Эберс Георг - Клеопатра

гда, - воскликнула Клеопатра, и глаза ее засверкали сильнее, - тогда он узнает, кому из нас двоих более свойственно величие! Тогда-то я взгляну на него сверху вниз, хоть он и похитил наследство у преемника Цезаря, хоть он и добьется, быть может, господства над миром.

   Она произнесла эти слова со сверкающими глазами, но потом опустила руку, сжавшуюся в кулак, и сказала уже другим тоном:

   - Пройдут, может быть, долгие месяцы, пока он решится на нападение, и сами бессмертные помогли возведению надгробного памятника. Единственное препятствие, дом старого философа Дидима, разрушено. Об этом известил меня посланец Горгия. Это будет второй мавзолей в нашем городе, достойный внимания. Первый скрывает останки великого Александра, которому город обязан своим возникновением и именем. Он, подчинивший половину мира своей власти и гению греческого народа, умер гораздо моложе меня. Зачем же мне, чья жалкая слабость погубила дело при Акциуме, зачем мне обременять землю? Через несколько часов мы, может быть, увидим Марка Антония.

   - И ты встретишь его в таком состоянии духа? - перебила Хармиона.

   - Он не хочет ни с кем встречаться, - возразила Клеопатра. - Даже мне он запретил приветствовать его, и я понимаю это запрещение. Но что же пришлось ему пережить, если он, такой экспансивный, друг людей, стремится к одиночеству и боится встречи с самыми близкими. Я поручила Ире присмотреть, чтобы все было в порядке на Хоме, где он хочет уединиться. Она позаботится и о его любимых цветах. Тяжело, страшно тяжело мне не встретить его по-прежнему. О Хармиона, помнишь ли, как он бросился ко мне навстречу с распростертыми объятиями, с лицом, озаренным любовью. И когда я услышала его глубокий голос, мне казалось, что рыбы в воде радуются вместе со мною и пальмы на берегу кивают ветвями... А здесь! Детские грезы, которые я превратила в действительность ради него, охватили нас, и наша жизнь превратилась в сказку! С первого же дня, когда он встретил меня в Канопе, предложил мне первый букет и бросил на меня первый взор, сияющий любовью, его образ запечатлелся в моей памяти как воплощение всепобеждающей мужской силы и светлой, ничем не омрачаемой, озаряющей мир радости. А теперь, теперь!.. Ты помнишь, в каком состоянии мы его оставили? Но нет, нет! Он должен стряхнуть с себя это настроение. Не с понурой головой, а гордо выпрямившись, как во времена счастья, рука об руку со своей возлюбленной должен он переступить порог Гадеса. Ведь он любит меня до сих пор! Иначе бы он не явился сюда теперь, когда волшебная сила кубка не может действовать на него. А я! Это сердце, подарившее ему свою первую, еще детскую страсть, до сих пор принадлежит ему и будет принадлежать до конца!.. Что, если я встречу его в гавани? Взгляни мне в лицо, Хармиона, и отвечай без страха, как зеркало: удалось ли Олимпу изгладить морщины?

   - Их и прежде почти не было видно, - отвечала Хармиона, - самый зоркий глаз вряд ли бы заметил их. Я принесла и краску для волос, и если Олимп...

   - Тише, тише, - перебила Клеопатра вполголоса, - этот сад слишком населен, и у птиц очень тонкий слух.

   При этом лицо ее осветилось лукавой усмешкой, заставившей Хармиону воскликнуть:

   - Если бы Марк Антоний видел тебя в эту минуту!

   - Полно льстить! - возразила царица с благодарной улыбкой.

   Хармиона почувствовала, что теперь удобная минута для того, чтобы вступиться за Барину:

   - Нет, я не льщу! - сказала она. - Нет женщины в Александрии, которой пришло бы в голову померяться с тобой. Перестань же преследовать несчастную, которую ты поручила моему присмотру. Клеопатра оскорбляет себя, когда решается...

   - Опять! - с неудовольствием перебила царица.

   Лицо ее приняло жесткое выражение и, заметив сухим тоном: "Ты опять забыла мое приказание; но мне пора приняться за дело", - она повернулась спиной к своей собеседнице.

  

   Хармиона направилась в свое помещение. Ей стало не по себе, уже не в первый раз. Она удивлялась неутомимой энергии и сильному уму Клеопатры, ее преданности интересам родной страны, ее постоянству в привязанностях и нежной заботливости о близких людях, но тем более огорчали другие стороны ее характера.

   Она видела, как Клеопатра, желая осуществить волшебные мечты своей юности и очаровав возлюбленного, тратила чудовищные суммы, нанося ущерб благосостоянию своих подданных; как она забывала великое и важное ради суетных забот о своей наружности; как мелочная ревность заставляла ее изменять справедливости и доброте, свойственным ей в остальных случаях; как, наконец, в порыве негодования она забывалась до насильственных поступков с подданными, чем-либо возмутившими ее. Прирожденное честолюбие, побуждавшее ее к великим и славным подвигам, служило иногда причиной таких действий, в которых она сама потом раскаивалась.

   Как в детстве она не могла перенести, чтобы кто-нибудь превзошел ее в решении трудных задач, так и теперь желала всегда и всюду первенствовать. Потому-то, быть может, главной причиной ее упорного гнева на Барину был злополучный подарок Антония.

   Хармиона знала, что Клеопатре не раз случалось великодушно забывать и прощать несправедливости, даже лично ей нанесенные оскорбления; но быть поставленной Антонием на одну доску с какой-нибудь Бариной - этого она не могла простить, а столкновение, вызванное нелепой страстью Цезариона, давало ей право наказать соперницу.

   Удрученная, беспокоясь за Барину, глубоко взволнованная и к тому же уставшая телом и душой, Хармиона вошла в свое жилище.

   Там ожидала она найти облегчение в мягком, ровном характере Барины, в заботах своей верной чернокожей служанки и доверенной.

   Солнце склонялось к закату, когда она вступила в переднюю. Часовые сообщили, что ничего особенного не случилось, и она прошла в жилые комнаты.

   На этот раз, впрочем, нубиянка не вышла к ней навстречу с приветствием и предложением снять с нее мантию и покрывало и развязать сандалии. Только во второй комнате, предназначенной для гостей, нашла она Барину с заплаканными глазами.

   В отсутствие Хармионы Барина получила письмо от Алексаса, уведомлявшего ее, что завтра утром он будет допрашивать ее по поручению царицы. Дела ее плохи, но если она не встретит его с прежней суровостью, которая уже доставила ему много огорчений, то он, со своей стороны, сделает все, чтобы избавить ее от заключения, рудников или чего-нибудь еще худшего. К несчастью, ее неосторожная интрига с царем царей Цезарионом восстановила против нее народ. Насколько восстановила, видно из того, что дом ее деда Дидима разрушен. Диона, который осмелился поднять руку на сына возлюбленной царицы, ничто не спасет от погибели. Ему, Алексасу, известно, что она теряет в Дионе друга и покровителя, но он готов заменить его, если только она своим поведением не помешает ему соединить правосудие с милостью.

   Это бесстыдное письмо, в котором судья обещал Барине снисхождение в обмен за ее благосклонность, объяснило Хармионе возбужденное состояние молодой женщины.

   Излив свой гнев и отвращение к Алексасу, насколько позволяла ее мягкая натура, она несколько успокоилась, но все-таки страх, горе и отчаяние продолжали бороться в ее душе.

   Хармиона ожидала от нее вопросов о царице и Архибии, о новых событиях, имевших отношение к Клеопатре, государству и народу, но она расспрашивала только о возлюбленном, а именно на этот счет Хармиона ничего не могла сообщить ей. Она не успела узнать у Диона, к которому зашла только на минуту, как он переносит несчастье, постигшее его и Барину, каковы его планы на будущее и чего он ожидает от своей милой.

   Это обстоятельство усилило тоску Барины, которая боялась не только за себя, но и за Диона. Она умоляла Хармиону не оставлять ее в неизвестности, которую труднее перенести, чем самую ужасную весть. Но та или не могла, или не хотела ничего сообщить ей ни о намерениях Клеопатры, ни об участи ее деда, бабки и сестры. От этого опасения ее усилились, и если известие, сообщенное Алексасом, было верно, то им пришлось остаться без приюта. Когда же наконец Хармиона призналась ей, что только мельком видела Диона, отчаяние окончательно овладело девушкой.

   Недавно еще исполненная надежд, радовавшаяся на склоне дня грядущему утру, Барина уже видела смертный приговор, подписанный Клеопатрой ей и ее милому. Видела своих близких, гибнущих под развалинами разрушенного дома или побиваемых камнями среди разъяренной толпы. Слышала голос Алексаса, приказывающий палачу подвергнуть ее пыткам. Ей казалось уже, что и нубиянка не возвращается, потому что не может найти Диона. Стража царицы заковала его в цепи и бросила в темницу, если только не растерзала его толпа, науськанная Филостратом.

   В припадке лихорадочного исступления она рисовала картины, которые ужас, отчаяние, отвращение подсказывали ее воображению. Хармиона тщетно старалась успокоить ее ласками и словами, пуская в ход все свое красноречие. Ничто не помогало. Наконец, ей удалось увлечь несчастную к окну, из которого открывался великолепный вид. На западе солнце спускалось к горизонту за лесом мачт в гавани Эвноста, и Хармиона, которой не раз случалось успокаивать таким образом детей царицы, указала своей пленнице на пылающий небосклон, стараясь развлечь ее рассказами об ее отце-художнике, который часто восхищался роскошными красками угасающего дня.

   Но Барине это зрелище только напомнило другой закат солнца, которым она любовалась вместе с Дионом, и рыдания снова вырвались из ее груди.

   Хармиона молча положила ей руку на плечо. В эту минуту дверь отворилась и вошла нубиянка Анукис.

   Госпожа знала, что такая продолжительная отлучка верной служанки, без сомнения, объясняется какими-либо важными обстоятельствами. Ее наружность доказывала это. Блестящая темная кожа приняла пепельный оттенок, высокий лоб, обрамленный густыми курчавыми волосами, был нахмурен, полные губы побледнели, выдавая усталость.

   Однако она, по-видимому, вовсе не собиралась отдыхать, так как, поздоровавшись и извинившись за свое долгое отсутствие, сообщила Барине, что Дион уже почти выздоровел. Она взглядом дала понять своей госпоже, что желала бы поговорить с ней наедине. Этот взгляд не ускользнул от молодой женщины, и, охваченная новым беспокойством, она потребовала, чтобы от нее ничего не скрывали.

   Хармиона велела говорить Анукис. Нубиянка прежде всего заметила, что ее новости самые лучшие и только требуют твердости и мужества со стороны Барины, в чем, конечно, у нее не будет недостатка. Надо только спешить. Через час после захода солнца их будут ожидать в условленном месте.

   Тут Хармиона перебила служанку восклицанием:

   - Невозможно! - и напомнила о стражах, расставленных Алексасом и Ирой не только в передней и подле всех дверей, но и под окнами.

   Нубиянка возразила, что все это предусмотрено, и попросила Барину, не теряя времени, выкрасить кожу и волосы, а потом завить их.

   Изумление, выразившееся на лице молодой женщины, заставило ее воскликнуть:

   - Положись на меня! Сейчас вы все узнаете. Слишком много нужно рассказать. По дороге я все обдумала, но теперь не до этого. Нет, нет! Кто хочет выгнать стадо овец из горящего хлева, должен прежде всего выпустить первого барана, - я подразумеваю главное дело, и с него-то я начинаю, хотя им бы следовало закончить...

   Тут ее перебило восклицание Барины:

   - Я должна бежать, Дион знает об этом и последует за мной. О, благодарю тебя!

   В самом деле, каждая черта безобразного лица нубиянки показывала, что она желает сообщить что-то радостное. Предприимчивый дух светился в ее черных глазах, и ласковая улыбка озарила ее толстые губы, когда она ответила:

   - Любящее сердце - лучший вещун, чем мудрейший пророк великого Сераписа. Да, молодая госпожа, тот, о ком ты думаешь, должен бежать из этого злополучного города, где вам обоим грозит беда. Конечно, ему удастся это, а также и тебе, если бессмертные помогут нам и если мы сами будем осторожны и смелы. После скажу, кто нам помогает. Теперь для тебя самое главное изменить наружность и принять новый вид, и притом самый безобразный: вид черной Анукис. В ее обличье должна ты покинуть дворец. Теперь ты знаешь, что делать, а пока я достану платье, ты, госпожа, позаботься о черной краске, чтобы изменить цвет этой белоснежной кожи и золотистых волос.

   С этими словами она оставила комнату, Барина же бросилась в объятья своей покровительницы, плача и смеясь одновременно:

   - Хотя бы мне пришлось навек остаться курчавой и черной, как добрая Эзопион, и пройти сквозь огонь, но лишь бы он не лишил меня своей любви, я согласна... О Хармиона, как быстро сменяются горе и радость в моем сердце. Каждому, всем, тебе, даже царице, которая грозит мне такими ужасами, я рада бы сделать добро.

   Вновь засиявшая надежда превратила ее отчаяние в счастье. Хармиона отнеслась к этому с благодарной радостью и втайне желала, чтобы царица услышала ее последнее восклицание.

   Пересматривая ящичек с различными составами для окраски волос, она думала об опасностях, которыми угрожает этот новый и еще неясный для нее оборот дела, но Барина видела впереди только свидание с милым и пребывала в самом радужном настроении, когда вернулась нубиянка.

   Тотчас приступили к переодеванию.

   Работая руками, Анукис не переставала действовать и языком. Она рассказывала по порядку о происшествиях этого хлопотливого дня.

   Барина слушала с напряженным вниманием и становилась все веселее по мере того, как ей становился понятен план, придуманный для ее спасения. Но Хармиона делалась все серьезнее и задумчивее, размышляя об опасностях, угрожавших ее пленнице. Тем не менее она сознавала, что невозможно отговаривать Барину от попытки к бегству.

   Когда все приготовления уже близились к концу, она подумала, что помогает предприятию, идущему вразрез с требованиями царицы, и что, без сомнения, вызовет ее неудовольствие, а может быть, и гнев. Тягостное чувство охватило ее. За себя она не боялась, и даже вовсе не думала о дурных последствиях, которые может навлечь на нее бегство Барины. Ее удручало сознание, что она в первый раз поступает вопреки воле Клеопатры, после того как всю жизнь исполняла ее желания и помогала ее стремлениям. Правда, ей пришло в голову, что, помогая бегству Барины, она избавляет царицу от позднего раскаяния. Она ни минуты не колебалась, чтобы спасти юную, прекрасную жизнь, расцвет которой посетили бури и страдания и которой улыбалось счастье, но, как бы то ни было, этот похвальный поступок слишком противоречил стремлениям и целям ее существования. А ведь та - Хармиона даже не решалась назвать ее имени, - которой она собиралась изменить, должна стоять для нее бесконечно выше других людей, поскольку приобрела гораздо больше прав на ее любовь и верность.

   Если попытка к бегству увенчается успехом, конечно, можно только радоваться. Тем не менее она почти нехотя принялась за превращение прекрасного лица Барины в лицо нубиянки. Да и жаль ей было портить красоту молодой женщины, когда пришлось обрезать часть ее пышных белокурых волос.

   Всего этого, конечно, нельзя было избежать, и чем дальше рассказывала Анукис, тем меньше сомнений оставалось у ее госпожи.

   Уже один разговор между Ирой и Алексасом, подслушанный нубиянкой, требовал спасти Барину и ее возлюбленного от таких могущественных врагов. Верный слуга Диона, имени которого старуха не знала и о котором сказала только, что он нашел такое надежное убежище, какого не отыщет и крот, роющийся под землей, был точно послан самой судьбой, вместе с архитектором. Проход в подземельях храма Исиды, найденный Горгием, тоже казался чудом.

   На табличке, которую Эзопион, рассказав о главном, потихоньку сунула в руку Хармионы, было написано: "Архибий своей сестре Хармионе - привет. Зная тебя, я думаю, что тебе будет так же неприятно участвовать в этом приключении, как и мне, но ты должна пойти на это ради ее отца. Нужно спасти от гибели жизнь и счастье его ребенка. Итак, ты проводишь Барину в храм Исиды. Там она встретит своего возлюбленного, которому ты и передашь ее. Тут они и обвенчаются: об этом я позабочусь. Тотчас после свадьбы ты можешь вернуться домой. Не говори Барине о наших планах. Разочарование будет слишком велико в случае, если они окажутся неисполнимыми".

   Это письмо развеселило Хармиону. Предстояла свадьба Барины с избранником ее сердца, а невеста была дочерью Леонакса, когда-то близкого сердцу Хармионы. Все сомнения и опасения ее рассеялись, и, когда переодевание было кончено и Барина явилась в образе чернокожей нубиянки, она должна была сознаться, что в таком виде нетрудно будет вывести ее из дворца.

   Она сказала Барине, что сама будет сопровождать ее, и хотя молодая женщина не могла поцеловать подругу, по милости раскрашенного лица, но ее пылкая благодарность была и без того ясна Хармионе и верной Анукис.

   Нубиянка осталась одна. Заботливо уничтожив все следы маскарада, она подняла руки и умоляла богов своей родины оказать покровительство красавице, которая шла навстречу стольким опасностям.

   Госпожа наказала ей в случае, если Ира не вернется и Клеопатра потребует Хармиону, извиниться за отсутствие и заменить ее. Еще во время похода Клеопатра пользовалась однажды услугами Эзопион из-за болезни Хармионы и хвалила ее ловкость.

   Когда Хармиона выходила из дворца, ее почти всегда сопровождала черная рабыня. В обширных коридорах уже зажглись светильники и лампы, а на дворах факелы и смола, но, хотя освещение местами было довольно ярко, никто из многочисленных телохранителей, офицеров, евнухов, чиновников, сторожей, служителей и рабов, привратников и вестников не обратил на них внимания.

   Так достигли они последнего двора, и только здесь пришлось им пережить минуту, когда кровь застыла в жилах: навстречу шел тот, от кого они ожидали худшего зла, - сириец Алексас.

   Он не прошел мимо беглянок, а остановил Хармиону и вежливо, почти подобострастно сообщил ей, что царица поручила крайне неприятное для него дело: допросить ее пленницу, и что он намерен приступить к этому допросу завтра утром.

   Тем временем сопровождавший его слуга легонько толкнул Барину в бок и шепнул ей:

   - Сегодня вечером опять, как вчера, ты должна досказать нам историю князя Сеткау.

   У беглянки язык точно прилип к гортани. Однако она кивнула головой, в ту же минуту Алексас раскланялся с Хармионой. Раб последовал за ним, а Барина вышла вслед за своей покровительницей на свободу.

   Свежий морской ветер повеял на нее, как отрадный привет из царства свободы и счастья, и к ней вернулось присутствие духа настолько, что она передала Хармионе слова раба. Эзопион могла напомнить о них вечером и укрепить в слугах уверенность, что она, а не Барина сопровождала Хармиону.

   До храма Исиды было недалеко, но вскоре их остановило новое препятствие: бесконечная процессия, спускавшаяся по ступеням храма. Во главе шествия восемь пастофоров несли изображение Исиды. За ними следовали жрицы богини и чтецы с раскрытой книгой. Далее четверо пророков. Их глава, верховный жрец, важно шествовал под балдахином. Остальные несли в руках свитки, священные сосуды, венки и знамена. Жрицы, из которых некоторые были с распущенными волосами и в венках, смешивались с толпой духовных, и их высокие голоса сливались с басами мужчин. Служители храма и толпа молящихся замыкали шествие - все в венках и с цветами в руках. Факелоносцы освещали путь, и облака дыма от благовонных курений окутывали процессию.

   Беглянки видели, как процессия направилась на Лохиаду, и из разговоров окружающих поняли, что она должна передать "Новой Исиде", царице, привет богини.

   Клеопатра не могла не принять такую депутацию и была обязана показаться ей с коронами обоих Египтов и в полном облачении жрицы, которое знали во всех мелочах только две ее поверенные, тогда как простые служанки, вроде Анукис, не сумели бы справиться с ним.

   Это обстоятельство снова наполнило беспокойством душу Хармионы, и, когда наконец лестница освободилась, она со страхом подумала, чем все это кончится.

   По-видимому, беглянка и ее покровительница напрасно продолжали свой путь, так как служители не пустили их в храм, объявив, что он будет заперт до возвращения процессии. Барина бросила на свою спутницу робкий и вопросительный взгляд; но, прежде чем та успела ответить, перед ними на ступенях храма возникла высокая мужская фигура. Это был Архибий, который спокойно предложил женщинам следовать за ним. Молча повел он их вокруг храма к боковым дверям, куда незадолго перед тем проследовали носилки в сопровождении нескольких человек.

   Пройдя по длинной лестнице, они достигли целлы.

   Три ряда колонн разделяли святилище на столько же отделений. Среднее было посвящено Исиде, левое - ее супругу Осирису, правое - Гору, сыну великой богини. Перед ним, скрытые в вечернем сумраке, возвышались алтари, уставленные, по распоряжению Архибия, жертвенными приношениями.

   Подле статуи Гора стояли носилки, принесенные в храм незадолго до прихода женщин; из них вышел, поддерживаемый друзьями, стройный молодой человек.

   Глухой гул наполнил зал. Это раздавались удары в железную дверь святилища. Затем последовал резкий звук металлических задвижек, которые задвигал старик Неокор.

   Барина вздрогнула, но не спросила о причине шума, да она и не давала себе ясного отчета в том, что здесь происходит. Молодой человек, который теперь подошел к алтарю, продолжая опираться на руку друга, был Дион, ее возлюбленный, подвергшийся таким опасностям ради нее. На него был устремлен ее взгляд, к нему стремилось все ее существо, и, не владея собой, она громко назвала его по имени.

   Хармиона с беспокойством взглянула на окружающих, но тотчас успокоилась. Рослый мужчина, поддерживавший Диона под руку, был его лучший друг, архитектор Горгий; другой, еще более высокий и крепкий, - брат Хармионы, Архибий. Женщина, только что снявшая с головы покрывало, оказалась Береникой, матерью Барины. Более надежных друзей вряд ли можно было найти. Хармиона не знала только красивого молодого эфеба, стоявшего рядом с ее братом.

   Барина, все еще державшая ее за руку, хотела было подойти к матери и возлюбленному, но Архибий удержал ее, сказав, что она должна потерпеть. "Если только ты согласна, - прибавил он, - обвенчаться у этого алтаря с Дионом, сыном Эвмена".

   Хармиона почувствовала, как задрожала рука ее спутницы при этих словах. Но молодая женщина подчинилась требованию друга.

   Все кругом затихло. Архибий взял из рук жениха какой-то свиток, заявил присутствующим, что он явился как кириос, или посаженый отец невесты, и спросил у Барины, признает ли она его таковым. Затем он передал свиток, на котором был написан брачный контракт, Диону, чтобы тот ознакомился с его содержанием. Далее он объявил присутствующим, что при этой наскоро совершаемой церемонии они должны исполнить роль: Горгий - паранимфа, или дружка, а Береника подружки. После этого они зажгли факел у огня на алтаре. Архибий как кириос по египетскому, а Береника как подружка по греческому обычаю соединили руки жениха и невесты, а затем Дион передал своей возлюбленной железное кольцо.

   Этим самым кольцом обручался его отец. Передавая кольцо невесте, Дион шепнул ей: "Моя мать очень дорожила им; теперь это сокровище переходит к тебе".

   Объявив, что жертвы Исиде, Серапису, Зевсу, Артемиде и Гере принесены и что брак между Дионом, сыном Эвмена, и Бариной, дочерью Леонакса, заключен, Архибий пожал им обоим руки.

   По-видимому, он спешил, так как позволил сестре и Беренике только наскоро обнять Барину, а Горгию пожать ей и Диону руку. Затем сделал знак, и мать новобрачной, вся в слезах, а Хармиона, точно оглушенная, последовали за ним. Только очутившись на улице, Хармиона опомнилась и дала себе ясный отчет о церемонии, при которой только что присутствовала в качестве свидетельницы.

   Барине казалось, что вот-вот она очнется от чудесного сна; и в то же время она с радостью сознавала, что бодрствует, так как Дион находился рядом с ней. Даже при тусклом освещении храма она заметила, что он не вполне еще поправился.

   Ему трудно было идти, поэтому она обрадовалась, когда он, наконец, последовал совету Горгия и снова улегся в носилки.

   Но где же носильщики?

   Этот вопрос скоро разрешился, так как Горгий и молодой человек, в котором она давно узнала ученика своего деда, Филотаса, взялись за носилки.

   "Следуй за нами", - сказал архитектор вполголоса.

   Она повиновалась и пошла за носилками, сначала по широкой, затем по узенькой лестнице вниз, потом по длинному коридору. В конце коридора оказалась запертая дверь, но архитектор отворил ее и помог другу выбраться из носилок.

   Прежде чем двинуться дальше, он поставил носилки в комнате, наполненной разной утварью, которую он обнаружил в этом подземелье.

   До сих пор беглецы не обменялись почти ни единым словом. Теперь Горгий сказал Барине:

   - Ход очень низок. Надо идти согнувшись. Покрой голову и не бойся, если тебя заденет крылом летучая мышь: их покой давно никто не нарушал. Мы могли бы вывести тебя из храма на морской берег, где ты могла бы дождаться нас, но это опасно, тебя могут заметить. Мужайся, юная супруга Диона! Ход этот длинен, но в сравнении с рудниками - это гладкая и прямая дорога. Помни о цели, тогда и летучие мыши покажутся тебе ласточками, вестницами весны.

   Она кивнула ему головой; Диону же, который с трудом продвигался вперед, опираясь на друга, поцеловала руку. Когда шествие двинулось дальше, она снова пошла позади. Барина решила, что ее возлюбленному неприятно будет видеть ее обезображенной, и отошла подальше, хотя охотно бы была рядом с ним. Коридор сделался ниже, друзья взяли раненого на руки. Им предстояла довольно трудная задача; приходилось идти, согнувшись в три погибели, с тяжестью на руках и в то же время отмахиваться от летучих мышей, испуганных светом факела.

   Хотя голова Барины была покрыта, но все-таки в другое время отвратительные существа, задевавшие ее за голову и за руки, возбудили бы в ней ужас и отвращение. Теперь же она едва замечала их; ее взор был устремлен на человека, которому она принадлежала телом и душой и чьи терпеливые страдания разрывали ее сердце. Голова его покоилась на груди Горгия, шедшего перед ней. Она не могла ее видеть, но всякий раз, как ноги Диона судорожно вздрагивали, ей казалось, что она чувствует его страдания. Тогда ей хотелось подойти к нему поближе, отереть его влажный лоб и ободрить ласковыми словами.

   Это ей иногда удавалось, когда Горгий и Филотас останавливались перевести дух и опускали свою тяжелую ношу. Правда, они отдыхали недолго, но и в эти короткие мгновения они не могли не заметить, что силы покидают больного. Когда, наконец, достигли цели, Филотас должен был поддерживать обессиленного друга, а архитектор осторожно отворил дверь. Она вывела их на омываемую морем лестницу возле сада Дидима.

   Горгий приотворил дверь и прислушался, но вскоре пошептался с кем-то и дверь распахнулась. Высокий человек взял Диона на руки и понес из подземелья. Барина со страхом следила за ними, но в эту минуту к ней подошел другой, такой же рослый детина, пробормотал какое-то приветствие и взял ее в охапку, как ребенка. Свежий ночной воздух повеял ей в лицо, она искала взглядом Диона, но тщетно: ночь была темна, а свет от огней на берегу не достигал этого заслоненного постройками места набережной.

   Она испугалась, но вскоре перед ними возникли очертания большой рыбачьей лодки, и тотчас сильный человек, несший Барину, отпустил ее в лодку, а чей-то низкий голос сказал:

   - Все в порядке. Сейчас принесу вина.

   Тут она увидела своего мужа, для которого было устроено ложе на носу лодки. Он лежал неподвижно, без чувств. Барина натерла ему лоб вином, прижала его голову к своей груди, шепча ласковые слова; потом при свете фонаря осторожно перевязала рану и за всеми этими хлопотами не заметила, что лодка уже отплыла. Только когда гребцы развернули треугольный парус, она дала себе отчет в том, что происходит.

   Ей еще не сообщили, куда их везут, да она и не спрашивала об этом. Везде будет хорошо, лишь бы оставаться с ним. Чем уединеннее будущее убежище, тем лучше. Сердце ее было переполнено любовью и благодарностью. Она снова наклонилась, поцеловала его горевший лоб и, подумав: "Я тебя вылечу", обратилась с мольбой об исцелении возлюбленного к богу, наделившему ее даром пения, Фебу-Аполлону. Она еще молилась, когда лодка причалила. Снова сильные руки вынесли ее милого на берег, и, когда ноги коснулись твердой земли, их избавитель, вольноотпущенник Пирр, обратился к ней со словами:

   - Добро пожаловать, супруга Диона, гостьей на наш остров. Не знаю, понравится ли он тебе. Но если тебе будет здесь так же приятно, как нам приятно служить тебе и твоему господину, который и нам господин, то мы не скоро расстанемся.

   Затем он повел ее в дом и указал две комнаты, предназначенные для нее и для ее мужа. На пороге их встретили пожилая жена Пирра, какая-то молодая женщина и девушка, едва вышедшая из детского возраста. Старшая из них обратилась к Барине со скромным приветствием.

   - На чистом воздухе Змеиного острова, - сказала она, - ваш муж быстро поправится. Я сама и жена старшего сына, - при этом она указала на молодую женщину, - а также их дочь Диона всегда будут к услугам Барины.

  

   Братья и сестры редко бывают разговорчивы, когда останутся наедине друг с другом. Хармионе же, когда она возвращалась с Архибием на Лохиаду, трудно было начать разговор потому, что она была глубоко потрясена последними событиями. Архибий тоже был поглощен ими, хотя ему предстояли гораздо более важные дела.

   Молча шли они друг подле друга. На вопрос сестры, где укроются новобрачные, Архибий ответил, что, несмотря на ее испытанную скромность, это должно остаться тайной даже для нее. На второй вопрос, как удалось им беспрепятственно воспользоваться храмом Исиды, он тоже отвечал очень осторожно, с недомолвками.

   Историк Тимаген, приехавший из Рима в качестве посла и пользовавшийся гостеприимством своего бывшего ученика Архибия, был уполномочен предложить Клеопатре со стороны Октавиана полное помилование и признание ее царицей, если только она согласится выдать или умертвить Марка Антония.

   Александриец Тимаген находил это предложение справедливым и разумным. Оно обещало освободить его родной город от человека, подвергавшего опасности независимость страны своим безрассудством и наносившего ущерб ее богатству своей безграничной щедростью, расточительностью и любовью к роскоши. Для римского же государства, представителем которого являлся в данном случае Тимаген, существование такого человека, как Антоний, грозило бесконечными смутами и гражданскими войнами. В эпоху восстановления Авлета на египетском троне Габинием и Марком Антонием Тимаген попал в плен к римлянам. В Риме его выкупил на волю сын Суллы. С тех пор историк достиг влиятельного положения, но все же сохранил зуб против Антония. Он надеялся привлечь на свою сторону Архибия, преданность которого царице была ему известна. Арий, дядя Барины, бывший наставник Октавиана, тоже должен был стоять за него. Но важнее всего для Тимагена была поддержка верховного жреца Александрии, главы всей египетской иерархии.

   Тимаген убедил его, что Марк Антоний - погибший человек, и Египет того и гляди попадет в руки Октавиана. От него, верховного жреца, зависит сохранить, насколько возможно, свободу и независимость страны. Участь Клеопатры тоже в руках Октавиана, и тот, кто хочет сохранить за ней престол, должен исполнять его волю.

   Все это мудрый Анубис и сам понимал как нельзя лучше; от историка он узнал только, что Октавиан из всех александрийцев наиболее доверяет Арию. Поэтому верховный жрец решил тайно начать переговоры с дядей Барины. Но его достоинство и дряхлость не позволяли ему лично посетить Ария, которого к тому же подозревали в дружбе с римлянами. А так как Арий, еще не оправившийся от ушибов, не мог выходить из дома, то Анубис отправил к нему своего доверенного секретаря, молодого астролога Серапиона.

   Во время переговоров Тимагена с секретарем и Арием явился Архибий, чтобы побудить дядю Барины сделать со своей стороны все возможное для спасения племянницы, так как в эти смутные времена всякий расположенный к царице человек рад бы был удержать ее от поступка, грозившего возбудить против нее значительную часть граждан. Тем более что вместе с Бариной в немилость попал и член совета Дион. Представитель верховного жреца, узнав об этом деле, охотно согласился оказать всяческое содействие со своей стороны. Собственно, до Барины и Диона ему не было никакого дела, но он готов был принести большую жертву, лишь бы угодить влиятельному Архибию, а тем более Арию, пользовавшемуся расположением восходящего светила, Октавиана.

   Пока они обсуждали, какими средствами помочь Барине, явилась нубиянка и сообщила Архибию о своем разговоре с вольноотпущенником и Горгием. Бегство гонимых могло осуществиться только в том случае, если бы им удалось незамеченными добраться до лодки, а это всего вернее могло быть достигнуто с помощью потайного хода, открытого архитектором.

   Архибий, которому поверенный верховного жреца обещал свое содействие, решил сообщить об этом плане всем присутствующим, и Арий предложил обвенчать Барину с Дионом в храме Исиды, а затем провести их к лодке подземным ходом.

   Предложение было одобрено, и Серапион обещал допустить беглецов в святилище Исиды по окончании процессии, которая должна была состояться после захода солнца. Он рассчитывал получить услугу за услугу от друга Октавиана, который отнесся к его предложению с горячей признательностью.

   - Духовенство, - говорил Серапион, - всегда готово защищать гонимых, особенно в тех случаях, когда этим может удержать царицу от несправедливости. Что касается беглецов, то для них представляются две возможности: или Клеопатра будет по-прежнему стоять за Марка Антония и в таком случае - отчего да сохранят ее боги! - погибнет, или она пожертвует им и сохранит престол и жизнь. В том и другом случае гонимым недолго будет грозить опасность, так как сердце царицы исполнено милосердия и не может долго гневаться на невинных.

   Затем Архибий, нубиянка и Береника, находившаяся в то время у Ария, условились насчет подробностей свидания и сообщили об этом архитектору.

   Как и сестре, Архибий не сказал остальным участникам этого плана, не исключая даже матери Барины, где укроются беглецы. Относительно цели посольства Тимагена он сообщил Хармионе лишь то немногое, что могло служить объяснением действа, в котором она принимала участие. Впрочем, Хармиона и не расспрашивала. Ее всю дорогу мучила мысль, что Клеопатра, потребовав ее к себе, узнает о бегстве Барины. Впрочем, она упомянула о желании царицы поручить воспитание своих детей Архибию, но только дома успокоилась настолько, чтобы рассказать об этом подробно.

   Ее отсутствие осталось незамеченным. Регент Мардион принял процессию от имени царицы, так как сама Клеопатра отправилась в город, неизвестно, куда именно.

   Хармиона с облегченным сердцем прошла вместе с братом в свои комнаты. Анукис отворила им дверь. Никто ее не беспокоил, и Архибий с удовольствием сообщил умной и верной служанке об успехе предприятия. Его речь, которую она прослушала с благоговейным вниманием, стала лучшей наградой для скромной нубиянки. Когда он в заключение обратился к ней с благодарностью, Анукис возразила, что не ему, а ей следует быть признательной; и это было сказано вполне искренно. Ее тонкий ум прекрасно понимал разницу в обращении знатных людей с равными себе или с низшими, и она была очень тронута, чувствуя, что Архибий, одно из первых лиц в государстве, говорит с ней, как с равной.

   Когда нубиянка ушла показаться среди слуг, Хармиона бросилась в кресло, а Архибий уселся напротив нее. После испытанных волнений они чувствовали себя, как чрезмерно уставшие люди, которые не могут уснуть. Им предстояло о многом поговорить, но прошло немало времени, пока Хармиона нарушила молчание и вернулась к желаниям царицы. Она рассказала брату, как Клеопатра завела речь о воспитании детей, повод к чему дал выстроенный ими домик, как она была милостива и ласкова, но вспыхнула при первом упоминании о Барине и рассталась с Хармионой недовольная.

   - Не знаю твоих намерений, - сказала она в заключение, - но при всей моей любви к ней, я приготовилась к худшему. Подумай, чего мне ждать от нее после того, как я помогла дочери Леонакса ускользнуть и от бесстыдного Алексаса. К тому же и Ира относится ко мне теперь по-другому и совсем недавно дала понять, что забыла мою любовь и заботы. А между тем царица предпочитает ее услуги моим, и я не могу осудить ее за это, так как Ира остроумнее и изобретательнее, чем я. Политика всегда претила мне, Ира же ничему так не рада, как возможности вмешиваться в дела правления и в вечную игру с Римом и его вождями.

   - Эта игра проиграна, - перебил ее брат таким серьезным тоном, что Хармиона встрепенулась и робко повторила:

   - Проиграна?

   - Окончательно, - подтвердил Архибий, - если только...

   - Слава олимпийцам, все-таки "если"...

   - Если Клеопатра не решится запятнать себя изменой, которая навеки осквернит ее образ в грядущих веках.

   - Каким образом?

   - Когда бы ты ни узнала об этом, все будет слишком рано.

   - А если она решится, Архибий? Тебе она доверяет больше, чем кому-либо другому. Твоему попечению она хочет доверить то, что для нее дороже жизни.

   - Дороже жизни? Ты подразумеваешь детей?

   - Детей! Да, и тысячу раз да! Она любит их больше всего на свете. Поверь мне, ради них она пойдет на смерть!

   - Будем надеяться.

   - А ты, если она решится на что-нибудь ужасное... Я могу только угадывать, о чем идет речь... Но если она спустится с той высоты, на которой все еще стоит, останешься ли ты?..

   -Для меня, - сказал он спокойно, - не может быть и речи о том, что она сделает или допустит. Она несчастлива, и ей предстоят новые и новые бедствия. Я знаю это и буду служить ей до последнего вздоха. Я принадлежу ей, как отшельник, посвященный Серапису, принадлежит своему богу. Для него священно каждое желание бога. Ему, своему создателю, принадлежит он телом и душой. Узы, приковывающие меня к этой женщине, ты знаешь их происхождение, столь же неразрывны! Я исполню все, чего она пожелает, и ничто не заставит меня презирать самого себя.

   - Ничего подобного она не потребует от друга своего детства! - воскликнула Хармиона.

   При этих словах она приблизилась к брату и, протягивая к нему обе руки, продолжала в глубоком волнении:

   - Да, ты должен так чувствовать и говорить, и в этом ответ на вопрос, который мучит меня со вчерашнего дня. Бегство Барины; милость или опала царицы; Ира; моя бедная голова, неспособная к политике; между тем как Клеопатра именно теперь нуждается в мудрых советах...

   - Пустяки, - перебил ее брат. - Политика - дело мужчин. Будь прокляты женские нашептывания. Они уже погубили немало обдуманных советов мудрейших людей, и именно в это роковое время политика какой-нибудь Иры могла бы оказаться гибельной, если бы... если бы все уже и без того не погибло.

   - Итак, прочь от меня эти опасения! - воскликнула Хармиона. - Ты и теперь, как всегда, указываешь мне верный путь. Не раз улыбалась мне мысль провести остатки дней своих в имении, которое мы назвали Ирения - приют мира, - или в маленьком дворце в Канопе, вернувшись ко всему, что украшало нам детство. Философы, цветы в саду, поэты, не исключая и римских, прекрасные произведения которых прислал нам Тимаген, украсили бы наше уединение. Дочь человека, от любви которого я отказалась, а позднее ее дети заменили бы мне своих. Леонакс любил ее, и я привязалась к ней. Так рисовалось мне будущее иногда в мирные минуты. Но неужели Хармиона, принесшая свое сердце в жертву царственной подруге еще в то время, когда оно билось сильней и будущее было открыто для нее, неужели она покинет Клеопатру в несчастии? Нет, нет! Как и ты, я принадлежу царице и разделю ее судьбу.

   Она взглянула на брата, уверенная в его одобрении, но он покачал головой и возразил серьезным тоном:

   - Нет, Хармиона, то, что я, мужчина, готов взять на себя, может оказаться гибельным для тебя, женщины... - Настоящее и без того несладко, незачем отягощать его горечью будущего... А между тем!.. Да, ты должна заглянуть в него, чтобы понять меня. Ты умеешь молчать, и то, что сейчас услышишь, останется между нами. Одно, только одно, - при этих словах он понизил голос, - может спасти ее: умерщвление Антония или гнусная измена, которая предаст его в руки Октавиана. Вот что привело сюда Тимагена.

   - Так вот оно что! - повторила она глухим голосом, понурив свою поседевшую голову.

   - Да, - подтвердил он. - И если она не устоит перед искушением, если она изменит любви, которая озаряла всю ее жизнь, тогда, Хармиона, останься, останься при ней во что бы то ни стало, держись за нее крепче, чем когда-либо. Потому что тогда, именно тогда, сестра, она будет вдесятеро, во сто раз несчастнее, чем если бы Октавиан отнял у нее все, не исключая жизни.

   - Да, я не оставлю ее и, что бы ни случилось, буду при ней до конца! - воскликнула Хармиона.

   Но Архибий как будто не заметил необычайного волнения сестры и продолжал спокойным тоном:

   - И тебя она приковала к себе, так что ты не можешь расстаться с нею. Многие испытывают то же, что мы, и в этом нет стыда. Несчастье - это молот, который разъединяет слабых людей и только крепче приковывает друг к другу благородных и твердых. Потому-то тебе вдвойне трудно расстаться с ней теперь, но ты нуждаешься в любви. Право жить и защищаться от жалкой участи принадлежит тебе, как и этой удивительной женщине. Пока ты уверена в ее любви, оставайся при ней до конца. Но причины, заставляющие тебя мечтать о книгах, цветах и детях, очень серьезны, и если ты лишишься ее милости и любви, твое положение станет незавидно. Немилость Клеопатры, если ее сердце охладеет к тебе, булавочные уколы, которыми будет преследовать тебя, беззащитную, Ира, - все это погубит тебя. Но этого не должно случиться, сестра, мы примем меры... Не перебивай меня! Я хорошо все продумал. Если ты убедишься, что Клеопатра любит тебя по-прежнему, оставайся при ней, в противном случае уходи завтра же, Ирения - твоя.

   - Но она любит меня...

   - Мы можем легко убедиться в этом. Мы предоставим решение ей самой. Ты признаешься ей, что помогла Барине бежать от ее гнева.

   - Архибий!

   - Если