Айзман Давид Яковлевич - Ледоход

  

  

   Пароходика еще не было видно, но надъ зеленой стѣной высокихъ камышей, загораживавшей рѣку почти до самой половины, уже клубился жиденьк³й, бурый дымокъ, и на пристани поднялась лѣнивая возня.

   Люди и хлопотали, и галдѣли, что-то тащили и убирали, но замѣтно было, что все это они продѣлываютъ вяло, безъ увлечен³я и интереса, по привычкѣ, изъ неодолимой необходимости, скучной и нудной. Даже ругались нехотя, и одинъ только пароходный агентъ, рыж³й, кривоног³й еврей, въ грязномъ, чесучовомъ пиджакѣ, съ изумительно длинными, отвисшими карманами, орломъ носился взадъ и впередъ и во всю глотку, съ видимымъ наслажден³емъ, оралъ и отдавалъ приказан³я.

   На пристани,- двухъ десяткахъ гнилыхъ, осклизлыхъ досокъ,- этотъ щупленьк³й человѣчекъ былъ царемъ. Здѣсь была его сила и власть, и ужъ онъ пользовился этимъ счастьемъ, широко и съ упоен³емъ. Онъ командовалъ съ такой суетливостью, съ такой напряженной крикливой озабоченностью, какъ если бы и пристани, пароходику, и всѣмъ людямъ, на немъ находившимся, угрожала немедленная и страшная опасность. Онъ бранился, угрожалъ, ужасался, раздавалъ подзатыльники,- и старый извозчикъ Онисимъ Заверюха, поджидавш³й пассажировъ, не дерзалъ взойти на пристань, а скрывался на берегу, за будкой, и изъ этого безопаснаго далека, задумчиво поглядывая на орла въ чесучѣ, тихонько бормоталъ:

   - Отто окаянный!.. Правду люди кажуть: не агентъ, а гинтъ {По-еврейски - собака.}.

   - Прочь оттудова! - горланилъ орелъ, указывая короткой рукой на молоденькую, лѣтъ семнадцати, дѣвушку, стоявшую на краю пристани.- Мамзель, потрудитесь оттудова прочь!.. Ишь, смотри-ка на нее! Думаетъ, когда въ шляпкѣ, такъ надо тамъ стать... Колотушку съ парохода будутъ бросать. Колотушка очень станетъ разбирать, кто въ шляпкѣ, кто въ платкѣ. Такъ по головѣ трахнетъ - мое почтен³е...

   Пароходъ выползъ, наконецъ, изъ-за камышей.

   Гулко хлопая колесами и распространяя тяжелый смрадъ - смѣсь запаховъ машины, соленой рыбы и дыма,- грязненьк³й, убог³й, съ хрипомъ, съ храпомъ, вздрагивая и покачиваясь, подошелъ онъ къ пристани и навалился ободраннымъ бокомъ на край ея. И оттого, что пассажиры - ихъ было десятка три - столпились на одной сторонѣ, хранящ³й Лев³аѳанъ накренился на эту сторону, а другую быстро поднялъ кверху.

   - Назадъ! На той бокъ, на той бокъ! - отчаянно затопалъ ногами агентъ. - Назадъ, мазепы, арестанты...

   Пассажиры почти всѣ были палубные,- народъ бѣдный, обшмыганный и покорный. Классныхъ было всего трое: какой-то военный, сѣдоволосая дама съ четырьмя одинаковыми собачками и судебный слѣдователь, который былъ до того пьянъ, что сходя съ парохода чуть не свалился въ воду.

   - Билеты ваши, билеты подавайте, черти, мазепы босоног³е... Благодарю васъ, барыня. Дама съ четырьмя собачками величественно прошла передъ агентомъ. - Билеты наготовьте!

   Однимъ изъ первыхъ сошелъ съ парохода молодой человѣкъ лѣтъ двадцати-двухъ, смуглый, худощавый, съ легкимъ пушкомъ на подбородкѣ, съ большими, ласково улыбающимися глазами. Онъ улыбался своей сестрѣ,- той самой молоденькой барышнѣ, которой только-что угрожалъ колотушкой распорядительный агентъ въ чесучѣ. Но дѣвушка еще не замѣтила пр³ѣхавшаго и, съ видимой тревогой, глазами искала его въ толпѣ на пароходѣ.

   - Вотъ же я, Соня! - сказалъ молодой человѣкъ, и взялъ сестру за руку.

   - Ахъ, Яковъ!

   Они обнялись и крѣпко расцѣловались.

   - Уходите-съ отсюдова, уходите! - свирѣпо заоралъ вдругъ агентъ. - Отъ, нашли мѣсто гдѣ цаловаться! Что ты на нихъ скажешь, а!

   Держась за руки, молодые люди отошли въ сторону.

   - Здоровъ?.. Пр³ѣхалъ благополучно?

   - Вполнѣ благополучно... Дома какъ?.. А ты ничего... выглядишь хорошо.

   Въ глазахъ Якова, оглядывавшаго сестру, появилось то выражен³е безпокойства и тайнаго страха, которое часто бываетъ у человѣка, когда онъ близкому, горячо любимому существу, говоритъ слова ободрен³я, а самъ словамъ этимъ не вѣритъ, и весь холодѣетъ и сжимается оттого, что вѣрить нельзя...

   - Да, мнѣ лучше, я поправляюсь... Ну что же, разсказывай, парижанинъ, говори: вѣдь много интереснаго видѣлъ.

   - Господинъ... баринъ... пожалуйте чемоданъ... Извозчика надо?..

   - Я повезу.

   - Вотъ я повезу.

   - Вотъ лучше я.

   На пристани и на берегу, между извозчиками, шла уже отчаянная борьба за сѣдока, и человѣкъ десять накинулось теперь на Соню и ея брата. Рвали изъ ихъ рукъ чемоданы, рвали ихъ самихъ, тащили за полы, за рукава, расхваливали своихъ лошадей, свои фургоны, самихъ себя, и съ умоляющими нотами и жестами просили "дать заработокъ".

   Яковъ остановился въ смущен³и: картина давно знакомая, хорошо знакомая; но за два года отсутств³я онъ уже отвыкъ отъ нея, и теперь эта дикая борьба за грошовый заработокъ производила на него особенно гнетущее, почти ошеломляющее впечатлѣн³е. Онъ стоялъ растерянный, и ему какъ то неловко и совѣстно было, что есть у него вещи, чемоданъ, подушки, что его упрашиваютъ, въ немъ нуждаются, что отъ него зависитъ "осчастливить" извозчика, предоставивъ отвозить себя...

   - Господинъ... баринъ... дозвольте... я дешево возьму, я отнесу ваши вещи.

   Сѣдой, измученный еврей, фигуркой похож³й на мальчика, угасшими глазами смотрѣлъ на Якова и протягивалъ къ нему руки, какъ въ молитвѣ.

   - Я отнесу... за пять копѣекъ... до дому, до вашего, до самой квартиры... куда надо... куда захочете.

   Но уже одинъ изъ извозчиковъ вырвалъ изъ рукъ Якова чемоданы и, взваливъ ихъ на свой фургонъ, сталъ взбираться на него самъ.

   - Садитесь же, что ихъ слухать! Развѣ они что понимаютъ! Развѣ у нихъ кони! - весело горланилъ извозчикъ-побѣдитель.- Ползутъ, какъ вошь по струнѣ. А я васъ доставлю въ двадцать минутъ, въ одинъ моментъ... Посмотрите, какой фургонъ, прямо экспресный поѣздъ, и больше ничего... Садитесь, садитесь, сейчасъ увидите, какъ полетитъ.

   Сѣдой еврей съ тоской и болью смотрѣлъ на чемоданы Якова, которыхъ ему бы, пожалуй, и не поднять, и губы его беззвучно шептали...

  

  

   "Экспресный поѣздъ" тронулся.

   Дорога шла вдоль рѣчного берега, и грязь была зѣсь такая, что лошади, жалк³я и облѣзлыя, съ язвами на спинѣ и опухолями на шеѣ и колѣняхъ, еле вытаскивали ноги. Весной рѣка здѣсь разливалась и мѣсяца на полтора превращала окрестности въ непроходимую топь. И теперь еще, лѣвѣе, у камышей, сверкало обширное болото, гнилое и смрадное. Ядовитыя испарен³я желтоватою мутью тяжело стлались надъ какой поверхностью, медленно, но неудержимо расползались по сторонамъ, обволакивали и городъ, и деревни и развивали въ нихъ злыя болѣзни...

   Во время разлива къ рѣкѣ добираться приходилось "горой", и это было мучен³емъ и для лошадей, и для людей. Къ концу апрѣля, когда подсыхало, ѣздили уже "низомъ" по мѣстности, которая не измѣнила своего вида съ самаго того момента, когда ее создалъ Господь...

   И теперь по этой мѣстности тащилось нѣсколько подводъ и плелись люди, изломанные и скрюченные подъ тяжестью огромныхъ узловъ...

   Направо отъ дороги поднимался крутой, сѣрый обрывъ, усѣянный множествомъ небольшихъ камней. Здѣсь были каменоломни. Рѣзали камень, возили въ городъ, но тамъ онъ никому не былъ нуженъ, такъ какъ ужъ нѣсколько лѣтъ кряду были неурожаи, дѣла шли плохо, и никто не строился... Мѣстами къ дорогѣ подбѣгала открытая степь, и въ ней все было выжжено засыпано пылью, и только кое-гдѣ торчали умирающ³я стебли будяка, да одинок³е кусты колючекъ... Все вокругъ имѣло видъ убог³й, жалк³й, все говорило о нищетѣ, неустройствѣ,- и болью подавленности, и тоской умиран³я вѣяло отъ разбросанныхъ мѣстами хатъ и отъ встрѣчавшихся изрѣдка человѣческихъ фигуръ...

   - Такъ разсказывай же,- обратилась Соня къ брату.- Я такъ ждала тебя... Видѣлъ ты много... Видѣлъ Герцля?

   - Видѣлъ...

   Въ глазахъ дѣвушки отразилась не то зависть, не то нетерпѣн³е.

   - Необыкновенный онъ, правда? Удивительный?

   - Ничего необыкновеннаго я въ немъ не нашелъ,- спокойно отвѣтилъ Яковъ. - Удивительно только то, что человѣкъ этотъ могъ увлечь за собой такъ много неглупыхъ людей.

   Соня встрепенулась.

   - Такъ!.. ты все прежн³й!.. На тебя ничто не вл³яетъ, и ты все-таки противникъ с³онизма.

   - А ты полагала, что если посмотришь на Герцля, то такъ сейчасъ же и перебѣжишь на его сторону?- усмѣхнулся Яковъ.

   - Не могу я это слышать! - на лицѣ Сони появилось выражен³е острой боли. - Я ужъ вижу, въ чемъ дѣло: ты сейчасъ станешь мнѣ пѣть про "общую работу", про велик³е идеалы всего русскаго народа, и все такое... А я тебѣ скажу, что все это слова, слова и слова... И химера.

   - Разумѣется... Зато ужъ возсоздан³е еврейскаго царства - не химера.

   - Конечно, нѣтъ! - съ силой сказала Соня. - Это вещь трудная, страшно трудная, но это ни въ какомъ случаѣ не химера... Это не химера уже потому, что этого хочетъ народъ,- понимаешь? - весь народъ! А если чего-нибудь хочетъ цѣлый народъ, то онъ своего добьется.

   - "Цѣлый народъ, цѣлый народъ"... Въ томъ-то и штука, что народъ вовсе не съ вами. Народъ хочетъ обновить свою жизнь, но народъ нисколько не стремится въ С³онъ.

   - Нѣтъ, онъ туда стремится! Онъ стремится туда, потому что лучше васъ, искалѣченныхъ, слабыхъ и сбитыхъ съ толку неврастениковъ, понимаетъ, что внѣ С³она никакое обновлен³е для него невозможно...

   Соня очень походила на брата: тотъ же носъ съ горбинкой, тѣ же темные, выразительные глаза, тѣ же полныя губы и продолговатый овалъ лица. Но у нея щеки были впалыя, глаза глубже, и лежали подъ ними густыя, синеватыя тѣни. И вся она была какъ-то нервнѣе, стремительнѣе брата, сосредоточеннѣе и строже. Въ голосѣ Якова порою слышалось сомнѣн³е, ирон³я,- нѣжная, печальная ирон³я, та самая, которая не дешево обходится, которая рождаетъ въ сердцѣ и боль, и тоску, а иногда и холодное отчаян³е. Соня же сомнѣн³й не знала, не любила ни ирон³й, ни шутокъ, говорила всегда серьезно, а спорила съ горячностью, со страстью, съ вѣрой незыблемой. Она не любила недомолвокъ, презирала колебан³я, рубила съ плеча, и ужъ если вѣрила или любила, то до самозабвен³я, до абсурдныхъ словъ и поступковъ. Ея лицо, когда она спорила, дѣлалось строгимъ, суровымъ, глаза разгорались, разгорались и щеки, и при взглядѣ на нее становилось ясно, что переубѣдить ее, или даже только поколебать, невозможно такъ же невозможно, какъ не возможно сдѣлать холоднымъ огонь... И еще становилось ясно, что недолговѣчна она, эта хрупкая дѣвушка, съ узенькими плечиками, съ тоненькой шеей, съ голосомъ, въ которомъ и ненависть мятежника, и пламень пророка, и ужасъ передъ тяжестью жизни...

   - И погоди, погоди! посмотришь, что будетъ съ нашимъ движен³емъ лѣтъ черезъ восемь, десять!- вскричала Соня.

  

  

   Яковъ не отвѣтилъ. Но нѣсколько минутъ спустя, обводя задумчивымъ взглядомъ разстилавш³йся впереди унылый пейзажъ, онъ глухо проговорилъ:

   - Если бы нашлись знающ³е, предпр³имчивые люди, какой отличный портъ можно бы здѣсь создать! А теперь хлѣбъ грузится за десять верстъ отъ города, по этакой вотъ дорогѣ, и доставка его отъ города до пристани стоитъ въ шесть разъ дороже, чѣмъ доставка отъ пристани до Лондона... Почти каждый годъ наводнен³я уносятъ у нищаго населен³я послѣдн³й скарбъ... Потомъ все гн³етъ, разлагается, мучаютъ лихорадки, тифы, мрутъ безъ числа... И голодовки, и безправ³е, и насил³е, и темнота духовная... ужасъ!..

   Соня молчала, но по лицу ея проходили как³я-то странныя тѣни, и было видно, что слова брата ее раздражаютъ и злятъ...

   Подвода поднялась на пригорокъ. Грязи уже не было, а носилась тучею густая, сѣрая пыль, и сквозь мутную пелену ея затемнѣли кривые и жалк³е домишки городка, тяжелый куполъ собора и огромное здан³е тюрьмы...

   Навстрѣчу плелась телѣга съ длиннымъ дышломъ, но лошадка была одна, и это напоминало искалѣченнаго однорукаго человѣка. На телѣгѣ пьяная баба издавала дик³е, пронзительные возгласы,- она не то плакала, не то пѣла, а мужикъ, тоже пьяный, оглашалъ воздухъ скверной руганью и дѣятельно стегалъ кнутомъ то по одинокой кляченкѣ, то по бабѣ... И бѣлѣли вдали кладбищенск³е кресты и небольшая церковка, и отъ этого крики пьяныхъ людей казались чѣмъ-то непонятнымъ, неправдоподобнымъ...

   - Наводнен³я, отсутств³е порта, тифы и вся эта нищета и уродства - мнѣ до этого нѣтъ никакого дѣла,- угрюмо проговорила Соня.- Ни малѣйшаго!

   - Это легко понять,- усмѣхнулся Яковъ,- потому что наводнен³е еврейск³е дома вѣдь обходитъ, и тифъ и лихорадки тоже вѣдь въ нихъ не проникаютъ... Что за ребячество, Соня! - повысилъ онъ голосъ.- Развѣ ты и въ самомъ дѣлѣ не видишь связи между этой общей неурядицей и положен³емъ нашего народа?

   - Очень ясно вижу. Но я вижу и то, что когда вся неурядица исчезнетъ, и сдѣлается въ Росс³и рай земной, намъ все таки будетъ здѣсь скверно.

   Въ выражен³яхъ горячихъ и торопливыхъ Соня стала развивать свою мысль. Друг³е народы никогда не сживутся съ евреями,- это доказано цѣлымъ рядомъ вѣковъ. Евреи много дѣлали для нац³й, среди которыхъ жили, двигали впередъ науку, искусство, совершенствовали формы общественной жизни, были всегда первыми въ рядахъ борцовъ за свободу, отдавали всю свою энерг³ю, свои силы и дарован³я, и жизнь, и за все это имъ платили потомъ жестокостями, кровавыми расправами, презрѣн³емъ и гнетомъ. Евреи вездѣ были пар³ями, и теперь они тоже пар³и,- даже въ самыхъ передовыхъ странахъ, даже тамъ, гдѣ они пользуются всѣми политическими правами. И такъ оно будетъ всегда, всегда... И выходъ поэтому ясенъ: домой, къ себѣ. И не жить больше среди чужихъ, и для чужихъ не работать.

   - Все это пустое,- сказалъ Яковъ.

   И онъ сталъ разбивать доводы сестры.

   Онъ расходился съ Соней во всемъ. По его мнѣн³ю, между христ³аниномъ-рабочимъ и евреемъ-рабочимъ больше общаго, чѣмъ между евреемъ-рабочимъ и евреемъ-банкиромъ. Раздѣляютъ людей не принадлежность ихъ къ той или иной религ³и или нац³ональности, а классовыя перегородки. Если даже предположить, что евреямъ удалось бы создать свое государство, то и въ этомъ своемъ углу власть и сила, и всѣ богатства захвачены были бы кучкой патриц³евъ, а народъ томился бы въ рабствѣ. Феодалъ еврей нисколько не лучше феодала иныхъ нац³ональностей. Все дѣло въ классовыхъ перегородкахъ. Когда эти перегородки будутъ снесены - всѣ люди объединятся въ одну семью, не будетъ ни пар³евъ, ни патриц³евъ, и евреи сравнятся со всѣми.

   - Вздоръ!..- перебивала брата Соня,- ты говоришь чистѣйш³й вздоръ. Я сейчасъ тебѣ это докажу.

   Споръ разгорался, ожесточался.

   И уже перешли спорщики на личности, и осыпали другъ друга колкостями, обвинен³ями, укорами. Соня упрекала брата въ черствости, въ легкомысл³и, въ шаблонномъ мышлен³и, въ томъ, что онъ "нахватался жалкихъ идеекъ", которыя не сумѣлъ даже переварить. Яковъ обвинялъ сестру въ узости, въ чудовищномъ невѣжествѣ, въ "кугельномъ патр³отизмѣ", отъ котораго просто тошнитъ.

  

  

   "Экспресный поѣздъ", тѣмъ временемъ, переѣхалъ черезъ мостъ,- жалкое ветхое сооружен³е, которое трепетно колыхалось и стонало подъ колесами подводы. Оно стонало такъ жалобно и громко, что становилось жутко, и начинало казаться, будто ѣдешь по живому, страдающему тѣлу... За мостомъ лежали кладбища русское и еврейское. И послѣ смерти люди чуждались другъ друга, уходили въ разныя стороны и огораживались длинными каменными заборами...

   На русскомъ кладбищѣ были деревья, пестрѣли вѣнки и цвѣты, кресты стояли высок³е, свѣтлые. Чувствовалась какая-то ласковая уютность, какая-то особенная задумчивая прелесть. Тихо было здѣсь и грустно, и хорошо, смирен³емъ наполнялась душа, и такъ хотѣлось жалости, милосерд³я, прощен³я... А по другую сторону оврага, гдѣ хоронили евреевъ, не было и признаковъ растительности, и все тамъ было сурово и страшно. Въ испуганную толпу сбились тяжелыя надмогильныя плиты, и чернымъ ужасомъ вѣяло и отъ нихъ, и отъ лежавшаго спереди еще незанятаго пространства... Изъ глубины, зигзагами пробиваясь межъ мрачныхъ камней, шелъ глухой и мучительный стонъ, онъ вырывался на свободное мѣсто, выпрямлялся здѣсь, протягивался, и долго трепеталъ, пугающ³й и непонятный... Можетъ быть, рыдали дѣти надъ отцовской могилой, можетъ-быть, мать убивалась надъ трупомъ первенца, можетъ быть, плакали сами камни - нѣмые свидѣтели неизбывной человѣческой боли...

   Начался и городъ.

   Показались наполовину поглощенные землей уродливые домишки, изъязвленные желтыми пятнами кизяка и черными нашлепками грязи; потянулись канавы, полныя темной жижи и обросш³я по краямъ игловидными колючками. Изъ канавъ шелъ удушливый смрадъ, онъ смѣшивался съ горькимъ запахомъ копоти отъ случившагося наканунѣ огромнаго пожара, и отъ этого трудно было дышать. У канавъ и посреди улицы, въ пыли, возились еврейск³я дѣти, полунаг³я, босыя, и лица у всѣхъ были болѣзненныя, зеленыя, а у нѣкоторыхъ покрыты чирьями. На перекресткѣ двухъ улицъ, у обгорѣлой бани, съ блаженной улыбкой на отвислыхъ губахъ, стоялъ паренекъ, лѣтъ шестнадцати, въ одной рубахѣ, а дѣти съ радостнымъ визгомъ задирали ему рубаху и плевали на голое тѣло. Паренекъ былъ полоумный, онъ не противился дѣтямъ и тихо хихикалъ. Временами онъ вскидывалъ къ небу свои тусклые, больш³е глаза и точно искалъ тамъ кого-то. Но никого не было въ чуждомъ небѣ, и полоумный переводилъ глаза на мучившихъ его дѣтей и начиналъ тихо и быстро бормотать...

   - Шлемка, Шлемка, отгони отъ меня собаку,- кашляя и задыхаясь, всхлипывала сидѣвшая на завалинкѣ парализованная женщина. - Шлемка, отчего же ты не идешь?

   Шлемка не являлся, а собака, тощая, съ облѣзлымъ бокомъ, съ кровью на мордѣ, не торопясь и тихо рыча, со всѣхъ сторонъ обнюхивала неподвижнаго человѣка и тыкала въ него окровавленной мордой...

   Всѣ люди, которые встрѣчались на улицѣ, были жалк³е и хилые, и лица у нихъ были блѣдныя, удрученныя и как³я-то встревоженныя. Точно производили гдѣ-то далеко, въ невѣдомомъ краю, сортировку, отбирали всѣхъ сильныхъ, цвѣтущихъ и довольныхъ и оставляли на мѣстѣ, а все, что было больного, искалѣченнаго, изнуреннаго, отсылали сюда. И оттого скорбью и унын³емъ вѣяло здѣсь отъ всего,- и отъ жалкихъ лачугъ, темныхъ, полуразрушенныхъ, и отъ черной земли, изъязвленной зловонными лужами, и отъ самого неба, затянутаго мутною, грязно-желтою тучей... Вся улица, весь околотокъ, весь почти городокъ былъ царствомъ великой нужды, и боли, и муки, и горестныхъ вздоховъ, и неизбывныхъ, бездонныхъ страдан³й...

   Соня продолжала говорить и горячиться, но вниман³е Якова отвлечено было къ другому, и онъ не возражалъ сестрѣ, да почти и не слушалъ ея. Глаза его, выражавш³е печаль и затаенную боль, тихо блуждали по сторонамъ...

   Въ этомъ городкѣ Яковъ родился, здѣсь онъ выросъ, онъ зналъ чуть не всѣхъ его жителей, зналъ въ подробностяхъ ихъ тяжелую, горькую жизнь.

   Самъ сытый и здоровый, еще мальчуганомъ, онъ ужасался тяжести этой жизни, и она вызывала въ немъ и напряженныя думы, и мятежныя чувства. Онъ, страдая, на кого-то негодовалъ, кого-то яростно проклиналъ, угрожалъ кому-то, злобно и гнѣвно, и сулилъ жестокую месть и расправу... Онъ рѣшилъ всѣ силы свои отдавать на то, чтобы исправить, перестроить и обновить эту страшную жизнь. Но что надо дѣлать - онъ не зналъ. Онъ учился. Учен³е не шло ему въ голову. И сидя за уроками, а позднѣе за лекц³ями, онъ все время томился и думалъ, что дѣлаетъ не то, что нужно... Университетъ пришлось ему оставить съ перваго же курса, и это не только не опечалило его, а, наоборотъ, обрадовало: онъ сталъ свободнымъ и могъ приступить къ дѣятельности "самой нужной". Но скоро онъ сказалъ себѣ, что въ сущности не знаетъ все-таки, какая она, эта "самая нужная дѣятельность". Онъ присматривался, вдумывался, читалъ - и все боялся, у сомнѣвался... Одно время онъ тоже увлекался с³онизмомъ,- собиралъ "шекеля", организовалъ кружокъ, читалъ въ немъ рефераты, агитировалъ всячески,- но дѣлалъ это какъ-то нерѣшительно, вяло, безъ должнаго увлечен³я, а порою даже съ чувствомъ недоумѣн³я и досады; и уже думалъ онъ, что такова несчастная особенность его темперамента - всегда колебаться и ощупывать, и пугался онъ этого, и негодовалъ на это, и страдалъ отъ этого сильно...

   - Ничего не могу, ничего изъ меня не выйдетъ,- съ тоской и со страхомъ говорилъ онъ себѣ:- неврастеникъ, слабнякъ, и нѣтъ во мнѣ ни силы, ни порыва, ни огня...

   Онъ становился мраченъ и угрюмъ, онъ страдалъ глубоко и постоянно, и темной и ненужной казалась ему его жизнь.

   Онъ уѣхалъ потомъ въ Парижъ - учиться медицинѣ, какъ сказалъ онъ отцу. Но за два года пребыван³я въ Парижѣ онъ едва ли двадцать разъ посѣтилъ лекц³и... Были здѣсь встрѣчи съ людьми цѣльными и сильными, съ людьми мысли и темперамента, и были разговоры глубок³е и страстные. И книги были, так³я, о которыхъ въ придавленномъ Мертвоводскѣ и не слыхали... Все больше и больше свѣта проливалось въ голову Якова, больше огня въ его сердце, и дорога его скоро развернулась передъ нимъ вѣрная и понятная... Оставаться на чужбинѣ дальше уже нельзя было, и онъ рѣшилъ вернуться домой, къ работѣ!..

   Бодрымъ и гнѣвнымъ ѣхалъ онъ на родину, полный рѣшимости и силъ. И здѣсь, при видѣ родныхъ мѣстъ, такихъ несчастныхъ, такихъ убогихъ, онъ вдругъ почувствовалъ себя еще болѣе сильнымъ, еще болѣе рѣшительнымъ. Ненависть затопляла его сердце, и гнѣвъ загорался въ глазахъ...

   Онъ продолжалъ смотрѣть по сторонамъ, на темныя берлоги. Тамъ гн³ютъ ремесленники, у которыхъ нѣтъ заказовъ, мелк³е служащ³е, у которыхъ нѣтъ мѣстъ, мелк³е торговцы, у которыхъ нѣтъ товара. Безработные рабоч³е, люди, не знающ³е, куда броситься, люди безъ подоб³я опредѣленныхъ занят³й; они маклеруютъ, попрошайничаютъ, паразитствуютъ, нищенствуютъ - среди другихъ, тоже маклерующихъ, тоже паразитствующихъ, но въ чуть-чуть болѣе крупныхъ размѣрахъ.

   Насильственно сгущенная тьма душитъ тутъ всѣхъ. Искусственно прививаются пороки, уродуется и искореняется все, что есть въ сердцахъ высокаго, человѣчнаго.

   Всѣ конкурируютъ между собой и враждуютъ, и грызутся, и ябедничаютъ, и доносятъ. Сброшенные въ кучу, сжатые желѣзнымъ кольцомъ, люди въ бѣшеной свалкѣ, въ дикомъ напряжен³и давятъ другъ друга и озлобляютъ, ожесточаютъ и растаптываютъ и, постоянно униженные, постоянно оплеванные, угрожаемые и истребляемые, въ судорогахъ голода, въ корчахъ болѣзней, рвутъ жалк³й случайный кусокъ на тысячу крохъ. Больныя дѣти больныхъ отцовъ рождаютъ больное потомство, и младенцы уже въ чревѣ матери поражены туберкулезомъ, сифилисомъ и безум³емъ. Со скрюченными ногами, со вздутыми животами, съ глазами гнойными, покрытыя язвами и корою скверныхъ сыпей, изуродованныя, безкровныя, въ смрадѣ и грязи, какъ щенята въ выгребной ямѣ, копошатся здѣсь дѣти и мрутъ массами, не узнавъ сытости, не узнавъ, что такое часъ безъ страдан³я.

   Въ тоскѣ и страхѣ проходитъ здѣсь жизнь, здѣсь нѣтъ мѣста передышкѣ, здѣсь не видятъ къ себѣ милосерд³я. Нѣтъ пощады, нѣтъ поддержки, гаснуть просвѣты и гибнетъ надежда. Стонъ, стоящ³й надъ кладбищемъ, еще мучительнѣе бьется здѣсь. Угрозы перемѣшались съ пресмыкательствомъ, съ проклят³ями униженная мольба. Здѣсь люди похожи на привидѣн³я и дни ихъ ужасны, какъ кошмаръ, а сны мучительны, какъ дѣйствительность.

   Но развѣ духъ погасъ?..

   Развѣ не бродятъ здѣсь высок³я мысли, не бурлятъ горяч³я чувства, мечтан³я свѣтлыя не расцвѣтаютъ, не проявляется воля сильная, и крѣпк³е, какъ гранитъ, не выходятъ отсюда гордые люди?..

   О, изумительный, единственный, чудесный народъ!..

  

  

   Подвода остановилась у небольшого, чистенькаго, свѣтло-коричневаго домика, съ крылечкомъ и параднымъ ходомъ.

   На нижней ступенькѣ крыльца стояла невысокая женщина лѣтъ пятидесяти, худощавая и блѣдная,- мать Якова, Шейна. У нея было больное колѣно, доктора велѣли ей лежать въ постели, и потому она не поѣхала встрѣчать сына. Но здѣсь, на крыльцѣ, она поджидала, опираясь на костыль, уже больше часа и съ радостной тревогой вперяла глаза въ даль, стараясь сквозь желтую мглу удушливой пыли разглядѣть подводу съ дорогимъ человѣкомъ

   Тутъ же, подлѣ Шейны, стояла босоногая, щекастая дѣвчонка, Марфушка, и глуповатое, но милое лицо ея, тоже нетерпѣливое и взволнованное, когда подвода, наконецъ, подъѣхала и остановилась, освѣтилось вдругъ такой радостью, такимъ счастьемъ, какъ если бы пр³ѣхалъ не паничъ - чужой человѣкъ, котораго Марфушка никогда и въ глаза не видала, а родной ея, долгожданный и горячо любимый братъ...

   Яковъ нѣжно обнялъ мать, и бережно поддерживая, повелъ въ домъ.

   - Гдѣ же отецъ? - спросилъ онъ.

   - Не знаешь его? - отвѣтила Шейна;- онъ-же всегда долженъ опоздать. Въ Гнилушкину эконом³ю поѣхалъ, къ князю Абамелику, рапсъ покупать. Отложить нельзя было: князь вечеромъ уѣзжаетъ за границу... Марфушка! Вылупила глаза!.. Возьми же чемоданъ.

   Щекастая дѣвчонка, въ стыдливомъ восхищен³и слѣдовавшая за пр³ѣхавшимъ и не сводившая съ него с³яющихъ, почти благодарныхъ глазъ, громко взвизгнула и, задыхаясь отъ восторга, кинулась обратно къ крыльцу, за чемоданомъ.

   Войдя въ домъ, Яковъ снялъ съ себя пиджакъ и жилетъ и сталъ умываться. Мать, прихрамывая и стуча костылемъ, не переставая суетилась около него.

   Въ первый разъ разсталась она съ сыномъ на такое, долгое время, и теперь, при встрѣчѣ, переживала чувства, совершенно неизвѣданныя, новыя. Кар³е глаза ея, обыкновенно тусклые и усталые, теперь сильно оживились, они смотрѣли и весело, и скорбно, временами на нихъ набѣгали слезы, и женщина эта сама не понимала отъ чего - отъ радости, отъ умилен³я, отъ темнаго ли предчувств³я...

   Сони въ комнатѣ не было: братъ говорилъ чортъ знаетъ что, оказался человѣкомъ чуждымъ, и она рѣшила, что его надо игнорировать. Она твердо рѣшила его игнорировать... Но не успѣлъ Яковъ окончить умыван³е, какъ она появилась въ дверяхъ и заговорила:

   - Какъ вы не понимаете того, что служите въ чужомъ станѣ!.. Вашими руками загребаютъ жаръ, разрушаютъ классовыя перегородки, а когда ихъ разрушатъ, васъ выпрутъ вонъ и ничего вамъ не дадутъ.

   И когда Яковъ отвѣтилъ, что никто ничего не будетъ давать, и что евреи сами себѣ возьмутъ то же, что возьмутъ и друг³е, Соня стала доказывать, что "взять не позволятъ". У евреевъ берутъ все,- ихъ грудъ, ихъ кровь, ихъ ген³евъ, Меерберовъ, Лассалей, Гейне, Спинозъ,- а потомъ имъ предлагаютъ ассимилироваться, раствориться. Всѣ нац³и могутъ жить, даже самыя ничтожныя - албанская, черногорская, сербская,- и только еврейство должно умереть, раствориться. И вѣдь этого требуютъ лучш³е люди. А между тѣмъ отъ кого получаютъ весь свой свѣтъ эти лучш³е люди? Кто ихъ Богъ и пророкъ? Еврей Марксъ. О, отчего Карлъ Марксъ не носилъ чисто еврейскаго имени, отчего не назывался онъ Мордухъ? Эти господа, которые требуютъ, чтобы еврейство растворилось, назывались бы теперь не марксистами, а мордухистами.

   Якова споръ сталъ тяготить.

   Сейчасъ по пр³ѣздѣ, не раздѣвшись, не умывшись, не разспросивъ о родныхъ, не поговоривъ даже съ матерью, которая съ такой нѣжностью и такъ жадно на него смотритъ и ждетъ его разсказовъ, его вниман³я, онъ ввязался въ это крикливое перебрасыван³е горячими тирадами, и это такъ утомительно и раздражаетъ... А Соня больна, и споръ ее такъ волнуетъ, она кашляетъ и задыхается, и схватывается за сердце... надо бы прекратить, надо бы сейчасъ прекратить...

   Но Якову неудержимо хотѣлось сдѣлать одно только маленькое, заключительное, послѣднее возражен³е,- за нимъ слѣдовало другое, третье, а Соня, даже не выслушавъ брата, съ своей стороны затопляла его горячимъ потокомъ гнѣвныхъ, стремительныхъ словъ.

   Съ тоской и съ тревогой слушала своихъ дѣтей Шейна. Она вздыхала, разводила руками, бросала умоляющ³е взгляды то на сына, то на дочь, а временами, набравшись храбрости, изловчалась вставить слово, другое, и все пыталась увести дѣтей въ столовую...

   А въ сосѣдней комнатѣ, притаившись, съ большой кастрюлей въ рукахъ, стояла Марфушка, и съ изумлен³емъ, сердитая, смотрѣла черезъ растворенную дверь на то, что происходило передъ ней. Столько было разговоровъ о пр³ѣздѣ панича, съ такимъ нетерпѣн³емъ его ожидали, такъ нѣжно мечтали о дорогомъ гостѣ, так³я для него наготовили вкусныя печен³я и варенья - и вдругъ, на вотъ тебѣ...

   - Т³лько що въ хату - и яка свара!

   И Марфушка негодовала всѣмъ своимъ простымъ и чувствительнымъ сердцемъ. Уже она ненавидѣла "оцего чортяку", и была лютымъ врагомъ ему. Она слушала, слушала,- и все больше и больше закипала.

   - У-у, горластый! Ажъ злякалась...

   Полная огорчен³я и обиды, ушла она на кухню, забрала тамъ цѣлую гору мѣдной посуды и выйдя во дворъ, на кучу песку, принялась за чистку. До нея долетали голоса и Сони и Якова, но она не хотѣла ихъ слушать, и, чтобы оградить себя, она затянула пѣсню - да такъ визгливо, да такъ ожесточенно, что когда минутъ черезъ пять подъѣхалъ къ воротамъ Соломонъ Розенфельдъ, мужъ Шейны, и издали взволнованно крикнулъ: "А что пр³ѣхалъ нашъ гость?" - то она ничего не разслышала и не отвѣтила.

   - Пр³ѣхалъ нашъ гость? - повторилъ Розенфельдъ, торопливо слѣзая съ брички.

   Не оглядываясь на хозяина, отчаянно визжа пескомъ по ярко сверкающей мѣди, Марфушка сердито буркнула:

   - Пр³ѣхалъ.

   И почти не понижая голоса, она добавила:

   - Хай бы в³нъ тоб³ сказывся, чортяка патлатый!

  

  

   Появлен³е отца заставило Соню и Якова нѣсколько успокоиться. Пошли поцѣлуи, обычныя восклицан³я, разспросы... Шейна воспользовалась измѣнившимися обстоятельствами и увлекла всѣхъ въ столовую.

   Усѣлись вокругъ стола, и завязался живой, пестрый разговоръ - о заграницѣ, объ учен³и, о томъ, какъ свободно и легко живется евреямъ во Франц³и, о новыхъ ограничен³яхъ для нихъ въ Росс³и, о торговлѣ, объ урожаѣ...

   Соломону Розенфельду было съ небольшимъ пятьдесятъ лѣтъ, но на видъ ему можно было дать всѣ шестьдесятъ,- такъ сѣда была его, въ свое время темно-русая, борода, такъ устало было его изборожденное морщинами мертвенно-желтое лицо. Движен³я, впрочемъ, были у него довольно живыя, даже порывистыя, онъ быстро ходилъ, быстро и горячо говорилъ, и смѣялся громко и легко. И волосы на головѣ его, бѣлые, какъ сметана, торчали густые и плотные, какъ у юноши.

   Онъ "занимался пшеницей", былъ агентомъ крупной экспортной фирмы, и въ урожайные годы "крутилъ дѣла". На фонѣ мѣстной нищеты онъ считался человѣкомъ зажиточнымъ; на самомъ же дѣлѣ у него не было никакого состоян³я, и это потому, что большую часть его заработка выматывало изъ него коммерческое начальство. И даже домишко Розенфельда былъ заложенъ у того же всевысасывающаго начальства.

   Розенфельдъ былъ человѣкъ неглупый, довольно чистый въ смыслѣ нравственномъ и пользовался въ городѣ уважен³емъ и вл³ян³емъ. При старомъ городовомъ положен³и, когда евреи могли быть избираемы, его неизмѣнно выбирали въ гласные и даже, если онъ не отказывался самъ, въ члены управы. Онъ не игралъ въ карты, не ходилъ въ клубъ, въ свободные зимн³е вечера любилъ читать, и бѣда была только та, что книгъ въ городкѣ почти не имѣлось. Самоучкой онъ одолѣлъ - съ грѣхомъ пополамъ, впрочемъ,- нѣмецк³й языкъ, и въ его конторѣ, за стеклянными дверцами ясеневаго шкапчика можно было видѣть ряды томиковъ,- сочинен³я Гёте, Шиллера, Гейне и другихъ нѣмецкихъ авторовъ.

   - А ты порядкомъ измѣнился,- сказалъ Розенфельдъ, вглядываясь въ сына.- Борода... и угрюмый такой сталъ... Въ твои годы не надо быть угрюмымъ, успѣешь еще... Еще будетъ время намучиться.

   - Развѣ еврей можетъ не быть угрюмъ,- вставила Шейна.- Слава Богу, подумать есть о чемъ... Кажется, о чемъ должно передумать еврейское пятилѣтнее дитя, то русскому хлопцу даже до самой свадьбы въ голову не придетъ.

   - Во всякомъ случаѣ, сегодня серьезность и всякая тамъ хмурость въ сторону,- весело проговорилъ Розенфельдъ, быстро пересаживаясь на другой стулъ.- Можно себѣ иногда позволить имѣть и свободное лицо.

   - Ты правъ, папаша, совершенно правъ.

   Яковъ дружески улыбнулся отцу. Онъ и самъ очень не прочь былъ имѣть теперь и "свободное лицо", и свободную душу. Такъ хотѣлось покоя, такъ нуженъ былъ отдыхъ послѣ семидневнаго путешеств³я третьимъ классомъ, послѣ массы наблюден³й, сопоставлен³й и размышлен³й, горькимъ бременемъ навалившихся на сердце за время этого путешеств³я.

   И обстановка была теперь такая, что спокойств³е могло бы пролиться въ душу. Мягк³й сумеречный свѣтъ, самоваръ, котораго не видишь за границей, чистая скатерть, всѣ эти домашн³е коржики и варенья, и старая, наивная, нѣсколько смѣшная мебель, и нѣжное, ласково-печальное лицо матери, и товарищески-дружелюбный тонъ отца, хоть и посѣдѣвшаго еще сильнѣе, но все же подвижного, бойкаго, и такого милаго, милаго,- все это настраивало на какой-то добродушный, тих³й, дружеск³й ладъ, трогало и умиляло. И хотѣлось упиться этимъ умилен³емъ, хотѣлось хоть на время забыть обо всемъ грозномъ и жуткомъ,- о вопросахъ мучительныхъ, объ идейномъ разладѣ, о томъ, что дѣлается тамъ, за стѣнами этой старенькой столовой, хотѣлось довѣриться ей, родной и ласковой, отдаться, покориться...

   Но что-то мѣшало Якову... Что-то жесткое и несдвигающееся давило ему душу, и онъ чувствовалъ себя неловко, стѣсненно. Точно посадили его въ тотъ узк³й промежутокъ, между буфетомъ и стѣной, на который невольно устремлялись его глаза...

   Его глаза устремлялись туда для того, чтобы не встрѣчаться со взглядами сестры. Соня сидѣла мрачная, тревожная, почти злобная. Было видно, что она осуждаетъ и это чаепит³е, и эти пустые разговоры, тяготится, и съ нетерпѣн³емъ ждетъ, когда это окончится. Она походила на большое темное облако, которое въ лѣтн³й день проносится надъ кроткою нивой, и все разростается, и все чернѣетъ, и оттуда, сверху, высматриваетъ мѣсто, на которое нужно ринуться грознымъ и буйнымъ дождемъ.

   - Сонечка, ты сидишь такая надутая, точно Яша у тебя жениха отбилъ, пробовалъ пошутить Розенфельдъ.

   Соня сдѣлала видъ, что улыбается, и старику стало стыдно: онъ почувствовалъ, что шутка вышла плоской и неумѣстной...

   Послѣ нѣкоторой паузы опять пошли разговоры о пустякахъ, легк³е и вздорные разговоры,- тѣ именно, которые такъ хотѣлось бы вести теперь Якову, и которые, однако же, смущали его и конфузили.

   Стемнѣло. Зажгли лампу и убрали самоваръ.

   Пришло нѣсколько знакомыхъ и родственниковъ. Уже полъ-города знало о пр³ѣздѣ Якова, и всѣмъ хотѣлось взглянуть на небо, заграничнаго человѣка. Разговоръ сдѣлался оживленный, шумный. Какъ-то незамѣтно исчезла Соня, пронесло облако мимо, и Якову стало легче на душѣ, и онъ болталъ безъ умолку.

   Просвѣтлѣло и лицо Шейны, она все топталась около сына и, желая сдѣлать ему что-нибудь пр³ятное, причиняла массу маленькихъ огорчен³й и неудобствъ. Но ему отъ всего этого было весело, онъ радостно смѣялся и, разнѣжничавшись, по-дѣтски ласкался къ матери и цѣловалъ ее. А потомъ, вдругъ вспомнивъ, бросился къ чемодану и сталъ вытаскивать изъ него подарки. Матери онъ привезъ шелковый кружевной шарфъ, сестрѣ вѣеръ, отцу табачницу съ видомъ Эйфелевой башни.

   Публика осматривала подарки, ощупывала, взвѣшивала на ладони, обмахивалась вѣеромъ, изумлялась и почтительно расхваливала чистоту и изящество заграничной работы. Маклеръ Халанай, глупое, льстивое и плутоватое существо, долго ощупывалъ кружевной шарфъ, съ авторитетнымъ видомъ глубокаго, многоопытнаго знатока, и, чмокая языкомъ и таинственно щуря воровск³е глаза, приставалъ ко всѣмъ.

   - Убратите ваше вниман³е!.. Вы только убратите вниман³е!..

   Всѣ обращали вниман³е и находили, что дѣйствительно - шарфъ необыкновенный. И только одна Марфушка, приходившая накрывать на столъ къ ужину, на подарки почти не взглянула. Она латинскихъ изречен³й не знала, о существован³и данайцевъ, дары приносящихъ, и не подозрѣвала, но отъ врага своихъ хозяевъ не хотѣла и подарка,- даже и для нихъ самихъ.

   - Ну, что же вы скажете на моего француза?- развалившись въ креслѣ и совершенно размякнувъ, спрашивалъ гостей счастливый Розенфельдъ.

   - Наполёнъ! Настоящ³й Наполнъ! убѣжденно отвѣчалъ знатокъ Халанай.

  

  

   Часамъ къ одиннадцати, когда уже отужинали, и гости почти всѣ разошлись, вернулась Соня.

   Лицо у нея было крайне усталое, но довольное и веселое. Она подсѣла къ отцу и начала разсказывать о своихъ дѣлахъ. Дѣла шли отлично: число членовъ с³онистскаго кружка возрастало удивительно быстро. Въ субботу прочтетъ рефератъ извѣстный ораторъ Кременецк³й, котораго выписали изъ Вильны. Въ с³онистскомъ хедерѣ, гдѣ обучаютъ и воспитываютъ въ строго с³онистскомъ духѣ, успѣхи просто поразительные. Дѣти чудесно читаютъ и говорятъ по-древнееврейски, и невозможно слушать безъ волнен³я, какъ они на этомъ языкѣ поютъ о близкомъ переселен³и въ св. Землю.

   Съ выражен³емъ счастливымъ и умиленнымъ разсказывала обо всемъ этомъ Соня, и она совсѣмъ не замѣчала, что дыхан³е у нея частое и прерывистое, и что щеки ея горятъ въ лихорадкѣ.

   Сначала она обращалась почти исключительно къ отцу, но скоро пересѣла къ брату.

   Теперь она говорила съ нимъ тономъ горделивымъ, слегка снисходительнымъ, а временами прорывались у нея нотки чисто отеческ³я. Она готова была ласково пожурить заблудшаго и въ награду за чистосердечное раскаян³е подарить полной амнист³ей... Впрочемъ, эта снисходительность потомъ исчезла, и Соня, вся затопленная нѣжностью и добротой, уже безъ всякихъ заднихъ мыслей и плановъ просто и безхитростно дѣлилась своими радостями съ Яковомъ, и онъ уже не былъ противникомъ, котораго нужно было побѣдить, а единомышленникомъ, добрымъ другомъ, горячо любимымъ братомъ, къ которому такъ и рвалась переполненная, свѣтло настроенная душа, который и посочувствуетъ, и посовѣтуетъ, и порадуется, и загорится вмѣстѣ съ ней при побѣдѣ, и отъ ея же неудачи поникнетъ...

   Яковъ странно чувствовалъ себя отъ этого. Все, что говорила сестра, казалось ему наивнымъ, нелѣпымъ. Гнилью и тлѣн³емъ, удушливымъ запахомъ плѣсени вѣяло на него отъ ея идеаловъ. Она была на ложномъ пути, на вредномъ пути - и ему хотѣлось это крикнуть ей, объяснить, доказать. И онъ даже не чувствовалъ себя больше усталымъ, и слова и мысли въ немъ клокотали и бились, и рвались наружу.

   Но онъ смущенно взглядывалъ на горящ³я щеки сестры, на ея странно расширивш³еся, недобрымъ блескомъ блестѣвш³е глаза,- и холодъ и страхъ проливались къ нему въ сердце, и уста смыкались...

   А молчать тоже было трудно. Молчать нельзя было: очевидно, она молчан³е принимаетъ за сочувств³е. Онъ не возражаетъ, не споритъ, значитъ соглашается. Своимъ молчан³емъ онъ поддерживаетъ въ ней это заблужден³е, и это прямо нечестно... И кромѣ того, обидно за свои идеалы, которые попираются этими уродливыми разсужден³ями у