чему у вас в бурсе 
| |
| Просмотров: 914 | Рейтинг: 0.0/0 |
| Всего комментариев: 0 | |
Жанры