Главная » Книги

Бласко-Ибаньес Висенте - Розаура Салседо, Страница 4

Бласко-Ибаньес Висенте - Розаура Салседо


1 2 3 4 5 6

из-за вещей, которых я никогда не думала делать. И если вы, оставаясь
  наедине со мной, будете продолжать вести себя так же, как раньше, то лучше
  уходите, прошу вас.
   Но она тотчас же сбросила с себя свою задорную серьезность и, улыбаясь,
  добавила:
   - Или вы удалитесь тотчас же, или пообещаете мне беседовать спокойно, как с
  товарищем. Согласны? Хорошо, вы можете оставаться, но не будьте из-за этого в
  плохом настроении. Говорите, рассказывайте интересные вещи, сообщите, что
  случилось с вашим доном Педро, когда он увидел из своего убежища в Арагонском
  королевстве полчище врагов и должен был бороться с двумя соперниками папами. Я
  хочу знать, чем кончилась эта война трех первосвященников.
   Борха стал рассказывать, но уже с гораздо меньшим энтузиазмом. На севере
  Европы появилось новое лицо с намерением положить конец церковному расколу. Это
  был молодой еще человек, Сигизмунд, король Богемии, сын Карла IV, которого
  Германия избрала своим императором.
   - Быть императором римским или императором германским, - продолжал
  Клаудио, - составляло лишь почетное звание, чисто театральное наследство
  древней власти цезарей. В действительности же эта империя кончилась с Карлом
  Великим. Сигизмунд владел в сущности лишь одним венгерским королевством. Но он
  сумел внушить к себе доверие тех, кто его окружал, и мечтал прославиться,
  уничтожив церковный раскол, который продолжался уже тридцать семь лет.
   Сигизмунд в согласии с Иоанном XXIII, папой, избранным на соборе в Пизе,
  созвал всемирный церковный собор в городе Констанце. Больше ста тысяч человек и
  тысяч тридцать лошадей пришлось ежедневно содержать в Констанце. Уступая
  угрозам собора, папа Иоанн XXIII обещал отказаться от папского престола и
  возвратить мир церкви. Но несколько дней спустя, в то время, как в центре
  города праздновались большие турниры, некий старик, одетый конюхом, верхом на
  кляче, с закрытым лицом, пробрался по улицам с вожаком-мальчиком, который довел
  его до городских ворот, не зная кто он такой. Вот каким образом папа Иоанн
  скрылся из Констанцы, чтобы спастись от своих врагов, требовавших от него
  немедленного и полного отречения.
   29 мая 1415 г. собор отрешил его от папского престола. Посланная за ним
  депутация нашла его на немецком берегу Констанцского озера, где он укрывался, и
  прочла ему приговор собора. Иоанн подчинился и прожил три года изгнанником в
  Германии, подвергаясь там всяким оскорблениям. В горькой своей участи он
  утешался, сочиняя латинские стихи об изменчивости человеческой жизни. Второй
  папа, долго скитавшийся Григорий XII, тоже отрекся от папской короны. Таким
  образом, из трех пап остался только один Бенедикт ХШ, Но с ним ничего не могли
  поделать ни хитростью, ни интригами, ни угрозами ни собор, ни Сигизмунд.
   Затем Клаудио заговорил о личности, героическое имя которой осталось
  навсегда соединенным с воспоминанием о Констанцском, соборе. Это был знаменитый
  ректор Пражского университета, Иоанн Гусс. Его учитель Виклеф, родом
  англичанин, не подвергся личному гонению, хотя книги его были все сожжены. Имея
  от короля Сигизмунда охранный лист, Гусс, окруженный учениками, обыкновенно
  проповедывал на площадях и имел намерение говорить публично на соборе.
  Церковная власть арестовала его и посадила в тюрьму. Ему предъявили 42 пункта
  обвинения. Пять дней продолжалась дуэль между совершенно одиноким человеком и
  князьями церкви, старавшимися заставить Гусса отречься от своих убеждений, но
  это им не удалось, и после суда собор, как известно, сжег Гусса на костре.
   В час пополудни Клаудио прервал свой рассказ, чтобы отправиться с Розаурой
  в столовую отеля. В серой скуке этого закрытого помещения, с окнами, стекла
  которых дрожали от порывов ветра, им вспомнился их завтрак накануне, на берегу
  Средиземного моря, откуда им видны были парусные суда в Пуэрто Вьехо, пароходы,
  дающие знать о своем выходе в море ревом сирен, дамбы, пахнущие раковинами,
  фруктами, и обширный лазурный горизонт, манящий к путешествиям.
   Борха снова заговорил об оливковых и апельсинных рощах на испанском
  прибрежьи Средиземного моря. Он завел речь о Пеньискола, выдавшейся в море,
  точно каменный корабль, о римских и циклопических постройках Таррагоны, ширине
  его улиц, и пробковых рощах деревьев каталонских гор, Я о древнем испанском
  городе Перпиньяне с его собором и элегантными крепостями из кирпичей розового
  цвета.
   Молодой человек описывал, не спуская глаз с креолки, желая, чтобы она
  ответила, и в то же время боясь слов, которые она произнесет. Наконец, она
  заговорила:
   - Все эти прекрасные места вы увидите один, Борха. Я не буду сопровождать
  вас. Теперь я поняла, как была безумна, когда согласилась сделать вместе с вами
  это путешествие. Чего только не наобещаешь после хорошего завтрака!
   Тщетно продолжал он упрашивать ее. Ведь все это путешествие займет всего
  лишь две недели, не больше. Она увидит Испанию, совершенно незнакомую. Розаура
  не знала вовсе испанского берега со стороны Средиземного моря, той местности,
  которая родила столько изумительных легенд, относящихся к эпохе первых
  мореплавателей - критян, финикийцев, греков. Розаура продолжала отрицательно
  качать головой.
   - Нет, я не поеду в Испанию с вами. Вчера вечером, разговаривая здесь с
  семьей дона Аристидес, я внутренне смеялась над проектом совершить вместе с
  вами это путешествие: таким нелепым казался он мне. Донья Ната, эта
  почтеннейшая ведьма, напомнила мне, что такое наше общество. Мы встретили бы
  там многих доний Нат. Вы для меня не больше, как друг, но я уверена, что все
  позволили бы себе самые смелые предположения. Нет, Клаудио, я ни за что на
  свете не поеду с вами. К тому же вы представляете собою для меня и другую
  опасность. Держите себя скромненько, хорошо воспитанным человеком, а потом
  внезапно проявляете отвагу, заслуживающую пощечины. Да, я знаю, что такое
  любовь, но это не значит, что во имя чьей-то любви ко мне я должна сносить от
  этого человека то, что считаю проявлением недостатка уважения.
   Борха горячо протестовал, настаивая на том, что будет серьезен и
  благоразумен в будущем путешествии.
   - Даю вам слово и клянусь вам, что вы не будете иметь причин жаловаться на
  меня. Вы научили меня новым правилам жизни. Я верю теперь, что мужчина и
  женщина могут быть друзьями и бывать всюду вместе без того, чтобы их мирную
  дружбу смущали дурные помыслы. Будьте логичны. Вспомните, что вы мне сказали,
  когда мы возвращались с прогулки к фонтану в Воклюзе: "Не могут разве двое лиц
  разного пола жить, как простые товарищи, храня каждый про себя свои тайны и
  свои привязанности?"
   Розаура слушала, улыбаясь пассивно, как бы не имея силы спорить с ним, и
  отвечала отрывочными фразами на его настойчивые просьбы.
   - Увидим... Не знаю, что мне делать... Быть может, я соглашусь... Я подумаю
  об этом до завтрашнего утра.
   Он испугался, срок показался ему слишком долгим; он продолжал настаивать.
   - Хорошо, да... Сделаем с вами это путешествие.
   Она сказала это слабым голосом, без энтузиазма, словно желая положить
  скорее конец разговору.
   После завтрака они пробыли еще вместе в "холле" с полчаса. Затем Розаура
  поднялась к себе, в свои комнаты. Она будет читать книжку стихотворений
  Петрарки, которую купила накануне, и, быть может, если вечером ослабнет
  мистраль, они с Клаудио выйдут пройтись по главным улицам. А он пока может
  заняться посещением разных букинистов, предлагавших ему редкие экземпляры
  сочинений о жизни и нравах в Авиньоне во времена пап.
   Клаудио провел весь вечер, рассматривая старинные книги, глотая их пыль и
  разговаривая с книгопродавцами, которые восхищались древним Провансом и пыл
  библиофилов и археологов совмещали с алчностью коммерсантов.
   Когда вечером он вернулся в свой отель, портье передал ему письмо.
   - От синьоры из ? 2. Она уехала после обеда в своем автомобиле и поручила
  мне передать вам это письмо.
   Борха дрожащими пальцами вскрыл конверт, чтобы прочесть несколько строк,
  несомненно, написанных наспех.
   Розаура уехала к себе домой в свою виллу, на Лазурном берегу, и давала ему
  понять, что не желает, чтобы он следовал за нею. Когда-нибудь они, наверное,
  увидятся. Мир менее велик, чем это думают люди. Пусть продолжает свое
  путешествие один. Это будет полезней для его занятий.
   И гнев молодого человека был так велик, когда он прочел эти последние
  строки, что он одобрил ее решение. Да, лучше ему забыть о встрече в Авиньоне.
  Лучше продолжать свое обычное существование несвязанным с женщиной,
  принадлежавшей к другому миру.
  
  
  
  
X. Отъезд Клаудио в Перпиньян и Пеньискола
   Клаудио уехал в Перпиньян, где он задержался, точно у него не было силы
  удалиться за границу или страны, где жила Розаура.
   Часть первой ночи он провел в отеле, исписывая страницу за страницей. Начал
  он это письмо с твердым намерением разорвать его после того, как кончит. Он
  чувствовал, что должен изложить на бумаге все, что он думал с самого Марселя.
  Но, кончив писать письмо, он лег спать, оставив письмо на столе. Разорвет он
  его на следующий день.
   Проснувшись, прочел написанное, вложил в конверт и бросил в почтовый ящик
  письмо, адресованное на имя мадам Пинеда, в ее виллу на Лазурном берегу.
   Борха предвидел, что в следующие дни он только это и будет делать, отмечая
  места остановок непрерывным рядом объемистых писем, или простых почтовых
  карточек, смотря по значительности местностей, где останавливался поезд.
   Он поспешил уехать из Марселя, где его преследовали воспоминания. Они жили
  здесь под одним кровом, во всех ресторанах, в которых они побывали, имелся
  стол, о который опирались руки и восхитительный бюст Розауры. Лучше переехать в
  другое место, где она никогда не была.
   Но все было тщетно. Прекрасная креолка сопровождала его; даже исторические
  его воспоминания, и те вызывали ее образ. Он не мог думать о доне Педро
  де-Луна, об Авиньоне, или о Великом Расколе, не вспоминая одновременно и
  аргентинку. Последний авиньонский папа и синьора де-Пинеда были соединены в
  извилинах его памяти.
   Он пробыл два дня в Перпиньяне, воскрешая прошлое кругом "Кастильет",
  изящной крепости из розоватых кирпичей, собора, полного испанских воспоминаний,
  и древнего замка на вершине холма.
   Здесь развернулся самый кульминационный эпизод истории Великого Раскола.
   После того, как сожгли на костре Иоанна Гусса, поверившего в охранную
  грамоту императора Сигизмунда, этот последний отправился к королю Аррагонскому,
  чтобы сговориться с ним, как им подчинить себе не покорившегося еще папу Луна.
  Свидание должно было произойти в Ницце, но серьезная болезнь короля Фердинанда
  не позволила ему сделать такое продолжительное путешествие, и решено было
  устроить это свидание в Перпиньяне, на территории Аррагонии. Три двора -
  папский, императорский и короля аррагонского - сошлись в Перпиньяне.
   На другой же день по своем приезде Сигизмунд пожелал иметь свидание с
  папой. Педро де-Луна развернул для его приема всю роскошь прежнего своего двора
  в Авиньоне.
   Теперь папе было 88 лет. Невообразимо худой, бледный, бескровный, он
  казался призрачным. Но в глазах его отражался пыл интенсивной жизни, и голос
  его поражал необычайной звучностью. Ясность его рассуждений, сила его ума
  казались изумительными. Этот старик, почти девяностолетний, в канонических
  спорах побеждал молодых и рьяных докторов богословия.
   В Перпиньяне Педро де-Луна говорил по-латыни целых семь часов в присутствии
  императора, князей, посланников и всех делегаций из самых знаменитых
  университетов в Европе.
   В этой многочасовой речи он рассказал всю историю раскола, как только один
  он мог это сделать. Он был единственным, оставшимся в живых из тех, что были
  свидетелями начала раскола.
   Старик говорил, устремив глаза на разные группы многочисленного собрания.
  Враги склоняли голову, друзья смотрели на него с восторгом. Но примирение
  оказывалось невозможным, и все доводы этого сильного полемиста были бесполезны.
  Сигизмунд не мог согласиться, чтоб папа был испанского происхождения, и притом
  признать Авиньонского папу значило порвать с Констанцским собором.
   Когда Луна узнал, что и аррагонский король присоединился к императору
  Сигизмунду и требует его отречения, он ответил гордым молчанием и тотчас
  направился в порт Колльюр, где его ждали две галеры. Увидав пренебрежение со
  стороны тех, кто до того дня были самыми верными его сторонниками, он отрекся
  от людей и удалился на небольшой клочок земли, принадлежавший ему, бесспорно
  только ему: маленький полуостров Пеньискола с его небольшой прибрежной
  крепостью. Там ему можно будет жить под защитой Средиземного моря, вдали от
  королей, имеющих притязания из честолюбия или политики закабалить его волю; там
  он будет бороться за свое право, которое считал более бесспорным, чем
  когда-либо, а его упорство послужит уроком для его противников и вызовет у них
  угрызения совести.
   Когда Борха открыл маленькое окно у себя в комнате, он увидел почти у самых
  ног своих море, окрашенное розовыми лучами зари.
   Клаудио в Пеньискола. Целых пятнадцать дней употребил он на то, чтобы
  добраться сюда, останавливаясь во всех городах, где жил папа Луна в течение
  последнего периода своей полной волнений жизни.
   Клаудио не торопился добраться до конечного пункта своего путешествия. В
  Пеньискола умер девяностолетний папа, и Борха кончит здесь свою книгу. А затем
  в его жизни появится пустота, внушавшая ему некоторый страх.
   Из Барселоны, Аррагоны и Тортоза он продолжал посылать письма вдове Пинеда
  в ее виллу на Лазурном берегу. Он не надеялся получить ответ на этот письменный
  монолог. Писал он, чтобы писать, чувствуя необходимость излагать в длинных
  письмах или в нескольких, спешно набросанных строках на почтовых карточках,
  свои впечатления, и свою тоску по ней; а иногда и робкую, сдержанную горечь по
  поводу того, что он называл "бегством из Марселя".
   В этих письмах скитальца он избегал всяких упоминаний об адресе, по
  которому она могла бы ответить ему. Что бы она написала? Какое-нибудь любезное,
  но лишенное непосредственности письмо сеньоры большого света, которая, взяв в
  руку перо, боится как бы слова ее не были ложно истолкованы. Он предпочитал
  писать без надежды на ответ, как бы обращаясь к женщинам-призракам, которых он
  в первые дни своей юности мысленно боготворил.
   Приехав в Пеньисколу, он надумал было поселиться в ближайшем от нее городке
  Беникарло. Тут он мог найти скромную гостиницу, посещаемую комми-вояжерами и
  продавцами местного вина, настоящий дворец по сравнению с домами в Пеньискола.
  Но разделявшие оба городка километры солончаков и апельсинных рощ, с дорогами,
  часто обращавшиеся в трясину, заставили его поместиться в древнем папском
  городе, бедном и монотонном, населенном исключительно рыбаками и бедными
  крестьянами.
   Два дня не более прожил Борха в последнем убежище папы Бенедикта, а ему
  казалось, что он уже пробыл там множество месяцев.
   В замке на холме жил в течение восьми лет, продолжая оставаться на своем
  престоле, всеми брошенный папа. Несмотря на последнее обстоятельство он до
  последнего дня внушал страх тем, которые делали вид, будто пренебрегают им.
   Когда дон Хаиме, король аррагонский, завоевал Валенсию, он отдал Пеньискола
  Тамплиерам, а после того как орден их был уничтожен, укрепленный морской замок
  перешел к ордену де-Монмеза, только-что учрежденному аррагонскими монархами с
  тем, чтобы они сражались с андалузскими маврами, охраняя Валенсийскую границу.
   Глава ордена уступил Бенедикту XIII Пеньискола и его замок. Папу окружала в
  Пеньискола только небольшая группа старых друзей, оставшихся ему верными.
  Войско аррагонского короля расположилось лагерем на берегу моря, неусыпно
  наблюдая за Пеньискола, чтобы никто не мог ни войти, ни выйти из города и не
  мог снабдить его жителей съестными припасами. Только когда, после смерти
  Фердинанда, его сменил Альфонс, его сын, - тот допустил свободный пропуск
  всяких припасов на полуостров.
   Папа Мартин V, избранный вскоре, был очень озабочен тем, что Бенедикт XIII
  все еще жив. Чтобы покончить с ним раз навсегда, он послал в Аррагонию одного
  из самых близких к себе доверенных лиц, кардинала Адимари. Кардиналу было
  поручено вырвать с корнем раскол в тех местностях, где он еще сохранился;
  уничтожить Бенедикта, каким бы то ни было способом, сообразно с политическими
  теориями того времени, признававшим законными государственные преступления.
   Адимари вскоре убедился, что взять дона Педро в его убежище было
  невозможно. Сначала Бенедикту делали самые блестящие предложения от имени
  Мартина V. Но старец еще раз повторил, что он законный папа и не может принять
  никакого подарка и никаких милостей от своих врагов. В своем уединении дон
  Педро продолжал ждать торжества справедливости.
   Тогда кардинал Адимари счел, что настало время свести со сцены долголетнего
  врага.
   Как все очень старые люди, дон Педро был весьма умерен в еде, но любил
  сладости. После обеда он обыкновенно уходил в маленькую одноэтажную башенку, из
  окон которой виднелось Средиземное море. Там, сидя в кресле, он созерцал
  лазурную бесконечность и комбинировал разные морские экспедиции против своих
  врагов.
   На столе рядом с папой ставили ящички со сладостями. К этим ящичкам
  прикасался только его доверенный камереро, который всегда хранил их под замком.
   Камереро этот был старый каноник из Сарагоссы, которого звали Доминго
  Далава.
   Монах Паладио Калвет вошел в заговор с Далава и передал ему дозу мышьяка,
  доставленного, как он потом сознался, когда его пытали, самим легатом
  кардиналом Адимари.
   Старец съел, как всегда, свою порцию сладостей, и вскоре почувствовал
  симптомы отравления. Все думали, что он умрет, но этот необычайно живучий
  человек был спасен после нескольких часов обмороков и рвоты. Через несколько
  дней Бенедикт поправился, и никто не подозревал отравления и не исследовал
  сладостей.
   Но камереро Далава неосторожно выдал самого себя. Попытка отравления была
  до того явная, что все возмутились, даже враги папы. Следствие и процесс не
  оставили никакого сомнения в вине делегата Мартина V. Далава обвинял монаха,
  передавшего ему яд; а монах заявил, что получил его от кардинала Адимари.
  Монаха присудили к сожжению на костре, что и было исполнено.
   После этой попытки отравления враги Педро де-Луна оставили его в покое.
  Казалось, что папа-мореплаватель так же вечен, как и море.
  
  
  
  
XI. О том, как сеньора де-Пинеда сделала маленький крюк по дороге в Париж
   Широкая красочная аллея спускалась к Средиземному морю. Это был непрерывный
  ряд цветущих плоскогорий, покрытых голубыми, красными, фиолетовыми,
  желто-золотистыми цветами; они кончались только в скалах прибрежья.
   А по ту сторону этой многоцветной дуги обширный сад раскидывал свою листву,
  пропуская лазурь моря и неба между колоннадами стволов, обвитых вьющимися
  розами. На вечно-зеленом фоне сада выделялась мраморная белизна фонтанов и
  статуй.
   Солнце, играя пятнами по земле, пробуждало какую-то беспокойную жизнь.
  Бабочки носились в пространстве, точно воздушные цветы. Звучало далекое и
  настойчивое воркование невидных голубей; в бассейнах фонтанов плавали
  ярко-красные и золотые рыбы, преследуемые собственными тенями цвета черного
  дерева. Цветов было такое обилие, что сад казался садом с другой планеты, где
  растительность была вся из лепестков и благоуханий. Земля, о которой
  заботились, как о предмете роскоши, давала растения чудовищных размеров,
  испускавшие благоухания сладкие, благоухания острые, благоухания знойные.
  Тысячи птичек с нестройной и веселой настойчивостью пели, опьяненные весенним
  воздухом, пока не угасал свет. В глубине широкого прорыва, разделявшего сад, по
  ту сторону аллеи, проглядывал кусочек Средиземного моря, почти всегда
  пустынный, словно озеро лазури и золота.
   Розаура каждый вечер приходила в этот уголок, позади своей великолепной
  виллы.
   Первые дни ее приезда были для нее полны радости и энтузиазма. Она
  жаловалась на нелепости людей; осмеивала рабство тех, кто живет и подчиняется
  инициативе других. Ни разу еще не бывала она в своей роскошной вилле весной.
  Когда в ее саду начинали вянуть искусственно выведенные и анемичные зимние
  цветы и сад покрывался другими, более великолепными, Розаура возвращалась в
  Париж, чтобы не оставаться одной. Она следовала за всеми теми, которые покидают
  в апреле Лазурный берег, как место, уже потерявшее свою притягательность.
   Она восхищалась теперь своей собственностью, точно видела ее впервые.
  Каждый день находила она то скамью, которая ей особенно нравилась, то уголок с
  беседками из роз, о существовании которых она даже не подозревала. Часами
  наблюдала она за капризными движениями китайских рыбок, о которых, после
  краткой дани восхищения при покупке, успела забыть. Наблюдала с детской
  радостью, как шмыгают эти маленькие чудовища с их телескопическими глазами и
  широкими, прозрачными юбочками балерин, которые они медленно тянут за собой.
   Несмотря на такие удовольствия, жизнь Розауры не была удобна. Этот большой
  дом нуждался в многочисленной прислуге, которую она и держала зимой. Семьи двух
  садовников старались теперь неумело прислуживать ей, и она казалась себе
  жилицей в собственном доме. В салоне, большой столовой и других комнатах мебель
  и лампы стояли в чехлах, запертые решетчатые ставни создавали зеленый полумрак.
   Несмотря на все неудобства, Розаура была довольна своим пребыванием здесь и
  поздравляла себя с тем, что бежала из Парижа. Почта приносила ей письма или
  почтовые карточки Борха, которые она читала и перечитывала, сидя на террасе, с
  морем направо и цветочным каскадом у ее ног.
   - Бедный юноша! Посмотрим, что это он пишет сегодня?
   Так говорила она в первые дни. Потом, узнавая письмо испанца, по надписи на
  конверте, она откладывала его в сторону, просматривая с мучительным
  беспокойством остальную часть своей переписки. Письмо, которое она, начиная с
  Марселя, ждала, все не приходило. Такое пренебрежительное молчание ранило ее
  гордость и начинало придавать тоскливую монотонность уединению, на которое она
  добровольно себя обрекла.
   Вскоре охладев к внезапно вызвавшему ее восторг саду, она стала проводить
  вечера вне его. Колесила по Лазурному берегу в поисках приятельниц и
  развлечений. В отелях Ниццы, где танцовали в часы чаепития, она видела только
  молодые и незнакомые ей лица. Почти все ее друзья уехали в Париж, Лондон,
  Нью-Йорк. В салонах казино Монте-Карло она толкалась меж равнодушной толпой
  путешественников, останавливавшихся там на один вечер, не более, и затем
  продолжавших свой путь, игроков, погруженных в свои комбинации, искателей
  приключений, алчущих выгодных встреч. Ее приятельниц там также не было.
   Чтобы заняться, она стала играть, неизменно проигрывая. Это еще хуже
  расстроило ее нервы. Она могла проигрывать большие суммы без риска для своего
  состояния, но в данный момент проигрыш казался ей грубым вызовом судьбы. К тому
  же она вообще привыкла к лести и к успеху в жизни.
   Снова принялась она проводить вечера в своем саду, находя теперь красоту
  его однообразной. Она была одна; а все окружающее, казалось, с мучительной
  несвоевременностью напоминало ей, что жизнь - во взаимной поддержке, в
  притягательной близости. Белые горлицы с красивыми хвостами королевских
  павлинов настойчиво ворковали, когда она проходила мимо их большой, как дом,
  клетки. Она видела, как нежно они поклевывали друг друга. Глупые птицы!
  Верхушки дерев дрожали оттого, что по ветвям порхало множество птиц,
  заливавшихся пеньем. В бассейнах фонтанов рыбки преследовали друг друга с
  задирчивой настойчивостью полового пыла. Розаура проводила долгие часы ночи,
  терзаясь бессонницей, слушая через полуоткрытое окно трели соловьев, нашедших
  приют в ближайшей оливковой рощице. А тот человек, в Париже, не пишет ей!..
   Ее женское самолюбие мучительно страдало от этого молчания. Ее оскорбленная
  гордость даже вызывала в ее памяти образы некоторых женщин, фотографии которых
  она видела в газетах, женщин, убивших мужчин. Теперь она была уверена, что
  вовсе и не любила Урданета. Она находила смешным и его и его маленькую страну.
  Как могла женщина ее круга считать себя влюбленной в этого генерал-доктора,
  героического зверя, алчущего наслаждений, к тому же очень опасного своей
  любовью к деньгам, которые он разбрасывал пригоршнями, как это делали когда-то
  пираты в своих оргиях?
   Мысль о жертвах, принесенных ею во имя верности Урданета, усиливала ее
  гнев. Из-за него она потеряла часть своего престижа богатой вдовы, привыкшей
  вращаться в самом высшем свете. Она могла выйти замуж за принца, нуждавшегося в
  деньгах, за политического деятеля с звучным титулом и жить впоследствии при
  большом дворе, а, может статься, и управлять косвенно, через своего супруга,
  страной. Всем этим она пренебрегла из-за Урданета.
   В Париже знали о ее связи с Урданета, да и на родине ее это не было тайной
  ни для кого. И этот человек, привыкнув, стал смотреть на нее почти как на
  законную жену, немного утомленный своим счастьем, поддаваясь капризам, изменяя
  ей с актрисами, с знаменитыми профессионалками или приезжими иностранками.
  Женщин тянуло к этому надменному и властному мужчине. Им нравилась его курчавая
  борода, его вид воина осажденного города, где царят грабежи и насилия.
   Розаура тоже обладала твердым характером и, быть может, из-за этого длилась
  их связь, несмотря на бешеные ссоры, разрывы и примирения. Всегда она видела
  его возвращающимся к ней, устыдившегося, умоляющего. Гордость ее бывала
  польщена, когда она видела этого человека, грозного у себя в стране, просящим у
  нее прощения, с видом раскаявшегося ребенка. Но на этот раз он не шел к ней с
  обычной быстротой.
   Последняя их ссора в Париже, - когда Розаура узнала о новой измене
  Урданета, - была самой шумной. Он клялся, что больше не вернется к ней. Он сыт
  по горло ее ревностью; целых пять лет рабства. Она искренно радовалась его
  обещанию не возвращаться больше к ней. Но проходили дни за днями, и ничто не
  нарушало молчания, результат разрыва.
   Розауре под конец стало казаться странным упорство, с которым
  генерал-доктор исполнял свою угрозу, и, чтобы победить его, она сочла
  своевременным удалиться, уверенная в том, что он, как в других случаях, явится
  молить у нее прощения. Она уехала из Парижа, думая, что на Лазурном берегу
  застанет телеграмму, письмо от этого человека, до того связанного с ее судьбою,
  что ей трудно было жить без него.
   Проходило время, а вдова ничего не знала об Урданета. Такое молчание стало
  ее тревожить. Она ревновала, думая, что этот человек живет в Париже, как
  всегда, ездит на чаепития, где много женщин, в театры, в ночные рестораны, в то
  время, как она живет затворницей на Лазурном берегу. Несомненно, он продолжал
  свою любовную связь с женщиной, которая была причиной их разрыва. В другие разы
  она с тщеславным оптимизмом воображала, что Урданета последовал за нею и
  скрылся вблизи, чтобы неожиданно явиться к ней.
   С минуты на минуту ждала она, что раздастся звонок у ворот ее сада. Иногда
  она надеялась встретиться с ним в Ницце, или в Монте-Карло, и таким образом
  возобновить прежние отношения, не поступившись самолюбием. И она снова
  отправлялась по вечерам в Ниццу, туда, где танцуют, в салоны казино
  Монте-Карло, всегда полные странными людьми.
   Со всей пылкостью своего характера хотела она узнать истину и выдумывала
  предлоги для оправдания посылки своей горничной в Париж. Поручила ей, как
  важное дело, покупку разных вещей, которые могла выписать, и велела ей
  осторожно узнать, в Париже ли генерал и какую он ведет жизнь, - вещь нетрудная,
  так как ее горничная была знакома с горничной Урданета.
   Немного успокоенная этой мерой, она прождала еще несколько дней. Письма
  Борха продолжали приходить, и она читала их, как повествование о далеком
  путешествии по местностям, которых она никогда не увидит, и они внушали ей
  такое же любопытство, как прочитанные в детстве сказки.
   Горничная ответила осторожно. Дон Рафаэль жил, как и раньше, в Париже,
  продолжая прежний образ жизни. Завтракал и обедал вне дома, возвращался на
  рассвете, усиленно развлекался. Его горничная не захотела сообщить ей всего,
  так как она находится в услужении у сеньоры Розауры; но она улыбалась хитро,
  говоря: "Ах, мужчины!"
   Розаура задумалась, мрачно нахмурившись, что всегда возвещало об энергичных
  решениях. Ни любви, ни ревности - не думать больше о нем. Все кончено.
   Досада навела ее на мысль о двух ее детях. Совесть ее была неспокойна: до
  этого времени она мало думала о них. Но отныне она будет матерью; матерью
  молодой и очень "chic", посвятившей себя всецело своим детям, и пребывавшей в
  достойном и элегантном вдовстве. Тотчас, как бы решаясь на разорительное
  деловое предприятие, она придумала как выйти из своего настоящего положения.
  Быть может, тот смеется в Париже, узнав, что она затворилась в своей вилле на
  Лазурном берегу. Ей надо продолжать обычную свою жизнь, чтобы генерал-доктор,
  на которого она теперь смотрела издали, как на смешную фигуру, дал себе отчет,
  как мало он значил для нее.
   Шофферу она приказала на следующее же утро отправиться с нею в поездку,
  хотя еще не решила вопроса - куда, когда он спросил ее об этом Первое ее
  движение было попутешествовать по Италии. Накануне она получила письмо от одной
  приятельницы-англичанки, живущей во Флоренции. Это было лучшее время для
  посещения указанного города. Но тотчас же она вспомнила, как близко от
  Флоренции до Рима. Энсизо устраивал празднество в своем дворце для
  ознаменования вступления своего в Академию Аркад. И дон Аркстидес со своей
  семьей находился в Риме. Но она пришла в ужас, представив себя среди всех этих
  людей, которые будут говорить с нею о генерал-докторе.
   Письмо Борха, датированное из Таррагона, попало ей в руки в эту минуту. Он
  уже ехал в Пеньискола, последний этап его путешествия. Она прошептала
  задумчиво: "Бедный юноша!"
   По сравнению с глупым и изменчивым Урданета, испанский юноша вызывал в ней
  интерес. Борха сумел бы лучше оценить ее. Но тотчас же ей показалось нелогичным
  всякое сравнение между этими двумя мужчинами. Она думала о Клаудио, не допуская
  никакой возможности любви между ними. Он был слишком молод. Впрочем, если
  хорошенько обсудить дело, между ним и Розаурой была разница лишь в четыре или
  пять лет. Но она, не зная почему, считала это как бы непреодолимым
  препятствием.
   Покровительственная симпатия, с которой она вспоминала о нем, имела в себе
  нечто материнское. Розаура прощала его любовную отвагу и смотрела на нее, как
  на нечто, не имеющее значения. Притом с некоторою благодарностью вспоминалась
  ей та легкость, с которой он всегда повиновался ее требованиям, и почти детское
  смущение, в которое он впадал после своих дерзостей.
   Обдумав еще раз свое теперешнее положение, она решила как можно скорее
  вернуться в Париж. Ей хотелось, чтобы тот маленький мир, который столько раз
  пересуживал ее отношения с Урданета, узнал, что между ними уже нет ничего.
  Настало время позаботиться о своих детях. Она пригласит к себе на дом
  выдающихся профессоров для их воспитания. В автомобиле ее увидят только лишь с
  ними двумя и с родственницей, всегда сопровождавшей их.
   Вскоре ей пришла в голову мысль, что раньше, чем вернуться в Париж, она
  может побывать в местностях, о которых говорил ей Борха в своих письмах, может
  изумить его своим приездом на тот мыс Средиземного моря, где умер строптивый
  первосвященник, история которого интересовала ее, как повесть.
   Розаура стала вспоминать дни, проведенные ею в Авиньоне и Марселе, как
  лучшие дни после отъезда своего из Парижа. Она тотчас же поняла, что нелепо
  ехать вслед за этим плодовитым на вымыслы юношей, которой внушал ей только
  дружеское чувство, тогда как сам испытывал к ней страстное влечение. Однако,
  нелогичность такого путешествия делала его еще более привлекательным для нее.
  Всего несколько сот километров, добавленных к обратному пути в Париж,
  подробность незначительная для Розауры, которая много раз ездила в автомобиле с
  одного конца Европы на другой.
   Она потеряет несколько дней на поездку по испанскому побережью Средиземного
  моря. Затем вернется той же дорогой в Авиньон, а оттуда направится в Париж. К
  тому же она никогда не видела ту часть Испании, где растет рис и тянутся
  апельсинные насаждения километр за километром. Правда, ей говорили о плохих
  дорогах испанского побережья Средиземного моря, и с нею не было горничной,
  чтобы служить ей в посредственных отелях. Можно ее вызвать, но Розаура сочла
  это бесполезным, так как она сама скоро вернется в Париж после маленького крюка
  в Испанию. Вперед!..
   Она рассмеялась, представив себе изумление бедного кабальеро Тангейзера. И
  самые затруднения ее путешествия сообщали ему привлекательность. Ей нравилось
  время от времени встречать препятствия. Она считала полезным "делать опыты",
  как говорили некоторые ее приятельницы, многомиллионщицы Соединенных Штатов,
  готовые с улыбкой итти на всякие недостатки в путешествиях.
   Розаура проехала прямо в Перпиньян, минуя Марсель. Многие названия городов
  напомнили ей письма Борха. Его дон Педро де-Луна жил там. Она стала погружаться
  мало-по-малу в атмосферу, которая ее окружала, когда она слушала молодого
  испанца.
   Розаура ехала теперь навстречу ему, считая часы, отделявшие ее от него, и
  путь казался ей необычайно долгим. Она сама смеялась над своим нетерпением,
  находя его нелепым. "Можно было бы сказать, что я еду отыскивать своего
  возлюбленного. Бедный Борха! Как был бы он горд, если бы знал об этом".
   Ей нравилось представлять себе его изумление, когда он ее увидит, и в то же
  время она увеличивала в своем воображении препятствия, разделяющие их. "Он так
  молод. К тому же он жених Эстелы, дочери торжественного Бустаменто, будущего
  посла".
   Она спросила о Борха в отеле Ритц в Барселоне. Дон Клаудио, по словам
  заведующего, находится в Таррагоне. Она, значит, не потеряла его след. И будет
  продолжать ехать по его следам, как это делали старые "гаучос", которых она
  видела в детстве в Пампасах.
   В отеле в Таррагоне ей также дали сведения о Борха. Здесь ей пришлось
  остановиться, потому что оставалось еще более ста километров до Пеньискола, а
  уж начинало темнеть. К тому же дорога была очень плохая.
   - Хуже тех, по которой я ехала до Таррагона? - спросила она с некоторым
  страхом.
   Хозяин отеля наклонил голову и развел руками, как бы выражая человеческое
  бессилие перед тем, чего нельзя изменить, или исправить.
   Здание отеля было прислонено к старинному монастырю, превращенному в
  казармы. Розауре отвели в отеле лучшие комнаты, еще сохранившие запах свежей
  краски, и когда она открыла окно ванной, то увидела стену соседнего сада, всю в
  пятнах и покрытую мхом. У стены украшенные фестонами плюща поднимались две
  пыльные пальмы; из-за решетки казармы несся шум невидной ей толпы, молодой и
  крикливой. Солдаты, должно быть, находились во дворе, как школьники в часы
  отдыха. Они перекликались друг с другом изо всей силы своих легких.
  Всевозможные музыканты упражнялись на своих инструментах, каждый сам по себе,
  не слушая другого. Резкий, но здоровый интенсивно мужской запах принудил
  Розауру закрыть окно.
   Со стороны улицы дверь казармы монополизировала почти весь тротуар, прикрыв
  его сверху полосатой маркизой и поставив по краям зеленые ящики с
  рододендронами и другими растениями. Весь день камышевые кресла были заняты
  офицерами, и прохожие должны были скользить между ними и ходившими взад и
  вперед с ружьем на плече патрулями.
   Розаура вышла из отеля, когда уже стало темнеть, так как желала осмотреть
  немного город, и ее появление произвело большое волнение среди молодежи в
  мундирах, сидевшей у дверей казармы. Лейтенанты и капитаны переглянулись с
  изумлением. "Вот так женщина". Они никогда не видели ничего подобного в этом
  тихом провинциальном городке. Они могли только сравнить ее с героинями
  некоторых экзотических романов, героинями, которыми они восхищались, как
  апофеозом изящества и неги.
   Это была великосветская иностранная сеньора, красивая, богатая, вся
  окруженная благоуханием, такая, какую им рисовало воображение, когда они
  зачитывались романами в казарме, или отдыхали у себя в комнате, в гостинице.
   Розаура вскоре увидала, что вся улица, по которой она проходила,
  переполнилась молодыми воинами. Одни шли параллельно с нею по тротуару
  напротив; другие попадались ей навстречу и, проходя мимо, шептали слова
  восхищения. Еще немного - и самые смелые из них поклонились бы ей и предложили
  бы свои услуги, увидав, что она одна и иностранка. Быть может, предложили бы
  показать ей все интересное в городе. "Ах, нет!" На вид они были ей симпатичны,
  но она избежала всяких разговоров и поспешила вернуться в отель.
   Пока Розаура обедала, сидя спиной к окнам, она увидела в зеркале напротив
  офицеров в фуражках с золотыми галунами, которые собирались на улице, чтобы
  видеть ее, уходили и вскоре снова возвращались. Два офицера обедали в той же
  столовой, и это служило предлогом для других войти, поздороваться с ними и
  образовать кружок, в котором громко говорили, стараясь сказать что-либо
  остроумное, чтобы привлечь внимание иностранки.
   Она легла спать очень рано, думая о следующем дне. Это была последняя ночь
  ее путешествия. Оно длилось уже три дня, и она привыкла вставать рано. Когда
  барабаны и трубы возвестили утреннюю зорю в казармах, она уже была одета и пила
  едва теплое кофе. А при восходе солнца ее автомобиль был уже далеко от
  Таррагона. Она улыбнулась, вспомнив молодых воинов, которые, быть может,
  вспоминали ее ночью и, придя утром в казармы, узнают, что призрак вечерних
  сумерок навсегда исчез со светом нового дня.
   За Тортоза пейзаж принял другой вид. Уже не было виноградников и оливковых
  деревьев, как на полях Таррагона, вокруг арк и римских гробниц. Стали
  встречаться сады апельсиновых деревьев, рассаженных далеко друг от друга, как
  передовые посты войск. Никогда она их не видала такими: листва начиналась почти
  в уровень с почвой, деревья были ветвистые и невысокие, округлявшиеся, словно
  громадные зеленые шары на красноватой земле.
   Они въехали в Валенсию, этот сад Средиземного моря, который ей столько раз
  описывал Клаудио Борха. Шоффер давал теперь своей машине полную волю, несясь с
  доверием, внушаемым прямыми дорогами и широкими перспективами.
   Апельсиновые деревья были в цвету. Леса рожковых деревьев, распространявших
  запах горячего меда, и виноградники делили пространство, еще не захваченное
  апельсиновыми насаждениями. Проехали через город с домами, окрашенными в белый
  и голубой цвет, с прекрасными церквами. Город, судя по внешнему виду, говорил о
  комфорте, о богатых жатвах и изобилии денег. Парусные суда стояли на якоре в
  гавани. Это был Винероз. Немного спустя они проехали другой город, очень
  похожий на него. Здесь, судя по карте, которой Розаура руководствовалась, нужно
  было покинуть большую проезжую дорогу. Они находились в Беникарло и уже были,
  недалеко от конца св

Категория: Книги | Добавил: Armush (20.11.2012)
Просмотров: 424 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
Форма входа