Главная » Книги

Диккенс Чарльз - Холодный дом (главы I-Xxx), Страница 5

Диккенс Чарльз - Холодный дом (главы I-Xxx)


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26

дать их вам, как только вы останетесь одни, мисс. Ведь, если я не ошибаюсь, мисс Саммерсон - это вы?
   - Да, - ответила я. - Это я.
   - Большая связка - ключи от кладовых в доме, маленькая - от погребов, мисс. И еще мне ведено показать вам завтра утром все шкафы и что каким ключом отпирается, - в любое время, когда прикажете.
   Я сказала, что буду готова к половине седьмого, а когда горничная ушла, посмотрела на корзиночку и уже не спускала с нее глаз, совершенно растерявшись оттого, что мне оказали столь большое доверие. Так я и стояла, когда вошла Ада; и тут я показала ей ключи и объяснила, зачем их принесли, а она так очаровательно высказала свою веру в мои хозяйственные таланты, что я была бы бесчувственной и неблагодарной, если бы это меня не ободрило. Я понимала, конечно, что милая девушка говорит так лишь по доброте сердечной, но все-таки мне было приятно поддаться столь лестному обману.
   Когда мы сошли вниз, нас представили мистеру Скимполу, который стоял у камина, рассказывая Ричарду о том, как он в свои школьные годы увлекался футболом. Маленький жизнерадостный человек с довольно большой головой, но тонкими чертами лица и нежным голосом, он казался необычайно обаятельным. Он говорил обо всем на свете так легко и непринужденно, с такой заразительной веселостью, что слушать его было одно удовольствие. Фигура у него была стройнее, чем у мистера Джарндиса, цвет лица более свежий, а седина в волосах менее заметна, и потому он казался моложе своего друга. Вообще он походил скорее на преждевременно постаревшего молодого человека, чем на хорошо сохранившегося старика. Какая-то беззаботная небрежность проглядывала в его манерах и даже костюме (волосы у него были несколько растрепаны, а слабо завязанный галстук развевался, как у художников на известных мне автопортретах), и это невольно внушало мне мысль, что он похож па романтического юношу, который странным образом одряхлел. Мне сразу показалось, что и манеры его и внешность совсем не такие, какие бывают у человека, который прошел, как и все пожилые люди, долголетний путь забот и жизненного опыта.
   Из общего разговора я узнала, что мистер Скимпол получил медицинское образование и одно время был домашним врачом у какого-то немецкого князя. Но, как он сам сказал нам, он всегда был сущим ребенком "в отношении мер и весов", ничего в них не смыслил (кроме того, что они ему противны) и никогда не был способен прописать лекарство с надлежащей аккуратностью в каждой мелочи. Вообще, говорил он, голова его не создана для мелочей. И с большим юмором рассказывал нам, что, когда за ним посылали, чтобы пустить кровь князю или дать врачебный совет кому-нибудь из его приближенных, он обыкновенно лежал навзничь в постели и читал газеты или рисовал карандашом фантастические наброски, а потому не мог пойти к больному. В конце концов князь рассердился, - "вполне резонно", откровенно признал мистер Скимпол, - и отказался от его услуг, а так как для мистера Скимпола "не осталось ничего в жизни, кроме любви" (объяснил он с очаровательной веселостью), то он "влюбился, женился и окружил себя румяными щечками". Его добрый друг Джарндис и некоторые другие добрые друзья время от времени подыскивали ему те или иные занятия, но ничего путного из этого не получалось, так как он, должен признаться, страдает двумя самыми древними человеческими слабостями: во-первых, не знает, что такое "время", во-вторых, ничего не понимает в деньгах. Поэтому он никогда никуда не являлся вовремя, никогда не мог вести никаких дел и никогда не знал, сколько стоит то или другое. Ну что ж! Так вот он и жил всю жизнь, и такой уж он человек! Он очень любит читать газеты, очень любит рисовать карандашом фантастические наброски, очень любит природу, очень любит искусство. Все, что он просит у общества, - это не мешать ему жить. Не так уж это много. Потребности у него ничтожные. Дайте ему возможность читать газеты, беседовать, слушать музыку, любоваться красивыми пейзажами, дайте ему баранины, кофе, свежих фруктов, несколько листов бристольского картона *; немножко красного вина, и больше ему ничего не нужно. В жизни он сущий младенец, но он не плачет, как дети, требуя луны с неба. Он говорит людям: "Идите с миром каждый своим путем! Хотите - носите красный мундир армейца, хотите - синий мундир моряка, хотите - облачение епископа, хотите - фартук ремесленника, а нет, так засуньте себе перо за ухо, как это делают клерки; стремитесь к славе, к святости, к торговле, к промышленности, к чему угодно, только... не мешайте жить Гарольду Скимполу!"
   Все эти мысли и многие другие он излагал нам с необычайным блеском и удовольствием, а о себе говорил с каким-то оживленным беспристрастием, - как будто ему не было до себя никакого дела, как будто Скимпол был какое-то постороннее лицо, как будто он знал, что у Скимпола, конечно, есть свои странности, но есть и свои требования, которыми общество обязано заняться и не смеет пренебрегать. Он просто очаровывал своих слушателей. Если вначале я и смущалась, безуспешно стараясь примирить его признания со своими собственными взглядами на нравственный долг и ответственность (хотя я сама представляю их себе не очень ясно), меня смущало лишь то, что я не могла как следует уразуметь, почему этот человек свободен и от ответственности и от нравственного долга. А что он действительно был от них свободен, я почти не сомневалась, - этого он ничуть не скрывал.
   - Я ничего не домогаюсь, - продолжал мистер Скимпол все с тою же легкостью. - Мне не нужно ничем обладать. Вот великолепный дом моего друга Джарндиса. Я чувствую себя обязанным моему другу за то, что у меня есть этот дом. Я могу нарисовать и, рисуя, изменить его. Я могу написать о нем музыку. Когда я живу здесь, я в достаточной мере им обладаю, не испытывая никаких беспокойств, не неся расходов и ответственности. Короче говоря, у меня есть управляющий по фамилии Джарндис, и он не может меня обмануть. Мы только что говорили о миссис Джеллиби. Вот вам женщина с острым умом, сильной волей и огромной способностью вникать в каждую мелочь любого дела, - женщина, которая с поразительным рвением преследует те или иные цели! Но я не жалею, что у меня нет ни сильной воли, ни огромной способности вникать в мелочи, ни уменья преследовать те или иные цели с поразительным рвением. Я могу восхищаться этой женщиной без зависти. Я могу сочувствовать ее целям. Я могу мечтать о них. Я могу лежать на траве - в хорошую погоду - и мысленно плыть по какой-нибудь африканской реке, обнимая всех встречных туземцев, и при этом так же полно наслаждаться глубокой тишиной и так же верно рисовать пышную растительность тропических дебрей, как если бы я и впрямь находился в Африке. Не знаю, приносит ли эта моя деятельность какую-нибудь непосредственную пользу, но только это я могу делать, и делаю отлично. А затем, когда Гарольд Скимпол, доверчивое дитя, умоляет вас, весь свет, то есть скопище практичных деловых людей: "Прошу вас, не мешайте мне жить и восхищаться человеческим родом", будьте добры, сделайте это так или иначе и позвольте ему качаться на его игрушечной лошадке!
   Было совершенно ясно, что мистер Джарндис не остался глух к этой мольбе. Ясно хотя бы потому, какое почетное положение занимал в его доме мистер Скимпол, который вскоре сам подтвердил это, высказавшись еще яснее.
   - Если я кому-нибудь и завидую, так это вам, великодушные вы создания, - сказал мистер Скимпол, обращаясь к нам троим, своим новым знакомым. - Я завидую вашей способности делать то, что вы делаете. На вашем месте я тоже бы этим увлекся. Но я не чувствую к вам пошлой благодарности; ни малейшей. Я готов думать, что это вам следует благодарить меня за то, что я даю вам возможность наслаждаться собственной щедростью. Я знаю, вам это нравится. Быть может, я и на свет-то появился лишь для того, чтобы обогатить сокровищницу вашего счастья. Быть может, я родился затем, чтобы иногда давать вам возможность помогать мне в моих маленьких затруднениях и тем самым сделаться вашим благодетелем. Зачем же мне скорбеть о моей неспособности вникать в мелочи и заниматься житейскими делами, если она порождает столь приятные последствия? Я и не скорблю.
   Из всех его шутливых речей (шутливых, но совершенно точно выражавших его взгляды) эта речь всего более пришлась по вкусу мистеру Джарндису. Впоследствии мне не раз хотелось выяснить вопрос, действительно ли это странно или только мне одной кажется странным, что мистер Джарндис, человек, способный, как никто, испытывать чувство благодарности за всякий пустяк, так стремится избежать благодарности других.
   Все мы были очарованы. Я поняла, что мистер Скимпол, говоря откровенно с Адой и Ричардом, которых увидел впервые, и всячески стараясь быть столь утонченно любезным, только воздает должное их обаянию. Ричард и Ада (особенно Ричард), естественно, были польщены и решили, что для них это редкостная честь пользоваться столь большим доверием такого привлекательного человека. Чем внимательнее мы слушали, тем оживленнее болтал мистер Скимпол. А уж если говорить о его веселом остроумии, его чарующей откровенности, его простодушной привычке слегка касаться своих собственных слабостей, как будто он хотел сказать: "Вы видите, я - дитя! В сравнении со мной вы коварные люди (он и вправду заставил меня считать себя коварной), а я весел и невинен; так забудьте же о своих хитростях и поиграйте со мной!" - то придется признать, что все это производило прямо-таки ошеломляющее впечатление.
   И он был так чувствителен, так тонко ценил все прекрасное и юное, что уже одним этим мог бы покорять сердца. Вечером, когда я готовила чай, а моя Ада, сидя в соседней комнате за роялем, вполголоса напевала Ричарду какую-то мелодию, которую они случайно вспомнили, мистер Скимпол подсел ко мне на диван и так говорил об Аде, что я в него чуть не влюбилась.
   - Она как утро, - говорил он. - Эти золотистые волосы, эти голубые глаза, этот свежий румянец на щеках... - ну, точь-в-точь летнее утро! Здешние птички так и подумают, когда увидят ее. Нельзя же называть сиротой столь прелестное юное создание, - оно живет на радость всему человечеству. Оно дитя вселенной.
   Тут я заметила, что мистер Джарндис, улыбаясь, стоит рядом с нами, заложив руки за спину, и внимательно слушает.
   - Вселенная - довольно равнодушная мать, к сожалению, - проговорил он.
   - Ну, не знаю! - с жаром возразил ему мистер Скимпол.
   - А я знаю, - сказал мистер Джарндис.
   - Что ж! - воскликнул мистер Скимпол, - вы, конечно, знаете свет (который для вас - вся вселенная), а я не имею о нем понятия, так будь по-вашему. Но если бы все было по-моему, - тут он взглянул на Аду и Ричарда, - на пути этих двух юных созданий не попадались бы колючие шипы гнусной действительности. Их путь был бы усыпан розами; он пролегал бы по садам, где не бывает ни весны, ни осени, ни зимы, где вечно царит лето. Ни годы, ни беды не могли бы его омрачить. Мерзкое слово "деньги" никогда бы не долетало до него!
   Мистер Джарндис с улыбкой погладил по голове мистера Скимпола, словно тот и в самом деле был ребенком, потом, сделав два-три шага, остановился на минуту и устремил глаза на девушку и юношу. Он смотрел на них задумчиво и благожелательно, и впоследствии я часто (так часто!) вспоминала этот взгляд, надолго запечатлевшийся в моем сердце. Ада и Ричард все еще оставались в соседней комнате, освещенной только огнем камина. Ада сидела за роялем; Ричард стоял рядом, склонившись над нею. Тени их на стене сливались, окруженные другими причудливыми тенями, которые хоть и были отброшены неподвижными предметами, но, движимые трепещущим пламенем, слегка шевелились. Ада так мягко касалась клавиш и пела так тихо, что музыка не заглушала ветра, посылавшего свои вздохи к далеким холмам. Тайна будущего и ее раскрытие, предвещаемое голосом настоящего, - вот что, казалось, выражала вся эта картина.
   Но я не потому упоминаю об этой сцене, что хочу рассказать про какое-то свое фантастическое предчувствие, хоть оно и запечатлелось у меня в памяти, а вот почему. Во-первых, я не могла не заметить, что поток слов, только что сказанных мистером Скимполом, был внушен отнюдь не теми мыслями и чувствами, которые отражались в безмолвном взгляде мистера Джарндиса. Во-вторых, хотя взгляд его, оторвавшись от молодых людей, лишь мимолетно остановился на мне, я почувствовала, что в этот миг мистер Джарндис признается мне, - признается умышленно и видит, что я понимаю его признание, - в своих надеждах на то, что между Адой и Ричардом когда-нибудь установится связь еще более близкая, чем родственные отношения.
   Мистер Скимпол играл на рояле и на виолончели, он даже был композитором (однажды начал писать оперу, но, наскучив ею, бросил ее на половине) и со вкусом исполнял собственные сочинения. После чая у нас состоялся маленький концерт, на котором слушателями были мистер Джарндис, я и Ричард, - очарованный пением Ады, он сказал мне, что она, должно быть, знает все песни на свете. Немного погодя я заметила, что сначала мистер Скимпол, а потом и Ричард куда-то исчезли, и пока я раздумывала о том, как может Ричард не возвращаться так долго, зная, что он столько теряет, горничная, передавшая мне ключи, заглянула в дверь и проговорила:
   - Нельзя ли попросить вас сюда на минуту, мисс?
   Я вышла с нею в переднюю, и тут горничная, всплеснув руками, воскликнула:
   - Позвольте вам доложить, мисс, мистер Карстон просит вас подняться в комнату мистера Скимпола. Плохо его дело, мисс.
   - Ему плохо? - переспросила я.
   - Плохо, мисс. Как громом поразило, - ответила горничная.
   Меня охватил страх, как бы внезапное недомогание мистера Скимпола не оказалось опасным, но я, конечно, попросила девушку успокоиться и никого не тревожить, сама же, быстро поднимаясь по лестнице вслед за нею, успела настолько овладеть собой, что стала обдумывать, какие средства лучше всего применить, если наш гость лишился чувств. Но вот горничная распахнула дверь, и я вошла в комнату, где, к своему несказанному изумлению, увидела, что мистер Скимпол не лежит на кровати и не распростерт на полу, но стоит спиной к камину, улыбаясь Ричарду, а Ричард в полном замешательстве смотрит на какого-то мужчину в белом пальто, который сидит на кушетке, то и дело приглаживая носовым платком свои редкие, прилизанные волосы, отчего они кажутся совсем уж редкими.
   - Хорошо, что вы пришли, мисс Саммерсон, - торопливо начал Ричард, - вы можете дать нам совет. Наш друг, мистер Скимпол, - не пугайтесь! - арестован за неуплату долга *.
   - Действительно, дорогая мисс Саммерсон, - проговорил мистер Скимпол со своей всегдашней милой откровенностью, - я сейчас очутился в таком положении, что нуждаюсь, как никогда, в вашем замечательном здравом смысле и в свойственных вам спокойной методичности и услужливости, - словом, в тех ваших качествах, которых не может не заметить каждый, кто имел счастье провести хоть четверть часа в вашем обществе.
   Мужчина, сидевший на кушетке и, видимо, страдавший насморком, чихнул так громко, что я вздрогнула.
   - А он велик, этот долг, из-за которого вы арестованы, сэр? - спросила я мистера Скимпола.
   - Дорогая мисс Саммерсон, - ответил он, качая головой в шутливом недоумении, - право, не знаю. Несколько фунтов сколько-то шиллингов и полупенсов, не так ли?
   - Двадцать четыре фунта шестнадцать шиллингов и семь с половиной пенсов, - ответил незнакомец. - Вот сколько.
   - И это! кажется... это, кажется, небольшая сумма? - сказал мистер Скимпол.
   Незнакомец вместо ответа чихнул опять, и с такой силой, что чуть не свалился на пол.
   - Мистеру Скимполу неудобно обратиться к кузену Джарндису, - объяснил мне Ричард, - потому что он на днях... насколько я понял, сэр, кажется, вы на днях...
   - Вот именно! - подтвердил мистер Скимпол с улыбкой. - Но я забыл, много ли это было и когда это было. Джарндис охотно сделает это опять, но мне чисто по-эпикурейски хочется чего-то новенького и в одолжениях... хочется, - он взглянул на Ричарда и меня, - вырастить щедрость на новой почве, в форме цветка нового вида.
   - Как же быть, по-вашему, мисс Саммерсон? - тихонько спросил меня Ричард.
   Прежде чем ответить, я осмелилась задать вопрос всем присутствующим: чем грозит неуплата долга?
   - Тюрьмой, - буркнул незнакомец и с самым спокойным видом положил носовой платок в цилиндр, стоявший на полу у кушетки. - Или отсидкой у Ковинса.
   - А можно спросить, сэр, кто такой...
   - Ковинс? - подсказал незнакомец. - Судебный исполнитель.
   Мы с Ричардом снова переглянулись. Как ни странно, арест беспокоил нас, но отнюдь не самого мистера Скимпола. Он наблюдал за нами с добродушным интересом, в котором, - да простится мне это противоречие, - видимо, не было ничего эгоистического. Он, как говорится, "умыл руки" - забыл о своих неприятностях, когда передоверил их нам.
   - Вот о чем я думаю, - начал он, словно желая от чистого сердца помочь нам, - не может ли мистер Ричард, или его прелестная кузина, или оба они, в качестве участников той канцлерской тяжбы, в которой, как говорят, спор идет об огромном состоянии, не могут ли они подписать что-нибудь там такое, или взять на себя, или дать что-нибудь вроде поручительства, или залога, или обязательства? Не знаю уж, как это называется по-деловому, но, очевидно, есть же средство уладить дело?
   - Никакого нет, - изрек незнакомец.
   - В самом деле? - подхватил мистер Скимпол. - Это кажется странным тому, кто не судья в подобных делах!
   - Странно или не странно, но говорю вам - никакого! - сердито пробурчал незнакомец.
   - Полегче, приятель, полегче! - кротко увещевал незнакомца мистер Скимпол, делая с него набросок на форзаце какой-то книги. - Не раздражайтесь тем, что у вас такая служба. Мы можем относиться к вам, позабыв о ваших занятиях, можем оценить человека вне зависимости от того, где он служит. Не так уж мы закоснели в предрассудках, чтобы не допустить мысли, что в частной жизни вы - весьма уважаемая личность, глубоко поэтическая натура, о чем вы, возможно, и сами не подозреваете.
   В ответ незнакомец снова только чихнул - и чихнул оглушительно, но что именно он хотел этим выразить - то ли, что принял как должное дань, отданную его поэтичности, то ли - что отверг ее с презрением - этого я не могу сказать.
   - Итак, дорогая мисс Саммерсон и дорогой мистер Ричард, - весело, невинно и доверчиво начал мистер Скимпол, склонив голову набок и разглядывая свой рисунок, - вы видите, я совершенна неспособен выпутаться самостоятельно и всецело нахожусь в ваших руках! Я хочу только одного - свободы. Бабочки свободны. Неужели у человечества хватит духу отказать Гарольду Скимполу в том, что оно предоставляет бабочкам!
   - Слушайте, мисс Саммерсон, - шепотом сказал мне Ричард, - у меня есть десять фунтов, полученных от мистера Кенджа. Я могу их отдать.
   У меня было пятнадцать фунтов и несколько шиллингов, отложенных из карманных денег, которые я все эти годы получала каждые три месяца. Я всегда полагала, что может произойти какая-нибудь несчастная случайность, и я окажусь брошенной на произвол судьбы, без родных и без средств, и всегда старалась откладывать немного денег, чтобы не остаться без гроша. Сказав Ричарду, что у меня есть маленькие сбережения, которые мне пока не нужны, я попросила его объяснить в деликатной форме мистеру Скимполу, пока я схожу за деньгами, что мы с удовольствием уплатим его долг.
   Когда я вернулась, мистер Скимпол, растроганный и обрадованный, поцеловал мне руку. Рад он был не за себя (я снова заметила эту непонятную и удивительную несообразность), а за нас; как будто собственные интересы для него не существовали и трогало его только созерцание того счастья, которое мы испытали, уплатив его долг. Ричард попросил меня уладить дело с "Ковинсовым" (так мистер Скимпол шутя называл теперь агента Ковинса), сказав, что я сумею проделать эту операцию тактично, а я отсчитала ему деньги и взяла с него расписку. И это тоже привело в восторг мистера Скимпола.
   Он так деликатно расточал мне комплименты, что я даже не очень краснела и расплатилась с человеком в белом пальто, ни разу не сбившись со счета. Тот положил деньги в карман и отрывисто буркнул:
   - Теперь пожелаю вам всего наилучшего, мисс.
   - Друг мой, - обратился к нему мистер Скимпол, став спиной к камину и отложив недоконченный набросок, - мне хотелось бы расспросить вас кое о чем, но только не обижайтесь.
   - Валяйте! - так, помнится, ответил тот.
   - Знали ли вы сегодня утром, что вам предстоит выполнить это поручение? - спросил мистер Скимпол.
   - Знал уже вчера перед вечерним чаем, - ответил "Ковинсов".
   - И это не испортило вам аппетита? Ничуть не взволновало вас?
   - Ни капельки, - ответил "Ковинсов". - Не застал бы вас нынче, так застал бы завтра. Лишний день - пустяки.
   - Но когда вы сюда ехали, - продолжал мистер Скимпол, - была прекрасная погода. Светило солнце, дул ветерок, пели пташки, свет и тени мелькали по полям.
   - А разве кто-нибудь говорил, что нет? - заметил "Ковинсов".
   - Никто не говорил, - подтвердил мистер Скимпол. - Но о чем вы думали в пути?
   - Что значит "думали"? - рявкнул "Ковинсов" с чрезвычайно оскорбленным видом. - "Думали"! У меня и без думанья работы хватает, а вот заработка не хватает. "Думали"!
   Последнее слово он произнес с глубоким презрением.
   - Следовательно, - продолжал мистер Скимпол, - вы, во всяком случае, не думали о таких, например, вещах: "Гарольд Скимпол любит смотреть, как светит солнце; любит слушать, как шумит ветер; любит следить за изменчивой светотенью; любит слушать пташек, этих певчих в величественном храме Природы. И сдается мне, что я собираюсь лишить Гарольда Скимпола его доли того единственного блага, которое по праву принадлежит ему в силу рождения!" Неужели вы совсем об этом не думали?
   - Будьте... уверены... что... нет! - проговорил "Ковинсов", который, видимо, отрицал малейшую возможность возникновения у него подобных мыслей и - столь упорно, что не мог достаточно ярко выразить это иначе как длинными паузами между словами, а под конец дернулся так, что чуть не вывихнул себе шею.
   - Я вижу, у вас, деловых людей, мыслительный процесс протекает очень странным, очень любопытным образом! - задумчиво проговорил мистер Скимпол. - Благодарю вас, друг мой. Прощайте.
   Мы отсутствовали довольно долго, и это могло вызвать удивление тех, кто остался внизу, поэтому я немедленно вернулась в гостиную и застала Аду у камина, занятую рукоделием и беседой с кузеном Джоном. Вскоре пришел мистер Скимпол, а вслед за ним и Ричард. Весь остаток вечера мысли мои были заняты первым уроком игры в трик-трак *, преподанным мне мистером Джарндисом, который очень любил эту игру, и я старалась поскорее научиться играть, чтобы впоследствии приносить хоть крупицу пользы, заменяя ему в случае нужды более достойного партнера. Но все-таки я не раз думала, - в то время как мистер Скимпол играл нам на рояле или виолончели отрывки из своих сочинений или, присев к нашему столу и без всяких усилий сохраняя прекраснейшее расположение духа, непринужденно болтал, - не раз думала, что, как ни странно, но не у мистера Скимпола, а только у меня и Ричарда остался какой-то осадок от послеобеденного происшествия, - ведь нам все казалось, будто это нас собирались арестовать.
   Мы разошлись очень поздно, - Ада хотела было уйти в одиннадцать часов, но мистер Скимпол подошел к роялю и весело забарабанил: "Для продления дней надо красть у ночей хоть по два-три часа, дорогая!" * Только после двенадцати вынес он из комнаты и свою свечу и свою сияющую физиономию, и я даже думаю, что он задержал бы всех нас до зари, если бы только захотел. Ада и Ричард еще стояли у камина, решая вопрос, успела ли миссис Джеллиби закончить свою сегодняшнюю порцию диктовки, как вдруг вернулся мистер Джарндис, который незадолго перед тем вышел из комнаты.
   - О господи, да что же это такое, что это такое! - говорил он, шагая по комнате и ероша волосы в добродушной досаде. - Что я слышу? Рик, мальчик мой, Эстер, дорогая, что вы натворили? Зачем вы это сделали? Как вы могли это сделать? Сколько пришлось на каждого?.. Ветер опять переменился. Насквозь продувает!
   Мы не знали, что на это ответить.
   - Ну же, Рик, ну! Я должен уладить это перед сном. Сколько вы дали? Я знаю, это вы двое уплатили деньги! Зачем? Как вы могли?.. О господи, настоящий восточный... не иначе!
   - Я, право же, не смогу ничего сказать вам, сэр, - начал Ричард, - это было бы неблагородно. Ведь мистер Скимпол положился на нас...
   - Господь с вами, милый мальчик! На кого только он не полагается! - перебил его мистер Джарндис, яростно взъерошив волосы, и остановился как вкопанный.
   - В самом деле, сэр?
   - На всех и каждого! А через неделю он опять попадет в беду, - сказал мистер Джарндис, снова шагая по комнате быстрыми шагами с погасшей свечой в руке. - Он вечно попадает все в ту же самую беду. Так уж ему на роду было написано. Не сомневаюсь, что, когда его матушка разрешилась от бремени, объявление в газетах гласило: "Во вторник на прошлой неделе у себя, в Доме Бед, миссис Скимпол произвела на свет сына в стесненных обстоятельствах".
   Ричард расхохотался от всей души, но все же заметил:
   - Тем не менее, сэр, я не считаю возможным поколебать и нарушить его доверие и потому снова осмелюсь сказать, что обязан сохранить его тайну; но я предоставляю вам, как более опытному человеку, решить этот вопрос, а вы, надеюсь, подумаете, прежде чем настаивать. Конечно, если вы будете настаивать, сэр, я признаю, что был неправ, и скажу вам все.
   - Пусть так! - воскликнул мистер Джарндис, снова остановившись и в рассеянности пытаясь засунуть подсвечник к себе в карман. - Я... ох, чтоб тебя! Уберите его, дорогая! Сам не понимаю, на что он мне нужен, этот подсвечник... а все из-за ветра - всегда так действует... Я не буду настаивать, Рик, - может, вы и правы. Но все же так вцепиться в вас и Эстер и выжать обоих, как пару нежных осенних апельсинов!.. Ночью разразится буря!
   Он то засовывал руки в карманы, словно решив оставить их там надолго, то хватался за голову и ожесточенно ерошил волосы.
   Я осмелилась намекнуть, что в такого рода делах мистер Скимпол сущее дитя...
   - Как, дорогая моя? - подхватил мистер Джарндис последнее слово.
   - Сущее дитя, сэр, - повторила я, - и он так отличается от других людей...
   - Вы правы! - перебил меня мистер Джарндис, просияв. - Вы своим женским умом попали прямо в точку. Он - дитя, совершенное дитя. Помните, я сам сказал вам, что он младенец, когда впервые заговорил о нем.
   - Помним! Помним! - подтвердили мы.
   - Вот именно - дитя. Не правда ли? - твердил мистер Джарндис, и лицо его прояснялось все больше и больше.
   - Конечно, правда, - отозвались мы.
   - И подумать только, ведь это был верх глупости с вашей стороны... то есть с моей, - продолжал мистер Джарндис, - хоть одну минуту считать его взрослым. Да разве можно заставить его отвечать за свои поступки? Гарольд Скимпол и... какие-то замыслы, расчеты и понимание их последствий... надо же было вообразить такое! Ха-ха-ха!
   Так приятно было видеть, как рассеялись тучи, омрачавшие его светлое лицо, видеть, как глубоко он радуется, и понимать, - а не понять было нельзя, - что источник этой радости доброе сердце, которому очень больно осуждать, подозревать или втайне обвинять кого бы то ни было; и так хорошо все это было, что слезы выступили на глазах у Ады, смеявшейся вместе с ним, и я сама тоже прослезилась.
   - Ну и голова у меня на плечах - прямо рыбья голова, - если мне нужно напоминать об этом! - продолжал мистер Джарндис. - Да вся эта история с начала и до конца показывает, что он ребенок. Только ребенок мог выбрать вас двоих и впутать в это дело! Только ребенок мог предположить, что у вас есть деньги! Задолжай он целую тысячу фунтов, произошло бы то же самое! - говорил мистер Джарндис, и лицо его пылало.
   Мы все согласились с ним, наученные своим давешним опытом.
   - Ну! конечно, конечно! - говорил мистер Джарндис. - И все-таки, Рик, Эстер, и вы тоже, Ада, - ведь я не знаю, чего доброго вашему маленькому кошельку тоже угрожает неопытность мистера Скимпола, - вы все должны обещать мне, что ничего такого больше не повторится! Никаких ссуд! Ни гроша!
   Все мы торжественно обещали это, причем Ричард лукаво покосился на меня и хлопнул себя по карману, как бы напоминая, что кому-кому, а нам с ним теперь уж не грозит опасность нарушить свое слово.
   - Что касается Скимпола, - сказал мистер Джарндис, - то поселите его в удобном кукольном домике, кормите его повкуснее да подарите ему несколько оловянных человечков, чтобы он мог брать у них деньги взаймы и залезать в долги, и этот ребенок будет вполне доволен своей жизнью. Сейчас он, наверное, уже спит сном младенца, так не пора ли и мне склонить свою более трезвую голову на свою более жесткую подушку. Спокойной ночи, дорогие, господь с вами!
   Но не успели мы зажечь свои свечи, как он снова заглянул в комнату и сказал с улыбкой:
   - Да! я ходил взглянуть на флюгер. Тревога-то оказалась ложной... насчет ветра. Дует с юга!
   И он ушел, тихонько напевая что-то.
   Поднявшись к себе, мы с Адой немножко поболтали, и обе сошлись на том, что все эти причуды с ветром - просто выдумка, которой мистер Джарндис прикрывается, когда не может скрыть своей горечи, но не хочет порицать того, в ком разочаровался, и вообще осуждать или обвинять кого-нибудь. Мы решили, что это очень показательно для его необычайного душевного благородства и что он совсем непохож на тех раздражительных ворчунов, которые обрушиваются на непогоду и ветер (особенно - злополучный ветер, избранный мистером Джарндисом для другой цели) и валят на них вину за свою желчность и хандру.
   Нечего и говорить, что я всегда была благодарна мистеру Джарндису, но за один этот вечер я так его полюбила, что как будто уже начала его понимать; и помогли мне в этом благодарность и любовь, слившиеся в одно чувство. Пожалуй, трудно было ожидать, что я смогу примирить кажущиеся противоречия в характерах мистера Скимпола или миссис Джеллиби, - так мал был мой опыт, так плохо я знала жизнь. Впрочем, я и не пыталась их примирить, потому что, оставшись одна, принялась размышлять об Аде и Ричарде и о том касавшемся их признании, которое, казалось, сделал мне мистер Джарндис. К тому же, моя фантазия немного взбудораженная, должно быть, ветром, не могла не обратиться на меня, хоть и против моей воли. Она устремилась назад, к дому моей крестной, потом обратно и пролетела по всему моему жизненному пути, воскрешая неясные думы, трепетавшие некогда в глубине моего существа, - думы о том, известна ли мистеру Джарндису тайна моего рождения, и даже - уж не он ли мой отец... впрочем, эта праздная мечта теперь совсем исчезла.
   Да, все это исчезло, напомнила я себе, отойдя от камина. Не мне копаться в прошлом; я должна действовать, сохраняя бодрость духа и признательность в сердце. Поэтому я сказала себе:
   - Эстер, Эстер, Эстер! Помни о своем долге, дорогая! - и так тряхнула корзиночкой с ключами, что они зазвенели, как колокольчики, окрыляя меня надеждой, и под их ободряющий звон я спокойно легла спать.
  

ГЛАВА VII

Дорожка призрака

   Спит ли Эстер, проснулась ли, а в линкольнширской усадьбе все та же ненастная погода. День и ночь дождь беспрерывно моросит - кап-кап-кап - на каменные плиты широкой дорожки, которая пролегает по террасе и называется "Дорожкой призрака". Погода в Линкольншире так плоха, что, даже обладая очень живым воображением, невозможно представить себе, чтобы она когда-нибудь снова стала хорошей. Да и кому тут обладать избытком живого воображения, если сэр Лестер сейчас не живет в своем поместье (хотя, сказать правду, живи он здесь, воображения бы не прибавилось), но вместе с миледи пребывает в Париже, и темнокрылое одиночество нависло над Чесни-Уолдом.
   Впрочем, кое-какие проблески фантазии, быть может, и свойственны в Чесни-Уолде представителям низшего животного мира. Быть может, кони в конюшне - длинной конюшне, расположенной в пустом, окруженном красной кирпичной оградой дворе, где на башенке висит большой колокол и находятся часы с огромным циферблатом, на который, словно справляясь о времени, то и дело посматривают голуби, что гнездятся поблизости и привыкли садиться на его стрелки, - быть может, кони иногда и рисуют себе мысленно картины погожих дней, и, может статься, они более искусные художники, чем их конюхи. Старик чалый, который столь прославился своим уменьем скакать без дорог - прямо по полям, - теперь косится большим глазом на забранное решеткой окно близ кормушки и, быть может, вспоминает, как в иную пору там, за стеной конюшни, поблескивала молодая зелень, а внутрь потоком лились сладостные запахи; быть может, даже воображает, что снова мчится вдаль с охотничьими собаками, в то время как конюх, который сейчас чистит соседнее стойло, ни о чем не думает - разве только о своих вилах и березовой метле. Серый, который стоит прямо против входа, нетерпеливо побрякивая недоуздком, и настораживает уши, уныло поворачивая голову к двери, когда она открывается и вошедший говорит: "Ну, Серый, стой смирно! Никому ты сегодня не нужен!" Серый, быть может, не хуже человека Знает, что он сейчас действительно не нужен никому. Шестерка лошадей, которая помещается в одном стойле, на первый взгляд кажется угрюмой и необщительной, но, быть может, она только и ждет, чтобы закрылись двери, а когда они закроются, будет проводить долгие дождливые часы в беседе, более оживленной, чем разговоры в людской или в харчевне "Герб Дедлоков"; * быть может, даже будет коротать время, воспитывая (а то и развращая) пони, что стоит за решетчатой загородкой в углу. Так и дворовый пес, который дремлет в своей конуре, положив огромную голову на лапы, быть может, вспоминает о жарких, солнечных днях, когда тени конюшенных строений, то и дело меняясь, выводят его из терпения, пока, наконец, не загонят в узкую тень его собственной конуры, где он сидит на задних лапах и, тяжело дыша, отрывисто ворчит, стремясь грызть не только свои лапы и цепь, но и еще что-нибудь. А может быть, просыпаясь и мигая со сна, он настолько отчетливо вспоминает дом, полный гостей, каретный сарай, полный экипажей, конюшню, полную лошадей, службы, полные кучеров и конюхов, что начинает сомневаться, - постой, уж нет ли всего этого на самом деле? и вылезает, чтобы проверить себя. Затем, нетерпеливо отряхнувшись, он, быть может, ворчит себе под нос: "Все дождь, и дождь, и дождь! Вечно дождь... а хозяев нет!" - снова залезает в конуру и укладывается, позевывая от неизбывной скуки.
   Так и собаки на псарне, за парком, - те тоже иногда беспокоятся, и если ветер дует очень уж упорно, их жалобный вой слышен даже в доме - и наверху, и внизу, и в покоях миледи. Собаки эти в своем воображении, быть может, бегают по всей округе, хотя на самом деле они лежат неподвижно и только слушают стук дождевых капель. Так и кролики с предательскими хвостиками, снующие из норы в нору между корнями деревьев, быть может, оживляются воспоминаниями о тех днях, когда теплый ветер трепал им уши, или о той чудесной поре года, когда можно жевать сладкие молодые побеги. Индейка на птичнике, вечно расстроенная какой-то своей наследственной обидой (должно быть, тем, что индеек режут к рождеству), вероятно, вспоминает о том летнем утре, когда она вышла на тропинку между срубленными деревьями, а там оказался амбар с ячменем, и думает - как это несправедливо, что то утро прошло. Недовольный гусь, который вперевалку проходит под старыми воротами, нагнув шею, хотя они высотой с дом, быть может, гогочет - только мы его не понимаем, - что отдает свое неустойчивое предпочтение такой погоде, когда эти ворота отбрасывают тень на землю.
   Но как бы там ни было, фантазия не очень-то разыгрывается в Чесни-Уолде. Если случайно и прозвучит ее слабый голос, он потом долго отдается тихим эхом в гулком старом доме и обычно порождает сказки о привидениях и таинственные истории.
   Дождь в Линкольншире лил так упорно, лил так долго, что миссис Раунсуэлл - старая домоправительница в Чесни-Уолде - уже не раз снимала очки и протирала их, желая убедиться, что она не обманывается и дождевые капли действительно текут не по их стеклам, а по оконным. Миссис Раунсуэлл могла бы не сомневаться в этом, если бы слышала, как громко шумит дождь; но она глуховата, в чем никто не может ее убедить. Почтенная старушка, красивая, представительная, безукоризненно опрятная, она держится так прямо и носит корсаж с таким прямым и длинным мысом спереди, что никто из ее знакомых не удивился бы, если бы после ее смерти оказалось, что корсетом ей служила широкая старомодная каминная решетка. Миссис Раунсуэлл почти не обращает внимания на погоду. Ведь дом, которым она "правит", стоит на месте во всякую погоду, а, по ее же собственным словам, "на что ей и смотреть, как не на дом?" Она сидит у себя в комнате (а комнатой ей служит боковой коридорчик в нижнем этаже с полукруглым окном и видом на гладкую четырехугольную площадку, украшенную гладко подстриженными деревьями с шарообразными кронами и гладко обтесанными каменными шарами, которые стоят на одинаковых расстояниях друг от друга, так что можно подумать, будто деревья затеяли игру в шары) - она сидит у себя, но ни на минуту не забывает обо всем доме. Она может открыть его, если нужно, и может тогда возиться и хлопотать в нем; но сейчас он заперт и величаво покоится во сне на широкой, окованной железом груди миссис Раунсуэлл.
   Очень трудно представить себе Чесни-Уолд без миссис Раунсуэлл, хотя живет она в нем только пятьдесят лет. Спросите ее в этот дождливый день, как долго она здесь живет, и она ответит: "Будет пятьдесят лет и три с половиной месяца, если, бог даст, доживу до вторника". Мистер Раунсуэлл умер незадолго до того, как вышли из моды очаровательные парики с косами *, и смиренно схоронил свою косичку (если только взял ее с собой) в углу кладбища, расположенного в парке, возле заплесневелой церковной паперти. Он родился в соседнем городке, и там же родилась его жена; а овдовела она в молодых летах. Карьера ее в доме Дедлоков началась со службы в кладовой еще при покойном отце сэра Лестера.
   Ныне здравствующий баронет, старший в роде Дедлоков, - безупречный хозяин. Он считает, что вся его челядь совершенно лишена индивидуальных характеров, стремлений, взглядов, и убежден, что они ей и не нужны, так как сам он создан для того, чтобы возместить ей все это своей собственной персоной. Случись ему узнать, что дело обстоит как раз наоборот, он был бы просто ошеломлен и, вероятно, никогда бы не пришел в себя - разве только затем, чтобы глотнуть воздуху и умереть. Но тем не менее он ведет себя как безупречный хозяин, полагая, что к этому его обязывает высокое положение в обществе. Он очень ценит миссис Раунсуэлл. Говорит, что она достойна всяческого уважения и доверия. Неизменно пожимает ей руку и по приезде в Чесни-Уолд и перед отъездом, и если б ему случилось занемочь тяжкой болезнью, или свалиться с лошади, или попасть под колеса, или вообще очутиться в положении, не подобающем Дедлоку, он сказал бы, будь он в силах говорить: "Уйдите прочь и позовите миссис Раунсуэлл!" - ибо он знает, что в критических случаях никто не сумеет так поддержать его достоинство, как она.
   Миссис Раунсуэлл хлебнула горя на своем веку. У нее было два сына, и младший, как говорится, сбился с пути - завербовался в солдаты, да так и пропал без вести. До нынешнего дня руки миссис Раунсуэлл, обычно спокойно сложенные на мыске корсажа, поднимаются и судорожно трепещут, когда она рассказывает, какой он был славный мальчик, какой красивый мальчик, какой веселый, добрый и умный мальчик! Ее старший сын мог бы хорошо устроить свою жизнь в Чеени-Уолде и со временем получить здесь место управляющего, но он еще в школьные годы увлекался изготовлением паровых машин из кастрюль и обучал певчих птиц накачивать для себя воду с минимальной затратой сил, причем изобрел им в помощь такое хитроумное приспособление типа насоса, что жаждущей канарейке оставалось только "приналечь плечом на колесо" - в буквальном смысле слова, - и вода текла. Подобные наклонности причиняли большое беспокойство миссис Раунсуэлл. Обуреваемая материнской тревогой, она опасалась, как бы сын ее не пошел "по дорожке Уота Тайлера", ибо отлично знала, что сэр Лестер пророчит эту "дорожку" всем тем, кто одарен способностями к ремеслам, неразрывно связанным с дымом и высокими трубами. Но обреченный молодой мятежник (в общем - кроткий, хотя и очень упорный юноша), подрастая, не только не проявлял раскаяния, но в довершение всего соорудил модель механического ткацкого станка, и тогда матушке его волей-неволей пришлось пойти к баронету и, заливаясь слезами, доложить ему об отступничестве сына.
   - Миссис Раунсуэлл, как вам известно, я никогда ни с кем не спорю ни на какие темы, - изрек тогда сэр Лестер. - Вам надо сбыть с рук своего сына; вам надо устроить его на какой-нибудь завод. Железные месторождения где-то там на севере, по-моему, самое подходящее место для подростка с подобными наклонностями.
   И вот на север подросток отбыл, на севере вырос, и если сэр Лестер замечал его, когда тот приезжал в Чесни-Уолд навестить свою мать, или вспоминал о нем впоследствии, то, несомненно, видел в нем одного из тех нескольких тысяч темнолицых и угрюмых заговорщиков, которые привыкли шататься при свете факелов * две-три ночи в неделю и всегда - с противозаконными намерениями.
   Тем не менее сын миссис Раунсуэлл рос и развивался и по законам природы и под воздействием воспитания; он устроил свою жизнь, женился и произвел на свет внука миссис Раунсуэлл, а тот, кончив ученье и вернувшись на родину из путешествия по дальним странам, куда его посылали, чтобы он пополнил свои знания и завершил подготовку к жизненному пути, - тот стоит теперь, в этот самый день, прислонившись к камину, в комнате миссис Раунсуэлл в Чесни-Уолде.
   - Еще и еще раз скажу - я рада видеть тебя, Уот! И опять скажу, Уот, что рада тебя видеть! - говорит миссис Раунсуэлл. - Ты очень хороший мальчик. Ты похож на своего бедного дядю Джорджа. Ах! - и при этом воспоминании руки миссис Раунсуэлл, как всегда, начинают дрожать.
   - Говорят, бабушка, я похож на отца.
   - На него тоже, милый мой, но ты больше похож на бедного дядю Джорджа! А как твой дорогой отец? - Миссис Раунсуэлл снова складывает руки. - Он здоров?
   - Живет хорошо, бабушка, - лучше некуда.
   - Слава богу!
   Миссис Раунсуэлл любит старшего сына, но осуждает его примерно так же, как осудила бы очень храброго солдата, перешедшего на сторону врага.
   - Он вполне доволен своей жизнью? - спрашивает она.
   - Вполне.
   - Слава богу! - Значит, он обучил тебя своему ремеслу и послал за границу, и все такое? Ну что ж, ему лучше знать. Может, вокруг Чесни-Уолда творится много такого, чего я не понимаю. А ведь я уж не молода. И кто-кто, а я повидала немало людей из высшего общества!
   - Бабушка, - говорит юноша, меняя разговор, - а кто эта хорошенькая девушка, которую я застал здесь у вас? Кажется, ее зовут Розой?
   - Да, милый. Она дочь одной вдовы из нашей деревни. В теперешние времена так трудно обучать прислугу, что я взяла ее к себе с малых лет. Девушка толковая, и прок из нее будет. Уже неплохо научилась показывать дом посетителям. Она живет и столуется здесь, у меня.
   - Может, она меня стесняется и потому ушла из комнаты?
   

Другие авторы
  • Ренненкампф Николай Карлович
  • Беранже Пьер Жан
  • Карлейль Томас
  • Бунин Николай Григорьевич
  • Ухтомский Эспер Эсперович
  • Поло Марко
  • Стерн Лоренс
  • Гутнер Михаил Наумович
  • Марриет Фредерик
  • Левинский Исаак Маркович
  • Другие произведения
  • Кроль Николай Иванович - Федор Тютчев. Н. И. Кролю
  • Ясинский Иероним Иеронимович - Н. А. Лейкин
  • Тихомиров Павел Васильевич - Владимир Сергеевич Соловьев (ум. 31 июля)
  • Короленко Владимир Галактионович - Памяти Белинского
  • Вяземский Петр Андреевич - По поводу критических замечаний Арцыбашева
  • Северцов Николай Алексеевич - Путешествия по Туркестанскому краю
  • Кюхельбекер Вильгельм Карлович - Письма к Комовскому
  • Белинский Виссарион Григорьевич - Русский театр в С.-Петербурге. Братья-враги, или Мессинская невеста. Трагедия в трех действиях, в стихах, соч. Шиллера
  • Чулков Георгий Иванович - Тайная свобода
  • Семенов Сергей Терентьевич - На мельнице
  • Категория: Книги | Добавил: Armush (20.11.2012)
    Просмотров: 520 | Рейтинг: 0.0/0
    Всего комментариев: 0
    Имя *:
    Email *:
    Код *:
    Форма входа