Эберс Георг - Тернистым путем

о жертв, где так постились и с таким рвением предавались очищению и наказанию и где порок так нагло, так отвратительно выставлял себя напоказ! Эта Александрия сделалась старою блудницей, которая в юности была столь же развратна, как и прекрасна. Теперь у нее нет зубов, ее лицо обезображено морщинами, и она надела на себя личину благочестия, чтобы подобно волку в шкуре ягненка посредством злости отомстить за потерянное счастье и утрату возбуждавшей восторг красоты. Я не нахожу более подходящего сравнения, потому что и эта отвратительная страсть к пустой болтовне и пересудам свойственна непотребной женщине так же, как вам, которые были некогда прекрасны и прославляемы, а теперь падаете все глубже и глубже и уже не в состоянии переносить ничего великого и торжествующего, не забрызгав его из зависти ядом.

   Справедливым, да, справедливым я желаю быть, возвышенный герой добродетели, который с припрятанным ножом вышел для совершения убийства! Благодарю тебя за урок!

   Ты, украшение музея, указал мне также на источник, из которого вытекает ваша испорченность. Тебя вырастил знаменитый рассадник ученых. Там, да, там вскармливается неверие, которое богов превращает в соломенные чучела, а величие повелителя делает филином, на которого дерзко накидываются крошечные птички. Оттуда изливается настроение, научающее и мужчин, и женщин смеяться над добродетелью и нарушать верность. Там, где некогда благородные умы под сенью царского покровительства изобрели великие вещи, теперь возделывается только слово, пустое, ничтожное слово. Это я заметил и сказал еще вчера, а теперь знаю наверняка, что каждая ядовитая стрела, которую выпустила против меня ваша злоба, выкована в музее!

   Здесь он перевел дух и затем продолжал с ироническим смехом:

   - Пусть же справедливость, которую ты сам ставишь выше логики, совершится, а ничего нет справедливее, как сегодня же уничтожить гнездо вашей испорченности! Но и твои неученые сограждане тоже должны увидеть и почувствовать мою справедливость. У тебя самого звери в цирке отнимут возможность видеть, какое действие произвели на меня твои назидательные слова. Но ты еще жив и должен услышать, какие испытания делают самые строгие меры относительно вас высочайшею справедливостью. Что я надеялся здесь найти и что встретил? Мне расхваливали гостеприимство александрийцев, рвение, с каким здесь все еще занимаются наукой, высокое искусство ваших звездочетов, благочестие, которое воздвигло здесь так много алтарей и изобрело так много религий, и, наконец, красоту и тонкий ум ваших женщин.

   А это гостеприимство! Как честный человек, я был встречен здесь потоком коварных нападений и злобных насмешек. Этот поток дошел до самых ворот храма, моего жилища.

   Но я прибыл сюда также и в качестве императора, и где только ни появлялся я, меня преследовала государственная измена, мало того, она ворвалась даже в мое жилище, так как вот здесь стоишь ты, которому варвар должен был помешать предательски умертвить меня.

   Наука? Ты уже знаешь мое мнение о музее. А звездочеты этой пресловутой обсерватории? Они предсказали как раз противоположное всему тому, что исполнилось на самом деле... Религия? Народ, о котором ты в пыли книг музея знаешь так же мало, как об отдаленном Туле, нуждается в ней. Старые боги ему необходимы. Они его хлеб насущный. Но вместо них вы даете ему незрелый, кислый плод с обольстительною блестящею скорлупою. Он вырос в вашем собственном саду, он выращен вами самими. Но нет! Древесные плоды - дары природы, а во всем, что она производит, есть хоть что-нибудь хорошее, но то, что вы предлагаете народам, пусто и отравлено. Ваше красноречие придает ему обольстительный вид... Оно тоже происходит из музея. Там ученые настолько умны, что могут создать и новых богов, так они и делают. Эти новые боги вырастают точно грибы из-под земли. Эти ученые, если им вздумается, могут убийство возвысить в степень высочайшего божественного дела, а тебя сделать главнейшим из его жрецов...

   - Эта должность принадлежит тебе, - прервал его философ.

   - Это ты испытаешь, - сказал император с пронзительным смехом, - а с тобою вместе и мнимые ученые музея. Ты избрал своим оружием нож, но зубы диких зверей и их когти тоже почтенное оружие. Твой отец, брат и женщина, которая доказала мне, какова добродетель и верность александрианок, подтвердят тебе это в Аиде. Скоро туда последует за тобою каждый, кто хоть на одно мгновение забыл, что я - цезарь и гость этого города. Не далее как после следующего представления в цирке наказанные скажут тебе в подземном мире, как я выполняю справедливость. Вероятно, послезавтра ты уже встретишься там с несколькими своими товарищами из музея. Этого будет достаточно для одобрительных рукоплесканий при диспутах.

   Здесь он, иронически засмеявшись, окончил свою быстро проговоренную речь и окинул взглядом своих друзей, жаждая одобрения, о котором далеко не без намерения упомянул он в своих последних словах. И это желанное одобрение раздалось так громко, что заглушило возражение, сделанное философом.

   Только Каракалла расслышал его, и когда шум вокруг него несколько утих, он спросил свою обреченную на смерть жертву:

   - Что хотел ты сказать восклицанием: "В таком случае я бы желал, чтобы смерть пощадила меня!"

   - Я желал, - быстро отвечал философ, и голос его задрожал от невольного волнения, - я желал, чтобы меня пощадила смерть, для того чтобы, когда это сделается истиной, быть свидетелем, с какою злою насмешкой боги, воздающие за все, уничтожат тебя, их защитника.

   - Боги, - засмеялся император. - Мое уважение к твоей логике падает все ниже и ниже. Ты, скептик, ждешь от тех, существование которых отрицаешь, ждешь от божества деяния смертного человека!

   - Правда, - вскричал Филипп, причем его большие глаза, пылавшие от ненависти и глубокого негодования, искали глаз императора, - правда, я до этого часа ничего не считал верным, а поэтому не считал несомненным и существование божества; но теперь я твердо верю, что природа, в которой все совершается по вечным, непреложным законам и которая выбрасывает и уничтожает все, что покушается внести разлад в гармоническую совместную деятельность ее частей, произвела бы какое-нибудь божество, если бы такового еще не существовало, чтобы оно уничтожило тебя, разрушителя мира и жизни!

   Но здесь дикой вспышке гнева благородного безумца был положен внезапный конец. Цезарь бешенным ударом кулака толкнул своего больного врага так сильно, что тот отлетел к стене у окна. Не владея более собою, Каракалла заревел хриплым голосом:

   - К зверям! Нет, не к зверям! Прежде в пытку! Его и его сестру!.. Наказание, которое я придумаю для тебя, изверг...

   Но и душевное волнение философа, в груди которого ненависть и лихорадка пылали с одинаковою силою, в это мгновение достигли высшей степени. Точно травимый зверь, который приостанавливает свой бег, чтобы найти выход или броситься на своего преследователя, он диким взглядом посмотрел вокруг себя, и еще прежде, чем император окончил свои угрозы, он прислонился к оконным столбам, точно готовый принять смертельный удар, и прервал Каракаллу криком:

   - А если твой тупой ум не найдет рода смерти, который удовлетворил бы твою свирепую злобу, то тебе поможет кровопийца Цминис! Вы - два брата, достойные друг друга! Будь ты проклят...

   - Взять его! - вскричал император, обращаясь к Макрину и легатам, потому что никто не явился на смену высланного центуриона.

   Но между тем как знатные господа, дрожа, подходили к безумному, а Макрин звал воинов германской гвардии, дежуривших в боковой комнате, Филипп повернулся и с быстротою молнии исчез за окном.

   Легаты и цезарь подбежали слишком поздно для того, чтобы удержать его, а с площади внизу слышались крики: "Разбился... Мертв... Чем провинился этот несчастный?.. Его сбросили вниз... Он не мог сделать этого добровольно... Невозможно... У него связаны руки... Новый род смерти, изобретенный Таравтасом собственно для александрийцев!"

   Затем снова раздался свист и крик: "Долой тирана!"

   Но за этим криком не последовало другого. Площадь была слишком полна воинами и ликторами.

   Каракалла слышал все это.

   Наконец, он вернулся в комнату, отер пот со лба и сказал как будто бы спокойно, но с неприятным, грубым звуком в голосе:

   - Он десять раз заслужил смерть, но в конце концов я еще должен поблагодарить его за хороший совет. Я забыл египтянина Цминиса. Если он еще жив, Макрин, то приведи его из тюрьмы сюда, но в колеснице и живо! Он должен явиться в чем и как есть. Он может теперь понадобиться мне.

   Префект поклонился, и поспешность, с какою он ушел, показывала, как охотно он исполняет поручение своего повелителя.

  

   Едва Макрин вышел за дверь, как император в изнеможении опустился на трон и велел принести вина.

   Мрачный взгляд, с каким он смотрел вниз, опустив голову, был непритворен.

   Врач с беспокойством следил за тяжелым дыханием и вздрагиванием глаз властителя; но когда он предложил цезарю успокоительное питье, тот отстранил лекарство и приказал оставить его в покое.

   Однако же немного времени спустя он принял легата, который явился с известием, что собранная в Стадиуме молодежь начинает выказывать нетерпение. В одном месте она поет, в другом буянит, и то, чему она рукоплещет и что желает слышать несколько раз, далеко не содержит в себе похвалы римлянам.

   - Оставь их, - отвечал цезарь брюзгливым тоном. - Каждый стих, что раздается там, относится ко мне и ни к кому другому. Но ведь приговоренным к смерти перед их последним выходом дают насладиться пищей. А их пища - ядовитая насмешка. Пусть полакомятся они ею еще раз! Далеко до тюрьмы Цминиса?

   Ответ был отрицательный; Каракалла принял его с восклицанием "тем лучше", и на его губах мелькнула многозначительная улыбка.

   Верховный жрец Сераписа с глубоким беспокойством следил за тем, что произошло в последнее время. Он, глава музея, возлагал величайшие надежды на юношу, которого постигла такая ужасная кончина. Если цезарь выполнит свои угрозы, то наступит конец и для знаменитого учреждения, которое, по его мнению, все еще приносило богатые плоды по научным изысканиям. И что значит темный намек цезаря, что насмешки, которым предаются созванные юноши, представляют собою для них то же, что предсмертное угощение преступника? От страшного, глубоко раздраженного и тяжко оскорбленного злодея можно было ожидать неслыханных вещей, и потому верховный жрец уже послал нескольких своих подчиненных, уважаемых греков, в Стадиум, чтобы предостеречь строптивых юношей. Сам же он, верховный служитель божества, счел своею обязанностью во что бы то ни стало предостеречь властителя, которого видел готовым совершить великие злодеяния.

   Он нашел, что наступило время для этого предостережения, когда Каракалла очнулся от своей мрачной задумчивости, в которую он впал снова, и с нахмуренным лбом строго спросил Феофила, не было ли известно его жене, гостеприимством которой еще вчера пользовалась Мелисса, что эта презренная уже отдалась другому в то время как она притворялась в любви к нему, императору.

   Верховный жрец с величавым, свойственным ему достоинством отстранил это подозрение и затем стал заклинать императора не заставлять граждан расплачиваться за низость и вероломство легкомысленной девушки.

   Но Каракалла не дал ему договорить и с гневною вспышкою осадил его вопросом, кто дал ему право навязывать свой совет ему, императору.

   Феофил спокойно возразил:

   - Твои собственные благородные слова, великий цезарь, которыми ты, к твоей величайшей чести, старался внушить заблуждающемуся скептику, какое значение имеют старые боги и что подобает им. Но тот бог, высокий цезарь, которому я служу, не уступает ни одному из богов, так как небо - его голова, море - его тело, земля - его ноги, а его далеко видящее око - само солнце, и все, что волнуется в сердце и уме человека, есть излияние его божественного духа. Таким образом, он равен одушевленному "все", и часть его живет и действует в тебе, во мне, в нас всех! Его могущество сильнее всякого могущества на земле, и если справедливый гнев увлекает тебя, то самими богами дарованная тебе власть...

   - Я воспользуюсь ею! - прервал его цезарь. - Она простирается далеко. Я не нуждаюсь ни в какой помощи, даже в помощи твоего бога.

   - Я знаю это, - возразил Феофил, - и божество укажет тебе тех, которые так злобно погрешили против твоего священного величества. Божество одобрит всякое наказание, даже самое строгое, которому ты подвергнешь государственных преступников, так как твоя пурпурная мантия - его дар, ты носишь ее от его имени, и кто оскорбляет ее, тот грешит также и против него. И я всею своею слабою силою буду помогать тебе привлечь отдельных преступников к суду. Но где оказывается виновною целая толпа, и человеческая справедливость лишена возможности отделить виновных от невинных, там наказание принадлежит богу. Он строго накажет тяжкий проступок, совершенный против тебя в этом городе. Поэтому я заклинаю тебя именем твоей благородной, достойнейшей матери, которую я имел счастье угощать в этом доме и которая, будучи благодарна Серапису за его благоволение...

   - А я разве скупился на жертвы? - прервал его цезарь. - Мне было нужно приобрести благосклонность твоего бога, и как он отблагодарил меня? Здесь, на его глазах, мне было причинено то, что больно человеческому сердцу. Как против нечестивых жителей этого города, так и против их божественного владыки я могу выставить самые тяжкие обвинения. Он умеет мстить. Трехглавый пес у его ног, конечно, не похож на комнатную собачонку. Он должен будет презирать меня, если я предоставлю наказание виноватых ничем не доказанному благоволению его ко мне. Я могу выполнять это наказание своею собственною властью. Если же ты все-таки видишь, что я в некоторых отдельных случаях дарую помилование, то это я делаю в воспоминание о моей матери. Ты в добрый час напомнил мне о ней. Она, я знаю, питает расположение к твоему богу. Александрийцы относительно меня оскорбительным образом нарушили право гостеприимства. Для нее они были ласковыми хозяевами. Это зачтется теперь в их пользу. Все они виновные. Если же многие из них останутся ненаказанными - поставь это в известность изменникам, - то этим они будут обязаны гостеприимству, которое их родители и некоторые из них самих оказали моей матери.

   Здесь его речь была прервана. Ему доложили о приходе начальника полиции Аристида, который в сильном и, по-видимому, радостном волнении явился перед цезарем. Его шпионы схватили одного преступника, который прикрепил к статуе матери императора в Цезареуме дерзкую, злобную эпиграмму.

   Сочинитель ее был ученик музея, и он был схвачен в то время, когда еще похвалялся своим преступным деянием. Один шпион, замешавшийся в толпу юношей, арестовал его, и начальник полиции поспешил вернуться в Серапеум, чтобы похвалиться перед цезарем удачей, которая могла укрепить поколебленное положение блюстителя безопасности.

   При обыске преступника нашли стихотворение, и Аристид держал в руке табличку, где оно было написано, между тем как цезарь выслушивал его доклад.

   Задыхаясь от рвения, Аристид рассказывал о своей удаче, но император нетерпеливо вырвал у него из руки двустишие и прочел следующие стихи:

    

   Женщина эта и мать двух враждующих братьев - блудница.

   - Ты разумеешь Иокасту?

   - Нет, хуже: Севера жену.

    

   "Самое нечестивое, но и последнее!" - прохрипел Каракалла про себя, сильно побледнев и опуская руку с табличкой.

   Но почти в то же мгновение он поднял ее снова, протянул злые и вместе клеветнические стихи верховному жрецу и крикнул ему с хохотом:

   - Печать под приговором! Они оклеветали и мою мать. Просить о помиловании - отныне значит положить свою собственную голову на плаху.

   При этих словах он с угрозою поднял кулак и глухо прошептал про себя: "И это из музея!"

   Между тем верховный жрец тоже прочел табличку. Побледнев еще сильнее, чем император, и ясно сознавая, что каждое новое увещевание будет бесполезно и обрушит ярость возмущенного человека на него самого, он ограничился тем, что горячо выразил свое негодование на эту клевету против благороднейшей из женщин со стороны мальчишки, едва вышедшим из школьного возраста. Но Каракалла прервал его угрозой:

   - Горе и тебе, если твой бог откажет мне в единственном, чего я требую от него за все мои жертвы: мести, полной, целой, кровавой, воздающей за большое и малое!

   Затем он внезапно прервал себя самого восклицанием:

   - И он дает ее! Такой вид должно иметь орудие, которым я пользуюсь.

   Это орудие было налицо: в комнате стоял Цминис, египтянин, в каждой черте своей соответствовавший представлению, которое составил себе Каракалла об исполнителе самого кровавого из своих желаний. С нечесаной головой и синевато-черною щеткой волос на худых, поблекших, впалых коричневых щеках, в сером грязном арестантском балахоне, босой, ступая неслышным шагом, подобно несчастью, тихо подкрадывающемуся к своей жертве, он подошел к повелителю.

   Префект поспешно привез его сюда из темницы таким, каким застал в тюрьме. В продолговатых глазах египтянина белки, которые так пугали Мелиссу, приобрели желтоватый оттенок, и его взгляд беспокойно бегал, подобно глазам гиены. Узкая голова этого нечестивого человека, который целый день ожидал смерти, а теперь, точно каким-то чудом, очутился возле высочайшей цели своего честолюбия, в чрезмерном нервном возбуждении качалась туда и сюда на длинной шее. Но когда он, наконец, фальшивым голосом, который приобрел в тюрьме какой-то скрипящий звук, спросил императора, что повелевает он, и при этом, подобно голодной собаке, собирающейся вырвать из рук хозяина хороший кусок, жадно вперил глаза в его лицо, то даже у братоубийцы, державшего наготове отточенный меч для удара, мороз пробежал по спине.

   Однако же Каракалла скоро оправился, и когда он спросил египтянина, берется ли он в качестве начальника полиции помочь наказать александрийских изменников, то получил немедленно ответ: что может сделать кто-нибудь, на то я считаю способным и себя самого.

   - Хорошо, - сказал император. - Но здесь дело идет не о том только, чтобы схватить того или другого. Каждый - слышишь? - каждый заслужил смерть, кто нарушил гостеприимство, которое лживыми словами обещал мне этот город. Понимаешь ли ты, что это значит?.. Да? Ну так вот что: как нам отыскать виновных? Откуда мы возьмем сыщиков и палачей? Каким образом мы накажем строже всего тех, преступность которых служит в осуждение другим, и прежде всего эпиграммокропателей музея? Как добраться нам до государственных изменников, до всех, которые вчера нанесли мне оскорбление в цирке, как поймать тех из мальчишек в Стадиуме, которые осмелились выразить свой ядовитый гнев против меня свистками? Что предложишь ты мне, для того чтобы ни один из виновных не ушел от нас? Подумай, каким образом устроить это, и притом так, чтобы я мог лечь спать, говоря: "Они получили то, чего заслуживали; я удовлетворен!"

   Глаза египтянина, опущенные вниз, бегали туда и сюда, как бы ища разрешения предложенной ему задачи, но скоро он выпрямился и коротко и отрывисто, точно отдавая приказание стражам, сказал:

   - Мы убьем их всех.

   Каракалла вздрогнул и глухим голосом спросил:

   - Всех?

   - Всех, - повторил Цминис с отвратительным смехом. - Молодые парни все у нас собраны в Стадиуме. Те, что в музее, не ожидают нас. Те, что находятся на улице, будут перебиты. Запертые двери можно разломать.

   Цезарь, снова опустившийся на трон, подскочил при этих словах, швырнул кубок, который он держал в руке, далеко в глубину комнаты, пронзительно засмеялся и вскричал:

   - Ты мой человек! Итак, за дело! Вот это будет день! Макрин, Феокрит, Антигон! Нам понадобятся и войска. Легаты, сюда! Кому кровь не по вкусу, тот пусть подсластит ее добычей.

   Он смотрел точно освободившийся от тяжести и помолодевший, и в его уме промелькнул вопрос: месть не слаще ли любви?

   Его свита молчала.

   Даже Феокрит, у которого на губах всегда были в готовности какие-нибудь льстивые или ободрительные слова, в смущении потупился, но Каракалла в сильном возбуждении своей души не обращал внимания ни на что другое.

   Страшное внушение Цминиса по своей неслыханной грандиозности казалось ему превосходным и достойным его.

   Его следовало привести в исполнение.

   С того времени как он облекся в пурпур, он постоянно старался возбуждать страх. Если бы это чудовищное деяние удалось, то ему не было бы нужно морщить лоб и косить глаза на тех, кого он желал наполнить трепетом.

   И какое мщение!

   Когда узнает о нем Мелисса, то как оно должно подействовать на нее!

   Итак, за дело!

   И, точно дело шло о том, чтобы предостеречь от раннего разглашения готовящегося сюрприза, он тихим голосом продолжал:

   - Но молчание, глубокое молчание, слышите, пока не будет готово все! А ты, Цминис, начни со свистунов в Стадиуме и болтунов в музее. Вознаграждение воинам и ликторам лежит в сундуках купцов.

   Все продолжали молчать, и теперь он заметил это. Слабые души находили его намерение слишком смелым. Нужно было помочь им, заставить умолкнуть их совесть, голос римского чувства справедливости и принять ужасавшую робких ответственность на свои собственные плечи.

   Поэтому цезарь выпрямился и, делая вид, как будто не замечает смущения окружающих, вскричал радостно уверенным тоном:

   - Пусть каждый делает свое! Ни от кого из вас я не требую ничего другого как только выполнения приговора судьи. Вы знаете, какое преступление совершили против меня граждане этого города, и в силу принадлежащей мне власти над жизнью и смертью я, император - да будет это известно вам, - приговариваю, слышите, приговариваю каждого александрийца мужского пола, какого бы то ни было возраста и сословия, к смерти от мечей моих воинов. Это место - завоеванный город, который прошутил, потерял всякое право на милость. Кровь и сокровища его граждан принадлежат моим солдатам. Только, - при этом он повернулся к главному жрецу, - дом твоего бога, оказавший мне гостеприимство, жрецы и имущество великого Сераписа будут пощажены. Теперь от него зависит показать, благосклонен ли он ко мне! Вы все, - при этом он обратился к окружающим, - все, которые помогут мне покарать за оскорбления, нанесенные здесь вашему цезарю, можете быть уверены в моей императорской благодарности.

   Это уверение не осталось без своего действия, и между друзьями и любимцами пронесся крик одобрения, но более тихий и скудный, чем к какому привык император.

   Но слабость этого проявления чувств заставила его только еще больше гордиться своим собственным, ни перед чем не останавливавшимся мужеством.

   Префект Макрин принадлежал к числу тех, которые кричали громче всех остальных, и Каракалла радовался тому, что даже этот рассудительный советник позволял ему осушить чашу мщения до дна.

   Точно опьяненный еще до питья, император, с пылающими глазами, подозвал к себе его и Цминиса и внушил им, преимущественно перед другими, позаботиться, чтобы Мелисса, ее отец, Александр и Диодор были приведены к нему живые.

   - И еще одно, - заключил он, - завтра здесь будет много плачущих матерей, но я желал бы вновь увидать одну и, конечно, не мертвою. Я говорю о той, наряженной в цирке в красное платье, о жене Селевка, с Канопской улицы.

  

   Перед большим крыльцом Серапеума преторианцы дожидались приказаний цезаря.

   Они еще не были выстроены в ряды, а окружали центуриона Марциала, который печально рассказывал им о своем переводе в Эдессу и теперь прощался с товарищами. Он каждому протягивал руку, и все отвечали на ее пожатие, потому что, хотя он и не принадлежал к числу умных, но как хороший солдат и друг своих друзей внушал симпатии многим. Не было ни одного из них, который бы не пожалел, что он оставляет их ряды. Но таково было повеление цезаря, и нельзя было и думать ни о каком противоречии. Об этом можно было поговорить после лагеря, теперь же следовало беречь свои языки.

   Едва центурион простился с последними товарищами из своей когорты, как среди них появился префект с легатом легиона Квинтом Флавием Нобилиором, их начальником, и с другими высшими офицерами. Макрин коротко приветствовал их и, вместо того чтобы, как обыкновенно, велеть трубить сигнал и построить их в ряды, он приказал им стать поближе, вокруг него, с центурионами впереди.

   Затем он сообщил им тайное повеление императора.

   - Цезарь, - начал он, - долго был терпелив и милостив, но своеволие и крамола александрийцев продолжают превышать всякую меру, и поэтому он, в силу своего права на жизнь и смерть, изрек над ними приговор. Им, преторианцам, стоящим к нему ближе всех, он предоставляет при выполнении наказания наилучшим образом вознаграждающую работу. Всех, кого они найдут на Канопской улице, главнейшей и богатейшей артерии городских сношений, они должны убивать как бунтовщиков в завоеванном городе. Они должны щадить только женщин, детей и рабов. Если они за эту, в сущности отвратительную, работу вознаградят себя сокровищами граждан, то никто не поставит им этого в вину.

   Громкий крик восторга последовал за этим приказанием, и сотни глаз заблестели ярче, потому что даже самым трезвым из них воображение представило глубокую и широкую лужу крови, над которою стоило только нагнуться, чтобы, точно из какого-нибудь тихого пруда, за один раз выловить хорошую добычу. Только здесь приходилось ловить не каких-нибудь жалких карпов, а тяжелую серебряную и золотую посуду, монеты из благородного металла и великолепные драгоценные изделия.

   Затем Макрин роздал высшим и низшим начальникам инструкции, которые он составил совместно с императором и Цминисом.

   Нападение должно было начаться только после того, как с альтана Серапеума будет подан сигнал семь раз прозвучавшими трубами. Тогда, говорил префект, пусть двинется отряд за отрядом. Не нужно обращать внимания на плотное соединение частей. Каждый должен делать свое. По очищении улицы от западного конца до восточного легион должен снова собраться у Солнечных ворот. При этом пусть каждый отдельный человек запечатлеет в своей голове приказ императора - при избиении соблюдать осторожность там, где он найдет скрывающихся, потому что цезарь желает видеть живыми и подвергнуть допросу следующих александрийцев, в особенности оскорбивших его. При этом Макрин назвал резчика Герона, его сына Александра, дочь Мелиссу, александрийского сенатора Полибия, его сына Диодора и жену Селевка.

   Он описал их подробно и ясно, как только мог. За каждого из них цезарь обещает награду в тридцать тысяч драхм, а за дочь Герона вдвое, но только в таком случае, когда она и другие указанные лица будут приведены к нему живыми и невредимыми. Следовательно, ради своей собственной выгоды они в домах должны смотреть в оба и соблюдать осторожность. Кто захватит дочь резчика, при этом он еще раз описал Мелиссу, тому цезарь будет обязан особою благодарностью, и тот может рассчитывать на повышение по службе.

   При этой речи присутствовал еще центурион Марциал; но затем он быстро удалился.

   Он чувствовал себя в таком же положении, как после удара дубиной, который во время войны с алеманнами нанес ему один рыжий германец, потому что в его голове был шум и звон и все пестро перепуталось, как тогда. Только вместо фиолетово- и золотисто-желтых кругов перед глазами вертелись теперь кроваво-красные.

   Прошло довольно много времени, прежде чем он мог собрать в голове первые ясные мысли, но затем кулаки его сжались, и он снова вспомнил, с какою злобой цезарь неизвестно почему прогнал его от семьи.

   Наконец его широкий рот скривила довольная улыбка. Теперь он был уволен от службы и не был обязан участвовать в этой свирепой бойне.

   В какой-нибудь чужой земле Марциал, может быть, охотно принял бы в ней участие, как и всякой другой, и радовался бы богатой добыче, которая должна была достаться каждому, но здесь, на своей родине, где жили его мать, жена и дети, предстоявшая работа казалась ему самым ужасным злодеянием.

   Кроме семьи резчика, к которой он не имел никакого отношения, цезарь, по-видимому, в особенности указывал на Веренику, а ее муж, Селевк, был ведь господином отца центуриона, да и жена воина находилась в услужении у этого купца.

   Сам он еще в юности вступил в военную службу, женился на дочери свободного человека, служившего садовником у Селевка, и затем был переведен в Рим, в преторианскую гвардию, а его жена получила место надсмотрщицы за виллою Селевка в Канопусе. Этим он был обязан прежде всего доброте госпожи Вереники и ее покойной дочери Коринны, и поэтому был искренне признателен жене Селевка, так как с тех пор как его жена поступила на эту должность, он мог спокойно переходить с войском из одной страны в другую.

   Когда теперь, на пути к своим домашним, он дошел до Канопской улицы и увидал статуи Гермеса и Деметры, стоявшие перед домом Селевка возле больших входных ворот, его неповоротливый ум вспомнил о многом, чем он был обязан купцу и его жене, и внутренний голос сказал, что его долг предостеречь их.

   Цезарю, злобному убийце, который из прихоти лишил честного солдата лучшей радости его жизни и отнял у него половину его жалованья, так как преторианцы получали двойной оклад против других войск, он не обязан уже был ничем, и если бы он знал какое-нибудь ремесло, то еще сегодня утром с величайшим удовольствием бросил бы меч ему под ноги.

   Теперь он мог по крайней мере воспользоваться случаем и помешать цезарю в его злодейском предприятии. Было прекрасно, что ему хоть один раз представился случай сделать что-нибудь хорошее своим благодетелям, и потому он, прежде чем идти домой, зашел в дом Селевка.

   Его там хорошо знали и тотчас же доложили о его приходе хозяйке дома.

   На этот раз нижние комнаты стояли пустые, потому что квартировавшие там солдаты были собраны на площади Серапеума.

   Но что сделалось с садиком в имплювиуме, какие безобразные следы видны были там повсюду, где квартировали солдаты и где они, упившись дорогими винами хозяина, давали полную волю своему бесчинству!

   Бархатистая лужайка уподобилась гумну, с кустов редкостных растений были сорваны цветы вместе с ветвями. На драгоценном полу из мозаики виднелись черные пятна там, где, разводился огонь, проходы с колоннами были превращены в места для просушки белья воинов, и веревка, на которой висела только что вымытая мокрая одежда солдат, обвивалась вокруг шеи Венеры работы Праксителя, там вокруг лиры Аполлона, изваянного из мрамора Бриаксисом. Несколько индийских растений были потоптаны, и в большом зале для пиршеств, служившем спальнею для сотни преторианцев, валялись кругом дорогие подушки и ковры, которые они сорвали с диванов и стен, чтобы устроить для себя удобное лежбище.

   При этом зрелище Марциал, солдат, привыкший к войне, гневно стиснул зубы. То, что он видел здесь разрушенным, было с давних пор предметом его почитания, и в нем поднялась желчь при виде опустошения, произведенного его товарищами. Перед покоями женщин им овладел страх. Как объявит он госпоже о том, что угрожает ей?

   Но он должен был это сделать и потому пошел за служанкой Иоанной, которая привела его в комнату госпожи.

   Там сидел адвокат, христианин Иоанн, перед табличками для письма и свитками папируса и работал по делам своей патронессы. Сама она находилась при раненом Аврелии, и как только Марциал узнал это, то просил доложить ей о своем приходе.

   Как раз в это время Вереника делала раненому новую перевязку, и когда центурион увидел при этом красивое цветущее лицо молодого трибуна, которого любил от всего сердца, так жестоко изуродованным, то глаза его наполнились слезами. Матрона заметила это и с изумлением следила за полным волнения свиданием знатных юношей с простым солдатом.

   Центурион почтительно поклонился ей, но только тогда, когда Немезиан спросил его, по какому случаю в этот час призывают молодых воинов к оружию, Марциал собрался с духом, чтобы просить у хозяйки дома позволения переговорить с нею.

   Но Веренике нужно было еще обмыть, перевязать раны больного - труд, который она со всею тщательностью выполняла сама, и поэтому она обещала воину быть к его услугам через полчаса.

   У центуриона вырвался крик: "Тогда будет слишком поздно!"

   По голосу и испуганному выражение лица хорошо знакомого ей человека Вереника поняла, что он хочет ее предостеречь, а существовал только один человек, который мог угрожать ей.

   - Император? - спросила она. - Он посылает своих креатур, чтобы убить меня?

   При этих словах выразительный взгляд больших глаз Вереники подействовал на простого солдата так сильно, что он довольно долго не мог выговорить ни слова. Но цезарь ведь не покушался на жизнь госпожи, и Марциал наконец проговорил, запинаясь:

   - Нет, госпожа, нет! Он не желает тебя убить. Конечно, нет... напротив... именно тебя они должны оставить живой, когда они перебьют других.

   - Перебьют? - вскрикнул Аполлинарий, причем выпрямился и посмотрел с ужасом на Марциала, а его брат положил руку на плечо центуриона, сильно потряс его и в качестве его трибуна приказал говорить яснее.

   И привыкший к повиновению воин, которого и без того все побуждало не медлить со своим предостережением, сообщил в поспешных словах то, что он слышал из уст префекта.

   Аврелии прерывали его по временам восклицаниями ужаса и отвращения, но Вереника оставалась безмолвною, пока Марциал, тяжело дыша, не замолчал.

   Тогда матрона пронзительно рассмеялась и, между тем как другие в ужасе смотрели на нее, сказала спокойно:

   - Вы, мужчины, готовы идти с этим нечестивцем по лужам крови, если это ему будет угодно. Я, женщина, однако же, покажу ему, что даже и его злым желаниям может быть положен предел.

   Затем она на несколько мгновений замолчала, погрузясь в мысли, и наконец приказала центуриону осведомиться, где находится ее муж.

   Марциал охотно повиновался, и, как только дверь закрылась за ним, Вереника крикнула братьям, обращаясь то к одному, то к другому:

   - Кто же теперь прав? Из всех негодяев, позоривших трон и имя великого цезаря, он самый презренный. На лице Аполлинария он довольно ясно написал, что значит для него храбрый воин, сын благородного дома. А ты, Немезиан, разве ты не Аврелий? Если бы тебе случайно не было дозволено ухаживать за братом, то ты теперь бегал бы по городу, как бешеная собака, и кусал до смерти все, что тебе попадалось бы навстречу. Чего вы молчите? Почему ты, Немезиан, не говоришь мне теперь, что солдат должен слепо повиноваться военачальнику? Не хочешь ли ты, Аполлинарий, все еще утверждать, что только негодование за оскорбление невинной девушки управляло рукою цезаря, когда он изуродовал тебе лицо? Имеете ли вы оба мужество оправдывать убиение Каракаллой его жены и столь многих благородных женщин его заботой о троне и государстве? Я тоже женщина, имеющая право гордо держать свою голову, но какое отношение я имею к государству и трону? Мой взгляд упал на него и сделал этого убийцу моим смертельным врагом. Быстрый конец от меча его солдата кажется ему слишком хорошим для ненавистной ему женщины - дикие звери должны растерзать меня перед его глазами. Довольно ли вам наконец этого? Соберите все гнусное, все недостойное благородного человека и ненавистное богам, и вы будете иметь человека, которому вы добровольно повинуетесь. Я не больше как жена гражданина, но если бы я была вдовою благородного Аврелия и вашей матерью...

   Аполлинарий, раны которого снова начали гореть сильнее, тревожно прервал ее:

   - Она посоветовала бы нам предоставить возмездие богам. Он - император!

   - Он нечестивец, - вскричала матрона, - проклятие, позор человечества, убийца счастья, чести, жизни, какого еще не видал мир! Уничтожить его - значит заслужить благодарность и благословение всего мира. И вы, отпрыски знатного рода, должны показать, что еще существуют мужи среди такого множества рабов. Сам властительный Рим призывает вас через меня, кровно оскорбленную женщину, поднять ради него оружие, пока он не подаст вам знак покончить с этим злобным кровопийцею.

   Братья, бледные и безмолвные, посматривали друг на друга; наконец Немезиан сказал:

   - Мы знаем, что он тысячу раз заслужил смерть, но мы не судьи и не палачи. Для убийства мы не годимся.

   - Нет, госпожа Вереника, нет, - прибавил Аполлинарий с живостью, качая израненной головой.

   Но матрона продолжала:

   - Кто назвал бы Брута убийцей? Но вы молоды... Вся жизнь у вас еще впереди. Вонзить меч в сердце чудовища - это такое дело, для которого вы слишком хороши. Однако же я знаю руку, которая искусна и готова нанести удар; призовите ее в надлежащий час и направьте ее.

   - Чья же это рука? - спросил Аполлинарий с тревожным ожиданием.

   - Вот она, - отвечала Вереника, указывая на Марциала, входившего в комнату.

   Братья снова обменялись вопросительными взглядами, а матрона воскликнула:

   - Подумайте! Я хочу умереть с уверенностью, что исполнится единственное горячее желание, которое еще согревает это окаменевшее сердце.

   С этими словами она сделала знак центуриону, вышла с ним и повела его в свою собственную комнату. Здесь, к удивлению вольноотпущенника Иоанна, она приказала ему, как своему нотариусу, прибавить к ее завещанию еще одну статью. В случае своей смерти она оставляет Ксанте, жене центуриона Марциала, свою законно принадлежащую собственность - виллу в Канопусе вместе со всем в ней находящимся, а также со всеми садами, - все в полное распоряжение Ксанты и ее детей.

   Воин слушал ее с изумлением, потому что дар матроны равнялся стоимости двадцати домов в городе и делал его обладателя богатым человеком. Но завещательница была едва ли старше десятью годами его Ксанты, и потому он, поцеловав край одежды доброй госпожи, вскричал с благодарным волнением:

   - Да вознаградят тебя боги за то, что ты намерена сделать для моей семьи! Однако же все мы будем молиться и приносить жертвы, чтобы твой дар как можно позже перешел в наши руки.

   Матрона с горькой улыбкой покачала головой, отвела воина к окну и там в произнесенных наскоро словах сообщила ему о своем решении - расстаться с жизнью, прежде чем преторианцы войдут в ее дом. Затем она объявила испуганному Марциалу, что она избрала его своим мстителем, так как и ему император испортил жизнь своею злобою. Пусть он вспомнит об этом, когда наступит время вонзить меч в грудь нечестивца. Если же этот поступок будет стоить Марциалу жизни, которою он во многих битвах жертвовал за ничтожное жалованье, то ее завещание даст его вдове возможность устроить для их общих детей прекрасную будущность.

   Центурион прерывал ее разными словами протеста, но Вереника не обращала внимания на его возражения, как будто не слыша их.

   Наконец Марциал вскричал:

   - Ты требуешь от меня слишком многого, госпожа! Да, и мне тоже ненавистен цезарь. Но каким образом мог бы я, с тех пор как не принадлежу уже к преторианцам и удален от соседства с ним, добраться до него? Как могу я, маленький человек, осмелиться...

   Матрона подошла к нему ближе и шепнула:

   - Дело мести, к которому я призываю тебя, ты выполнишь во имя всех хороших людей. Все, чего мы требуем от тебя, это твой меч. Его направят более значительные люди - именно оба Аврелия. Ты будешь действовать по их приказанию. Когда тебе, честный Марциал, будет подан ими знак, то вспомни о несчастной женщине из Александрии, за смерть которой ты дал обет отмстить. Как только Аврелии...

   - Если прикажут трибуны, - прервал ее центурион решительно, точно преображенный, и его тусклые глаза ярко блеснули, - если они прикажут, то я охотно сделаю это! Скажи им, что меч Марциала находится в их распоряжении. Ему случалось убивать людей посильнее этого карлика.

   Вереника протянула ему руку, наскоро поблагодарила его, и так как он безопасно мог идти через город, то она просила его тотчас же поспешить к озеру и предупредить ее мужа, занимавшегося там в своей торговой конторе, а также передать последний ее привет.

   Марциал выслушал ее приказание со слезами на глазах; когда же он ушел, и адвокат Иоанн стал умолять матрону, чтобы она скрылась и не лишала себя греховно жизни, дарованной ей Богом, то она ласково, но решительно отклонила его убеждения и вернулась снова к Аврелиям...

   Взглянув на братьев, она увидела, что они еще не пришли ни к какому твердому решению; но их колебанию наступил конец, как только они узнали, что центурион готов по их знаку направить меч против императора.

   Получив обещание братьев, она вздохнула с облегчением и с благодарностью протянула к ним руки.

   Аврелии тоже заклинали ее при этом расставании навсегда скрыться, но она спокойно сказала:

   - Пусть ваша юность достигнет счастливой старости; мне же, с тех пор как я лишилась своей дочери, жизнь не представляет больше ничего... Но время не терпит... Пусть придут убийцы теперь, когда я знаю, что мщение не дремлет.

   - А твой муж? - прервал ее Немезиан.

   Но она отвечала с горькою улыбкой:

   - Он? Он имеет дар легко утешаться. Но что это?

   Это восклицание было вызвано громкими голосами, послышавшимися перед комнатой больного.

   Немезиан с мечом в руке стал перед матроной, но Вереника не нуждалась ни в какой защите, потому что вместо ожидаемых преторианцев в комнату вошла служанка Иоанна и опиравшийся на ее руку и п