Чарская Лидия Алексеевна - В глуши

   Чарская Л. В глуши / Илл. М.А.Андреева // Чарская Л. Гимназисты. - СПб.: В.И Губинский, 1907. - С.177-227.

  

  

  

  

   Серое, темное осеннее утро... Серый ползучий из дали туман... Небольшой, красивый особняк, который снимали Рыдловы-Заречные, весь утонул в его мутном мираже. Мрак на улице и мрак в доме. В больших, роскошных, теперь беспорядочно заставленных мебелью и вещами комнатах тот же мрак и та же неприютность. Открытые настежь двери, беспорядочно разбросанные вещи, сдвинутые на середину диваны, стулья и столы, грубые голоса таскавших вниз вещи артельщиков, - все это слилось, спуталось, смешалось в один сплошной невыразимый хаос.

   Только в небольшой уютной розовой комнатке, где хотя и царит тот же беспорядок, выразившийся в снятых с полу коврах, в пустой, лишенной своих обычных bibelots этажерке, в завешанном полотном и рогожей трюмо, все же чувствуется какая-то жилая уютность.

   Бледная, худенькая с густой пепельной косой, небрежно закрученной в узел на затылке, сидит на розовой козетке молодая девушка.

   У нее тонкое, красивое, немного надменное личико, опушенное мелкими завитками кудрей, говорящее о породе, гордо вздернутая верхняя губа капризно изогнутого маленького ротика и большие, серые глаза, обычно спокойные и самодовольные, теперь исполненные самого безысходного горя.

   На девушке черное суконное платье с траурными нашивками, делающее все ее изящное, хрупкое существо еще более хрупким и воздушным.

   Эта девушка - Вавочка Рыдлова-Заречная. У нее большое, непоправимое горе - у Вавочки. Полтора месяца тому назад она схоронила своего отца, обожавшего свою единственную дочурку.

   Павел Дмитриевич Рыдлов-Заречный был еще далеко не старый человек. Он вел большие дела одного крупного частного предприятия и имел огромный заработок. На этот заработок Павел Дмитриевич всячески баловал и лелеял дочь.

   Вавочка росла, как маленькая принцесса в волшебной сказке. С детства ее окружал целый штат нянюшек, мамушек, прислуги. Ее наряжали, как куколку. Отец и многочисленные английские "мисс", француженки и немки гувернантки предупреждали каждое желание девочки. У нее были с самого раннего детства и своя собственная детская приемная, и свой детский кабинет, и будуар, как у взрослой дамы. Шкапы ломились под тяжестью игрушек и книг, которыми буквально заваливал отец Вавочку.

   Хорошенький кабриолет летом и санки зимою, запряженные прелестным гнедым пони Красавчиком, вместе с кучером англичанином были всегда к услугам Вавочки. По четвергам у нее были свои приемные часы, когда девочка принимала своих маленьких гостей, таких же малюток-девчурок и мальчиков из лучших домов города. Словом, маленькая принцесса Вавочка и жила, как подобает жить принцессе. И вдруг все разом грубо рухнуло. Разбилось счастье Вавочки, разбилась ее жизнь.

   Этой весной она только что окончила курс ученья в одном из лучших столичных пансионов, и счастье, розовое, смеющееся, как красивый свежий ребенок, все горячее и горячее ласкавшее свою любимицу Вавочку, - это счастье разом померкло, закатилось, как солнце, в один печальный день.

   Проведя лето за границей, Рыдловы-Заречные вернулись в Петербург, и Павел Дмитриевич уже заранее ликовал дать возможность полюбоваться изысканному петербургскому обществу, на свою хорошенькую, изящную Вавочку, как неожиданно простудился на охоте, схватил тиф и через неделю умер, не успев ничего сделать для Вавочки и оставив ее совсем бедной, даже нищей сиротой...

   В этом последнем обстоятельстве Павел Дмитриевич был неповинен.

   Сильный, здоровый и крепкий сорокалетний мужчина, он менее чем кто-либо другой мог помышлять о смерти. Вот почему он мало заботился о будущем, говоря постоянно и себе самому, и окружающим его друзьям:

   - Вавочка моя сиротка - ее мать умерла так рано, и девочка никогда не знала ласки матери, вот отчего мне хочется как можно больше побаловать Вавочку, чтобы моя девочка не имела отказа ни в чем, чтобы с восторгом вспоминала всегда свое розовое детство и не грустила о том, что лишена материнской ласки. A накопить денег моей Вавочке я успею всегда... Я еще молод. Слава Богу, проживу долго.

   Но он не прожил долго и оставил Вавочку круглой сиротою.

   Об этом сиротстве, об этой неожиданной, немыслимой, как казалось, смерти и думала теперь в розовой, уже достаточно разоренной артельщиками комнатке, бледная, изящная девушка в черном платье.

  

  

  

   - Пора, барышня...

   - Что?

   Вавочка вздрогнула худенькими плечиками и точно проснулась. На длинных темных ресницах дрожали слезинки, светлые и прозрачные, как роса.

   - Уже время ехать, барышня.

   Вавочка пришла в себя. Перед ней стояла Даша, молодая, веселая Даша, одна изо всей прислуги оставшаяся в доме Рыдловых-Заречных с целью помочь своей барышне распродать всю их богатую обстановку.

   После смерти Павла Дмитриевича не осталось ничего, и чтобы иметь возможность похоронить отца, Вавочка решила обратить в деньги все, что имела.

   Родных у Вавочки не было, то есть были, вернее, где-то далеко-далеко, и их не знала Вавочка. Они жили только вдвоем с отцом, один для другого, окруженные несчетным числом знакомых. Эти-то знакомые и помогли Вавочке, одолжив ей сумму на похороны отца, и, чтобы расплатиться с ними, молодая девушка должна была обратить в деньги всю свою роскошную обстановку.

   - Барышня, артельщики будуар выносить хотят, - еще раз напомнила Даша, - да и ехать время, двенадцать уже скоро.

   - Артельщики... хорошо... ехать надо, вы говорите? - беззвучно роняла Вавочка и, стремительно быстро, схватив шляпу со стола, начала ее прикреплять к голове дрожащими пальцами.

   Вошли артельщики. Четыре рослых мужика с громко стучащими сапогами с бесстрастными лицами и шумно приступили к работе.

   Даша безмолвно одевала Вавочку. Застегивала на ней пальто, прикрепляла длинный траурный вуаль, зловеще развевавшийся позади черной же траурной шляпы и тихо, тихо говорила ей:

   - Никто, как Бог, барышня. Господь дал - Господь и взял. Во всем Его святая воля. Надо терпеть, барышня.

   И Вавочка терпела. Ни одним звуком не выдала она того мучительного состояния, которое сковало бесконечно тяжелыми путами ей сердце и мысли. Вавочка страдала невыносимо. Затуманенным взором окинула она в последний раз огромные, теперь пустые и неуютные комнаты, где так светло и радостно протекла ее коротенькая счастливая жизнь, и вышла на подъезд.

   Даша несла ее чемодан. Артельщик - корзину.

   Позвали двух извозчиков. На одного взгромоздили вещи, на другого сели Вавочка и Даша. Последняя ни за что не пожелала оставить свою молодую госпожу и решила проводить ее на поезд.

  

  

  

   Вокзальная суматоха, звонки и крики носильщиков, неизбежная суета - все это точно пробегало мимо глаз Вавочки. Она не видела и не слышала ничего. Ее сознание точно притупилось, застыло. Даша с нескрываемым сожалением смотрела в убитое личико своей барышни.

   Еще недавно это хорошенькое личико самодовольно, весело и гордо поглядывало на окружающих. Эти прежде надменно, теперь скорбно сжатые губки, еще так недавно властно приказывали и делали выговор ей, Даше, часто незаслуженный, а теперь...

   - Бедная! Бедная моя барышня, - мысленно сокрушалась добрая девушка и смахивала непрошеные слезинки тайком.

   И еще думала кой о чем преданная Даша.

   - Уезжает моя барышня, - вихрем проносилась мысль в ее голове, - и никто, никто из недавних приятельниц и знакомых не приехал проводить ее. A бывало при Павле Дмитриевиче дым коромыслом поднимался при приемах гостей. Нет, видно, не людей ищут люди, а богатства, да вкусных обедов, да веселых приемов.

   Но Даша ошибалась на этот счет.

   Доброго, гостеприимного Павла Дмитриевича Рыдлова-Заречного уважали и любили. К нему ехали охотно, дорожили ласкою и дружбой этого прямого, добродушного и простого человека, одинаково относившегося к богачам и к беднякам.

   Но Вавочка была несколько иная.

   Она держала себя вызывающе, гордо и свысока со всеми, кто был ниже ее по положению и богатству.

   Ей казалось всегда, что она умнее и лучше всех остальных. Она точно кичилась своими богатствами, своим положением перед сверстницами. Поэтому никто не любил Вавочку, и если ездили к ней и не сторонились ее, то только для того, чтобы сделать приятное ее отцу.

   Дрогнул последний звонок на дебаркадере. Вместе с ним дрогнули Вавочка и Даша.

   - Прощайте, барышня, дай вам Господь на новом месте устроиться получше, - произнесла горничная, вскакивая на ступеньку вагона, чтобы быть в последнюю минуту поближе к своей госпоже.

   - Прощайте, Даша, - проронили чуть слышно губы Вавочки.

   - He поминайте лихом, барышня... Простите, ради Христа, когда в чем провинна была перед вами. - И неожиданно целый поток слез хлынул из глаз Даши.

   Вавочка медленно и удивленно подняла на девушку свои красивые серые глаза.

   О чем она плачет, Даша? Почему ей тяжело расставаться со мною? Может быть, ей жаль терять хорошее место в большом и богатом доме? - соображала Вавочка и, чтобы утешить девушку, произнесла тихо:

   - Успокойтесь, Даша, я же вас рекомендовала на место к князю Вуловину. И аттестат вам дала отличный. Без хлеба не останетесь, вам нечего грустить.

   Даша вспыхнула. Румянец залил все ее доброе, заплаканное лицо.

   - Барышня! Барышня! - всхлипнула она. - Да разве я об этом тоскую? Вас мне жалко, сиротинка вы моя болезная! Бедняжечка моя!

   И она с плачем схватила руку своей барышни и начала целовать ее поверх черной лайковой перчатки. Что-то острое кольнуло в сердце Вавочку. Что-то теплой волной прихлынуло к горлу и защемило его. Ей вдруг на одну минуту до боли стало жаль оставлять Дашу, как единственного верного и преданного ей теперь человека. Захотелось уронить на грудь Даши свою изящную кудрявую головку и плакать, плакать без конца. Но тут же услужливая мысль подсказала Вавочке, какая огромная бездна лежит между нею, Варварой Павловной Рыдловой-Заречной, и мещанкой горничной, и она только сдержанно произнесла:

   - И я вам желаю хорошо устроиться, Даша, прощайте!

   Кивнула головкой и прошла в вагон.

   Поезд тронулся. В окне замелькало красное от слез лицо Даши, махавшей платком. Она кивала головою Вавочке, плакала и что-то кричала.

   Но Вавочка уже не видела и не слышала ее. Вавочка опустилась измученная и апатичная на диван вагона и стала думать, думать без конца...

  

  

  

   Третьи сутки едет Вавочка.

   Она выходила в Москве, в Туле, в Самаре... Пересаживалась на другие поезда. Обедала на больших остановках, пила чай на маленьких, покупала и проглядывала газеты, но все это делала машинально, почти бессознательно, как автомат... Огромное давящее чувство безысходного, мучительного горя камнем лежало у нее на сердце. И во сне и наяву стоял перед ней покойный отец, единственный человек в мире, которого любила Вавочка.

   Под шум колес она забывалась на минуту, чтобы в следующую проснуться снова и думать, думать без конца.

   А в окне между тем картина сменялась картиной. Потянулись степи, могучие привольные башкирские степи, вольные, спокойные, далеко убегающие в даль... Небо голубело, не глядя на придвигающуюся осень. Дозревшая, сжатая рожь, еще не убранная, кое-где в снопах, золотилась на солнце, как золотые волосы сказочной Сандрильоны. Кое-где белыми пятнами метались горленки и чайки по синему воздушному полю неба... Где-то далеко синела темная полоса гигантской реки. Это Волга, красавица Волга, воспеваемая русскими поэтами, синела там у Самарского плеса. Но от полотна дороги она была почти не видима совсем.

   Ближе казались горы... Меловые Жигули, которые дальше к югу после Стенькина Кургана вырастают в могучих гигантов, здесь они еще молоды и не так высоки.

   А поезд бежит, мчится вихрем все дальше и дальше.

   Ночь сменилась утром. На заре пролетели Самарскую и теперь выехали в Уфимскую губернию. Природа оставалась та же... Только степи и холмы, холмы и степи. Изредка березняковые рощи, жидкие лиственные леса, да горы повыше, поросшие зеленью, еще не успевшей пожелтеть в начале осени, блеклой и скучной.

   Вавочка спала, подложив под голову "думку", ту маленькую атласную подушечку в сквозной кружевной наволочке, с которой не расставалась с детства.

   Сладкие сны вились вокруг ее пепельной головки... Ей чудилось в ярких грезах недавнее былое.

   Ей снился вечер. Первый вечер-бал, данный в честь ее выпуска из пансиона, отцом. Первый бал. Думала ли она, что он будет и последним.

   Чудный весенний вечер благоухающего мая... Окна раскрыты настежь.

   По проспекту, на который выходит занимаемый ими особняк, едут экипажи, автомобили, катят велосипеды. Все спешат на "стрелку", смотреть с Елагина Острова на закат солнца...

   И она, Вавочка ездит туда с отцом каждый вечер в своем нарядном, как игрушка, шарабане. Это так модно и красиво! Но сегодня она дома. Сегодня она, Вавочка, нарядная и пышная, как маленькая голубая фея, встречает гостей на пороге их роскошной гостиной под руку с отцом.

   Веселое девичье щебетанье, смех, говор, шутки, остроты... О, как весело это, как хорошо! А в окна вливается аромат молодой расцветающей липы и дивный майский вечер, благоухающий и юный, как мечта.

   Смолкли шутки и смех... Заиграла музыка... Легко и плавно, воздушно и красиво несется она, Вавочка, в медленном темпе вальса... Ах, как хорошо...

   Боже, как хорошо! Как хороша весна, воздух, синее небо, молодость!

   Как хорошо носиться так по паркету и сознавать, что все любуются тобою, завидуют тебе!

   Пепельная головка Вавочки кружится от тщеславной гордости.

   Но что это?

   Где музыка? Где радость? Счастье юности и цветы?

   - Станция Давлеканово, - слышит она над ухом чей-то грубый голос и, вздрагивая, открывает глаза.

   Перед Вавочкой стоит кондуктор.

   - Приехали, барышня. Ведь вам в Давлеканово надо?

   - Да... да... Ах... Вещи мои, пожалуйста, а вот и квитанция от багажа, - роняет она, протирая глаза и поправляя съехавшую на сторону шляпу.

   - Да вы не извольте беспокоиться. Поезд здесь стоит полчаса. Все успеем сделать, - успокаивающим голосом говорит кондуктор и идет хлопотать в багажное отделение насчет вещей.

   Вавочка выходит из вагона. Целый поток приветливых лучей заливает ее с нежной лаской. Солнце греет вовсю, несмотря на осень. Мальчики башкиры в засаленных пестрых тюбетейках бегают по платформе с бутылками белого шипучего кумыса и предлагают его пассажирам. Крестьянки с корзинками, наполненными грибами, снуют тут же.

   Растерянно смотрит на незнакомую ей обстановку Вавочка и пугливо жмется к стороне. Она никогда не была так близко к простому народу. Она буквально боится его. Почти с радостью кидается она навстречу кондуктору, успевшему достать ее вещи. За ним два мальчика башкира тащат ее корзину и чемодан.

   - Все готово, барышня, можно садиться, - говорит он и предупредительно ведет ее через пассажирскую станционную комнату, где грязно и душно, на плохенький деревянный перрон.

   Здесь еще более грязно. Улицы и площадь станционного поселка, где есть даже кумысная лечебница, но нет тротуаров, просто представляют собою какое-то месиво грязи. У самого крыльца стоит телега. На телеге сидит мужик и смотрит на появившуюся Вавочку сонными глазами.

   - Вы из Александровки? - спрашивает Вавочка и почти с ужасом косится на телегу.

   - Оттелева мы, - апатично роняет мужик.

   - Тогда отвезите туда мои вещи, - говорит она, - я учительница. Еду служить в Александровку... Только вещи отвезите - я доеду следом за вами.

   - На чем поедешь-то? - недоумевающе хлопает глазами мужик.

   - Как на чем?.. - изумляется Вавочка, брезгливо поморщившись от этого обращения с нею на "ты", - да разве тут нет коляски или... или...

   Она неожиданно замолкает.

   Мальчишки-башкирята, очевидно, прекрасно понимающие по-русски, фыркают от смеха. Смеется и апатичный мужик.

   - Ишь ты, коляску ей надо... Што выдумала-то... Нету здеся ничаво, окромя телег, - заключает он добродушно, уставившись своими сонными глазами в лицо Вавочки.

   - Уж извините, барышня, серость здесь одна, - предупредительно поясняет кондуктор, сразу проникнувшийся уважением к изящной барышне, давшей ему целый рубль на чай. - Уж придется вам на телеге ехать...

   - Эй, ты, малайка, - неожиданно прикрикивает он на маленьких башкирят, - клади корзину на телегу, а чемодан сзади наладь. Вот так. Садитесь, барышня, на корзиночку-с, все-таки не так трясти будет.

   И он помог взгромоздиться на телегу Вавочке. Потом пожелал ей счастливого пути и степенно скрылся в помещении станции.

   Мужик хлестнул лошадь, башкирята, успевшие разодраться от брошенного им Вавочкой двугривенного, закричали ей что-то вслед, и телега, громыхая, потащилась no густой, глубокой грязи вдоль улицы слободы.

  

  

  

   Проехали станцию с ее улицами и кумысным курортом, крошечным до наивности, с рынком на площади, с маленькою церковкой-часовней и выехали в поле.

   До Александровки насчитывалось около семнадцати верст, как предупредительно заявил Вавочке кондуктор.

   Вскоре исчезла станция, и голая степь представилась взорам девушки.

   Снопы кое-где еще желтели на этой гладкой, еще недавно красиво колеблющейся, как море, поверхности, теперь же ровной и обнаженной, кое-где успевшей порасти невысокой травой. Группы хуторов мелькали справа и слева, притулившиеся в лощинах среди высоких и низких холмов, производивших сиротливое впечатление своей затерянностью среди безбрежности степи...

   Где-то далеко-далеко видимое сверкало с высоты холма серебристой поверхностью озеро Исиля-куль, огромное, красивое, окруженное холмами.

   Телега плясала и прыгала no широкой проезжей дороге. И мысли Вавочки прыгали также с одного предмета на другой.

   Мужик из Александровки пытался было обращаться к ней с вопросами, но она не отвечала ему, притворяясь задремавшей, и он оставил ее в покое. Часто попадались им башкирские телеги с желтолицыми "малайками" на козлах в своих засаленных тюбетейках и халатах, а также и русские крестьяне, ехавшие на станцию.

   Проехали березовый пожелтевший по-осеннему лес и снова выехали в поле.

   От толчков телеги привыкшая к рессорным экипажам и резиновым шинам Вавочка чувствовала себя очень скверно. Голова болела, в ушах стоял звон, a сердце щемило, щемило, не переставая.

   И в тысячный раз вставали перед Вавочкой мучительные картины: смерть отца, ее отчаяние, осторожные намеки знакомых о том, что ей придется теперь служить... О, с каким негодованием отвергла она чье-то предложение принять место кассирши, потом гувернантки. Служить в Петербурге, ей, Вавочке, блестящей Вавочке Рыдловой-Заречной, на которую все дивились, богатству которой завидовали, ей превратиться в жалкую труженицу, работающую за гроши на виду всех прежних ее знакомых и друзей! Нет, нет, ни за что на свете! Она скорее умрет, нежели допустит это!

   И вот был найден другой выход. Один старичок сановник, занимавший важный пост в Министерстве Народного Просвещения, приятель покойного Павла Дмитриевича, устроил Вавочке место школьной учительницы в глуши Уфимских степей, в ста верстах от города Уфы, далеко от Петербурга и от столичных знакомых. Но прежде чем поступить на скромное место учительницы и Вавочка охотно приняла его. К счастью, в дорогом пансионе, где воспитывалась Рыдлова-Заречная, был восьмой класс, где преподавалось, как учить детей, то есть устраивались практические занятия с ними, и Вавочка была далеко не профан в этом деле, потому что училась она хорошо из того же самолюбия, чтобы не показаться окружающим менее развитой и всезнающей, нежели ее сверстницы.

   Таким образом, девушка во всеоружии своих знаний могла теперь приступить к нелегкому труду.

  

  

  

   На самом краю деревни Александровки, огороженная плетнем, в соседстве с примыкавшим к ней огородом, стояла школа.

   Когда спутник Вавочки, громыхая телегой, подъехал к низенькому, покосившемуся крылечку, сердце девушки сначала дрогнуло, потом мгновенно замерло в груди. Широкая грязная улица, вдоль которой с самым непринужденным видом прогуливалась свинья, небольшие избы с двух сторон, мутная запруда и мельница подальше, посреди деревни новенькая, по-видимому только недавно отстроенная церковь, - все это показалось таким чужим и далеким испуганной непривычной новой обстановкой Вавочке.

   Мужик-возница привязал лошадь с телегой к плетню, схватил корзину девушки и потащил ее на крыльцо. В эту минуту из сеней выскочил вертлявый старичок с ногой на деревяшке и, ковыляя, поспешил навстречу Вавочке. На нем была старенькая, порыжевшая от времени солдатская куртка, и медный орден рядом с медалью болтался на груди.

   - Здравия желаю, барышня! - не то шутливо, не то ласково, приветствовал он Вавочку, вытягиваясь по-военному во фронт и, окинув ее внимательным взором, добавил мягко:

   - Ну, давай Бог! Давай Бог! Только штой-то словно нездоровенькая вы, барышня, да и... - он не договорил, скользнул взглядом по траурной шляпке и черному вуалю вновь прибывшей и, казалось, понял все. Лаской зажглись старые глаза Вавилыча, как звали ветерана-сторожа. В первую минуту эта тоненькая, нарядная, несмотря на траур, барышня показалась ему какой-то городской модницей, "фрей", как привык называть такого рода нарядных госпож Вавилыч, и толку от такой "фри" для школы, по мнению Вавилыча, быть не могло. А школу свою Вавилыч любил до безумия. Двадцать пять лет сторожил он эту школу. После Турецкой войны поместили его сюда сторожем, чуть успевшего поправиться после ампутации ноги, раненной под Плевной. Здесь, в этой школе, тихо и мирно протекла жизнь старого солдата. Немало учительниц переменилось в его бытность здесь. Одни повышли замуж, другие бежали от деревенской скуки, а он все жил да поживал в крошечной каморке, пристроенной в сенях школы и носившей громкое название "сторожки".

   - Пожалуйте, сюда пожалуйте, барышня-матушка! - говорил он, предупредительно забегая вперед с чемоданом Вавочки в руках, и толкнул какую-то дверцу.

   На Вавочку пахнуло затхлым запахом давно не занимаемого помещения. Она переступила порог небольшой комнатки с убогой кроватью в углу, с хромым столом, подпертым чуркой, с единственным стулом у окна. Маленькое оконце выходило в огород, принадлежащий, очевидно, школе, по которому с важным видом разгуливал с двумя пестрыми курами одноглазый, весьма боевого вида петух.

   Вавилыч подметил измученное выражение безысходной тоски в глазах новой учительницы и заговорил еще мягче:

   - Обживетесь, барышня, попривыкнете, у вас ничего, славу Богу, достатки есть... И курочки, и свинки, и самовар даже от прежней учительши за полтину оставлен... В огородике опять огурчики вам и капустка... Все как у людей, матушка вы моя... Это верно, спервоначалу-то как будто и неловко, а попривыкнете - весело станет... Верно говорю. Дай-кось я вам самоварчик поставлю.

   И он заковылял в сени на своей деревянной ноге.

   Подавив тяжелый вздох, готовый было вырваться из груди, Вавочка вынула кошелек, расплатилась с возницей, и когда тот ушел, шлепая босыми ногами, снова подошла к окну.

   Так вот какова та глушь, где ей суждено схоронить ее молодость, ее лучшие ранние годы! Без людей, без дружеской ласки, без поддержки и любви!..

   Она схватилась за голову, машинально опустилась на стул, единственный в комнате, и глухо, судорожно зарыдала. Сердце ее рвалось от горя и тоски. Чужие места, незнакомые люди, чуждая ей убогая обстановка - да разве она вынесет на себе это страшное бремя, взваленное ей на плечи жестокой судьбой?!

   - Папа! Папа! Зачем ты умер! Зачем! Зачем! - стонало, рыдало и билось в ее груди.

   Ей чудилось, что сердце разорвется в этот миг, что она задохнется сейчас, что умрет сию минуту, и ей казалась теперь более всего желанною - смерть.

   - Школьная деревенская учительница! Деревенская учительница! Да разве она знает школу, деревню, детей? Разве знает этих самых крестьян, с которыми ей придется провести всю ее длинную жизнь? Нет, она не знает их! Она просто боится их, она - проводившая зиму в городе, лето в дачном курорте или за границей. Со словом крестьянин ей всегда представлялось что-то донельзя грязное, грубое, с черными ногтями, с бородатым страшным лицом.

   И вот теперь... Она уже не рыдала больше, а тихо, тихо, жалобно всхлипывала, уронив голову на стол. Вдруг чье-то осторожное прикосновение к плечу заставило ее вскочить с места... Она подняла кверху залитые слезами глаза... Перед ней стоял калека сторож.

   Его морщинистое лицо с длинными, отвислыми сивыми усами, с покрытым щетиной подбородком сочувственно глядело на нее. Красноватые слезливые глазки ласково смотрели в ее затуманенные слезами глаза.

   - Барышня-матушка, не плачьте, болезная, тосковать да плакать нехорошо. Глазки испортите, а сердце не облегчите. Верьте мне, старику. Вот чайку попьете - убираться станем, я вам кроватку налажу, сенцом подстилку набью, первый сорт перина будет... Потом на оконце занавесочку, все чин чином, помаленьку... Вот смотришь и хорошо... Еще как заживете-то... Ровно пташечка... Ребята у вас в школе не худые какие, с толком. Верно, поозорничают когда, да с кем греха не бывает - известное дело, дети... Постойте-ка, я вам самоварчик принесу... Готов он у меня, кипит.

   - Нет, спасибо, я не хочу чаю, - слабо протестовала Вавочка.

   - Как можно без чая?.. И чаю, и похлебать чего горяченького вам устрою. Щец вчерашних у меня малая толика осталась, - засуетился на своей деревяшке старик.

   Но и от щец, как и от чая отказалась Вавочка. Она попросила только развязать ей корзину и чемодан. Старик Вавилыч засуетился еще больше, пошел за сеном, набил им оставшийся от прежней учительницы убогий чехол и устроил из него род перины на узкой железной кровати. Потом все-таки подогрел вчерашние щи в крошечной кухоньке и, несмотря на все протесты Вавочки, уговорил-таки "отведать" его стряпни.

   И странное дело... Утомившаяся за длинную дорогу и тяжелые впечатления Вавочка поела и щей, и черного ржаного хлеба, несмотря на то, что в городе привыкла к самым изысканным, французской кухни блюдам. Старик Вавилыч с удовольствием заметил, что новая учительница не брезгает его хлебом-солью.

   Эта новая учительница своим убитым грустным личиком расположила теперь к себе сердце старика. Глядя на траурную одежду Вавочки, старый ветеран понял, что какое-то тяжелое горе легло камнем на сердце девушки. Но расспрашивать побоялся чуткий старик, зная по опыту своей долгой жизни, что лучше не приступать к ране, которая почти что еще не затянулась.

   Покушав и отдохнув немного, Вавочка вышла в сад... Солнце уже спускалось к горизонту. Тепло пышной южной осени спадало понемногу. Из степи в деревню гнал стадо пастух. Блеяли овцы, мычали коровы.. Возвращались крестьяне с поля... где убирали оставшиеся стога запоздалого сева. Бежали босоногие ребятишки в рваных рубашонках... Длинный кнут пастуха острым, хлестким звуком покрывал шум возвращавшегося стада.

   Около школы, под плетнем на завалинке сидел Вавилыч и оживленно говорил что-то толпившимся вокруг него бабам. По тому, как внимательно поглядывали бабы на дверь школы, Вавочка поняла, что речь шла о ней. Эти пестро и бедно одетые женщины с коричневыми от загара лицами, повязанные платками, с подогнутыми юбками и босыми ногами внушали Вавочке какой-то почти суеверный ужас. Их грязных подогнутых юбок, грубых голосов и коричневых от загара лиц боялась она. Каково же было недоумение и испуг девушки, когда позднее вечером Вавилыч, приковылял к ней на огород, издали махая руками и возбужденно крича:

   - Пожалуйте, матушка... Бабы пришли, гостинчика вам принесли... Повидать вас желают, барышня.

   С неприятным ощущением подошла Вавочка к плетню... За ним стояло несколько баб, с откровенным любопытством дикарок разглядывавших ее. Их было человек восемь. В руках у стоявшей впереди других старухи, увязанная в темный платок, как в узел, кудахтала черная курица. Другая женщина держала лукошко с пятком свежих яиц. В свернутом из древесной коры фунтике пестрели молодые грибы в руке третьей бабы.

   Когда Вавочка подошла к ним, все восемь баб низко поклонились ей в пояс. Потом старуха с курицей выдвинулась вперед.

   - He побрезгай на гостинчике нашем, - проговорила она, - матушка барышня, как звать-то тебя не знаем...

   - Варвара Павловна, - тихо отозвалась Вавочка.

   - Варвара Павловна, не побрезгай, значит, - еще раз низко в пояс поклонилась старуха и протянула курицу растерявшейся, опешившей Вавочке.

   - За что же это? За что? - растерянно лепетала та.

   - Ты наших ребятишек уму-разуму учить станешь, а мы тебя за это побаловали малость, - проговорила другая баба помоложе и сунула в руки Вавочки лукошко с яйцами.

   - Ишь ты, щупленькая какая... Да больно грустная штой-то, - выступила третья с корзинкой грибов, - аль помер кто?

   - Отец умер, - глухо отозвалась Вавочка.

   - Ишь ты, болезная... То-то гляжу я, с личика сдамши и в черном вся, будто по покойничку. Што поделать, от Господа все протерпеть надоть... У меня у самой мужик о весну помер... Ребятишек сиротами оставил. Мал мала меньше... Ничего не поделаешь, терпеть надоть... Ишь ты, больно горазд молодешенька... Жалко... - не то вздохнула, не то всхлипнула баба.

   Вздохнули за нею и все остальные. Жалостными глазами глядели они на Вавочку, и Вавочке уже не казались такими страшными их коричневые лица и грубые одежды.

   Подошедший вместе с Вавочкой Вавилыч стал отбирать у баб принесенные гостинцы, шутливо приговаривая:

   - Ну, уж давай, коли принесли, не назад же тащить им подарки ихние. Принимайте, барышня.

   Вавочка смущенно поклонилась бабам, поблагодарила их и пошла в сени.

   А бабы еще долго стояли у плетня и рассуждали со сторожем Вавилычем о диковинной учительше.

   Такой "учительши" они еще не видали во всю свою небогатую событиями жизнь.

   Красивая, грустная, как куколка, изящная и хрупкая, в дорогом модного покроя платье, Вавочка произвела глубокое впечатление на деревенских баб.

  

  

  

   Осеннее, но яркое октябрьское солнце заглянуло в окно школы. Заглянуло, засмеялось, раздробилось на целый сноп лучезарных сияний, белыми зайчиками побежало по некрашеным стенам классной, куда осторожно шлепая босыми ногами, входило около тридцати мальчиков и девочек, возрастом приблизительно с девяти до четырнадцати лет. В старых, но старательно залатанных рубашонках и сарафанах, с вихрастыми белокурыми головенками они с веселым гомоном размещались по своим местам.

   - Здравствуй, дедушка Вавилыч, - бодро и радостно здоровались они со сторожем.

   - Чего ноги не вытираешь! Ишь наследили, убирай за вами тут! Озорники! Право слово, озорники, - добродушно заворчал на свою команду старик.

   - Дедушка, а ты учительшу видел? - послышался подле него смелый звонкий голосок Антипки, старостиного сына, бойкого шалуна-мальчика, любимца прежней учительницы.

   - Видал, паренек. Она вечор прикатила. Большая, большая, толстая-претолстая, што твоя тумба, старая и злая, как бабка Аграфена, - делая страшные глаза, произнес Вавилыч.

   Ребятишки притихли.

   Полезли ручонки в белокурые головы, глаза округлились от страха, рты выжидательно раскрылись.

   - Чай, Марьи Михаловны сердитей? - первый очнулся Антипка и робко покосился на дверь.

   - Куды тебе, Марья Михаловна - ангел перед энтой, - шутливо запугивал ребятишек Вавилыч.

   - Драться будет, - неожиданно плаксиво протянула Анютка, худенькая голубоглазая девушка, дочь бывшего солдата Антонова.

   - Вестимо, будет, - не задумываясь, подтвердил трусливо Ванюша, вихрастый карапуз лет десяти.

   - А я так горазно... - начал было косенький мальчуган с умным быстрым подвижным личиком, Степа Рябинин, и не докончил начатой фразы. В классную вошла Вавочка. Она сменила свое строгое черное траурное платье на темную же барежевую легкую юбку и светлую кофточку модного покроя. Но и в этом простеньком наряде она казалась такой изящной, важной и красивой! В первую минуту при виде Вавочки дети остолбенели. Судя по описанию Вавилыча, совсем иное ожидали увидеть они.

   - Ишь ты, франтиха-то какая, - не удержался, чтобы не шепнуть, Антипка...

   Другие дети, услыша это, тихонько прыснули. Этот смех заставил покраснеть от обиды Вавочку.

   - Эй, вы, здоровкаться надо, што рты пораскрыли, - накинулся с деланною суровостью на детей Вавилыч и тут же прибавил мягко, обращаясь к Вавочке: - Вы бы их хорошенько приструнили, барышня, что в самом деле! Тише вы, команда, смирно сидеть! - снова прикрикнул он на детей и заковылял из классной, дробно стуча своей деревяшкой о пол.

   Вавочка осталась одна с детьми.

   Большая светлая комната с окнами на огород, с портретом Государя против двери, с грубо сколоченными черными скамьями перед такими же столиками и тридцать частью совершенно льняных, частью русых и темных головенок, тридцать пар с жадным вниманием устремленных в ее лицо глаз, Великий Боже, как все это было чуждо и ново для хорошенькой избалованной столичной жизнью девушки!

   Дети с внимательным любопытством разглядывали Вавочку, Вавочка - детей. Наконец глаза ее встретились с проницательным взглядом Антипки.

   - Ну, прочти мне какое-нибудь стихотворение, какое знаешь, - произнесла Вавочка по адресу мальчика.

   Антипка встрепенулся.

   - Стишки сказать? Ладно... - поднимаясь со своего места, отозвался тот и, быстро переступая босыми ножонками, вышел на середину классной.

   зазвенел его высокий звучный детский голос.

   Под эти звучные нотки Вавочка забылась, и снова предстали перед ее глазами картины недавнего прошлого, картины счастливой жизни ее у отца.

   Исчезла убогая школа, исчезли внимательно приподнятые головенки детей, исчез старательно отбарабанивавший стихи Антипка.

   Вавочка сидела грустная, печальная, с задумчиво устремленным вдаль взором.

   - Штой-то учительша ровно как блажная у нас, - шептались между собою присмиревшие детишки. Они так привыкли к недавно вышедшей замуж Марье Михайловне, бывшей учительнице, просто, по-товарищески обращавшейся с ними, такой близкой и доступной их пониманию. А эта холодная, гордая "барышня" такою непонятной и чужою казалась им!

   Но вот встрепенулась "барышня", точно проснулась.

   - Ага, ты кончил... ступай на место, - небрежно кивнула она Антипке головою.

   Тот обиделся. Стихи он, Антипка, отвечал прекрасно, и старая "учительша", наверное бы, похвалила его за такой ответ, а эта... И разобиженный Антипка пошел на место, шмыгая носом. По дороге, чтобы как-нибудь вылить накопившуюся у него злобу, незаметно смазал по белобрысой головенке карапуза Ванюшу. Тот, не ожидавший подобного вероломства, тут же с места разревелся на весь класс.

   Вавочка окончательно очнулась.

   Этот неожиданный рев возвратил ее к действительности.

   - Тише! Стыдитесь так вести себя на первом же уроке! - произнесла она сквозь зубы, брезгливо взглянув в сторону хныкавшего Ванюши.

   Этот презрительный взгляд, эти холодные, с враждебным выражением слова заставили разом насторожиться ее босоногих учеников и учениц.

   Старая учительница часто бранила не в меру расшалившихся шалунов, случалось, порой ставила их и в угол, но дети любили ее. Любили за простое, ласковое, чисто материнское отношение к ним. Марья Михайловна хорошо звала деревню, сама будучи дочерью бедного деревенского священника, чувствовала себя совсем запанибрата со всем этим бедным, рваным, по большей части голодным людом.

   В душе же Вавочки, помимо ее собственного желания, проглядывало что-то враждебное ко всему этому простому, темному народу.

   И дети, на вид глупенькие, несмышленые дети, скорее инстинктивно, нежели сознательно, поняли это враждебное к ним чувство чужой и нарядной учительницы.

   - Ишь ты, фря какая, - решил вслух тоном, не допускающим возражений, Антипка, когда в перемену между уроками они все высыпали шумной ватагой в огород.

   - А тоненькая какая, ровно червяк, - вставила свое слово худенькая робкая Анюта.

   - Червяк и есть. А уж и злющая, по всему видать, - заключил кто-то из старших мальчиков.

   - Тише вы, глупые, не услыхала бы - беда будет... Ишь у нее глаза-то злые какие, - предупредительно зашептала высокая, круглолицая Груня, дочь деревенского псаломщика.

   - За уши отдерет, - испуганно бросила Анютка.

   - За уши што, тятьке пожалится - хуже будет! - наставительно заметил Антипка, и вся веселая свободная от классных занятий ватага разом притихла, искоса поглядывая на дверь школы, откуда должна была явиться строгая учительница.

  

  

  

   Прошло два месяца.

   Изжелта-серая, сожженная жарким летним солнцем степь покрылась сплошною пушистою пеленою снеговых сугробов. Прихотливо и пышно разукрасил ее проказник мороз. Нарядил во все белое деревья и избы, заковал обычно мутную запруду у мельницы крепким иссиня-хрустальным льдом... Инеем запушил березы и ветлы на школьном огороде и самой школе придал красивый, нарядный, праздничный вид.

   Стояли сумерки. Белая степь с ее темными пятнами хуторов теряла понемногу свои определенные четкие очертания, пугая запоздалых путников своей необъемлемо громадной пустотой.

   Вавочка сидела у замерзшего оконца и смотрела в степь. Кое-где по избам уже замелькали редкие огоньки... В церковном домике, где жил с женою бездетный старый священник, тоже зажгли лампу, и ее яркий свет дерзко прорезал темноту улицы.

   Вавочка смотрела на эту улицу и думала невеселую думу.

   За эти два месяца, проведенные в деревушке, она еще более убедилась, как мало подходит она к ее обитателям, как мало общего у нее с семьями александровских мужиков. Непреодолимая тоска грызла девушку. Сегодняшний темный глухой вечер особенно способствовал этой тоске. Осенью, когда последние ла