Чарская Лидия Алексеевна - В глуши

ски умирающего бабьего лета позволяли прогуляться по степи или в ближайшей жидкой березовой рощице позади мельницы с ее запрудой, Вавочка чувствовала себя несколько лучше наедине с засыпающей осенней природой, вдали от тяжелой деревенской обстановки, которая так угнетала ее. Но теперь, когда ей стало особенно грустно и невыносимо - нельзя, как нарочно, было даже и помыслить пройтись по степи. Все бело кругом. Все застлано густым и сверкающим покровом снега. И поневоле приходилось сидеть, пригорюнившись, под окнами, выходящими на улицу и огород. Сегодня, как нарочно, особенно тяжело ей, Вавочке. Сегодня в классе нашумел кто-то из детворы. Ей показалось, что это был Антипка, самый беспокойный и шаловливый из учеников, и она наказала Антипку, поставив его на время урока в угол. Тогда поднялась со своего места худенькая Анютка и заявила, что Антипка не виноват.

   Ей, Вавочке, показалось это дерзостью и она выгнала Анютку из класса в сени, где девочка и простояла на холоде целый час. Остальные дети, не смея вступиться за наказанных, глухо шептались и роптали, кидая враждебные взоры на нее. До слуха Вавочки долетело прозвище "червяк", которым называли ее школьники. Злая и возбужденная закончила она кое-как урок и распустила ранее времени по домам свою школу. Сама же, отказавшись от обеда, состряпанного ей Вавилычем, ушла сюда. И здесь, в своей крошечной комнатке, прежние докучные мысли крылатым роем закружились у нее в голове. Боже Великий! Какою несчастной казалась самой себе теперь Вавочка!

   Всюду, мнилось девушке, были вокруг нее враги! Она видела эту вражду и в лице ребятишек, хмуро исподлобья поглядывавших на нее, и в обиженно-суровых лицах мужиков и баб, встречавших ее на улице, и в улыбках священника и его жены, к которым почему-то не пошла со дня своего приезда Вавочка, и в добродушной воркотне Вавилыча - всюду чудились ей та же неприязнь и вражда. Даже Вавилыч, казалось, относился к ней особенно предубежденно. Сама Вавочка забыла, должно быть, как гостеприимно и добродушно встретил ее два месяца тому назад старик-ветеран. Ho она своим резким гордым отношением сразу поставила на "свое место", как сама себе не без удовольствия заметила Вавочка, чересчур, по ее мнению, болтливого и навязчивого старика-сторожа.

   И вот перестал добродушно болтать с нею обиженный Вавилыч и Вавочка теперь уже окончательно замкнулась в себе.

   Еще стемнело. Новые огоньки зажглись в избах. Легкая дрема окутала грустную головку Вавочки. Она уронила ее на спинку стула, и не то задремала, не то забылась в этот тихий, вечерний час. Сколько времени спала она - Вавочка не помнит. Но она разом вскочила на ноги, услыхав громкое всхлипывание и чей-то причитывающий голос в сенях.

   - Пусти, батюшка, пусти, родимый! Век буду Бога молить, - ясно донесся до ее ушей взволнованный, вздрагивающий от рыданий женский голос.

   - Да нельзя, тетка, сказано нельзя... Отдыхает, чай, теперь... Осерчает, коли што... Ведь не Марья Михаловна энто... Королева. Сама, небось, знаешь нашу-то... - отвечал сдержанно и тихо, но все же слышно осторожный голос Вавилыча.

   - Знаю, вестимо, знаю, родненький, - запричитал снова плачущий голос, - да как же быть то?... Коли ждать, когда проснется "сама"-то, чего доброго помрет Анютка.

   При этих словах Вавочка вздрогнула.

   - Умрет? Кто умрет?... Анютка? Какая Анютка? - вихрем завертелась, тревожно работая, мысль.

   И проворно, накинув на себя теплую шаль, она вышла в сени. Едва ее воздушная, худенькая фигурка появилась здесь, как какая-то закутанная в полушубок и платок женщина с громкими воплями повалилась ей в ноги.

   - Матушка-барышня! Голубушка родная, - запричитала она, охватывая руками Вавочкины колени, - смилуйся, красавица... He откажи, матушка... К ней... к Анютке моей... пойдем... He в себе Анютка... горит, как в огне... Матушка, дойди до нас... Родная... Ты ученая... Все, поди, знаешь... Погляди Анютку-то... Помирает Анютка! Пойдем со мной, яви такую Божескую милость, барышня!

   И баба завыла уже в голос, покрывая поцелуями и слезами тоненькие ручки Вавочки. Последняя старалась всеми силами вырваться из рук обезумевшей от горя и испуга женщины. Крестьянка подняла на нее свое заплаканное взволнованное лицо и при тусклом свете жестяной лампочки Вавочку поразило что-то знакомое в чертах женщины.

   Вдруг она ясно вспомнила, что видела, и не раз, это худенькое лицо, эти большие измученные голубые глаза, эти строгие брови у себя в классе. Анютка, дочь солдата Антонова, была вылитая мать.

   И вспомнив голубоглазую худенькую Анютку, Вавочка вздрогнула всем телом:

   Она, Анютка, ее ученица больна, при смерти, умирает... Может быть, умерла уже, а она-то, Вавочка, еще сегодня утром наказала эту самую Анютку, заставив ее пробыть целый час в одном ситцевом платьишке в холодных, нетопленых сенях. Что, если вследствие этого и заболела девочка, и умирает теперь? И, вся дрожа от охватившего ее волнения, Вавочка спросила женщину упавшим до шепота голосом:

   - Когда она заболела, Анютка?

   - Да утрась заболела еще, матушка... И вчерась, словно тебе невеселая была.... Я-то, грешница, чаяла отойдет в школе-то, ан горазд после того хуже стало. Домой пришла, што твой кумач, лицо красное... Страсти Божии! За духтором, сама знаешь, где уж нам, в Давлеканово ехать... Да и не найтить там духтора-то, пока найдешь - помрет, не приведи Господи, Анютка-то... - И баба снова завыла тем жалобным протяжным воем, каким плачут по покойникам в деревнях.

   - Ну, ладно уж, ладно! Будет. Поревела и будет... - добродушно похлопывая ее по плечу, произнес Вавилыч, - пойдет с тобой барышня лечить твою Анютку, не реви только, пойдет!

   - Как пойдет? - чуть было не в голос крикнула Вавочка и вся вытянулась, как под ударом хлыста. И вмиг гвоздем врезалась ей в мозг страшная мысль: - А вдруг у Анютки заразное что-нибудь? Тиф... корь... скарлатина, оспа... Особенно оспа... И вдруг заразится она, Вавочка, схватит оспу... Умрет... А если не умрет, то на всю жизнь будет носить следы этой страшной болезни в виде безобразных рябин на лице и теле...

   О, это ужасно! Ужасно!

   - He хочу идти! Никуда не пойду! Оставьте меня в покое, - хотелось крикнуть Вавочке... хотелось заплакать... Но в ту самую минуту, когда и страх, и гнев, и злоба на ни в чем неповинную крестьянку охватили душу девушки, перед нею, словно из тумана, выплыли холодные, темные, сырые сени и маленькая жалкая фигурка девочки в одном рваном ситцевом платье, притулившаяся в углу...

   Вся вздрогнула от ужаса Вавочка. О, она не хотела быть жестокой сегодня, она выгнала под впечатлением охватившего ее гнева Анютку лишь на один миг из классной и позабыла о ней. А больная девочка целый час простояла там, трясясь от холода. И теперь она больна... при смерти... умирает!.. Что-то болезненно тисками сжало сердце Вавочки, ударило ей в голову острыми тяжелыми молотками, подкатилось судорожным клубком к горлу и стиснуло его изо всех сил. Руки и ноги Вавочки похолодели от волнения... Она едва удержалась на ногах и, вся дрожа от охватившего ее мучительного порыва, схватила за руку мать Анютки и произнесла поспешно, срывающимся голосом:

   - Идемте! Ради Бога... скорее... A то поздно будет... Скорее! Скорее, идем к ней!

   И Вавочка, как была в одном платье, чуть прикрытая шалью, выбежала на улицу.

  

  

  

   Ночь... тихо мерцает лампада в углу перед ветхим, почти что стертым от времени ликом Спасителя... На печке за ситцевым пологом вздыхает во сне только что задремавшая Марья, мать Анютки. Отца нет дома. Он еще с вечера отправился в Давлеканово за лекарством. К утру будет обратно. Дорога не шуточная: надо сделать туда и обратно около сорока верст - немало времени пройдет, пока он вернется домой. Анютка разметалась no лавке, поверх свалявшегося уже старого сенника. Под головой девочки соломенная подушка в неопрятной наволочке из красного кумача. Пестрое, сшитое из ситцевых обрезков одеяло покрывает худенькое тельце больной. Ее огромные глаза широко раскрыты и сверкают диким, лихорадочным огнем... Щеки пышут жаром... Тело, покрытое красною сыпью, пылает, как жарко затопленная печь. Белокурая головенка мечется по подушке, и ссохшиеся от жара, потрескавшиеся губки произносят по временам, глухо и невнятно:

   - Пить... водицы... испить бы!..

   Хотя глаза Анютки открыты, но она почти все время находится в забытьи: ничего не слышит и не понимает. Она только дико таращит зрачки на приютившуюся подле нее на табурете Вавочку и по временам пугает ее своим диким испуганным криком:

   - Кто ты? Уйди, уйди! He надо тебя! He надо! Мамку хочу! М-а-а-мку.

   И так восемь суток... Восемь дней и ночей мечется в жару и бреду Анютка.

   Отец с матерью совсем уже сбились с ног. Посылали за доктором в Давлеканово. Доктор долго выстукивал и выслушивал слабенькую, запавшую грудь девочки, долго покачивал головою и, обращаясь к Вавочке, не отходившей ни на шаг от Анютки, произнес:

   - Везти в больницу нельзя... Простудим дорогой... А без ухода тоже нельзя оставить никак. От умелого и тщательного ухода зависит исход болезни и спасенье. Лечение я вам все подробно растолкую... Главное регулярный уход и своевременные приемы лекарства. Тогда еще можно попытаться спасти ребенка... Но не скрою, она очень опасна... плоха... Навряд ли выживет... У нее... - Тут доктор назвал латинским термином особенно тяжелую форму серьезной, заразной болезни.

   Вавочка бледная как смерть после нескольких бессонных ночей, проведенных у ложа больной, не испугалась на этот раз ни возложенной на нее добровольной обязанности сиделки и доктора, ни близкой возможности самой захватить болезнь девочки. Одна только мучительная мысль сверлила усталый мозг Вавочки, точила его, не переставая... Ужасная мысль!

   - Из-за меня больна Анютка! Из-за меня умрет! Надо спасти ее! Во чтобы то ни стало спасти, - повторяла сама себе взбудораженная и трепещущая душа Вавочки.

   Забыв и про школу, и про свои обязанности учительницы, забыв про еду и сон, Вавочка горячо отдалась тяжелому делу ухода за труднобольной.

   Всходило и заходило бледное зимнее солнце, рождался и умирал печальный зимний день, наступала ночь, черная и непроглядная, наступала и проходила, а Вавочка все не покидала ни на минутку постели больной. Хозяйка хлопотливо стряпала ей яичницу, и Вавочка ела яичницу тут же подле Анютки, чтобы только подкрепить упавшие силы, подавали молоко Вавочке, и та машинально глотала молоко и снова то безмолвно караулила забытье Анютки, то меняла компрессы на ее голове и давала ей лекарство и питье.

   Иногда она забывалась на полчаса, но тотчас же вскакивала, точно от толчка, схватывалась за лекарства и компрессы, с ужасом заглядывая в исхудалое личико больной.

   Марья с мужем с надеждой и трепетом в свою очередь смотрели в глаза Вавочке, ловили каждое ее приказание и торопились исполнить все, что говорила им эта худенькая, воздушная барышня, еще недавно с гордым, важным, теперь же с измученным от бессонницы лицом. Анютка была единственным и любимым детищем четы Антоновых, и не мудрено поэтому, что так дрожали отец с матерью за жизнь своего ребенка.

   В Вавочкины силы, знание и уменье ее ухаживать за больною они верили без колебаний и не теряли ни на минуту надежды на счастливый исход болезни дочери. На бледную измученную Вавочку они теперь просто молились.

   - Ангел Божий! Святая ты наша! Благодетельница! - шептала, рыдая, Марья и покрывала слезами тонкие ручки молодой девушки.

   По утрам, когда добровольная Анюткина сиделка выходила на крыльцо освежить на воздухе усталую от бессонницы голову, первое, что бросалось в глаза Вавочке, была дежурившая в строго определенный час неподалеку от избы Антона толпа ребятишек. Их напряженные, выжидательные личики, их испуганно-внимательные глазенки говорили без слов о тревоге, переживаемой ими.

   - Идите! Идите! Заразитесь еще! - издали кричала им Вавочка и махала руками.

   - А што, легше ль Анютке? - раздавался чей-нибудь несмелый голосок.

   - He померла бы? - вторил ему другой.

   - Кричала ночью-то? - осведомлялся третий.

   - А, може, полегше, а! Варвара Павловна, скажи, сделай таку Божеску милость! - кричало ей издали сразу несколько встревоженных детских голосов.

   - Я за ейное здоровье свечечку поставила за грошик! Грошик у мамки выпросила! - торжественно заявляла какая-нибудь быстроглазая, чумазенькая подружка Анютки.

   - А я ей яичко принес. Прямо из-под хохлатки яичко-то... Све-же-нь-кое! - заявлял Антипка и торжественно клал яичко на землю перед крыльцом Антоновой избы.

   Вавочка ждала, пока уйдут детишки, кивала им головою, потом быстро спускалась с крыльца, брала яичко и несла его в избу. И вместе с ним несла в сердце что-то смутное, и тревожное, и сладкое-сладкое, без конца, без границ.

   Это сладкое и тревожное и связывало теперь ее, недавнюю гордую, великолепную Вавочку с грязною, чумазою крестьянскою детворой. Теперь уже и детвора эта не смотрела искоса и враждебно на нее, Вавочку... Теперь дети, видя ее измученное, худенькое личико, зная про ее бессонные ночи и уход за Анюткой, невольно чувствовали в ней, в чужой и холодной "учительше", своего родного, близкого человека. Болезнь голубоглазой Анютки послужила им первым соединяющим звеном.

   А ночь все тянулась и тянулась, бесконечная, тяжелая ночь. Эта ночь - ночь кризиса. Если Анютке удастся пропотеть в эту ночь сегодня, болезнь, по словам доктора, должна будет поддаться лечению и, может статься, пойдет на убыль сразу тогда. Если же не подействует на больную та огромная доза лекарства, влитая Вавочкой, по предписанию врача, в потемневший от жара ротик Анютки, - ребенок умрет.

   Ночь кризиса, девятая по счету, ужасная ночь...

   Больная не успокаивается ни на минуту: она то дико вскрикивает и порывается вскочить и убежать куда-то, то затихает и с прерванным дыханием лежит, как мертвая, на своей скамье. Груда одеял, одежды и подушек лежит на этом худеньком тельце, плотно окутав его со всех сторон. Надо вызвать в нем испарину, во что бы то ни стало, в этом измученном худеньком тельце. В испарине - спасенье. Это твердо знает со слов доктора Вавочка и крепко верит в это.

   Анютка кричит. Ее лицо так и пышет жаром... Глаза нестерпимо горят.

   - Душно! Душно! Камень на груди! Возьми камень, мамка! возьми! возьми! - стонами и воплями несется из груди больной.

   Марья проснулась от этих криков и, как безумная, ринулась к дочери...

   - Никак помирает? Барышня? а барышня? - шепотом срывается с ее губ. Но Вавочка не слышит и не видит ее. Вавочка низко наклонилась над Анюткой, обхватила дрожащими руками ее худенькое тельце поверх всех платков, одеяла и теплых полушубков и так и впилась взглядом в лицо больной.

   Анютка уже не мечется, не кричит, не стонет. Только короткое частое дыхание со свистом вылетает из ее груди. На исхудалое, вымученное личико легли темные тени. Запекшийся, как у бедного, голодного птенчика, ссохшийся ротик жадно хватает воздух... Вот тише, глуше становится дыхание... Вот почти затихло оно.

   - Умирает! - яркая и страшная, как молния, мысль пронизывает мозг Вавочки...

   - Отходит... За батюшкой бы... За отцом Паисием! - глухо рыдает Марья и бьется головой у ног своего ребенка.

   Вавочка наклоняется еще ниже, почти к самому лицу больной, касается щекою ее маленького лба, и легкий крик срывается с дрогнувших губ молодой девушки.

   Лоб Анютки стал влажным от пота. Жар спал. Девочка была спасена...

  

  

  

   Ночь миновала.

   Раннее темное зимнее утро встало над Александровкой и тускло заглянуло в заиндевевшие от мороза окна Антоновой избы. Анютка спала.

   Слабое, но ровное дыхание поднимало худенькую грудку девочки. Лицо приняло спокойное выражение. Спала и Вавочка, прикорнув пепельной головкой к подушке подле своей маленькой пациентки.

   Это был ее первый, подкрепляющий тело и душу сон с первого дня страшной Анюткиной болезни. И Марья, успокоенная за жизнь своего единственного детища, уснула как мертвая, на печи.

   К восьми часам вернулся хозяин. Стук в дверь разбудил его жену. Она пошла открыть сени и тут же вполголоса сообщила мужу радостную весть.

   - Ангел Божий! Спаси ее, Господь, барышню нашу! - истово крестясь на образ и роняя счастливые слезы, произнес тот, входя в избу и окидывая быстрым взором спавших крепким сном Вавочку и Анютку.

   Только к десяти часам совсем рассвело. Вавочка проснулась, когда белый день уже смотрел в окна избушки. Быстро вскочила она, подняла голову и тревожно взглянула на спящую Анютку.

   Ровное спокойное дыхание девочки раздавалось теперь сладкой музыкой в разом просветлевшей Вавочкиной душе... Личико больной лоснилось крупными каплями пота... Жара не было. Испарина все более и более проступала на худеньком, ослабевшем от недуга тельце малютки. Она была окончательно спасена.

   Шумная, ликующая радость охватила вмиг ожившую душу Вавочки... Сердце ее забилось утроенным темпом... Слезы счастья брызнули из глаз.

   - Господи! Господи! - могла только пролепетать она и молитвенно подняла на образ затуманенные глаза.

   Она не слышала, что говорили ей Антонов с женой, как горячо благодарили ее, как призывали на ее голову благословение Божие, ничего этого не слыхала она. Вавочка была как в чаду. С радостно закружившеюся головой, с бьющимся сердцем, вся взволнованная, счастливая выбежала она на крыльцо. Там, давно поджидая ее, стояла толпа школьных ребятишек.

   Ликующим, загоревшимся взором обвела она все эти, ставшие ей родными в эту сладкую минуту общей тревоги и общей радости лица и закричала громко, замахав им издали с крыльца рукой:

   - Легче Анютке!.. Легче! Поправляться стала! Выздоровеет теперь скоро Анютка наша.

   И заплакала вдруг недавняя гордая, великолепная Вавочка, заплакала неожиданно для самой себя от разом нахлынувшего в сердце чувства сладкого сознания содеянного добра и пользы.

  

  

  

   Отец Паисий с матушкой сидели под навесом своего крошечного домика и радушно угощали чаем прибежавшую к ним дорогую гостью.

   Эта гостья, в простеньком светлом платьице, со скромно и гладко причесанной пепельной косой, с задумчивым, немного грустным личиком, с удовольствием прихлебывала чай, заедая его земляничным вареньем, собственной матушкиной варки нынешнего лета, и внимательно слушала, что говорил ей седой и ласковый отец Паисий.

   - Вот и Петровок дождались... И сенокоса. Ин теплынь-то какая!.. Даст Господь, до дождей сенце уберут... Завтрашний день-то праздник великий... работать грех... ан в поле все же пойдем... На сенце душистом полежать... Чайку попить на лоне матушки природы. Славно! Мать, самовар с собой прихватить, разве? а? Правильно говорю я, мать? - шутливо обернулся о. Паисий к своей далеко не старой, но полной и рыхлой от деревенской жизни супруге.

   - Ты уж у меня, известное дело, затейник... - добродушно усмехнулась она.

   - А завтра по покойному папаше Варвары Павловны панихидку отслужим. Ведь память, чай, покойнику завтра, барышня? В Петра и Павла именинник был? - обернулся, чуть прищурившись от солнца, к не ожидавшей этого вопроса Вавочке, священник.

   - В Петра и Павла, батюшка, - тихо проронила та, пораженная этой чуткостью чужого ей и совсем далекого человека.

   - То-то мне Вавилыч говорил! He ошибся, значит, старик! - довольным теплым голосом снова произнес священник и заботливо придвинул к Вавочке корзинку с домашним печеньем.

   Глубоко задумалась Вавочка.

   Жаркий летний день, канун великого деревенского праздника, приветствовал сегодня своей теплой лаской природу. Нарядно и пышно убралась по-летнему степь. Молодая рожь и пшеница наливались в ярких солнечных лучах. Спела белокудрая гречиха... Пышно пестрели зеленые поля... Зеленел овес и трава, разукрашенная на диво кашкой, кукушкиными слезками, полевой гвоздикой и дикой ромашкой, прелестной, как мечта. Там дальше, на горизонте, темнела гряда холмов, и небо, сливаясь с землею, синело, как море далеких и тихих воздушных стран. Ласково смеялось солнце и точно заглядывало в душу Вавочки, стараясь пригреть, приласкать ее.

   Сладко и грустно было на сердце девушки. Чуткая предупредительность доброго о. Паисия, заботливое внимание Вавилыча, доброе отношение к ней новых деревенских друзей, смущало, трогало и бессознательно радовало размягченную, обновившуюся за эту последнюю зиму душу Вавочки.

   Ей хотелось сейчас уронить голову на стол, и горько и сладко заплакать, как поправившемуся от продолжительного и тяжкого недуга ребенку.

   Она наскоро поблагодарила гостеприимных хозяев, к которым частенько забегала теперь, и тихонько направилась к себе домой, в школу.

   Встречные мужики и бабы ласково и добродушно кивали ей головою... Кое-кто из них останавливался перемолвиться словечком. Говорили о будущем урожае, жаловались на заботы, отягощавшие эти трудолюбивые, усталые головы, просили совета и лекарства, осведомлялись, наконец, о том, как преуспевали зимою в школе их вихрастые, белокурые Ваньки, Митьки, Анютки и Машутки.

   И для всех этих людей, простых и сердечных, был готов у Вавочки такой же, как и они сами, простой и сердечный ответ. Словно подменила за зиму проказница судьба прежнюю гордую, надменную Вавочку на эту милую, ласковую и простую девушку. Болезнь Анютки и пережитые у ее одра мученья переродили окончательно и бесповоротно недавнюю светскую гордую куколку...

   А даль смеялась, и степь пышно пестрела в золоте начинающих зреть хлебных злаков, в роскошном уборе нарядных радужных июньских цветов.

   Внимание Вавочки было невольно привлечено царившим оживлением около школы. Посреди довольно густой толпы ребятишек стоял на своей неизменной деревяшке Вавилыч и оживленно толковал им что-то. Увидя подходившую Вавочку, он еще оживленнее замахал руками и поспешил ей навстречу.

   - Барышня, матушка, выручите! - закричал он ей еще издали, - совсем "вихры" меня наши одолели... Явите таку Божеску милость, не допущайте их в школу, ораву эту. Ин, только что полы отскреб к завтрашнему празднику, а они вишь опять напачкать норовят... Ведь с запруды пришли, пострелята... Вишь, карасиков вам наловили. Покажь карасей, Антипка! - скомандовал, обращаясь к неизменному главарю толпы и коноводу ее, Вавилыч.

   Антипка с торжествующим видом выступил вперед. Его белобрысая рожица так и сияла. В засаленном картузе мальчика, сверкая на солнце серебристыми телами, беспомощно трепетали четыре живые карася.

   - Вот тебе гостинчик от меня! - с победоносным видом произнес Антипка, протягивая Вавочке своих карасей.

   - А это землянички малость! Сама насбирала! - произнесла робкая, миловидная Машуха, всегда дичившаяся всего и державшая себя в стороне от ребят.

   - А ты, Анютка, што ж ты... - вдруг неожиданно засуетился Антипка. - Она тебе, Варвара Павловна, живого воробья приволокла. Ей-Богу! - весело прыснув, расхохотался он.

   - Воробья? Какого воробья? - недоумевающе спрашивала Вавочка.

   Анюта, как всегда, худенькая и миниатюрная, но не бледная теперь, а загорелая, как арап, на солнце, стыдливо выдвинулась вперед и протянула Вавочке свою грязную ручонку. Чуть-чуть сжатый в ее крошечном кулачке и, смело ворочая потешной маленькой головою с желтым клювом, сидел маленький, чуть оперившийся воробей-детеныш. Глаза Анютки так и сияли, рот улыбался до ушей.

   - Возьми себе воробышка, Варвара Павловна, из гнезда выпал... - лепетала она, - у тебя он сохраннее будет... Ты обхождаться с ими умеешь, a у меня помрет, - пряча под пушистыми ресницами свои голубые глазки, заключила девочка и решительно протянула Вавочке воробья.

   - Анютка, хошь, скажу учительше, што ли? - вдруг задорно выкрикнул Антипка и лукавыми глазами обвел толпу ребят.

   - He смей, не смей! - вдруг разом встрепенулась Анютка и сердито блеснула глазами в сторону шалуна.

   - А я скажу! - не унимался тот. - Слышь, Варвара Павловна, Анютка-то ревмя ревела допрежь того, как отнести к тебе воробья своего! - торжественно заявил он.

   Анютка вспыхнула, быстро закрыла лицо передником и юркнула за толпу детей.

   А Антипка между тем затараторил быстро, боясь, чтобы кто-либо не опередил его объяснением Анюткиных слез.

   - Анютке воробья жалко... Она его кормила, поила... Ровно мамка детеныша... Он клювиком из роту у нее хлебушко брал. А как узнала она, што все мы тебя гостинчиком потчевать задумали, так и она, Анютка, значит, отдала воробья.

   - Вот как! - могла только произнести Вавочка, охваченная приливом светлого благодарного чувства к своей любимице. - Ну, ребятишки, спасибо вам, - дрогнувшим голосом, после минутного молчания, произнесла она. - Хотите еще побаловать ворчунью учительницу вашу? А?

   - Хотим! Хотим! - хором закричали дети.

   - Так цветов мне на лужке насбирайте и сюда принесите мне!.. Слышите? Очень я люблю цветы, дети! Ну, кто скорее! Раз... два... три!..

   Едва только успела произнести свою фразу Вавочка, как с визгом и криком наперегонки бросилась к лугу веселая смеющаяся толпа ребятишек с неизменным Антипкой в авангарде ее. Кинулась и Анютка следом за остальными... Кинулась и остановилась, как вкопанная, на месте.

   - Анюта, подойди ко мне! - услышала она голос учительницы, позвавшей ее.

   И когда смущенная неожиданностью малютка несмело приблизилась к Вавочке, та ласково обняла ее и спросила тихонько, заглядывая в ее светлые голубые глазенки:

   - Если тебе жаль было отдавать воробышка, Анюта, зачем же ты сделала это?

   Девочка задумалась на минуту. Опустила глаза. Потом подняла снова и, устремив их в красивое молодое лицо Вавочки, ответила своим звонким, детским голоском:

   - Воробышка жаль, вестимо... а тебя еще жальче... Варвара Павловна. Эвона о. Паисий сказывал, у тебя тятя летось помер... Завтра помянать будешь... Так нешто легко? Вот мы и поладили промеж себя, ребята, тебе кто што, притащить из леса-то да с реки... A я - воробья, вот энтакого... Ты за мной ходила... Так нешто мне позабыть?.. Померла бы я, кабы не ты! - степенно и важно, как взрослая, заключила свою речь Анютка и неожиданно умолкла вдруг.

   Две нежные, тонкие, чуть тронутые загаром руки обвили ее шею и розовые губки Вавочки прижались к ее маленьким детским губам.

   - Спасибо, Анюточка, спасибо! - прошептала девушка и, крепко поцеловав ребенка, взволнованная и потрясенная она вошла в сени...

   А даль смеялась, и солнце смеялось вместе с далью, и старый Вавилыч, не замеченный Вавочкой и Анюткой, тихо притаясь в стороне, у плетня, смахивал с сивого уса непрошеную старческую слезу...

  

   Сканирование, распознавание - Kapti,

   Перевод в современную орфографию, вычитка - Глюк Файнридера

   Род шапочек.

   Середина сентября.