Достоевский Федор Михайлович - Двойник

ал всё торжество и всю славу господина Голядкина-старшего, затмил собою Голядкина-старшего, втоптал в грязь Голядкина-старшего и, наконец, ясно доказал, что Голядкин-старший и вместе с тем настоящий - вовсе не настоящий, а поддельный, а что он настоящий, что, наконец, Голядкин-старший совсем не то, чем он кажется, такой-то и сякой-то и, следовательно, не должен и не имеет права принадлежать к обществу людей благонамеренных и хорошего тона. И всё это до того быстро сделалось, что господин Голядкин-старший и рта раскрыть не успел, как уже все и душою и телом предались безобразному и поддельному господину Голядкину и с глубочайшим презрением отвергли его, настоящего и невинного господина Голядкина. Не оставалось лица, которого мнения не переделал бы в один миг безобразный господин Голядкин по-своему. Не оставалось лица, даже самого незначительного из целой компании, к которому бы не подлизался бесполезный и фальшивый господин Голядкин по-своему, самым сладчайшим манером, к которому бы не подбился по-своему, перед которым бы он не покурил, по своему обыкновению, чем-нибудь самым приятным и сладким, так что обкуриваемое лицо только нюхало и чихало до слез в знак высочайшего удовольствия. И, главное, всё это делалось мигом: быстрота хода подозрительного и бесполезного господина Голядкина была удивительная! Чуть успеет, например, полизаться с одним, заслужить благорасположение его, - и глазком не мигнешь, как уж он у другого. Полижется-полижется с другим втихомолочку, сорвет улыбочку благоволения, лягнет своей коротенькой, кругленькой, довольно, впрочем, дубоватенькой ножкой, - и вот уж и с третьим, и куртизанит уж третьего, и с ним тоже лижется по-приятельски; рта раскрыть не успеешь, в изумление не успеешь прийти, - а уж он у четвертого, и с четвертым уже на тех же кондициях, - ужас, колдовство, да и только! И все рады ему, и все любят его, и все превозносят его, и все провозглашают хором, что любезность и сатирическое ума его направление но в пример лучше любезности и сатирического направления настоящего господина Голядкина, и стыдят этим настоящего и невинного господина Голядкина, и отвергают правдолюбивого господина Голядкина, и уже гонят в толчкп благонамеренного господина Голядкина, и уже сыплют щелчки в известного любовию к ближнему настоящего господина Голядкина!,. В тоске, в ужасе, в бешенстве выбежал многострадательный господин Голядкин на улицу и стал нанимать извозчика, чтоб прямо лететь к его превосходительству, а если не так, то уж по крайней мере к Андрею Филипповичу, по - ужас! извозчики никак не соглашались везти господина Голядкина, "дескать, барин, нельзя везти двух совершенно подобных; дескать, ваше благородие, хороший человек норовит жить по честностп, а ее как-нибудь, и вдвойне никогда не бывает". В исступлении стыда оглядывался кругом совершенно честный господин Голядкин и действительно уверялся, сам, своими глазами, что извозчики и стакнувшийся с ними Петрушка все в своем праве; ибо развращенный господин Голядкин находился действительно тут же, возле него, не в дальнем от него расстоянии, и следуя подлым обычаям нравов своих, и тут, и в этом критическом случае, непременно готовился сделать что-то весьма неприличное и нисколько не обличавшее особенного благородства характера, получаемого обыкновенно при воспитании, - благородства, которым так величался при всяком удобном случае отвратительный господин Голядкин второй. Не помня себя, в стыде и в отчаянии, бросился погибший и совершенно справедливый господин Голядкин куда глаза глядят, на волю судьбы, куда бы ни вынесло; но с каждым шагом его, с каждым ударом ноги в гранит тротуара выскакивало, как будто из-под земли, по такому же точно, совершенно подобному и отвратительному развращенностию сердца господину Голядкину. И все эти совершенно подобные пускались тотчас же по появлении своем бежать один за другим и длинною цепью, как вереница гусей, тянулись и ковыляли за господином Голядкиным-старшим, так что некуда было убежать от совершенно подобных, - так что дух захватывало всячески достойному сожаления господину Голядкину от ужаса, - так что народилась наконец страшная бездна совершенно подобных, - так что вся столица запрудилась наконец совершенно подобными, и полицейский служитель, видя такое нарушение приличия, принужден был взять их всех совершенно подобных за шиворот и посадить в случившуюся у него под боком будку... Цепенея и леденея от ужаса, просыпался герой наш и, цепенея и леденея от ужаса, чувствовал, что и наяву-то едва ли веселее проводится время... Тяжело, мучительно было!.. Тоска подходила такая, как будто кто сердце выедал из груди...

   Наконец господин Голядкин не мог долее вытерпеть. "Не будет же этого!" - закричал он, с решимостью приподымаясь с постели, и вслед за этим восклицанием совершенно очнулся.

   День, по-видимому, уже давно начался. В комнате было как-то не по-обыкновенному светло; солнечные лучи густо процеживались сквозь заиндевевшие от мороза стекла и обильно рассыпались по комнате, что немало удивило господина Голядкина; ибо разве только в полдень заглядывало к нему солнце своим чередом; прежде же таких исключений в течении небесного светила, сколько по крайней мере господин Голядкин сам мог припомнить, почти никогда не бывало. Только что успел подивиться на это герой наш" как зажужжали за перегородкой стенные часы и, таким образом, совершенно приготовились бить. "А, вот!" - подумал господин Голядкин и с тоскливым ожиданием приготовился слушать... Но, к совершенному и окончательному поражению господина Голядкина, часы его понатужились и ударили всего один раз. "Это что за история?" - вскричал наш герой, выскакивая совсем из постели. Так, как был, не веря ушам своим, бросился он за перегородку. На часах был действительно час. Господин Голядкин взглянул на кровать Петрушки; но в комнате даже не пахло Петрушкой; постель его, по-видимому, давно уже была прибрана и оставлена; сапогов его тоже нигде не видать было, - несомненный признак, что Петрушки действительно не было дома. Господин Голядкин бросился к дверям: двери заперты. Не отлагая в долгий ящик дела, господин Голядкин вбежал опять в свою комнату, бросился на постель, завернулся в одеяло и крепко зажмурил глаза...

   С минутку времени пролежал наш герой недвижимо; потом осторожно, боязливо, тихо открыл оба глаза: нет! перемены нет никакой; всё было то же, по-прежнему. "Стало быть, даже и не сон! - вскрикнул господин Голядкин, - стало быть, это я действительно, в сущности, и наяву проспал за полдень! Да где же Петрушка?" - продолжал он пошептом, весь в страшном волнении и чувствуя довольно значительную дрожь во всех членах... Вдруг одна мысль пронеслась в голове его... Господин Голядкин бросился к столу своему, оглядел его, обшарил кругом, - так и есть: вчерашнего письма его к Вахрамееву не было... Петрушки за перегородкой тоже теперь совсем не было: на стенных часах бил час, а во вчерашнем письме Вахрамеева были введены какие-то новые пункты, весьма, впрочем, с первого взгляда неясные пункты, но теперь совершенно объяснившиеся пункты, лично и фамильно до господина Голядкина относящиеся... Наконец, и Петрушка, хотя и в пьяном виде (и следственно, был в своем праве, и потому с него и спрашивать нечего), объявил же вчера, что другие вдвойне не живут, а живут по честности... Стало быть, это всё было так! Намек был ясный, козни врагов обнаружены, и игра почти открывалась; игра-то шла, стало быть, теперь на открытую... Ясное дело, что подкапывались теперь под самое сердце его благоденствия; ясное дело, что подкупали, шныряли, колдовали, гадали, шпионничали, что, наконец, хотели окончательной гибели господина Голядкина; может быть, уже назначили день... может быть, уже назначили час... Стало быть, Петрушка подкуплен и тоже теперь на их стороне переметчиком; стало быть, вот как! Стало быть, вот такую-то турнюру начали теперь дела принимать!.. Иначе чем же объяснить исчезновение Петрушки, вчерашнее поведение Петрушки, письмо Вахрамеева с обвинительными пунктами, сухость и жесткость отношений с начальством, наконец, исчезновение письма и то, что господин Голядкин проспал за полдень, - чем же всё это объяснить, как не присутствием, как не злонамеренным участием во всех неудачах его нового неблагопристойного лица, как не скрытными и подпольными кознями этого лица для нанесения всяческого безбожного ущерба господину Голядкину... И господин Голядкин знал, какое это было лицо, знал, какая новая особа подметалась, - и знал, почему подметалась. Потому, что у Измайловского моста дело началось, потому и подметалась. "И этого довольно для дальнейшего уразумения, - подумал господин Голядкин. - Да и дело-то ясное было! Да и как, впрочем, такая простая мысль еще вчера миновала меня! как это я сразу, давно обо всем не смекнул! Оттого всё и сделалось; и хотя это и сплетня, хотя всё это не более как выдумка бабья, старушья, выдумка известных старух, стакнувшихся с известными лицами, чтоб людей обморочить, чтоб окончательно дорезать в нравственном отношении человека, - но всё это было именно так! Так это там-то главный узел завязывался! - вскричал господин Голядкин, ударив себя по лбу и всё более и более открывая глаза, - так это в гнезде этой скаредной немки кроется теперь вся главная нечистая сила! Так это, стало быть, она только стратегическую диверсию делала, указывая мне на Измайловский мост, - глаза отводила, мой покой отравляла, смущала меня (негодная ведьма!) и вот таким-то образом подкопы вела!!! Да, это так! это так! Если только с этой стороны на дело взглянуть, то всё это и будет вот именно так! Непременно должно быть так! И появление мерзавца тоже теперь объясняется, вполне объясняется; это всё одно к одному. Они его давно уж держали, приготовляли и на черный день припасали. Он у них закваска всей этой неблагопристойной интриги и ими же сделан для содействия их главным и самым неблагонамеренным целям. Ведь вот оно как теперь, как сказалось-то всё! как разрешилось-то всё! Так вот чего прихватило дельце-то наше теперь! Стало быть, маска упадает теперь, стало быть, открывается всё! Стало быть, бесстыдство, разврат и распутство не стыдятся теперь своей наготы и решаются среди бела дня идти открыто и с поднятой головой... Но на этом-то они и опешатся; вот на этом-то они и коленку сшибут! - вскричал наш герой, припомнив себе при сем затруднительном случае, что невинность сильна уже одною своею невинностью... - И дивно, как это я вчера оплошал и ничего не заметил! А ну, ничего. Еще не потеряно время; еще, слава богу, его немного ушло и время еще совсем почти не потеряно!.." Тут господин Голядкин с ужасом вспомнил, что уже час пополудни. "Что, если они теперь и успели!.. - Стон вырвался у него из груди... - Да нет же, врут, не успели, - посмотрим... а вот мы теперь возьмем да и посмотрим, дескать, того, на чистую ногу... да и посмотрим..." - бормотал господин Голядкин, не слишком-то себя понимая, растерявшись, бледнея и трепеща от тоски и волнения. Наконец наш герой, схватясь за платье, стал как можно скорей одеваться...

   Кое-как он оделся; не теряя времени, отпер другим ключом квартиру, сбежал с лестницы и, уже не останавливаясь расспросить дворника о своем человеке, зная, что всё это лишнее, что всё это в стачке и один на другом выезжает, выбежал за ворота и побежал в департамент. Впрочем, на углу Итальянской и Шестилавочной улиц герой нага успел еще вовремя благоразумно одуматься, переменить решение свое и положил на время воротиться домой. "Оно и нужды нет, - думал он, - что приопоздаю маленько. Недосказанного же слова ведь так нельзя оставлять. В должность-то я, во-первых, успею; рано ли, поздно ли - развязка всё та же. Всё это кругом этого ходит. Я же могу и того... так и сделаю... К его-то превосходительству я могу и позавечерком побывать; дескать, того, так и так, дескать... экстра, вверяюсь - и при сем представляю, того... Оно вот и будет всё так! Что же касается до главного дела, то к худшему, кажется, его уж испортить нельзя; уж и так всё исправно, всё благополучнейшим образом обстоит. Во всяком же случае тому необходимо еще написать, и поскорей написать, предуведомить, дурака припугнуть, - именно припугнуть, непременно припугнуть; дескать, так л так, сударь мой; а вас, того... припугнуть! Я вам, милостивый мой государь, глаза открываю, а впрочем, желаю всем сердцем остаться с вами в дружеских и т. д. - это непременно нужно. А тому объявить решительно, прямо, что игра его очень запутана, дескать, крайне запутана, я вас уверяю. Что так или этак на дело смотреть, милостивый вы мой государь и мерзавец, а распутать вашу игру мы предоставим повыше кому-нибудь, почище нас с вами кому-нибудь, дескать, перенесем в другую инстанцию, махнем, дескать, и повыше куда-нибудь; дескать, сударь вы мой, и у нас губа не дура; дескать, сударь вы мой, всякий человек собственный свой нос бережет, лелеет и охраняет его, а мы, сударь, свой сморкаем не левой ногой и т. д. Вот как мы сделаем; вот оно как; то есть на смелую ногу, заговорим языком прямым, благородным, с стальною, как говорится в хорошем слоге, решимостью и с железною твердостью, чего, как всему свету известно, боится всякий подлец, и т. д. Или оно, может быть, и так можно сделать... то есть, того... то есть делу дать другой оборот, то есть этак, энтого, и подлисить... то есть нет, зачем подлисать... это подло - подлисить! а так тоже можно - языком прямым, благородным и совершенно на смелую ногу, то есть, того... так и так, дескать, - дескать, если есть какая вина на мне, то я готов на соглашение-то, пожалуй, готов, виноват, дескать... а впрочем, и того... ну, там благородным образом, разумеется..."

   Тут господин Голядкин остановился и заметил, что он бросает свой известный, страшный, вызывающий взгляд на гравированный портрет шута Балакирева, висевший в его комнате над постелью. Балакирев же только зубы скалил, посматривая на господина Голядкина. В смущенье огляделся кругом наш герой и тут только увидел, что уже давным-давно воротился в свою комнату, чего было сначала совсем не заметил, углубясь в свои рассуждения... Плюнув с досады, господин Голядкин сбросил с себя шинель и всё прочее, ненужное в комнате, сел за стол, схватил перо и, много не медля, настрочил два нижеследующие послания - одно Вахрамееву, а другое неблагородному господину Голядкину-младшему. Письмо к Вахрамееву было следующего содержания:

  

   "Милостивый государь мой,

   Нестор Игнатьевич!

   Сохранив в неприкосновенности и целости благородство души, неразвращенное сердце и спокойную совесть (истинное богатство и счастие всякого смертного!), принужден я, милостивый государь мой, вторично и не ожидая вашего ответа на вчерашнее письмо мое, объясниться с вами и окончательно сказать теперь мое последнее слово. Стыжусь вчерашнего письма моего, ибо в невинности моей и моем простосердечии - качествах, заключающих в себе настоящие признаки истинно благородного основания, получаемого преимущественно воспитанием (чем так ложно и нагло гордятся некоторые фальшивые и во всяком случае бесполезные люди), - в невинности моей и простосердечии моем, повторяю, говорил я с вами, милостивый мой государь, в последнем письме моем языком не ухищрений и не подпольных скрытных козней, но открытым, благородным, внушенным мне истинным убеждением в чистоте моей совести и в презрении, питаемом мною к отвратительному и во всех отношениях сожаления достойному лицемерству. Переменяю язык и вместе с тем убедительнейше прошу вас, милостивый мой государь, считать вчерашнее воровски приобретенное Петрушкою письмо мое к вам как бы не полученным вами, как бы не существовавшим вовсе или, если невозможно всё это, то по крайней мере умоляю вас, милостивый мой государь, читать его совершенно наоборот, в обратном смысле, то есть нарочито толкуя смысл речей моих в совершенно им обратную сторону. Ибо я не только не желаю теперь свидания с известною вам особою женского пола, но вполне отвергаю, ради собственной, личной и интереса моего безопасности, даже какие-либо отдаленнейшие и невиннейшие с нею сношения. Отвергал же сию особу и чуждался ее и тогда, когда, без всякого с моей стороны повода к нарушению приличий, жил я, в сообществе вашем и других, сердцу моему навеки милых людей, в квартире этой особы, пользуясь ее столом и прислугою. Так же точно намерен я чуждаться ее и теперь, когда известился из писанного вами от ** сего месяца письма о незаконном и во всяком случае бесчестном для особы благонадежного воспитания приобретении фунта сахара, в виде кусков, чрез вора Петрушку, чему даже рад; ибо имею теперь в руках письменный и подлинный документ о фальшивых ее добродетелях. Наконец, и надеюсь, что вы, в прямоте вашего истинно откровенного характера, вполне согласитесь, что подкуп Петрушки, переманка его к себе в услужение и подсовывание с вашей, милостивый мой государь, стороны Евстафия как способного, по вашим хитрым словам, к услужению холостому и благонравного поведения молодому человеку, - а между тем негодяя, какого даже и свет не производил до сих пор, - говорит в мою пользу даже более, чем следует. Верьте, милостивый мой государь (если еще не удалось вам доселе увериться), что на всё в свете существует расправа и что над нашим братом существует также начальство. Лживых же писем моих к сей особе, как несправедливо уверяете вы, милостивый государь, в вашем письме, не существовало никогда, и, следовательно, документов против меня никаких не имеется. Известному же постыдному своим направлением и вместе с тем несчастному лицу, играющему теперь жалкую и, кроме того, опасную роль подставного и самозванца, скажите, что, во-первых, 1) {Так в тексте журнальной публикации.} самозванство и паче всего бесстыдство и наглость никогда и никого не приводили к чему-нибудь хорошему и нравственному; 2) что Отрепьевы в нашем веке невозможны; 3) что четверостишие, будто им самим сочиненное и написанное им в бытность у меня с крокодиловыми и, следовательно, обманчивыми слезами умиления, я берегу у себя как свидетельство перед целым светом против возмущающего душу разврата и бесстыдства - качеств, ведущих к погибели, и что, наконец, 4) близнецом я ничьим не именовался и никогда не бывал. что претензия эта заслужит ему скорее осмеяние и позор со стороны всех людей, чем какое-либо исполнение его гнусных желаний, и что шутить, наконец, я с собой не позволю. Скажите им всем, милостивый мой государь, что я не из тех людей, которые боятся суда или очной ставки, чувствуя, что и сами-то прихватили на душу немного грешка, и посему зайцем вперед забегают; что я не из тех людей, которые всячески готовы протянуть свой нос под щелчок, да потом еще и благодарят за него; что я, наконец, не из тех людей, которые, если сошьют, например, себе у портного панталоны по моде, с хорошими штрипками, то, по глупости своей и подобно дуракам, чувствуют себя на весь день уже совершенно счастливыми. В заключение скажу, что деньги, следуемые вам, милостивый государь мой, за продажу мне бритв, почту священнейшим для меня долгом возвратить все сполна и с нижайшею при сем благодарностью.

   Впрочем, пребываю к вам в уважении и остаюсь вашим, милостивого государя моего,

  

   Письмо к господину Голядкину-младшему было следующего содержания:

  

   "Милостивый государь мой,

   Яков Петрович!

   Либо вы, либо я, а вместе нам невозможно! И потому объявляю вам, что странное, смешное и вместе с тем вполне невозможное желание ваше казаться моим близнецом и выдавать себя за такового послужит не к чему иному, как к совершенному вашему бесчестию и поражению. Я не знаю или, лучше сказать, не помню хорошенько, из каких вы земель, но христиански предупреждаю вас, что самозванством здесь, у нас, и в наш век не возьмешь и что мы живем не в лесу. И потому прошу вас, ради собственной же выгоды вашей, сбросить маску свою, посторониться и дать путь людям истинно благородным и с целями благонамеренными. В противном случае готов буду решиться даже на самые крайние меры; тогда маска сама собою спадет и кое-что само собой обнажится; из сожаления же к вам вас уведомляю об этом. Во всяком же случае предупреждаю вас теперь в последний раз. Потом будет поздно. Кладу перо и ожидаю... Впрочем, пребываю во всяком случае готовым на услуги.

  

   Энергически потер себе руки герой наш, когда кончил свои оба письма. Господин Голядкин был заметно в сильном волнении, как будто бы уже и совсем разгромил всех врагов своих и окончательно разрушил все их отвратительные и низкие козни. Особенно же разгорячился он, дописывая свои последние строки. Дело в том, что сам он сильно почувствовал наконец, что находится в праве своем. С любовью и с надеждой взглянул он еще раз на горячие, уже остывавшие, впрочем, строки, потом свернул оба письма и; запечатал в два разные конверта. "А теперь и за работу, - не медля сказал господин Голядкин, вставая с своего дивана, - теперь я им в контру и как можно скорее. Предупредить же их можно, очень возможно; если бы только не поздно. Эх, эх, да уже третий в начале!"

   Действительно, уже четверть третьего показывали часы господина Голядкина, когда пришлось ему окончить свою переписку. Несмотря на то что оба письма были весьма небольшие, слог их достался нашему герою весьма нелегко. Особенно нужно было сильно работать вначале, на первых страницах. Молча взял господин Голядкин свою шляпу и довольно медленно стал натягивать шинель на плеча. Дело-то было действительно странное. Шутка-то, впрочем, выходила опять весьма нехорошая! Оно, конечно, впрочем, если так судить, с одной стороны на дело смотреть, то и ничего, пожалуй, - ну, да; а если этак взяться с другой стороны, оно и не так выходило, так глядело-то оно совершенно другим. Дело было в том, что и теперь, написав свои два письма, полюбовавшись ими и наконец совсем запечатав, герой наш всё еще был в каком-то раздумье. "Впрочем, зачем я их написал, эти письма-то? - говорил он сам про себя, взяв свою шляпу и вторично выходя из квартиры, - зачем же это по-настоящему то я их написал? Оно, конечно, и того... да не рано ли? Не лучше ли выждать? так... этак благоразумно умолчать до времени; показать вид, что не хочу вызывать, что сам на неприятность не хочу выходить, покамест мимо ушей пропускаю, - вот оно как! А то ведь это будет решительный шаг, - шаг смелый, - шаг даже уж и слишком решительный, если этак всё начать говорить, - шаг, который за собою может повлечь - повлечь что-нибудь весьма неприятное... Гм... эх, плохо, плохо! Эх, дельце-то наше как теперь плоховато... гм! Весьма, впрочем, плохо и то, что я так опоздал непростительно, - как мне теперь? Заходить туда как-то жутко; к тому же почти и смеркается... Эх, плохо, плохо!.. Впрочем, любопытно бы знать, как там, того, и на какой он ноге теперь... Дескать, на какой-то вы там ноге, милостивый мой государь? - бормотал господин Голядкин, приехав и слезая с извозчика. - Дескать, на что вы решились и что-то вы теперь поделываете, желательно знать?.. - продолжал он бормотать, расплачиваясь с извозчиком и отчасти не помня себя от волнения. - Да ну! ничего, впрочем, - сказал он наконец в заключение, - а вот, однако ж, я всё про то... Плохо, и действительно плохо, что я эти два письма написал; и таким слогом, наконец, написал; гораздо бы лучше было, если бы написать их более в дружеском, в приятельском тоне... Вахрамееву, например, там, между прочим... дескать, так и так, милый друг, помню приятные минуты, проведенные вместе с тобою, и особенно тот незабытый вечер и т. д., и тут, между прочим, так, попенять ему только... дескать, посылаю тебе, милый друг, два целковых за бритвы; спасибо, что напомнил, а между прочим, позволь тебе сказать по-дружески, милый друг, что я, так и так, прочел письмо твое (тут отчасти можно и шуточкой) и вижу, что ты, волокита и коварный изменник (такой ты сякой), стоишь рыцарем за германскую красотку с бельмом на глазу, то есть за известную нам особу женского пола... Впрочем, о бельме-то и умолчать не мешает. Дурак, действительно, имеет виды на ту сторону... да ну, ничего, это лишнее, а вот: итак, милый друг, объяснив тебе то-то и то-то, заключаю письмо и пребываю твоим вернейшим Голядкиным и т. д., - вот оно как! Впрочем, так или этак, а оно все-таки и того... Эх, плохо, плохо! Остеречься бы нужно, выждать было бы нужно до времени, когда бы еще более обнаружилось дело... Э, да ну, ничего! Поживешь - попривыкнешь; а вот мы теперь и того, и исследуем дело; это действительно по нашей части исследовать дело; оно и всегда, наконец, было по нашей части исследовать дело какое-нибудь... Так-таки взять да проникнуть... - говорил господин Голядкин, остановившись в раздумье у департаментской лестницы. - Дело-то в том, что, действительно, войти или нет? Оно, конечно, с одной стороны, пожалуй, и того, но, с другой стороны, оно, пожалуй, и опять то же самое. Эх, плохо, плохо! эх, дельце-то наше как теперь плоховато!.." Наконец господин Голядкин решился немножко. Впрочем, решившись немножко, господин Голядкин тут же открыл, что не лучше ли после, что не лучше ли этак, каким-нибудь там и того, дескать, после; а теперь на смелую ногу, да и другим путем как-нибудь; а то ведь это значило обнаруживать слишком игру и самому в петлю лезть. А оно и всегда бывает не совсем-то хорошо обнаруживать много; если уж всё говорить, если на то пошло, чтоб уж всё говорить, так оно и не всегда бывает хорошо свой нос далеко выставлять и в карты свои позволять заглядывать. Дело было в том, что господин Голядкин действительно и весьма верно предчувствовал, что наступает минута решительная, что дело развязывается, что интрига, коварство и измена работают, и что, наконец, враги совершенно предупредили его, взяли верх, и что, наконец, развязка теперь на носу. "Конечно, - подумал герой наш, - конечно, это всё можно преждевременно разузнать под рукою, обо всем этом можно разузнать предварительно, можно узнать, например, и в передней, каков он действительно там-то и на какой он ноге; а носу своего далеко не выставлять; дескать, нос-то свой нужно теперь поберечь, потому что оно ко вреду человека бывает далеко свой нос выставлять, - дескать, вот оно как и т. д."

   Вот таким-то образом опадал и терялся герой наш, недоумевая, что сделать и как ему поступать в своем затруднительном обстоятельстве. Вдруг одно, по-видимому, весьма маловажное обстоятельство разрешило некоторые сомнения господина Голядкина и хотя только отчасти помогло ему, но по крайней мере поставило на битую дорогу, на истинный путь. Из-за угла департаментского здания вдруг показалась запыхавшаяся и раскрасневшаяся, вероятно от скорой ходьбы, фигурка и украдкой, крысиной походкой шмыгнула на крыльцо и потом тотчас же в сени. Это был писарь Остафьев, человек весьма знакомый господину Голядкину, человек отчасти нужный и за гривенник готовый на всё. Зная нежную струнку Остафьева и смекнув, что он, после отлучки за самонужнейшей надобностью, вероятно, стал еще более прежнего падок на гривенники, герой наш решился их не жалеть и тотчас же шмыгнул на крыльцо, а потом и в сени вслед за Остафьевым, кликнул его и с таинственным видом пригласил в сторонку, в укромный уголок, за огромную железную печку. Заведя его туда, герой наш начал расспрашивать.

   - Ну, что, мой друг, как этак там, того... ты меня понимаешь?..

   - Слушаю, ваше благородие, здравия желаю вашему благородию.

   - Хорошо, мой друг, хорошо; а я тебя после поблагодарю, милый друг. Ну, вот видишь, как же, мой друг?

   - Что изволите спрашивать-с? - Тут Остафьев попридержал немного рукою свой нечаянно раскрывшийся рот.

   - Я, вот, видишь ли, мой друг, я, того... а ты не думай чего-нибудь... Ну что, Андрей Филиппович здесь?..

   - Здесь-с.

   - И чиновники здесь?

   - И чиновники тоже-с, как следует-с.

   - И его превосходительство тоже?

   - И его превосходительство тоже-с. - Тут писарь еще другой раз попридержал свой опять раскрывшийся рот и как-то любопытно и странно посмотрел на господина Голядкина. Герою нашему по крайней мере так показалось.

   - И ничего особенного такого нету, мой друг?

   - Нет-с; никак нет-с.

   - Этак обо мне, милый друг, нет ли чего-нибудь там, этак чего-нибудь только... а? только так, мой друг, понимаешь?

   - Нет-с, еще ничего не слышно покамест. - Тут писарь опять попридержал свой рот и опять как-то странно взглянул на господина Голядкина. Дело в том, что герой наш старался теперь проникнуть в физиономию Остафьева, прочесть на ней кое-что, не таится ли чего-нибудь. И действительно, как будто что-то такое таилось; дело в том, что Остафьев становился всё как-то грубее и суше и не с таким уже участием, как с начала разговора, входил теперь в интересы господина Голядкина. "Он отчасти в своем праве, - подумал господин Голядкин, - ведь что ж я ему? Он, может быть, уже и получил с другой стороны, а потому и отлучился по самонужнейшей-то. А вот я ему и того..." Господин Голядкин понял, что время гривенников наступило.

   - Вот тебе, милый друг...

   - Чувствительно благодарен вашему благородию.

   - Еще более дам.

   - Слушаю, ваше благородие.

   - Теперь, сейчас еще более дам и, когда дело кончится, еще столько же дам. Понимаешь?

   Писарь молчал, стоял в струнку и неподвижно смотрел на господина Голядкина.

   - Ну, теперь говори: про меня ничего не слышно?

   - Кажется, что еще покамест... того-с... ничего нет покамест-с. - Остафьев отвечал с расстановкой, тоже, как и господин Голядкин, наблюдая немного таинственный вид, подергивая немного бровями, смотря в землю, стараясь попасть в надлежащий тон и, одним словом, всеми силами стараясь наработать обещанное, потому что данное он уже считал за собою и окончательно приобретенным.

   - И неизвестно ничего?

   - Покамест еще нет-с.

   - А послушай... того... оно, может быть, будет известно?

   - Потом, разумеется, может быть, будет известно-с. "Плохо!" - подумал герой наш.

   - Послушай, вот тебе еще, милый мой.

   - Чувствительно благодарен вашему благородию.

   - Вахрамеев был вчера здесь?..

   - Были-с.

   - А другого кого-нибудь не было ли?.. Припомни-ка, братец? Писарь порылся с минутку в своих воспоминаниях и надлежащего ничего не припомнил.

   - Нет-с, никого другого не было-с.

   - Гм. - Последовало молчание.

   - Послушай, братец, вот тебе еще; говори всё, всю подноготную.

   - Слушаю-с. - Остафьев стоял теперь точно шелковый: того и надобно было господину Голядкину.

   - Объясни мне, братец, теперь, на какой он ноге?

   - Ничего-с, хорошо-с, - отвечал писарь, во все глаза смотря на господина Голядкина.

   - То есть как хорошо?

   - То есть так-с. - Тут Остафьев значительно подернул бровями. Впрочем, он решительно становился в тупик и не знал, что ему еще говорить. "Плохо!" - подумал господин Голядкин.

   - Нет ли у них дальнейшего чего-нибудь с Вахрамеевым-то?

   - Да и всё, как и прежде-с.

   - Подумай-ка.

   - Есть, говорят-с.

   - А ну, что же такое?

   Остафьев попридержал рукою свой рот.

   - Письма оттудова нет ли ко мне?

   - А сегодня сторож Михеев ходил к Вахрамееву на квартиру, туда-с, к немке ихней-с, так вот я пойду и спрошу, если надобно.

   - Сделай одолжение, братец, ради создателя!.. Я только так... Ты, брат, не думай чего-нибудь, а я только так. Да расспроси, братец, разузнай, не приготовляется ли что-нибудь там на мой счет. Он-то как действует? вот мне что нужно; вот это ты и узнай, милый друг, а я тебя потом и поблагодарю, милый друг...

   - Слушаю-с, ваше благородие, а на вашем месте Иван Семеныч сели сегодня-с.

   - Иван Семеныч? А! да! неужели?

   - Андрей Филиппович указали им сесть-с...

   - Неужели? по какому же случаю? Разузнай это, братец; ради создателя, разузнай это, братец; разузнай это всё - а я тебя поблагодарю, милый мой; вот что мне нужно... А ты не думай чего-нибудь, братец...

   - Слушаю-с, слушаю-с, тотчас сойду сюда-с. Да вы, ваше благородие, разве не войдете сегодня?

   - Нет, мой друг; я только так, я ведь только так, я посмотреть только пришел, милый друг, а потом я тебя и поблагодарю, милый мой.

   - Слушаю-с. - Писарь быстро и усердно побежал вверх до лестнице, а господин Голядкин остался один.

   "Плохо! - подумал он. - Эх, плохо, плохо! Эх, дельце-то наше... как теперь плоховато! Что бы это значило всё? чего это они там еще прихватили? Что именно значили некоторые намеки этого пьяницы, например, и чья эта штука? А! я теперь знаю, чья это штука. Это вот какая штука. Они, верно, узнали да и посадили... Впрочем, что ж, посадили? это Андрей Филиппович его посадил, Ивана-то Семеновича; да, впрочем, зачем же он его посадил и с какою именно целью посадил? Вероятно, узнали... Это Вахрамеев работает, то есть не Вахрамеев, он глуп, как простое осиновое бревно, Вахрамеев-то; а это они все за него работают, да и шельмеца-то за тем же самым сюда натравили; а немка нажаловалась, одноглазая! Я всегда подозревал, что вся эта интрига неспроста и что во всей этой бабьей, старушьей сплетне непременно есть что-нибудь; то же самое я и Крестьяну Ивановичу говорил, что, дескать, поклялись зарезать, в нравственном смысле говоря, человека да и ухватились за Каролину Ивановну. Нет, тут мастера работают, видно! тут, сударь мой, работает мастерская рука, а не Вахрамеев какой-нибудь. Уже сказано, что глуп Вахрамеев, а это... я знаю теперь, кто здесь за них всех работает: это шельмец работает, самозванец работает! На этом одном он и лепится, что доказывает отчасти и успехи его в высшем обществе. А действительно, желательно бы знать было, на какой он ноге теперь... что-то он там у них? Только зачем же они там взяли Ивана-то Семеновича? на какой им черт было нужно Ивана Семеновича? точно нельзя уж было достать другого кого. Впрочем, кого ни посади, всё было бы то же самое; а что я только знаю, так это то, что он, Иван-то Семенович, был мне давно подозрителен, я про него давно замечал: старикашка такой скверный, гадкий такой, - говорят, на проценты дает и жидовские проценты берет. А ведь это всё медведь мастерит. Во всё-то обстоятельство медведь замешался. Началось-то оно таким образом. У Измайловского моста оно началось; вот оно как началось..." Тут господин Голядкин сморщился, словно лимон разгрыз, вероятно припомнив что-нибудь весьма неприятное. "Ну, да ничего, впрочем! - подумал он. - А вот только я всё про свое. Что же это Остафьев нейдет? Вероятно, засел или был остановлен там как-нибудь. Это ведь и хорошо отчасти, что я так интригую и с своей стороны подкопы веду. Остафьеву только гривенник нужно дать, так он и того... и на моей стороне. Только вот дело в чем: точно ли он на моей стороне; может быть, они его тоже с своей стороны... и, с своей стороны согласись с ним, интригу ведут. Ведь разбойником смотрит, мошенник, чистым разбойником! Таится, шельмец! "Нет, ничего, говорит, и чувствительно, дескать, вам, ваше благородие, говорит, благодарен". Разбойник ты этакой! Это всё именно так; и, как говорил сейчас, непременно один на другом выезжает; а может быть, и не так... впрочем, может быть, оно и совсем не так, а просто другим каким скрытным делается образом. Эх, плохо, плохо! ну, да всё ничего! оно, может быть, и всё ничего, а только бы вот он-то пришел, только бы ко мне-то пришел! Что-то он там? А то бы вышла интрига хорошая, в пику им вышла бы; дескать, дела мои, пускай вы там итак, и этак, и по-своему, а вот, дескать, у нас здесь есть и по-нашему. Вот оно как, сударь мой; в пику, дескать, вам интригу ведем, на благородную, открытую ногу интригу ведем..."

   Послышался шум... господин Голядкин съежился и прыгнул за печку. Кто-то сошел с лестницы и вышел на улицу. "Кто бы это так отправлялся теперь?" - подумал про себя наш герой. Через минутку послышались опять чьи-то шаги... Тут господин Голядкин не вытерпел и высунул из-за своего бруствера маленький-маленький кончик носу, - высунул и тотчас же осекся назад, словно кто ему булавкой нос уколол. На этот раз проходил известно кто, то есть шельмец, интригант и развратник, - проходил по обыкновению своим подленьким частым шажком, присеменивая и выкидывая ножками так, как будто бы собирался кого-то лягнуть. "Подлец!" - проговорил про себя наш герой. Впрочем, господин Голядкин не мог не заметить, что у подлеца под мышкой был огромный зеленый портфель, принадлежавший его превосходительству. "Он это опять по особому", - подумал господин Голядкин, покраснев и съежившись еще более прежнего от досады. Только что господин Голядкин-младший промелькнул мимо господина Голядкина-старшего, совсем не заметив его, как послышались в третий раз чьи-то шаги, и на этот раз господин Голядкин догадался, что шаги были писарские. Действительно, какая-то примазанная писарская фигурка заглянула к нему за печку; фигурка, впрочем, была не Остафьева, а другого писаря, Писаренки по прозванию. Это изумило господина Голядкина. "Зачем же это он других в секрет замешал? - подумал герой наш, - экие варвары! святого у них ничего не имеется!"

   - Ну, что, мой друг? - проговорил он, обращаясь к Писаренке, - ты, мой друг, от кого?..

   - Вот-с, по вашему дельцу-с. Ни от кого известий покамест нет никаких-с. А если будут, уведомим-с.

   - А Остафьев?..

   - Да ему, ваше благородие, никак нельзя-с. Его превосходительство уже два раза проходили по отделению, да и мне теперь некогда.

   - Спасибо, милый мой, спасибо тебе... Только ты мне скажи...

   - Ей-богу же, некогда-с... Поминутно нас спрашивают-с... А вот вы извольте здесь еще постоять-с, так если будет что-нибудь относительно вашего дельца-с, так мы вас уведомим с...

   - Нет, ты, мой друг, ты скажи...

   - Позвольте-с, мне некогда-с, - говорил Писаренко, порываясь от ухватившего его за полу господина Голядкина, - право, нельзя-с. Вы извольте здесь еще постоять-с, так мы и уведомим.

   - Сейчас, сейчас, друг мой! сейчас, милый друг! Вот что теперь: вот два письма, мой друг; а я тебя поблагодарю, милый мой.

   - Слушаю-с.

   - Вот это письмо ты возьмешь, милый мой; потом возьмешь сторожа или рассыльного, кого-нибудь, и вручишь ему, чтоб доставил по адресу губернскому секретарю Вахрамееву; а я тебя поблагодарю, милый мой...

   - Понимаю-с. Вот как уберусь, так снесу.

   - А вот это другое письмо, милый мой, ты постарайся отдать, милый мой, господину Голядкину.

   - Голядкину?

   - Да, мой друг, господину Голядкину. Тут, видишь ли, мой друг, есть два господина Голядкина. Это так уже случилось... история странная, милый ты мой, - прибавил, усмехнувшись через силу, для приличия, наш герой, с тою целью, чтобы Писаренко не подумал чего-нибудь и чтоб ясно дать ему знать, что это всё ничего и что господин Голядкин сам ничем не смущается.

   - Хорошо-с; вот как уберусь, так снесу-с. А вы здесь стойте покамест. Здесь никто не увидит...

   - Нет, я, мой друг, ты не думай... я ведь здесь стою не для того, чтоб кто-нибудь не видел меня. А я, мой друг, теперь буду не здесь...

   - Слушаю, слушаю...

   - А я, мой друг, буду вот здесь в переулочке. Кофейная есть здесь одна; так я там буду ждать, а ты, если случится что, и уведомляй меня обо всем, понимаешь?

   - Хорошо-с. Пустите только; я понимаю...

   - А я тебя поблагодарю, милый мой! - кричал господин Голядкин вслед освободившемуся наконец Писаренке... "Шельмец, кажется, грубее стал после, - подумал герой наш, украдкой выходя из-за печки. - Тут еще есть крючок. Это ясно... Сначала был и того и сего... Впрочем, он и действительно торопился; может быть, дела там много. И его превосходительство два раза ходили по отделению... По какому бы это случаю было?.. Ух! да ну, ничего! оно, впрочем, и ничего, может быть; а вот мы теперь и посмотрим..."

   Тут господин Голядкин отворил было дверь и хотел уже выйти на улицу, как вдруг, в это самое мгновение, у крыльца загремела карета его превосходительства. Не успел господин Голядкин опомниться, как отворились изнутри дверцы кареты и сидевший в ней господин выпрыгнул на крыльцо. Приехавший был не кто иной, как тот же господин Голядкин-младший, минут десять тому назад отлучившийся. Господин Голядкин-старший вспомнил, что квартира директора была в двух шагах. "Это он по особому", - подумал наш герой про себя. Между тем господин Голядкин-младший, захватив из кареты толстый зеленый портфель и еще какие-то бумаги, приказав, наконец, что-то кучеру, отворил дверь, почти толкнув ею господина Голядкина-старшего, и, нарочно не заметив его и, следовательно, действуя таким образом ему в пику, пустился скоробежкой вверх по департаментской лестнице. "Плохо! - подумал господин Голядкин, - эх, дельце-то наше чего прихватило теперь! Ишь его, господи бог мой!" С полминуты еще простоял наш герой неподвижно; наконец он решился. Долго не думая, чувствуя, впрочем, сильное трепетание сердца и дрожь во всех членах, побежал он вслед за приятелем своим вверх по лестнице. "А! была не была; что же мне-то такое? я сторона в этом деле, - думал он, снимая шляпу, шинель и калоши в передней. - Штука, впрочем, еще впереди, а пусть ее, право! а я вот теперь и на смелую ногу, этак решительно-смело, благородным путем, маску снимая, - человек же притом в своем праве... того, и т. д., - да ну, ничего!"

  

  

   Когда господин Голядкин вошел в свое отделение, были уже полные сумерки. Ни Андрея Филипповича, ни Антона Антоновича не было в комнате. Оба они находились в директорском кабинете с его докладами; директор же, как по слухам известно было, в свою очередь спешил к его высокопревосходительству. Вследствие таковых обстоятельств, да еще потому, что и сумерки сюда подметались и кончалось время присутствия, некоторые из чиновников, преимущественно же молодежь, в ту самую минуту, когда вошел наш герой, занимались некоторого рода бездействием, сходились, разговаривали, толковали, смеялись, и даже кое-кто из самых юнейших, то есть из самых бесчиновных чиновников, втихомолочку и под общин шумок составили орлянку в углу, у окошка. Зная приличие и чувствуя в настоящее время какую-то особенную надобность приобресть и "найти", господин Голядкин немедленно подошел кой к кому, с кем ладил получше, чтобы пожелать доброго дня и т. д. Но как-то странно ответили сослуживцы на приветствие господина Голядкина. Неприятно был он поражен какою-то всеобщею холодностью, сухостью, даже, можно сказать, какою-то строгостью приема. Руки ему не дал никто. Иные просто сказали "здравствуйте" и прочь отошли; другие лишь головою кивнули; кое-кто просто отвернулся и показал, что ничего не заметил; наконец, некоторые, - и что было всего обиднее господину Годядкпну, некоторые из самой бесчиновной молодежи, ребята, которые, как справедливо выразился о них господин Голядкин, умеют лишь в орлянку при случае да где-нибудь потаскаться, - мало-помалу окружили господина Голядкина, сгруппировались около него и почти заперли ему выход. Все они смотрели на него с каким-то оскорбительным любопытством.

   Знак был дурной. Господин Голядкин чувствовал это и благоразумно приготовился с своей стороны ничего не заметить. "Это ничего, впрочем; это, может быть, всё и к лучшему будет", - думал он в неописанном смущении своем и совсем теряясь. Вдруг одно совершенно неожиданное обстоятельство совсем, как говорится, доканало и уничтожило господина Голядкина.

   В кучке молодых окружавших его сослуживцев вдруг, и, словно нарочно, в самую тоскливую минуту для господина Голядкина, появился господин Голядкин-младший, веселый по-всегдашнему, с улыбочкой по-всегдашнему, вертлявый тоже по-всегдашнему, одним словом: шалун, прыгун, лизун, хохотун, легок на язычок и на ножку, как и всегда, как прежде, точно так, как и вчера, например, в одну весьма неприятную минутку для господина Голядкина-старшего. Осклабившись, вертясь, семеня, с улыбочкой, которая так и говорила всем "доброго вечера", втерся он в кучку чиновников, тому пожал руку, этого по плечу потрепал, третьего обнял слегка, четвертому объяснил, по какому именно случаю был его превосходительством употреблен, куда ездил, что сделал, что с собою привез; пятого, и, вероятно, своего лучшего друга, чмокнул в самые губки, - одним словом, всё происходило точь-в-точь как во сне господина Голядкина-старшего. Напрыгавшись дос