Эберс Георг - Сестры, Страница 4 - Книги

станавливаясь, проходит мимо самого лучшего, что может дать жизнь смертному. Ужасной, отвратительной представляется мне эта жизнь без отдыха и покоя. Пусто, как в пустыне, должно быть в сердце матери, которая так занята посторонними вещами, что не может приобрести любовь собственного ребенка, что доступно каждой поденщице. Нет, лучше все терпеливо сносить, чем быть такой царицей!

VIII

- Отчего никто меня не встречает? - спросила царица, поднимаясь в носилках на последнюю порфировую ступень лестницы, ведшей в переднюю парадного зала. Она стояла, сжав маленькую ручку в кулак, и мрачно глядела на сопровождавших ее царедворцев.

- Я здесь - и никого нет!

Очевидно, слово 'никто' нельзя было понимать буквально, потому что на мраморных плитах зала, окруженного рядами колонн и вместо кровли имевшего звездное небо, стояло более ста македонских телохранителей в богатейших доспехах и столько же знатных царедворцев, носивших титулы отцов, братьев, родственников, друзей и первых друзей царя.

Все они встречали свою повелительницу громкими возгласами: 'Да здравствует царица!', но никто не удостоился внимания Клеопатры.

Эти люди значили для нее еще менее, чем воздух, который мы вынуждены вдыхать, чтобы жить. Как пыль, поднимающаяся на дороге путника, они были неизбежны и привычны.

Царица ожидала, что немногие гости, приглашенные на пир по ее и Эвергета выбору, будут приветствовать ее здесь, на лестнице, и увидят ее в ее раковине, как богиню, несущуюся по воздуху; она заранее наслаждалась немым удивлением римлянина и тонкой лестью коринфянина Лисия, и вот теперь пропал один из эффектных моментов в роли, которую она приготовила на сегодня. Ей даже пришла мысль велеть унести себя обратно и спуститься в зал только тогда, когда соберутся ее встретить все гости.

Но больше всего на свете Клеопатра боялась показаться смешной. Поэтому она приказала несшим ее воинам остановиться и когда старший из них пошел доложить царю, что приближается царица, она удостоила самых знатнейших из придворных несколькими холодно-милостивыми словами; но через несколько мгновений распахнулись двери из туевого дерева, отделявшие пиршественный зал, и царь со своими друзьями вышел навстречу царице.

- Мы никак не ожидали тебя так рано! - вскричал Филометр.

- Разве в самом деле так рано? - спросила Клеопатра. - Или, может быть, я тебе помешала и ты забыл меня ждать?

- Как ты несправедлива, - возразил царь. - Ты знаешь, что как бы рано ты ни явилась, все-таки это будет поздно для моих желаний.

- И для наших, - воскликнул коринфянин Лисий. - Твой приход никогда не бывает ни рано, ни поздно, а всегда вовремя, как счастье, венок победы или выздоровление.

- Выздоровление? Значит, кто-нибудь был болен? - спросила Клеопатра, и глаза ее опять заискрились живым и насмешливым умом.

- Я вполне понимаю Лисия, - отвечал Публий вместо своего друга. - Однажды я упал вместе с лошадью на Марсовом поле и долго потом пролежал в постели. Тогда я понял, что нет блаженнее состояния, как ощущение снова возвращающейся жизни и силы. Лисий хочет сказать, что никогда так хорошо себя не чувствуешь, как в твоем присутствии.

- Да, - подхватил Лисий, - мне кажется, что царица принесла нам выздоровление, потому что в ее отсутствие мы чувствовали себя больными и страдали от страстного ожидания. Твое прибытие, Клеопатра, есть самое действенное лекарство и возвращает нам здоровье.

Клеопатра милостиво опустила опахало в знак благодарности, и от быстрого рассчитанного движения ярко сверкнули бриллианты, украшающие драгоценную ручку опахала. Потом она ласково обратилась к обоим друзьям:

- Ваши слова сказаны с добрым намерением и различаются между собою так, как два камня в одном драгоценном уборе: один из них блестит потому, что он искусно отшлифован и, следовательно, имеет много граней, другой же алмаз настоящий, и потому горит только собственным огнем. Истина и правда одно и то же; египтяне для обоих этих выражений имеют только одно слово, и твоя дружеская речь, мой Сципион - ведь я могу называть тебя просто Публий? - твоя дружеская речь, Публий, кажется мне искреннее рассчитанной на тщеславный слух речи твоего красноречивого друга. Прошу тебя, подай мне руку!

Раковина, в которой она сидела, опустилась на землю, и царица, поддерживаемая Публием и своим супругом, отправилась с гостями в зал.

Как скоро завеса за ним опустилась, Клеопатра тихо сказала несколько слов царю и опять обратилась к римлянину, к которому подошел теперь евнух.

- Ты прибыл к нам из Афин, Публий, но, кажется, ты не очень усердно изучал логику, иначе как же могло случиться, что ты, который считаешь здоровье за высшее благо и только что объявил, что нигде так хорошо себя не чувствуешь, как в моем присутствии, тем не менее так быстро покинул нас после процессии; можно узнать, какие занятия...

- Наш благородный друг, - отвечал евнух, низко кланяясь и не давая договорить царице, - находит особенное удовольствие в беседе с бородатым отшельником Сераписа и, по-видимому, там думает найти краеугольный камень своих занятий в Афинах.

- И он прав, - согласилась Клеопатра, - потому что именно там он может научиться размышлять о той жизни, о которой в Афинах меньше всего говорят, о будущей жизни, хочу я сказать.

- Жизнь принадлежит богам, - ответил римлянин. - Она приходит всегда слишком рано, и не о том я говорил с отшельником; могу сообщить Эвлеусу, что то, чему я научился у этого странного человека, касается именно прошедших вещей.

- Разве это возможно, - воскликнул евнух, - чтобы кто-нибудь, кому Клеопатра предлагает разделить ее общество, мог так долго думать о чем-нибудь другом, кроме прекрасного настоящего?

- Ты поступаешь очень благоразумно, - быстро проговорил Публий, - думая только о настоящем и забывая свое прошлое.

- Оно было полно забот и труда, - ответил евнух с большим самообладанием, - это знает моя повелительница от своей высокой матери, да и сама видела это своими очами и всегда защитит меня от незаслуженной ненависти могущественных врагов, преследующих меня. Позволь мне, царица, попозже явиться на пир; этот благородный господин заставил меня ждать себя в Серапеуме целый час, а распоряжения относительно новой постройки в храме Исиды должны быть окончены сегодня, чтобы завтра рано утром доложить о них в совете твоему высокому супругу и его высочайшему брату Эвергету...

- Ты свободен, - перебила евнуха Клеопатра.

Когда евнух удалился, царица близко подошла к Публию и сказала:

- Ты враждебно относишься к этому, может быть, неприятному, но во всяком случае полезному и весьма достойному человеку. Можно мне узнать, отталкивает ли тебя от него его наружность или его деяния вызывают в тебе не только отвращение, а если я верно заметила, даже ненависть.

- И то, и другое, - ответил Публий. - Я и раньше не предполагал в этом получеловеке ничего хорошего, а теперь знаю наверное, что, если бы я заблуждался, это было бы для него гораздо лучше. Завтра я попрошу у тебя только час времени, чтобы сообщить тебе о нем некоторые вещи. Так все это грустно и отвратительно, что не годится говорить о нем на праздничном пире, предназначенном для радости и веселья. Не старайся угадывать, это дела прошлого времени и ни тебя, ни меня не касаются.

Главный управитель и виночерпий прервал их беседу приглашением к столу, и царская чета вместе со своими гостями возлегла за пиршественный стол.

Восточная пышность соединялась с эллинским изяществом в этом небольшом покое, где Птолемей Филометр больше всего любил веселиться со своими друзьями.

Так же как приемный зал, этот покой освещался сверху, потому что в стенах не было окон, а изящные алебастровые колонны с коринфскими капителями в виде листьев аканта покрывались крышей только по краям, середина же оставалась открытой.

Теперь вместо потолка была протянута золотая, украшенная хрустальными полумесяцами и звездами сеть с такими мелкими петлями, что сквозь нее не могли проникнуть ни мотыльки, ни летучие мыши.

Сотни светильников ярко освещали торжественный зал; каждый светильник имел несколько лампад, поддерживаемых бронзовыми и мраморными изваяниями прелестных детских фигур.

На мозаичном полу было изображено появление Геракла на Олимпе, пир богов и удивление смущенного героя перед великолепием небесного пиршества. Желтые мраморные стены зала, отражая в себе тысячи огней, увеличивали блеск и яркость освещения. Искусные мастера инкрустировали эти стены ценными поделочными каменьями: ляпис-лазурью, малахитом, кварцем, красной яшмой, агатом и колчеданом, сложив из них различные фигуры: фрукты, дичь, музыкальные инструменты. На пилястрах виднелись маски комических и героических муз, факелы, тирсы, обвитые плющом и виноградными листьями, и флейты Пана ^[27].

Все это было сделано из золота и серебра, украшено дорогими каменьями и рельефно выделялось на мраморе.

С фриза смотрел на пирующих великолепный барельеф, изображавший шествие Диониса ^[28]. Барельеф был изваян из слоновой кости и золота скульптором Бриаксисом ^[29] для Птолемея Сотера ^[30].

Все было красиво, роскошно и все ласкало и веселило глаз, пока Клеопатра не вступила на трон. Тогда она здесь, как и в своих покоях, расставила мраморные бюсты величайших эллинских философов и поэтов от Фалеса ^[31] до Стратона ^[32]и от Гесиода ^[33] до Каллимаха ^[34]. Она говорила, что за своим столом не желала видеть тех, кто еду, питье и смех предпочитает серьезным речам.

Вместо того чтобы сидеть на скамье или в ногах на ложе супруга, как требовал обычай, когда на пирах присутствовали женщины, Клеопатра возлегла на особенное, для нее приготовленное ложе, за которым стояли бюсты поэтессы Сапфо ^[35] и подруги Перикла ^[36] Аспазии ^[37].

Она требовала, чтобы ее считали философом и если не поэтом, то по крайней мере тонким знатоком поэзии и музыки; к тому же зачем ей сидеть, когда она умеет так живописно раскинуться на подушках и красиво подпереть рукой голову? Если рука и не была особенно хороша, зато всегда украшена золотом и самыми лучшими александрийскими каменьями, но главным образом она предпочитала возлежать, а не сидеть, чтобы показать свои ножки. Ни одна женщина в Египте и Греции не могла похвастаться такой маленькой, изящной ногой.

Сандалии тоже были сделаны так, что закрывали обе подошвы ног, а изящные белые пальцы с розовыми ногтями оставались совершенно открытыми.

За ужином Клеопатра, так же как мужчины, снимала свои сандалии и сперва прятала ноги под одежды, а когда следы от ремней должны были, по ее расчету, исчезнуть, выставляла ножки наружу.

Евнух Эвлеус был самым усердным поклонником этих ножек, не потому, что они были так прекрасны, а потому, как он сознавался сам, что по движению пальцев он угадывал то, что искусно умели скрывать ее рот и глаза.

Ложи из эбенового дерева были разостланы по три в виде подковы. Подушки из матовой оливкового цвета парчи с нежными золотыми и серебряными узорами манили гостей на отдых.

Царица, пожимая плечами, казалась недовольной. Дворцовый управляющий, пошептавшись с царицей, указал приглашенным их места.

Царица заняла самое крайнее ложе на правой стороне, царь на левой. Ложе, находящееся между ними, предназначенное для Эвергета, брата царской четы, оставалось незанятым.

Публий занял место в группе на правой стороне, возле Клеопатры. Коринфянин Лисий - по левую сторону, против Публия, возле царя.

Два места возле Лисия оставались пустыми; рядом с римлянином возлег храбрый и умный Гиеракс, друг и вернейший слуга Птолемея Эвергета.

Пока слуги осыпали весь зал розовыми лепестками, брызгали на пол благовонной водой и перед каждым ложем расставляли маленькие серебряные столы с тяжелыми красно-бурыми с белыми крапинками порфировыми досками, царь с дружеским приветом обратился к своим гостям, извиняясь за их малое число:

- Эвлеус должен был нас покинуть для занятий, а наш царственный брат сидит теперь за книгами с Аристархом ^[38], прибывшим с ним из Александрии, но он обещал быть непременно.

- Чем нас меньше, - сказал Лисий, низко склоняясь, - тем почетнее быть в числе этих избранных.

- Я рассчитывала из хороших выбрать лучших, - заметила царица, - но моему брату Эвергету и это небольшое число приглашенных показалось чересчур большим. Он в чужом доме распоряжается так же, как в своем, и запретил управляющему приглашать наших ученых друзей, из которых тебе знаком Аристарх, превосходный учитель мой и моих братьев, а также наших иудейских друзей; они вчера разделяли нашу трапезу, и я поместила их в число приглашенных. Впрочем, мне это даже приятно, я люблю число муз, и, может быть, он хотел этим оказать честь тебе, Публий. Ради тебя же, следуя римскому обычаю, мы останемся сегодня без музыки. Ты ведь говорил, что не любишь музыки, особенно во время еды. Эвергет сам хорошо играет на арфе, и тем лучше, что он придет позже. Послезавтра день его рождения, и он хочет его провести у нас, а не в Александрии; жреческие послы, собравшиеся в Брухейоне ^[39], прибудут сюда для поздравления, и мы хотим устроить для него блестящий праздник. Ты, Публий, не любишь Эвлеуса, а он отлично умеет устраивать подобные празднества, и я надеюсь, что он нам придумает что-нибудь новое.

- На завтра мы устроим большое торжественное шествие! - вскричал царь. - Эвергет любит блестящие зрелища, и мне бы очень хотелось ему показать, как глубоко радует нас его посещение.

Красивые черты царя при этих словах, шедших прямо от сердца, приняли особенно привлекательное выражение, но царица задумчиво промолвила:

- Да, если бы мы были в Александрии, но здесь, между египтянами...

Громкий смех, гулко отдавшийся в мраморных стенах царского жилища, перебил последние слова Клеопатры, сперва испугавшейся, но потом дружески улыбнувшейся при виде своего брата Эвергета. Молодой царь, оттолкнув управляющего, подходил к пирующим, рядом с ним шел пожилой грек.

Клянусь всеми жителями Олимпа и всеми богами и звериным сбродом, населяющим храмы на Ниле, - воскликнул вновь пришедший, причем он так громко смеялся, что тряслись и дрожали его мясистые щеки и колыхалось все его огромное молодое тело, - клянусь твоими хорошенькими маленькими ножками, Клеопатра, которые ты так хорошо умеешь прятать и которые всегда можно видеть; клянусь всеми твоими добродетелями, Филометр, я думаю, что вы решили превзойти великого Филадельфа или нашего сирийского дядю Антиоха и хотите устроить небывалую процессию и в честь меня! Право, так! Я сам приму участие в этом чуде и с моим толстым телом изображу Эрота с колчаном и луком. Какая-нибудь эфиопка должна изображать мою мать Афродиту! Великолепное будет зрелище, когда чернокожая красавица выйдет из белой морской пены! А что вы скажете о Палладе ^[40] с короткой шерстью вместо волос, о харитах с широкими эфиопскими ногами на плоских ступнях и о египтянине с бритой головой, в которой отражается солнце вместо Феба-Аполлона ^[41]?

С этими словами двадцатилетний великан бросился на ложе между сестрой и братом. Царь представил ему Публия Сципиона, Эвергет не без достоинства приветствовал римлянина; потом Эвергет подозвал одного из благородных македонских юношей, разносивших вино, подставил ему свой кубок, выпил и, не ставя на стол, протянул его еще два раза; потом запустил руки в свои белокурые растрепанные волосы и воскликнул:

- Я должен наверстать все то, что вы выпили раньше меня. Доклед, еще кубок!

- Необузданный, - упрекнула Клеопатра полушутя-полусерьезно, грозя пальцем. - Какой у тебя вид?

- Как у Силена без козьих ног, - отвечал Эвергет. - Доклед, дай мне зеркало, поищи там, куда смотрит царица, и ты его непременно найдешь. А, право, отражение, которое я вижу в зеркале, мне нравится. Я вижу там череп, на котором, кроме двух корон Египта, можно поместить еще третью, а внутри этого черепа столько мозгов, что ими можно было бы с избытком начинить головы четырех цариц. Я вижу еще острые глаза грифона ^[42], которые остаются такими даже и тогда, когда их обладатель выпил лишнее. Единственное, что его портит, так это толстые щеки, и если они будут увеличиваться, то грозят закрыть глазам доступ к свету. Этими руками этот молодец задушит при случае взрослого гиппопотама, а цепь, украшающая эту шею, длиннее в два раза той, которую носит самый упитанный египетский жрец. Я вижу в этом зеркале человека, выпеченного из другого теста, чем остальные люди, и если бы это изящное создание надело прозрачные ткани, что ты могла бы иметь против, Клеопатра? Птолемеи должны заботиться о ввозной торговле в Александрию. Это предвидел великий сын Лага, и какая же торговля могла бы быть с Косом, если бы я не покупал тончайшего бомбикса, когда даже ты, царица, кутаешься, как весталка, в тяжелые ткани? Венок мне на голову, еще другой и вина в кубок! Пью за благоденствие Рима, за твое счастье, Публий Корнелий Сципион, и твое, мой Аристарх, за наши критические мнения, за тонкие мысли и крепкие напитки!

- За крепкие мысли и тонкое питье! - быстро уточнил Аристарх, поднял кубок, блестящими глазами посмотрел на вино и медленно приблизил к нему свой изящный слегка выгнутый нос и тонкие губы.

- Ого, Аристарх, - заметил Эвергет, наморщив свой высокий лоб, - ты мне больше нравишься, когда следишь за точностью слов в твоих стихах и письмах, чем когда критикуешь гостей веселящегося царя. Тонкое питье следует пить понемножку, а это я предоставляю птицам, живущим в тростниках.

- Под тонким питьем, - спокойно ответил великий критик юного царя, поглаживая узкой рукой свои седые волосы, - под тонким питьем подразумеваю я такой напиток, как это вино. Пил ли ты что-нибудь подобное соку этого винограда из Антимиа, что предложил своим гостям твой высокий брат? Твой тост показывает в тебе сильного мыслителя и поклонника лучшего напитка.

- Хорошо сказано! - воскликнула Клеопатра, хлопая в ладоши. - Видишь, Публий, это была проба гибкости александрийского языка.

- Да, - прервал Эвергет, - если бы на войне сражались словами вместо копий, то господа ученые из Мусейона с Аристархом во главе выгнали бы из Александрии союзные войска Рима и Карфагена в два часа.

- Но ведь мы не на поле сражения, а за дружеской трапезой, - успокаивающим тоном ласково заметил царь. - Ты даже подслушал нашу тайну, Эвергет, и осмеял наших добрых черных египтян. Я бы охотно посадил на их место бледнолицых греков, если бы Александрия принадлежала мне, а не тебе, но для твоего праздника в них недостатка не будет.

- Неужели вам еще доставляют удовольствие эти вечные процессии гуськом? - спросил юноша, развалясь на ложе и подложив руки под голову. - Лучше я стану так пить, как Аристарх, чем созерцать в продолжение нескольких часов это великолепное зрелище. Только при соблюдении двух условий спокойно и терпеливо соглашусь я скучать, как обезьяна в клетке: во-первых, если такое зрелище доставит удовольствие нашему римскому гостю, Публию Корнелию Сципиону, хотя, с тех пор как нас ограбил дядя Антиох, наши торжества нельзя и сравнивать с триумфальными шествиями, а во-вторых, если вы позволите мне самому принять участие в предполагаемой процессии...

- Ради меня, мой царь, - промолвил Публий, - не надо никаких торжественных процессий, особенно таких, на которые я обязан смотреть.

- А мне они всегда доставляют удовольствие, - сказал Филометр. - Я никогда не устану смотреть на красивые группы и веселые толпы людей.

- И я! - воскликнула Клеопатра. - Меня бросает в жар и холод, даже слезы выступают на глазах, когда торжество разгорается в полную силу. Такая громадная масса, повинующаяся одной воле, действует всегда внушительно. Капля воды, песчаное зерно, один камень - ничтожны каждый в отдельности, но миллионы их, соединенные вместе, образуют моря, пустыни и пирамиды. Так и тысячи людей вместе производят сильное впечатление. Я не понимаю, Публий Сципион, что тебя, обладающего такой сильной волей, не увлекает эта могучая соединенная воля!

- Да разве в народном празднике может быть речь о воле? - спросил римлянин. - Здесь всякий подражает другому и повторяет слова другого; я же люблю сам пробивать себе дорогу и подчиняться только законам и обязанностям, которые возложило на меня государство, мое отечество.

- Я с детства привык видеть эти зрелища, - сказал Эвергет, - с самых лучших мест, и судьба наказала меня за это равнодушием ко всему подобному. Но бедняки видят всегда только носы, кончики волос и спины участвующих, и потому-то они всегда и восхищаются зрелищем, которого не видят. Публия Сципиона, как вы слышали, это тоже не занимает. Что ты скажешь, Клеопатра, если я сам приму участие в моем празднике, я говорю моем, потому что он устраивается в честь меня. Это было бы ново и забавно.

- Я думаю скорее ново и забавно, чем достойно, - заметила с горечью Клеопатра.

- Но ведь это-то и должно быть приятно, - засмеялся Эвергет, - потому что ведь я не только брат; но и соперника всегда приятнее видеть униженным, чем возвеличенным.

- Ничто не дает тебе права говорить так, - сказал царь тоном сожаления и мягкого упрека. - Мы тебя любим и, чтобы забыть все старое, просим тебя даже в шутках не упоминать об этом.

- И не порочь своего достоинства как царя и звания ученого неуместным шутовством, - прибавила Клеопатра.

- Наставница, знаешь ли, что я придумал? Я явлюсь, как Алкивиад ^[43], со свитой женщин, играющих на флейтах, и с Аристархом, который должен будет изображать Сократа. Мне всегда говорят мои друзья, что у нас с Алкивиадом много общего и мы похожи друг на друга.

Публий окинул глазами бесформенное, окутанное в прозрачные ткани тело молодого царственного кутилы, вспомнил о стройном красавце - любимце афинян, которого он видел на Илиссе ^[44], и насмешливая улыбка тронула его губы.

Оскорбительная улыбка эта не укрылась от Эвергета. Ничего так не любил молодой царь, как слышать, что его сравнивают с питомцем Перикла, но он затаил про себя свою обиду. Публий Корнелий Сципион был ближайшим родственником самых влиятельных людей на Тибре, и хотя Эвергет сам был царем, но воля Рима довлела над ним, как роковая воля божества.

Клеопатра заметила перемену в брате и, чтобы не дать ему заговорить и отвлечь его мысли на другое, весело сказала:

- Значит, процессия не годится? Ну так придумаем другой праздник в честь дня твоего рождения! Лисий, ты должен быть опытен в таких вещах. Публий мне рассказывал, что в Коринфе ты всегда руководишь всеми представлениями. Что посоветуешь устроить, чтобы Эвергета развлечь и самим повеселиться.

Коринфянин несколько минут молча смотрел на свой кубок, медленно двигая его по мраморному столику между устричными паштетами и молодой спаржей, потом, видя устремленные на него вопросительные взоры всех пирующих, сказал:

- В больших торжественных процессиях при Птолемее Филадельфе, описания которых, составленные очевидцами, дал мне прочесть вчера Калликсен Агатархид ^[45], были представляемы народу различные события из жизни богов. Останемся и мы в этом великолепном дворце и изобразим сами красивые группы по образцу тех, которые древние художники написали или изваяли, нужно только выбрать что-нибудь менее знакомое.

- Чудесно! - с оживлением вскричала царица. - На кого больше походит мой могучий брат, как не на Геракла ^[46], сына Алкмены, как его изваял Лисипп ^[47]. Поставим жизнь Геракла по лучшим образцам, и роль героя везде будет предоставлена Эвергету.

- Я принимаю, - согласился юный царь, ощупывая свои мускулы на груди и на руках. - И мое согласие вы должны считать за честь, потому что победителю гидры часто не хватало должной рассудительности, и Лисипп, не без намерения, изваял его с маленькой головой на мощном туловище. Но ведь говорить я ничего не буду?

- Если я буду изображать Омфалу ^[48], сядешь ты у моих ног? - спросила брата Клеопатра.

- Кто же не сядет с восторгом у таких ножек? - отвечал Эвергет. - Не выберем ли мы еще что-нибудь другое, не совсем обыкновенное, как советует и Лисий?

- Конечно, есть известные вещи как для зрения, так и для слуха, - заметила сестра, - но только признанная красота всегда самая красивая.

- Позвольте мне, - заговорил Лисий, - указать вам на одну мраморную группу чудесной красоты и работы; едва ли кто здесь ее знает. Эта группа находится у источника моего родительского дома и много столетий тому назад сделана одним великим художником из Пелопоннеса. Публий был в восторге от этого произведения, и, судя по единодушным отзывам, она превосходна. Она изображает бракосочетание Геракла с Гебой. Богоравный герой сочетается браком с вечной юностью; по содержанию группа очень занимательна. Желаешь ты, мой царь, чтобы Афина Паллада и Алкмена ^[49] вели тебя на бракосочетание с Гебой?

- Почему же нет? - сказал Эвергет. - Только Геба должна быть красива. Но одно меня заботит, как мы добудем группу из твоего родительского дома до завтра или послезавтра? На память, без оригинала, такую группу трудно изобразить, и если рассказывают, что статуя Сераписа прилетела из Синопа в Александрию, и если в Мемфисе найдутся волшебники...

- Мы в них не нуждаемся, - перебил Публий царя, - когда я гостил в доме родителей моего друга, который, к слову сказать, великолепнее старого царского дворца в Сардах ^[50], я велел вырезать камеи с изображением этого произведения для свадебного подарка моей сестре. Они очень удачны и теперь лежат в моем шатре.

- У тебя есть сестра? - спросила царица, наклоняясь к римлянину. - Ты должен мне про нее рассказать.

- Такая же девушка, как и все, - отвечал Публий. Ему было неприятно говорить о сестре в присутствии Эвергета.

- Ты несправедлив, как все братья, - засмеялась Клеопатра, - и я должна знать о ней больше, потому что, - последние слова царица произнесла едва слышно и пристально смотря в глаза Публию, - для меня интересно все, что касается тебя.

Оба брата засыпали коринфянина вопросами о группе, изображающей свадьбу Геракла, и все участвующие стали внимательно слушать, когда Лисий начал говорить.

- Эта группа представляет не бракосочетание собственно, а тот момент, когда жениха приводят к невесте. Героя, с дубиной на плече и львиной шкурой, ведут Алкмена и Афина Паллада, со шлемом в руке и с опущенным в знак мира копьем, навстречу поезду невесты; это шествие с громким пением в честь Гименея открывает сам Аполлон. Рядом с ним выступает сестра его Артемида, потом мать невесты и посланец богов Гермес.

Теперь я опишу вам лица группы, чудо греческого искусства, равного которому я нигде ничего не видал.

Геба идет навстречу жениху, нежно влекомая Афродитой, богиней любви. Пейто ^[51], положив руку на плечо невесты, незаметно толкает ее вперед, слегка отвернув лицо свое в сторону и тихо улыбаясь. Все, что нужно было сказать невесте, Геба ^[52] уже выслушала от нее, а кто раз выслушал речи Пейто, тот сделает то, чего она хочет.

- Что же Геба? - спросила Клеопатра.

- Она опустила глаза и как бы отталкивает руку Пейто, держа в своих пальцах нераспустившийся бутон розы, и этим как бы говорит: 'Ах, оставь меня, я страшусь мужа. Не лучше ли мне остаться такой, какая я есть, и не поддаваться твоим уговорам и соблазнам Афродиты?' Эта Геба восхитительна, и ты, царица, должна ее изображать.

- Я? Но ты сказал, что она опустила глаза в землю?

- Это придает ей робкий и стыдливый вид. Вся ее фигура должна быть олицетворением боязливости и девственности. Пейто, уверенная в победе, лукаво приподнимает свое платье указательным и большим пальцем. Образ Пейто тоже очень тебе подходит, Клеопатра.

- Я думаю, что представлю Пейто, - перебила коринфянина царица. - Геба - бутон, еще не вполне распустившийся цветок, я же мать, притом еще немного философ.

- И с полным правом можешь сказать, - добавил Аристарх, - что при всей прелести цветущей юности обладаешь еще качеством, присущим богине Пейто, очаровывать не только сердца, но и умы. Девушки, эти нераспустившиеся цветы, привлекательны на вид, но годятся только для быстро вянущих букетов и венков, а для приготовления вечно благоухающего масла необходимы вполне расцветшие розы. Изобрази Пейто, царица. Сама богиня будет гордиться таким своим воплощением.

- Если это так, как я счастлива слышать такие слова из уст Аристарха! Так и будет. Я представлю Пейто, подруга моих игр, Зоя, представит Артемиду, ее строгая сестра - Афину Палладу. Для матери у нас найдется много матрон, для роли Афродиты, мне кажется, годится старшая дочь Эпитропа, она прелестна.

- Она глупа? - спросил Эвергет. - Вечно юная Киприда ^[53] глупа.

- Я думаю, что она достаточно умна для этой роли, - засмеялась Клеопатра. - Но где мы возьмем Гебу, такую, как ты описал, Лисий? Дочь Аробарха Амеса - очаровательное дитя.

- Но она черна, так черна, как это превосходное вино, и слишком египтянка, - сказал, почтительно склоняясь, мундшенк, начальник юных македонских прислужников, и скромно просил обратить внимание на его собственную шестнадцатилетнюю дочь; но царица отклонила это предложение на том основании, что эта девушка была выше царицы ростом, а царица должна стоять с ней рядом и положить ей руку на плечо.

Других девушек тоже не приняли по разным причинам, и Эвергет даже предложил послать голубя с письмом в Александрию с приказом выслать немедленно красивую греческую девушку в четырехконной повозке, как вдруг Лисий воскликнул:

- Сегодня утром я видел девушку, настоящую Гебу, точно вышедшую из мраморной группы моего отца; сами боги одарили ее грацией богини, ее цветом волос и лица. Юная, робкая, белая, розовая и твоего роста, моя царица. Если вы позволите, я после расскажу, кто она, а теперь я войду в наш шатер за камеями мраморной группы.

- Ты найдешь их в ящике из слоновой кости на дне сундука с платьем, - произнес Публий, подавая ключ.

- Поторопись, - сказала Клеопатра, - нам всем очень любопытно узнать, где это в Мемфисе ты отыскал белую и розовую боязливую Гебу.

Целый час прошел с тех пор, как Лисий покинул царских гостей. Кубки не один уже раз наполнялись вновь; евнух Эвлеус успел присоединиться к пирующим, и разговор перешел на другие предметы. Оба царя разговаривали с Аристархом о рукописях древнейших поэтов и ученых, рассеянных во всей Греции, и о путях и средствах добыть оригиналы, или по крайней мере достать копии для библиотеки Мусейона.

Эвергет рассказывал евнуху о последнем празднике Дионисия и о новейших представлениях комедий в Александрии.

Евнух делал вид, что внимательно слушает своего собеседника, перебивал его даже разумными и дельными вопросами, но все его внимание было обращено на царицу, которая совсем завладела Публием и тихо ему рассказывала о жизни, губящей ее силы, о неудовлетворенности сердца и о своем восхищении Римом, его величием и мощью.

Царица говорила, почти не умолкая, с разгоревшимися глазами и пылающими щеками. Публий, вообще не разговорчивый, изредка прерывал царицу, чтобы сказать ей что-нибудь лестное. Он помнил совет отшельника и старался заслужить расположение Клеопатры.

Несмотря на тонкий слух, евнух мало что услышал из их тихих речей. Громкий голос царя Эвергета покрывал все голоса, но евнух обладал большим искусством связывать мысленно отрывки слышанного разговора или, по крайней мере, схватывать смысл.

Царица не любила вина, но на пирах она всегда бывала опьянена своими собственными словами, и теперь, когда ее братья и Аристарх оживленно спорили между собой, она подняла кубок, прикоснулась к нему губами, подала его Публию, а сама схватила его чашу.

Молодой римлянин понял все значение ее поступка.

На его родине точно так же женщина меняется бокалом со своим избранным или, раскусив своими белыми зубками яблоко, отдает ему половину.

Холодный ужас объял Публия, как путника, беспечно идущего по дороге и вдруг заметившего бездну под ногами. Как молния пронеслась в его голове мысль о матери, ее предостережения остерегаться обольстительного коварства египтянок и особенно этой женщины, которая теперь смотрела на него не с величием, как царица, а с тревогой и желанием. Он охотно отвернулся бы от нее и оставил бы кубок нетронутым, но ее глаза впились в его глаза, и отказаться теперь от