Айзман Давид Яковлевич - Ледоход

зкой и близорукой с³онистки...

   Соня же, ласковая и кроткая, воодушевляясь все больше и больше, и вся с³яя, разсказывала брату, что и сама уже научилась довольно сносно писать по-древнееврейски, что въ ²ерусалимѣ устраивается нац³ональная библ³отека, и что с³онистск³е кружки организовались теперь и въ Пекинѣ, и въ ²оганесбургѣ...

   - Самые дѣятельные с³онисты - это не Герцль, не Нордау,- не выдержалъ, наконецъ, Яковъ, мрачно смотрѣвш³й куда-то въ сторону,- а Суворинъ и Крушеванъ. Породили с³онизмъ, распространяютъ его и укрѣпляютъ не тѣ, кого вы считаете вашими вождями, а тѣ, которые насъ бьютъ. Пусть завтра обстоятельства улучшатся, пусть прекратятся погромы и будетъ удвоена процентная норма въ гимназ³яхъ,- и с³онизмъ получитъ самый серьезный ударъ.

   Соня быстро, какъ если бы ея внезапно коснулись раскаленнымъ желѣзомъ, вскочила съ дивана.

   - Оставь! Оставь! - вскрикнула она, замахавъ руками.

   - Пусть уничтожатъ процентную норму совсѣмъ и выпустятъ насъ изъ "черты", и с³онизмъ очень скоро умретъ естественной смертью,- не мѣняя тона, и съ тѣмъ же сумрачнымъ, упрямымъ лицомъ договорилъ Яковъ.

   - Яшенька, ты же такъ усталъ,- встревоженно поднялась вдругъ Шейна:- ты даже не отдохнулъ съ дороги, не полежалъ. Поди, ляжь.

   - Да, я пойду...

   - Это возмутительно! - съ силой, но вполголоса проговорила Соня, вздернувъ плечами.

   Сразу и до послѣднихъ слѣдовъ исчезло ея благодушное, ласковое настроен³е, и цѣлое море вдругъ отдѣлило ее отъ брата...

   - Это такъ низменно, такъ жалко,- сказала Соня,- это такъ пошло, что я... что... - она подбѣжала къ Якову.- Это только вы, мелк³е, пошлые, нищ³е духомъ люди, можете такъ смотрѣть на вещи. Огромное, великолѣпное движен³е, которое раскинулось по всему земному шару, вы думаете остановить удвоен³емъ процентной нормы, какой-нибудь гнусной взяткой...

   - Мы не будемъ останавливать твое огромное движен³е,- силясь быть спокойнымъ, сказалъ Яковъ.- Оно само собой остановится.

   - Черта, процентная норма, игнатьевск³я "временныя правила" - вотъ что васъ тяготитъ!.. Жалк³е вы люди! За чечевичную похлебку гражданскихъ правъ вы продадите и народъ, и его культуру, и его духъ.

   - Яшенька, ты же сказалъ...- начала было Шейна.

   Но Соня загородила ей дорогу и съ вызывающимъ видомъ стала передъ братомъ. Она встревожена, возмущена была до глубины души. Передъ ней стоялъ теперь не противникъ даже, а врагъ - почти предатель. И слова, которыми она его осыпала, были похожи на вылетающ³е изъ кратера раскаленные камни.

   - Вы рабы, вы несчастное порожден³е двухтысячелѣтняго ига. Вы любите цѣловать кулакъ, который разбиваетъ вамъ черепъ! И лучш³я грезы ваши не идутъ дальше того, что настанетъ когда-нибудь счастливая пора, когда будутъ бить уже не въ лицо, а въ затылокъ. Холопы!

   - Васъ называютъ фантазерами, утопистами,- кричалъ Яковъ:- я и такъ васъ не назову. Вы и не безумцы, вы просто человѣчки съ крохотнымъ мозгомъ.

   - Постой, постой, Яковъ, вмѣшался старый Розенфельдъ.- Это ты напрасно: среди с³онистовъ есть люди ученые, больш³е профессора и знаменитые мыслители...

   - Соломонъ! оставь хоть ты! - съ отчаян³емъ бросилась къ мужу Шейна.

   - Вотъ какой у нихъ мозгъ,- отмѣривалъ у себя на мизинцѣ Яковъ.- Невѣжды, тупицы...

   Съ лицомъ хмурымъ и злымъ онъ доказывалъ, что истор³я не знаетъ примѣровъ, когда государства создавались бы по заказу. Люди жили для себя, искали хлѣба, работы, безопасности для семьи, организовывали самозащиту, а государство вырастало потомъ само собою, какъ естественный и неизбѣжный результатъ напряженныхъ заботъ каждаго о своемъ собственномъ благополуч³и. С³онисты же всякаго изголодавшагося, больного, избитаго еврея, еле спасшагося отъ кулака и топора громилы, хотятъ заставить думать и работать не для себя и своихъ дѣтей, а для какого-то химерическаго государства. Прутъ противъ незыблемыхъ законовъ истор³и и природы, и думаютъ, что заставятъ солнце всходить съ запада...

   - Истор³я не знаетъ примѣровъ! - саркастически восклицала Соня.- Какой ужасъ! Истор³я не знаетъ, а мы покажемъ эти примѣры. Вы - рабы, рабы всего, вы рабы и истор³и. Вы ея рабы, а мы ея повелители. Мы сдѣлаемъ то, что до насъ не дѣлалъ никто. Мы и истор³и укажемъ новые пути!..

  

  

   И долго еще стоялъ этотъ споръ подъ кровлей Розенфельдовъ и дѣлался онъ все страстнѣе и бурнѣе.

   Спалъ городокъ.

   Спали голодные, измученные, униженные люди,- но сонъ не давалъ имъ успокоен³я и мира, и они и во снѣ вскрикивали и метались. Вся пережитая боль, весь испытанный ужасъ, вся горькая тоска долгихъ, долгихъ черныхъ дней - отливались въ дик³я безумныя видѣн³я, и, несчетныя, носились видѣн³я подъ низкими потолками смрадныхъ конуръ и давили здѣсь и взрослыхъ, и дѣтей. Чернымъ сонмомъ кружились они, побѣдныя и ликующ³я, и захлебываясь, въ страшномъ молчан³и, пили кровь,- человѣческую кровь... Богъ не останавливалъ жестокаго пира. И только два юныхъ человѣка,- дѣвушка, пораженная смертельной болѣзнью, и ея братъ, быть можетъ, тоже носивш³й уже въ себѣ страшное имя того же недуга - со страстью, съ гнѣвомъ, съ затаенными слезами, трепеща и сгорая, шли на роковую борьбу..

   Рѣзкимъ приступомъ раздирающаго, гулкаго кашля Соню внезапно перегнуло пополамъ, и она быстро схватилась за край стола. Спина ея, узкая, сутулая, сильно колыхалась отъ непрекращавшихся внутреннихъ толчковъ, и колыхался и столъ. Звуки кашля, трепетные, зловѣщ³е, заполнили комнату и бились во всѣхъ углахъ ея.

   - Боже мой, Боже мой! - въ отчаян³и стонала Шейна, прижимая къ груди ладони.- Когда это окончится!..

   - Тише, будетъ тебѣ...- вполголоса сказалъ женѣ старый Розенфельдъ, самъ растерянный и возбужденный.- Погоди, сейчасъ они разойдутся... Яковъ? - просительно посмотрѣлъ онъ на сына.- Видишь вѣдь...

   - Ухожу, ухожу,- торопливо пробормоталъ Яковъ и взялъ со стола давно приготовленныя для него свѣчку и спички.

   - Мы не растворимся! - выпрямилась вдругъ Соня.

   Она платкомъ вытирала затопленные слезами глаза и мокроту съ губъ.

   - Нѣ-ѣ-ѣтъ, мы не растворимся! Въ святую землю, подъ сѣнь вѣковыхъ кедровъ, къ могиламъ великихъ и святыхъ вождей, къ могиламъ пророковъ и царей, слагавшихъ псалмы, поведемъ мы народъ нашъ! И чудо свершится. Всѣ страдан³я народа, и вся невинно пролитая кровь его, и слезы его, и живьемъ сожженныя тѣла, и женщины опозоренныя, и съ крышъ на камни сброшенныя дѣти,- всѣ замученные и раздавленные, всѣ стоны ихъ и молитвы, и предсмертные хрипы - все претворится въ радость и с³ян³е для грядущихъ поколѣн³й!.. Говорю тебѣ, что такъ оно будетъ! Чудо должно быть, чудо должно быть!.. И человѣчество пойдетъ за нами, мы озаримъ ему путь! Мы разъ уже дали ему Бога, и мы снова спасемъ его. Впереди всѣхъ пойдемъ мы, я вѣрю! Свѣтлые, сильные, радостные! И умиротворенные народы, обрѣвш³е новаго Бога, послѣдуютъ за нами... И тогда пусть! Пусть тогда наступитъ всеобщее сл³ян³е, и пусть создастся на землѣ одинъ, единственный и высш³й народъ!

   Соня окончила звонкой, острой нотой. И въ ушахъ Якова эта нота царила еще долго послѣ того, какъ дѣвушка умолкла.

   Онъ съ изумлен³емъ, потрясенный, смотрѣлъ на сестру.

   Какъ высшее, непонятное, откуда-то сверху сошедшее существо, какъ пророкъ, стояла она, вдругъ выросшая, прямая, вся ос³янная свѣтомъ энтуз³азма, вся преображенная огнемъ вдохновен³я. Мощь, великая мощь несокрушимаго, всепобѣждающаго духа была въ ея глазахъ, въ поднятой кверху рукѣ, въ сверкан³и бѣлыхъ и острыхъ зубовъ.

   И все приникло въ домѣ и затихло. И только за окномъ какъ будто что-то трепетно шелестѣло, и тамъ становилось свѣтлѣе. Злобные призраки, чернымъ сонмомъ носивш³еся по спящему городку и терзавш³е его, дрогнули въ испугѣ и стали разсѣеваться и исчезать..

   Яковъ стоялъ неподвижно, съ мѣднымъ подсвѣчникомъ въ одной рукѣ, съ полуоткрытой коробкой шведскихъ спичекъ въ другой, и не зналъ, что дѣлать.

   Моменты высокаго душевнаго подъема были знакомы и ему, но то, что происходило теперь съ Соней, поразило его и смутило.

   - Истер³я... бредъ...- подползали къ нему смрадныя, липк³я, какъ ящерица, слова. Но онъ раздавилъ ихъ съ омерзѣн³емъ и гнѣвомъ.

   И ему хотѣлось подойти къ сестрѣ, взять ее за руку... поклониться ей,- но онъ не посмѣлъ... или ему было стыдно... И онъ продолжалъ стоять, съ подсвѣчникомъ и спичками, и не зналъ, что дѣлать.

   А у Сони красная капля выступила въ углу рта, и это походило на то, что дѣвушка держала во рту булавку съ коралловой головкой. Мгновен³е кораллъ продержался, потомъ дрогнулъ, покатился внизъ, и на подбородкѣ повисъ, оставивъ на смуглой кожѣ алый слѣдъ.

   - Дитя мое, Сонечка, доченька! - взмолилась Шейна, схвативъ дочь за обѣ руки:- что хочешь дѣлай со мной... въ другой разъ... въ другой разъ я тебѣ уступлю... а теперь пойдемъ... отдохни.

   Соня посмотрѣла на мать,- прямо въ глаза ея,- и лицо у ней сдѣлалось вдругъ скорбнымъ и нѣжнымъ. Она провела платкомъ по подбородку, тихо вздохнула и, поддерживаемая матерью, пошла къ дверямъ.

   Яковъ, не шевелясь, исподлобья смотрѣлъ на удалявшуюся сестру; и когда та скрылась за дверью, глаза его продолжали упираться въ притворенную дверь...

   Онъ тихо пожалъ потомъ плечами и чиркнуль спичкой по коробочкѣ. Спичка сломалась, не вспыхнувъ. Яковъ положилъ тогда коробочку на подсвѣчникъ и съ незажженной свѣчой направился въ свою комнату. Шелъ онъ на цыпочкахъ, осторожно опуская ноги, и отчего шелъ такъ - не зналъ, и объ этомъ не думалъ.

   И Соломонъ Розенфельдъ тоже безшумно, и какъ будто крадучись, вышелъ изъ этой комнаты и исчезъ въ мутномъ сумракѣ обширной конторы.

   Глаза старика полны были странной тревоги, и пальцы судорожно путались въ бѣлой, какъ саванъ, бородѣ...

   Всколыхнулось все, встревожилось, бьется и ищетъ выхода, рветъ оковы и съ грохотомъ сноситъ преграды. Молодою кровью орошается крутая дорога, пламенемъ сгорающихъ душъ освѣщается она,- и гдѣ же конецъ, конецъ?

   Вокругъ стенанья, вопли, неслыханная и безумная боль... Спитъ городокъ... Черезъ нѣсколько часовъ онъ проснется,- и какъ и вчера, какъ и завтра, день полонъ будетъ унижен³я, и страха, и скорби, и лишен³й,- лишен³й, какихъ не можетъ выносить человѣкъ. Больные младенцы припадутъ къ высохшимъ грудямъ изнуренныхъ матерей, и не найдя въ нихъ молока, безъ плача, для котораго тоже вѣдь силы нужны, будутъ корчиться отъ жгучаго голода. И ихъ изсушенныя матери, и ихъ полуживые отцы, посинѣлыми, потрескавшимися губами, блуждая угасшими взорами, въ замиран³и страха, въ тоскѣ безпросвѣтности, разбитыми, изъязвленными голосами будутъ что-то говорить, объ эмиграц³и, о странахъ на томъ краю океана, о хлѣбѣ, о правдѣ, о жизни...

   И о Богѣ будутъ говорить они, о великомъ и милосердомъ Богѣ, все же не оставляющемъ народа своего и посылающемъ ему дѣтей, крѣпкихъ и сильныхъ,- дѣтей, которыя бьются и ищутъ выхода, рвутъ оковы и съ грохотомъ сносятъ преграды,- дѣтей, которыя кровью своею орошаютъ крутую дорогу и пламенемъ сгорающихъ душъ своихъ озаряютъ глубок³я дали ея...

   И скоро конецъ, конецъ...

  

  

   - Соломонъ,- проговорила Шейна, поднимая къ мужу убитое, смоченное слезами лицо. Соломонъ...

   Она уже минутъ пять сидѣла въ конторѣ, на длинной деревянной скамьѣ, но взволнованный, поглощенный своими думами, старикъ Розенфельдъ ея не замѣчалъ.

   - Погибли наши дѣти, съ тихимъ рыдан³емъ говорила Шейна:- погибли...

   Смертельная скорбь дрожала въ ея голосѣ.

   - На старости лѣтъ мы останемся одни... одиноки, какъ камни...

   Старикъ молчалъ.

   - Людямъ счастье, продолжала Шейна: - какая-нибудь Меерштейниха, кто она? Кто былъ ея мужъ? процентщикъ, доносчикъ, послѣдн³й человѣкъ! И ея дѣти кто так³я? грубые характеры, мужланы всѣ вѣдь это скажутъ. А посмотри, какъ они пристроены: одинъ - докторъ, другой - инженеръ и получаетъ шесть тысячъ, дочка за агентомъ варшавскаго банка... А наши... Сонечка... если она не оставитъ этого с³онизма... не знаю, переживетъ ли она осень, а Яша... - Шейна затрепетала: - его у насъ отнимутъ...

   Розенфельдъ держался обѣими руками за рукоятку копировальнаго пресса и сумрачно уткнулся глазами въ землю.

   - Надо, чтобы мы переговорили съ ними,- вдругъ переставъ плакать сказала Шейна.- Пусть они пожалѣютъ насъ. Я буду на колѣняхъ молить... Я буду землю цѣловать передъ ними, я все сдѣлаю...

   - Не поможетъ! - рѣзко оборвалъ Розенфельдъ.- Ничего не поможетъ! Мы ничего не можемъ и они сами тоже ничего не могутъ. Ты понимаешь это?.. Ты сидишь дома, ты не знаешь, что дѣлается. Черные дни настали на землѣ, какъ гора жизнь давитъ людей. М³ръ гибнетъ! Камни кровью залиты, и въ Бугѣ не вода, а кровь человѣческая течетъ.. Идешь по улицѣ, ѣдешь полемъ, ночью гдѣ-нибудь на площади очутишься, никого нѣтъ, а плачъ такъ и звенитъ... Я знаю? Можетъ быть, это мертвецы плачутъ и молятъ за насъ Бога. Невозможно больше терпѣть, невозможно!..

   Старикъ снялъ руки съ копировальнаго пресса и сложилъ ихъ на груди. Въ тускло-освѣщенной, просторной и пустой конторѣ, среди безмолв³я ночи, сѣдой, блѣдный, съ сверкающими, смятенными глазами, онъ на разстроенную, убитую Шейну производилъ впечатлѣн³е жуткое, пугающее. Онъ казался загадочнымъ, дикимъ; что-то таинственное и опасное было въ немъ, и бѣдная женщина вдругъ сгорбилась вся, съежилась и забилась въ уголъ.

   - Невозможно! - шипящимъ шопотомъ сказалъ старикъ, впиваясь въ жену глазами. - Это ледоходъ!.. Выйди во время ледохода на берегъ и поставь заборъ, перегороди льду дорогу,- поможетъ?.. Когда все уже взломилось и ищетъ выхода, и несется впередъ - поможетъ тебѣ?

   Старикъ сдѣлалъ шагъ къ женѣ и нагнулъ голову.

   - И я и не хочу, чтобы помогло, отчетливо, раздѣляя слоги и напирая на нихъ, сказалъ онъ.- Дѣти Меерштейнихи, ты говоришь: дѣти доносчика процентщика?.. Пусть! Пусть! А мои дѣти... Моя молодость далека, свою жизнь я потерялъ, я ничего не сдѣлалъ... Я въ конторской передней воспитался, я темный человѣкъ, я остался ничтожнымъ пшеничникомъ. Но меня Богъ благословилъ дѣтьми,- и они пусть идутъ!..

   Онъ на мгновен³е остановился.

   - Я не знаю, кто изъ нихъ правъ: Яковъ или Соня, но...- Онъ поднялъ кулакъ и сдѣлалъ такой жестъ, какъ если бы забивалъ гвоздь.- Пусть они идутъ! пусть они идутъ!..- съ силой сказалъ онъ и отвернулся.

   Онъ отвернулся,- и страхъ вдругъ объялъ его, темный, позорный, въ мучительный трепетъ ввергающ³й страхъ.

   Коралловая капля въ углу сжатаго рта сверкнула во мракѣ, и шопотъ предсмертный прохрипѣлъ, и потянулось подъ погребальное пѣн³е черное шеств³е... И другое шеств³е затуманилось въ глубинѣ, уже не черное, а сѣрое... Кандалы забряцали, сверкнули штыки... Вокругъ снѣга, и льды, и дик³е звѣри, и дик³е люди, и ночь, которой нѣтъ конца, и мука, которой нѣтъ исхода...

   Нѣтъ дѣтей, нѣтъ дѣтей, нѣтъ дѣтей...

   И онъ, старый и больной, всю жизнь страдавш³й и носивш³й ярмо для дѣтей, одинъ остался ко склону дней своихъ съ Шейной, и безъ словъ сидятъ они другъ противъ друга, сдавленные пустотой, замученные думой, одинок³е и нѣмые, какъ камни...

   И усталое, высохшее тѣло старика трепетало отъ тяжкаго и ненавистнаго страха.

   Нѣтъ дѣтей... нѣтъ дѣтей... нѣтъ дѣтей...

  

  

   А Шейна, поднявъ голову, съ новымъ чувствомъ смотрѣла на мужа...

   И ей было страшно, и ей было больно, но что-то бодрое и величавое забилось въ ея груди...

   Въ эту минуту она не завидовала Меерштейнихѣ.

   Понятнымъ сдѣлался мужъ, роднѣе стали вдругъ дѣти,- и въ глазахъ загорѣлось выражен³е гордаго вызова...